1. Макиавеллизм или политический реализм?

1. Макиавеллизм или политический реализм?

В предшествующих главах, как мог убедиться читатель, в эпицентре внимания находились проблемы борьбы Сталина со своими политическими противниками и разного рода оппонентами из различных спектров тогдашней большевистской правящей верхушки. Конечно, эту верхушку можно было бы назвать, пользуясь современной модной терминологией, элитой. Но в приложении к реальностям тех лет это понятие воспринималось бы как искусственное и надуманное, поскольку весь смысл и цель политики партии состоял как раз в том, чтобы экономическими и политическими средствами, и прежде всего с помощью целенаправленной государственной политики, ликвидировать элитарную структуру общества. Строительство нового общественного строя предполагало создание условий, начисто исключающих возможность появления всякого рода привилегированных слоев и прослоек общества. Такова была официально провозглашенная цель. Однако в реальной жизни уже вполне явственно вырисовывались прямо противоположные тенденции формирования и развития главных устоев общественного бытия.

Видимо, в самой природе общественного процесса, если его рассматривать как закономерное историческое явление, а не просто как результат тех или иных действий власти, имманентно заложены истоки и предпосылки постепенного складывания и дальнейшего развития элементов неравенства. Как идея — создание общества, базирующегося на принципах всеобщего равенства и всеобщей справедливости — конечно, вещь привлекательная. Иначе она не была бы могучим побудительным мотивом, под непосредственным воздействием которого протекал весь ход исторических событий в самые разные эпохи и в самых различных странах. Однако от привлекательной идеи, идеи-двигателя истории, до реальной практики общественного развития, как говорят, — дистанция огромного размера. И еще никем не доказано, а практикой не удостоверено, что сама эта идея в принципе реализуема.

Это общее положение непосредственно и в полной мере приложимо и к сталинской эпохе, особенно на зрелых этапах ее эволюции. Процесс образования привилегированных слоев в Советском Союзе начался, собственно, еще во времена Ленина. Однако тогда он имел лишь зачаточный характер и сравнительно ограниченные масштабы. Причем формы привилегий носили довольно скромный характер и зачастую диктовались объективными условиями суровой обстановки. В этом плане они даже имели какое-то, пусть и весьма шаткое, но некое подобие оправдания.

По мере утверждения власти Сталина этот процесс стал обретать устойчивый характер и широкие масштабы. Собственно, многие биографы вождя, особенно резко критически настроенные по отношению к нему, такие, например, как Троцкий, в формировании партийно-государственной бюрократии усматривают главную опору создававшейся Сталиным системы власти в стране. Главный критик и оппонент Сталина также не совсем ясно и точно представлял себе, как можно свергнуть Сталина, ставя вопрос всего лишь о реформировании системы власти. Пойти на призыв к устранению самой этой системы троцкисты в силу понятных причин не могли, ибо это было бы равнозначно признанию с их стороны порочности самой советской власти.

Установление в советской России принципиально новой системы власти, связанной с именем ее организатора и главного архитектора Сталина, поставило перед его противниками немало довольно щекотливых теоретических и практических проблем. Прежде всего, оппоненты вождя из среды троцкистов попытались представить дело так, будто социальное содержание и основные качественные параметры созданной системы не утратили своего прежнего классового содержания. Поэтому нужно было найти какое-то внешне убедительное логическое объяснение, отталкиваясь от которого, можно было обосновать не только допустимость, но и историческую необходимость борьбы против Сталина и системы власти, созданной им.

В истории России трудно было найти каких-либо даже самых отдаленных аналогий. Троцкий, как и многие другие, обратили свой взор к истории Франции, давшей в этом плане исключительно богатый материал. Причем классики марксизма-ленинизма в своих работах охотно оперировали примерами и аналогиями из французской истории эпохи великих потрясений и перемен. Особое место здесь занимали как сами революционные приливы, так и отливы, т. е. сочетание и взаимоотношение между революцией и контрреволюцией. Получивший, с легкой руки Маркса, права гражданства тезис о бонапартизме в политическом инструментарии большевизма стал играть роль своего рода палочки-выручалочки: к нему часто и охотно прибегали, чтобы объяснить и чисто внутренние причины резких поворотов в развитии социально-политических процессов, ареной которых являлась Россия в период после свержения царизма.

