2. На скамье подсудимых Зиновьев и Каменев

2. На скамье подсудимых Зиновьев и Каменев

Предстоявший процесс, где главными фигурантами выступали Зиновьев и Каменев, — заклятые враги Сталина — был процессом необычным, каких до этого еще в сталинские времена не было. На скамье подсудимых оказались ближайшие соратники Ленина и в недавнем прошлом виднейшие руководители партии и страны. Здесь требовалась особенно тщательная режиссура, поскольку процесс был открытым и все должно было выглядеть вполне убедительно и пристойно. По крайней мере с чисто внешней стороны — обвинения подкреплены если не документальными фактами и доказательствами, то хотя бы заслуживающими доверия признаниями самих подсудимых. Доверия в том смысле, чтобы они не выходили за рамки элементарного здравого смысла. В какой-то степени партийная масса и население страны уже были подготовлены к тому, чтобы воспринять предстоящее осуждение обвиняемых. Но в данном случае речь шла не о обычном приговоре к различным срокам тюремного заключения. Вопрос стоял о применении высшей меры наказания — расстрела. Поэтому, естественно, требовалась более тщательная морально-политическая и психологическая обработка как членов партии, так и широких слоев населения, чтобы у них сразу же не возникло сомнений в справедливости, обоснованности и доказательности выносимого решения. Надо сказать, что отсутствие достаточного опыта проведения публичных процессов подобного масштаба, видимо, вселяло в вождя некоторую тревогу и озабоченность. Хотя позади остались «шахтинский» процесс, процесс по делу промпартии и ряд других. Однако предстоявший превосходил все предыдущие по всем параметрам и предъявлял к его организаторам весьма высокие требования.

Одним из способов более основательной подготовки к публичному процессу и обработки общественного мнения явилось закрытое письмо ЦК ВКП(б), направленное в адрес обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, горкомов и райкомов. Разумеется, Сталин рассчитывал, что это письмо станет известным не только тем, кому оно предназначалось, но и гораздо более широкому кругу. Как говорится, чем шире круг, тем обеспеченней успех. Письмо получило название «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», причем этот заголовок принадлежит руке самого вождя. Прежде чем изложить некоторые наиболее существенные положения этого письма, следует подчеркнуть, что оно прошло собственную редактуру Сталина. Но о его конкретных исправлениях и дополнениях, носивших принципиальное значение, речь пойдет несколько позже. Здесь же стоит оттенить одно важное обстоятельство — оно было составлено и разослано еще до окончания следствия. Это означало не что иное, как предрешенный характер всего судебного процесса и приговора, который был фактически вынесен до начала суда.

Акценты в письме расставлены таким образом, чтобы создать впечатление, будто Сталин и партийное руководство в целом только недавно узнали о новых фактах преступных деяний зиновьевской группировки. В письме отмечалось, что на основании новых материалов НКВД, полученных в 1936 году, можно считать установленным, что Зиновьев и Каменев были не только вдохновителями террористической деятельности против вождей нашей партии и правительства, но и авторами прямых указаний как об убийстве С.М. Кирова, так и готовившихся покушений на других руководителей нашей партии, и в первую очередь на т. Сталина. Равным образом считается теперь установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами, — констатировалось в письме. Этот тезис в дальнейшем превратился едва ли не в главную козырную карту в руках Сталина.

Сталин стремился создать впечатление, что антисоветская и антипартийная деятельность блока началась не позже 1932 года. «Блок троцкистской и зиновьевско-каменевской группы сложился в конце 1932 года после переговоров между вождями контрреволюционных групп, в результате чего возник объединенный центр в составе — от зиновьевцев — Зиновьева, Каменева, Бакаева, Евдокимова, Куклина и — от троцкистов — в составе Смирнова И.Н., Мрачковского и Тер-Ваганяна». Эта констатация как бы еще раз бы демонстрировала всю лживость и лицемерие заявлений лидеров поверженной оппозиции о капитуляции перед партией и признании ими правильности генеральной линии в целом и сталинского курса в особенности. Тем самым выступления Зиновьева и Каменева на минувшем съезде партии выглядели всего лишь как политический камуфляж. В письме подчеркивалось, что всю свою враждебную деятельность против партии и правительства этот блок сосредоточил главным образом на организации террористической работы и осуществлении террора. «Объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора, Постышева. Решение об убийстве товарища Сталина было принято одновременно с решением об убийстве тов. Кирова. С этой целью центром было организовано в Москве несколько строго законспирированных террористических групп»[850].