Когда утверждение власти Сталина стало свершившимся фактом, Троцкий, пытаясь найти классовое объяснение данного явления, не придумал ничего нового, как обратиться к идее бонапартизма как особой форме правления, возникающего на базе наличия определенных исторических условий. Его мало тревожило то обстоятельство, что в данном случае он произвольно переносил на русскую почву явления, имевшие сугубо французский характер. Впрочем, данное мое замечание нельзя трактовать абстрактно и в абсолютной форме, поскольку отельные элементы бонапартизма могут возникать и находить свое отражение в практике общественного развития и в других, кроме Франции, странах. Однако во всем должна соблюдаться мера, и тогда исторические аналогии не будут выглядеть надуманными или притянутыми за уши.

Троцкий следующим образом определял социальную сущность сталинского режима: «Сталинская фракция вынуждена снова и снова «окончательно» истреблять «остатки» старых и новых оппозиций, применять все более сильно действующие средства, пускать в оборот все более отвратительные амальгамы. В то же время, сама эта фракция все более поднимается над партией и даже над бюрократией; она открыто провозглашает чисто бонапартистский принцип непогрешимого пожизненного вождя. Единственной добродетелью революционера признается отныне верность вождю»[713].

У Троцкого, как это с ним случалось весьма часто, концы с концами не вяжутся. Провозглашая целью низвергнуть Сталина и его власть как особую разновидность диктатуры бонапартистского толка, он, тем не менее, категорически выступал против свержения системы советской власти. Остается только сделать единственно логичный вывод: он так до конца и не понял, что система власти Сталина как раз и стала системой советской власти. Они слились в одно неразрывное целое. Вот почему все его призывы на протяжении более чем десяти лет звучали, как глас вопиющего в пустыне.

К тому же, коренной просчет троцкистов и других противников Сталина, считавших его режим бонапартистским, заключался в том, что этот режим делал ставку на трудящиеся классы. И именно в силу данного обстоятельства он не может быть причислен к режимам бонапартистского толка. Рабочий класс и кооперированное крестьянство являлись прочным социальном фундаментом сталинского режима. Это, впрочем, не исключает того, что другие партийные и государственные инструменты играли важную, а порой и решающую роль в обеспечении устойчивости власти Сталина. В его распоряжении была партия, пронизывавшая буквально все поры общественной жизни страны, другие массовые организации, такие, как комсомол, профсоюзы и т. д. Наконец, он располагал достаточно эффективным контролем над всеми структурами органов государственной власти и управления. И, бесспорно, ключевую роль здесь играли органы государственной безопасности. Ниже я более детально остановлюсь на теме взаимоотношений и взаимодействия между Сталиным и службами государственной безопасности. Здесь же я хочу оттенить одну мысль — эти органы не просто находились под прямым контролем Сталина, но и этот контроль дополнялся и подкреплялся общепартийным контролем над ОГПУ, а затем НКВД. Система контроля строилась таким образом, чтобы эти органы в какой-то прекрасный момент не могли обрести самостоятельность и не стали претендовать на то, чтобы быть не просто инструментом реализации определенного политического курса, а самим диктовать характер и направление этого курса.

Иными словами, чисто умозрительная, построенная на абстрактных понятиях, оценка природы власти Сталина не выдерживает серьезной проверки фактами. В этой связи проводить какую-то аналогию между сталинизмом и макиавеллизмом (что нередко встречается в литературе, посвященной Сталину и сталинизму как уникальному историческому феномену) — значит намеренно или не намеренно примитивизировать сложную и многоплановую проблему. Сталинизм как система власти, конечно, кое в чем заимствовал идеи Макиавелли. Да и не только Макиавелли! Ведь в числе авторов, посвятивших свои труды искусству управления государственными делами, было немало и других политических мыслителей. Начиная с древнекитайских и античных философов, римских императоров, средневековых авторов и просветителей нового времени. Так что арсенал, из которого Сталин мог черпать свои познания в области управления государственными делами, представлял поистине бездонную кладезь мудрости.

Прежде чем приступить к общему обзору реальных достижений страны, ставших возможными в результате воплощения в жизнь сталинского генерального курса в первой половине 30-х годов, следует вкратце остановиться на одном принципиально важном вопросе. В обширной литературе о Сталине почти что аксиоматичным с легкой подачи Троцкого стал тезис, согласно которому фундаментом сталинской власти явилась постоянно расширявшаяся прослойка партийных и государственных чиновников и всякого рода бюрократов, получивших немалые привилегии в новом обществе. Этот постулат представляется весьма шатким и неубедительным. Конечно, глупо отрицать, что без определенной социальной поддержки любой режим, даже самый свирепый диктаторский режим, не может успешно функционировать на протяжении ряда десятилетий. Особенно в периоды глубочайших мировых потрясений и тектонических сдвигов как в самой стране, так и на мировой арене. Поддержки таких, прямо скажем, прослоек, сколь бы многочисленными они ни были, явно недостаточно, чтобы осуществлять грандиозные преобразования, менявшие коренным образом весь привычный облик страны. Здесь нужны были гораздо более значительные социальные тылы, на которые можно было бы опереться в осуществлении столь глубокой и столь широкомасштабной программы, какую выдвинул и отстаивал Сталин.

Притом недостаточно оперировать преимущественно психологическими категориями и ссылками на то, что Сталин искусно использовал советы Макиавелли о том, как государю положено управлять народом, если он хочет добиться успеха. Р. Такер во втором томе своего фундаментального труда о Сталине подчеркивает, что вождь в свое время внимательно проштудировал произведения великого итальянца и сделал из них соответствующие выводы, касающиеся наиболее проверенных методов управления народом[714]. Думается, что при всем уважении к глубине и широте суждений Макиавелли, при объяснении истоков и причин успеха сталинской политики, и в частности, искусства управления им делами государства, проницательных советов мудрого итальянца было явно недостаточно. Ибо здесь мы имеем дело не столько с проблемами самого искусства государственного управления, сколько с искусством осуществления фундаментальных общественных преобразований. А это, как говорится, вещи разные!

К тому же, советы итальянского мыслителя были полезны и применимы к условиям раздробленной феодальными дрязгами средневековой Италии и выглядели анахронизмом в XX веке в приложении к обстановке величайших по своей глубине социально-экономических преобразований. Но в высказываниях великого итальянца — которого, кстати, без всяких на то оснований причисляют к людям, прославлявшим в качестве разумных принципов государственного управления двуличие, подлость и пренебрежение к нормам нравственности, — есть немало действительно здравых суждений, касающихся искусства управления государственными делами. Думается, что вне поля внимания Сталина не остались следующие рассуждения мудрого итальянца относительно умелого сочетания различных способов при осуществлении верховной власти. Так, вполне актуально, особенно к эпохе сталинских преобразований, звучат его следующие слова:

«…Может возникнуть спор, что лучше: чтобы государя любили или чтобы его боялись. Говорят, что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся. И худо придется тому государю, который, доверясь их посулам, не примет никаких мер на случай опасности. Ибо дружбу, которая дается за деньги, а не приобретается величием и благородством души, можно купить, но нельзя удержать, чтобы воспользоваться ею в трудное время. Кроме того, люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно.

Однако государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, ибо вполне возможно внушать страх без ненависти…»[715]

Сталин в чем-то, безусловно, следовал логике рассуждений итальянца. Однако не следует впадать в преувеличения и думать, будто его политика основывалась на макиавеллизме. Фундаментальной предпосылкой всей политической философии Сталина была и всегда оставалась ставка не на какую-то узкую группу лиц, а на самые широкие слои населения. И дело здесь не только и даже не столько в том, что зачастую меры, проводимые им в жизнь, для широких слоев населения Советского Союза оказывались не просто тяжелыми, но и крайне тяжелыми. Однако вождь рассчитывал на понимание и одобрение своего курса, исходя из того, что он сулит народным массам реальные плоды в виде коренных социальных завоеваний, а не привилегий для отдельных категорий граждан. Именно в этом была главная особенность политики Сталина, если рассматривать ее в широкой исторической перспективе.