Подчеркивая активное участие Зиновьева и Каменева в подготовке террористических актов, письмо вместе с тем акцентировало внимание на особой, руководящей и направляющей роли Троцкого. Он якобы указывал, что убийство Сталина должно быть совершено не конспиративно, в тиши, а открыто на одном из пленумов или на конгрессе Коминтерна. В подтверждение этого в письме приводились показания одного из обвиняемых, бывшего члена компартии Германии, связанного с аппаратом Коминтерна. Речь шла о совершении террористических актов против Сталина на VII конгрессе Коминтерна, проходившем в августе 1935 года в Москве в Колонном зале. В письме присутствовал и почти смехотворный довод, согласно которому лидеры троцкистско-зиновьевского центра якобы рассчитывали, что одновременное убийство ряда руководителей партии в Москве, Ленинграде и на Украине расстроит ряды ВКП(б), вызовет панику в стране и позволит Троцкому, Зиновьеву и Каменеву пробраться к власти.

У читателя, надо полагать, сложилось вполне определенное представление о содержании и основных целях, на достижение которых и было рассчитано закрытое письмо. Здесь уместно остановиться лишь на личном вкладе вождя в его составление и редактирование, а также на его участии в формулировании обвинительного заключения, поскольку это представляет несомненный интерес с точки зрения акцентов, расставленных Сталиным.

В проекте письмо носило название «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевско-каменевской контрреволюционной группы». Вождь собственноручно внес изменение: «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока». Это повышало, так сказать, «преступный» статус, поскольку группа, по мнению Сталина, как бы преуменьшала степень опасности деятельности его противников. Одновременно превращение группы в блок повышало меру ответственности обвиняемых как участников якобы вполне организованного объединения, а проще говоря, шайки заговорщиков и террористов.

Далее, в проекте письма предложение «до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской деятельности троцкистско-зиновьевско-каменевской группы» он переделал следующим образом: «… до конца не были еще вскрыты все факты подлой контрреволюционной белогвардейской деятельности зиновьевцев, равно как не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства тов. Кирова». На этой же странице И.В. Сталин вписывает новое предложение — «Равным образом считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами». И, как уже отмечалось выше, своей рукой вождь расширил перечень лиц, против которых планировались террористические акты. Содержавшаяся в проекте формулировка — «объединенный центр троцкистско-зиновьевско-каменевской контрреволюционной группы своей основной и главной задачей ставил убийство товарища Сталина» также была изменена и стала выглядеть так «Объединенный центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева»[851].

Хозяин намеренно расширил список мнимых объектов террористических актов, поскольку оставление только одной фамилии — Сталина — невольно могло создать впечатление, что так называемые заговорщики видят в нем, и только в нем, единственную преграду для изменения политического курса партии и страны. Это, с одной стороны, как бы повышало его престиж и подчеркивало ключевую роль в жизни страны. С другой стороны, порождало надежду на то, что устранение Сталина является главной и достаточной гарантией того, что с проводившейся политической линией будет покончено. Можно все это было истолковать и как своеобразное предложение — чтобы исправить ситуацию в стране, надо как можно быстрее освободиться от бремени сталинского господства. Вождь действительно и вполне серьезно считал, что в отношении него существуют и куются планы физического устранения. А при подозрительности и мнительности вождя любые, даже заведомо сфальсифицированные показания об организации террористического акта против него, вне всякого сомнения, обретали в его глазах убедительность неопровержимых фактов. К тому же, Сталин желал сохранять хоть какую-нибудь видимость наличия в партии коллективного руководящего ядра. Ему не хотелось в данном случае быть в гордом одиночестве.

Но надо сказать, что существовали не только сфальсифицированные материалы. О том, что Троцкий и его ближайшие соратники готовятся к физическому устранению вождя, докладывала агентура, внедренная в окружение Троцкого, В частности, агент НКВД в ближайшем окружении Троцкого М. Зборовский доносил в Москву: «С 1936 года «Сынок» (псевдоним сына Л. Троцкого Л. Седова в оперативной переписке НКВД — Н.К.) не вел со мной разговор о терроре. Лишь недели две-три тому назад, после собрания группы, «Сынок» снова заговорил на эту тему. В первый раз он только теоретически старался доказать, что терроризм не противоречит марксизму. «Марксизм — по словам «Сынка» — отрицает терроризм постольку, поскольку условия классовой борьбы не благоприятствуют терроризму, но бывают такие положения, в которых терроризм необходим». В следующий раз «Сынок» заговорил о терроризме, когда я пришел к нему на квартиру работать, Во время читки газет «Сынок» сказал, что так как весь режим в СССР держится на Сталине, то достаточно убить Сталина, чтобы все развалилось»[852]. Получая такую информацию, как говорится, из первых рук, Сталин, естественно, не мог ее игнорировать. Видимо, он был твердо убежден в том, что Троцкий и его сторонники не на словах, а на деле готовят заговор с целью его устранения. Соответственной была и его реакция на это.