Противопоставляя идеи макиавеллизма политическому реализму Сталина, я хочу тем самым оттенить такую важную особенность его политической стратегии, как опора не на личности, а на массы. Если бы ему не удалось завоевать более чем широкую массовую поддержку своего политического курса, то вряд ли этот курс привел бы к столь внушительным практическим результатам. Данную истину трудно оспорить даже тем, кто во всей советской истории периода Сталина видит только негативные черты и стороны, концентрирует только на них свое внимание и в итоге рисуется картина, страшнее которой трудно даже представить. Но если бы было так на самом деле, то мы имели бы совершенно иной разворот исторических событий, чем он имел место в реальной жизни.

Несмотря на суровые условия жизни и колоссальные трудности, в стране в целом царила атмосфера величайшего энтузиазма и отнюдь не искусственного исторического пафоса. Широкие массы населения страны видели себя созидателями невиданного в истории общественного строя. Они были проникнуты духом оптимизма, творческого поиска, решимости и готовности к преодолению любых трудностей во имя достижения поставленной цели. Высокий духовный потенциал советского общества стал той главной движущей силой, которая в конечном счете и предопределила исторические достижения советского народа в тот период. Излагая материал, я стремился к тому, чтобы успехи не играли роль прикрытия и оправдания серьезных просчетов, ошибок и преступлений сталинского режима. Лицевая сторона медали не должна заслонять собой и оборотную ее сторону. Но самое главное заключается в том, чтобы соблюсти верность исторической истине, не допустить того, чтобы отрицательные моменты в истории тех лет заслонили собой поистине невиданные доселе достижения человеческого духа, всенародное стремление построить общество, основанное на идеалах социальной справедливости. А к этому на протяжении многих веков, если не тысячелетий, всегда были устремлены мысли и желания лучших представителей рода людского. Если же выпячивать и ставить на передний план только отрицательные моменты (а их было более чем достаточно), то от настоящей советской истории тех лет не останется ничего. А ведь это была подлинно великая историческая эпоха, в корне изменившая облик всей страны и открывшая ей путь к обретению достойного места в мире, полном опасных подводных рифов и течений.

Конечно, в этом обществе было немало противников советского строя и откровенных врагов новой власти. Но они составляли не столь уж значительную по самым строгим меркам силу, чтобы влиять сколько-нибудь существенным образом на пути развития страны. И еще надо подчеркнуть, что общество в целом не было атомизировано, как это наблюдается при объективном и внимательном анализе положения дел в современной России. И отнюдь не случайными в этом плане выглядят в современной России призывы к поиску национальной идеи. Вообще говоря, национальную идею не ищут и не формулируют. Она всегда является естественным порождением самой жизни и отражает ее главные черты и весь ее смысл. В те времена никто не призывал к поиску какой-то сплачивающей, цементирующей общество идеи. Она витала в воздухе как реальность и объединяла людей. Этой идеей было созидание нового общественного строя. И советские люди в своем подавляющем большинстве ощущали себя пионерами процесса исторического переустройства мира на началах социальной справедливости.

Я несколько увлекся рассуждениями на, казалось бы на первый взгляд, абстрактные темы. В действительности же они в рассматриваемый период не являлись таковыми. Они носили сугубо реальный и практический характер. Сталин как раз и черпал свои политические ресурсы в новом духовном состоянии российского общества. Он — и это представляется более чем очевидным — умело использовал, можно даже сказать, эксплуатировал царивший в стране энтузиазм, превращая его в мощный ресурс для реализации своих политических планов. Упрекать его в этом и разражаться бессодержательными филиппиками в связи с таким поведением вождя неуместно и даже глупо. Как показывает исторический опыт, в политике использование такого ресурса — явление не уникальное и не экстраординарное, а типичное, и свойственно оно в той или иной степени и в той или иной мере всем обществам и всем политическим деятелям. Так что Сталин не является каким-то исключением.

Но надо заметить, что делал это вождь достаточно умело, соблюдая необходимый такт и чувство меры. В своей тогдашней повседневной деятельности он старался вести себя скромно и лично не выпячивал свою собственную персону. Правда, нельзя забывать и о том, что буквально вся страна тогда была своего рода сценой, где в роли и главного режиссера, и основного актера выступал неизменно один человек — Сталин. Одним из важных атрибутов культа его личности, набиравшего все большую силу, стала персонификация всего политического курса страны с именем Сталина. Видимо, таким путем вождь не только стремился придать дополнительный вес своему влиянию, но и раз и навсегда связать задачу построения социализма со своим именем.

Об этом он, не демонстрируя ложную скромность, сам писал в письме Кагановичу и Молотову, давая указание, как следует освещать процесс Зиновьева — Каменева в печати. «Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма в городах и деревнях СССР. Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, — а олицетворение всех побед социализма в СССР, олицетворение коллективизации, индустриализации, подъема культуры в СССР, стало быть, олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма»[716].

И это была не столько дань личному тщеславию вождя (которого, как свидетельствуют факты, он отнюдь не был лишен), сколько тщательно продуманный политический расчет, дававший, по его убеждению, дополнительные возможности для полной реализации задуманных планов. А о своих планах, имевших долговременный характер, он предпочитал не распространяться, храня их в величайшем секрете.

Сталин хотел, чтобы между ним как вождем партии и лидером государства и народом не было пропасти. Он желал и делал все возможное, чтобы его воспринимали не как личность, стоящую над всеми, а как человека, выполняющего выпавшую на его долю историческую миссию. Мол, не он, так другой делал бы то же самое. Поэтому частенько прибегал к довольно дешевым способам показной демонстрации своей большевистской скромности. Одним из малоизвестных примеров этого служит эпизод с идеей издания собрания его сочинений.

Как уже упоминалось выше, его основные оппоненты в период междуцарствия — Троцкий, Зиновьев и Каменев — выпустили многотомные издания своих сочинений. Благо, все они отличались не столько глубокими теоретическими познаниями и талантами (исключая, конечно, Троцкого), но и чрезмерной политической словоохотливостью. Так что ими было написано и наговорено довольно много, и было из чего составлять собрания сочинений. Сталин же в этом отношении продемонстрировал не только и не столько скромность, но и чувство здравого смысла. Во-первых, он не хотел в данном случае походить на своих поверженных соперников. Во-вторых, этим своим нежеланием он как бы подчеркивал, что является лишь верным учеником Ленина и следует его примерам скромности и отсутствия политического тщеславия.

Один из самых (если не самый рьяный) сталинский подхалим и льстец Е. Ярославский в 1934 году публично выступил с предложением приступить к изданию собрания сочинений вождя. Однако этот акт лизоблюдства не был воспринят Сталиным. С его явного одобрения та часть выступления Е. Ярославского, которая содержала данное предложение, была опущена при публикации. Но льстецы и подхалимы в своем рвении неудержимы. Е. Ярославский обратился с письмом к Кагановичу, в отсутствие Сталина в Москве занимавшегося текущими партийными делами. Он пытался аргументировать свое предложение ссылками на историю издания собрания сочинений Ленина. Вот что он писал в своем послании:

«20 января 1934 г.

Дорогой Л. М.

Я вчера говорил с Вами о напечатании в «Правде» моего выступления. Я об этом пишу потому, что т. Мехлис (бывший работник аппарата генсека, назначенный в то время редактором газеты «Правда» — Н.К.) со ссылкой на разговор с Вами, сообщил мне, что он считает неудобным печатать мое предложение об издании собрания сочинений т. Сталина. Правильно ли это? Лично я думаю, что это неправильно. Напомню, что и Ленин не очень одобрял такое решение, а партия все-таки решила печатать полное собрание сочинений

Ленина. Вряд ли и Московская областная конференция поймет, почему это предложение не может быть опубликовано. Просьба переговорить со мною об этом»[717].