Сталин откорректировал и проект обвинительного заключения, исключив из его первоначального варианта одних лиц, заменив их другими. Какими соображениями он при этом руководствовался, остается неизвестным. В окончательно утвержденном проекте обвинительного заключения фигурировали 16 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым, Во время следствия работники НКВД «получили» от арестованных показания о том, что в различных городах Советского Союза, в том числе в Москве, Ленинграде и Горьком, а также в Красной Армии были созданы многочисленные террористические организации с целью убийства Сталина и других руководителей партии и Советского правительства. На основании этого в 1936 г. было арестовано и расстреляно более 160 человек, якобы принимавших участие по заданию «объединенного центра» в подготовке террористических актов.

После всего сказанного возникает естественный вопрос: как удалось получить признательные показания практически от всех, кто предстал перед судом. Это — принципиально важный вопрос и вокруг него шли и продолжают идти серьезные дискуссии. В отношении того, как добывались признательные показания, имеются свидетельства А. Орлова. И хотя не все, что он пишет, внушает доверие, все же значительная доля истины в его рассказах безусловно есть. Поэтому я приведу некоторые наиболее интересные и наиболее существенные сюжеты, касающиеся главных фигур данного процесса.

«Даже верхушка НКВД, знавшая коварство и безжалостность Сталина, — писал Орлов, — была поражена той звериной ненавистью, какую он проявлял в отношении старых большевиков, особенно Каменева, Зиновьева и Смирнова. Его гнев не знал границ, когда он слышал, что тот или иной заключённый «держится твёрдо» и отказывается подписать требуемые показания. В такие минуты Сталин зеленел от злости и выкрикивал хриплым голосом, в котором прорезался неожиданно сильный грузинский акцент:

«Скажите им, — это относилось к Зиновьеву и Каменеву, — что бы они ни делали, они не остановят ход истории. Единственное, что они могут сделать, — это умереть или спасти свою шкуру. Поработайте над ними, пока они не приползут к вам на брюхе с признаниями в зубах!»[853]

И вот еще один сюжет из писаний Орлова, ставший в литературе о Сталине чем-то вроде своего рода гималайской вершины в сталинском искусстве выжимать нужные показания из допрашиваемых.

«На одном из кремлёвских совещаний Миронов… доложил, что Каменев оказывает упорное сопротивление; мало надежды, что удастся его сломить.

— Так вы думаете, Каменев не сознается? — спросил Сталин, хитро прищурившись.

— Не знаю, — ответил Миронов. — Он не поддаётся уговорам.

— Не знаете? — спросил Сталин с подчёркнутым удивлением, пристально глядя на Миронова. — А вы знаете, сколько весит наше государство, со всеми его заводами, машинами, армией, со всем вооружением и флотом?

Миронов и все присутствующие с удивлением смотрели на Сталина, не понимая, куда он клонит.

— Подумайте и ответьте мне, — настаивал Сталин.

Миронов улыбнулся, полагая, что Сталин готовит какую-то шутку. Но Сталин, похоже, шутить не собирался. Он смотрел на Миронова вполне серьёзно.

— Я вас спрашиваю, сколько всё это весит, — настаивал он.

Миронов смешался. Он ждал, по-прежнему надеясь, что Сталин сейчас обратит всё в шутку, но Сталин продолжал смотреть на него в упор, ожидая ответа. Миронов пожал плечами и, подобно школьнику на экзамене, сказал неуверенно:

— Никто не может этого знать, Иосиф Виссарионович. Это из области астрономических величин.

— Ну а может один человек противостоять давлению такого астрономического веса? — строго спросил Сталин.

— Нет, — ответил Миронов.

— Ну так и не говорите мне больше, что Каменев или кто-то другой из арестованных способен выдержать это давление. Не являйтесь ко мне с докладом, — заключил Сталин, — пока у вас в портфеле не будет признания Каменева!»[854]

И многозначительно добавил: «Скажите ему (Каменеву), что если он откажется явиться на суд, мы, найдём ему подходящую замену — его собственного сына, который признается суду, что по заданию своего папаши готовил террористический акт против руководителей партии…»[855]

Вообще приведенный выше пассаж вполне вписывается в стиль мышления и подходы Сталина к выбиванию признаний из арестованных. В 1934 году в письме по поводу допросов одного из обвиняемых (совсем по другому делу — Н.К.) он писал Кагановичу: «Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский). Чекисты становятся смешными, когда дискутируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов иначе он не был бы агентом посторонней силы. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, значит, его надо уничтожить. Привет! И. Ст»[856]

Девиз — уничтожить — вот главная директива Сталина по поводу того, как вести следствие и какой приговор надо выносить. Это хорошо видно, как на примере первого показательного процесса, так и на примере других процессов, в том числе и закрытых. Диапазон методов достижения цели был обширен. И это можно продемонстрировать на примере того, как велась обработка главного обвиняемого Зиновьева. Тот был сломлен уже задолго до этого, что видно из его писем, адресованных Сталину.