В дальнейшем тема издания сочинений Сталина всплывала неоднократно. Причем, как правило, ее поднимали ближайшие соратники вождя, стремившиеся таким способом снискать благосклонность к своим собственным персонам. Но она так же не находила своего логического завершения ввиду сопротивления со стороны вождя. Однако ближайшие сподвижники не утрачивали своего пыла и не умеряли свое рвение. Они состязались друг с другом в восхвалениях Сталина в переписке между собой. К примеру, К. Ворошилов в 1933 году в письме А. Енукидзе — одному из тогдашних ближайших друзей Сталина — восторженно писал: «Замечательный человек, наш Коба. Просто непостижимо, как он может сочетать в себе и великий ум пролетарского стратега, и такую же волю государственного и революционного деятеля и душу совсем обыкновенного, простого, доброго товарища, помнящего всякую мелочь, обо всем заботящегося, что касается людей, которых знает, любит, ценит. Хорошо, что у нас есть Коба!»[718].

В дополнение приведу письмо Сталина, в котором он со свойственной ему резкостью, протестует против публикации в центральной советской печати информации о посещении корреспондентом газеты матери Сталина и беседе с нею. Вот текст его телеграммы, которую следует расценивать и как выговор своим соратникам, и как директиву на будущее:

«Москва. ЦК ВКП(б).

Молотову, Кагановичу, Андрееву, Жданову, Талю. (Последний тогда работал в ЦК партии зав. отделом печати — Н.К.)

Прошу воспретить мещанской швали, проникшей в нашу центральную и местную печать, помещать в газетах «интервью» с моей матерью и всякую другую рекламную дребедень вплоть до портретов. Прошу избавить меня от назойливой рекламной шумихи этих мерзавцев. Сталин. 29/Х.35 г»[719].

Выше приведены некоторые документы с одной единственной целью — показать, что Сталин, прекрасно отдавая себе отчет в том, что его фигура находится под освещением мощных прожекторов советского и мирового общественного мнения, прилагал усилия, чтобы не выглядеть смешным и одиозным, снедаемым тщеславием, деятелем. Он порой сдерживал потуги своих апологетов, проявлявших неуемное усердие в его восхвалении, имея в виду желание, чтобы в мире в целом, и особенно у советской общественности, не сложилось неблагоприятное впечатление о нем. Играть роль скромного, но достаточно хорошо осознающего свою историческую миссию человека, — это была характерная черта его политического поведения. Особенно в 20-е и 30-е годы.

Завершая этот небольшой, но, на мой взгляд, важный с точки зрения осмысления природы сталинского политического мышления раздел, стоит подчеркнуть следующее. Сталин, бесспорно, не был харизматическим лидером — ни по своим личным качествам, ни по другим параметрам, которые предъявляются к лидерам такого толка. Но и сама историческая эпоха, в которую развертывалась его деятельность, особенно и не нуждалась в лидерах харизматического склада. Иные были времена, суровая действительность как-то отодвигала на второй план такие критерии, как харизматичность вождя или его чисто внешние данные. Сама система власти как раз и базировалась на примате масс над личностью, в силу чего и личность как бы отступала в тень. В приложении к Сталину даже само это выражение «отступить в тень» звучит как-то парадоксально, поскольку он всегда находился в центре внимания и сама его власть отбрасывала свою тень на жизнь всей страны, на все процессы, происходившие в ней. Грандиозные события той эпохи сами как бы высвечивали роль вождя, а деяния его самого накладывали свой отпечаток на картины той исторической эпохи. И в итоге складывалось поистине сложное историческое полотно, в мозаике которого уже на протяжении ряда десятилетий пытаются разобраться историки и литераторы, ученые и простые обыватели.