Вот выдержки из них:

«10 апреля 1935 г. Еще в начале января 1935 года в Ленинграде в ДПЗ (дом предварительного заключения — Н.К.) секретарь ЦК тов. Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: «Политически Вы уже расстреляны».

Я знаю, что и физическое мое существование во всяком случае кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно иссякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе после того, что со мной случилось…

14 апреля 1935 г. При всех обстоятельствах мне осталось жить во всяком случае очень недолго: вершок жизни какой-нибудь, не больше.

Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я осознал весь ужас случившегося, раскаялся до конца, сказал Советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать свою искренность.

В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это… Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение…

…За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе.

…Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении»[857].

До Сталина такие вопли души не доходили, а если доходили, то, видимо, еще больше рождали в нем ненависти и презрения к своим бывшим коллегам, на долю которых выпала совсем иная судьба, чем ему. Они были поверженными соперниками, когда-то свысока относившимися к нему, а он был победителем, и триумф победителя, как ему, очевидно, представлялось, включал в себя и отсутствие даже малейшего снисхождения к бывшим соперникам по борьбе за власть. Вождь не руководствовался человеческими чувствами и нормами. Они в данном случае для него были химерами. В основе его действий господствовал принцип — добить побежденного до конца. А под этим разумелось физическое уничтожение.

Однако, как мы видим из воспоминаний А. Орлова, Сталину пришлось приложить немало усилий, чтобы сломить сопротивление Зиновьева (равно, как и других его сопроцессников). Впрочем, в данном случае свидетельства Орлова вызывают сомнения в их достоверности, принимая во внимание приведенные выше отрывки из писем Зиновьева Но все-таки их стоит привести. Вот как, в изображении А. Орлова, это происходило.

«От имени Политбюро Ежов объявил Зиновьеву, что он должен помочь партии «нанести по Троцкому и его банде сокрушительный удар, чтобы отогнать рабочих за границей от его контрреволюционной организации на пушечный выстрел».

— Что вам от меня требуется? — осторожно спросил Зиновьев.

Ежов, не давая прямого ответа, заглянул в свою шпаргалку и начал перечислять зиновьевские грехи по отношению к руководству партии и упрекать его и Каменева в том, что они до сего времени полностью не разоружились.

— Политбюро, — продолжал Ежов, — в последний раз требует от вас разоружиться до такой степени, чтобы для вас была исключена малейшая возможность когда-нибудь снова подняться против партии.

В конце концов Ежов сказал Зиновьеву, в чём суть этого требования, исходящего от Политбюро: он, Зиновьев, должен подтвердить на открытом судебном процессе показания других бывших оппозиционеров, что по уговору с Троцким он готовил убийство Сталина и других членов Политбюро.

Зиновьев с негодованием отверг такое требование. Тогда Ежов передал ему слова Сталина: «Если Зиновьев добровольно согласится предстать перед открытым судом и во всём сознается, ему будет сохранена жизнь. Если же он откажется, его будет судить военный трибунал — за закрытыми дверьми. В этом случае он и все участники оппозиции будут ликвидированы».

— Я вижу, — сказал Зиновьев, — настало время, когда Сталину понадобилась моя голова. Ладно, берите её!

— Не рискуйте своей головой понапрасну, — заметил Ежов. — Вы должны понять обстановку: хотите вы или нет, партия доведет до сведения трудящихся масс в СССР и во всём мире показания остальных обвиняемых, что они готовили террористические акты против Сталина и других вождей по указаниям, исходившим от Троцкого и от вас.

— Я вижу, что вы всё предусмотрели и не нуждаетесь в том, чтобы я клеветал на самого себя, — сказал Зиновьев. — Почему же тогда вы так настойчиво меня уговариваете? Не потому ли, что для большего успеха вашего суда важно, чтобы Зиновьев сам заклеймил себя как преступник? Как раз этого-то я никогда и не сделаю!

Ежов возразил ему:

— Вы ошибаетесь, если думаете, что мы не сможем обойтись без вашего признания.

— Если на то пошло, кто может помешать нам вставить всё, что требуется, в стенограмму судебного процесса и объявить в печати, что Григорий Евсеевич Зиновьев, разоблачённый на суде всеми прочими обвиняемыми, полностью сознался в своих преступлениях?

— Значит, выдадите фальшивку за судебный протокол? — негодующе воскликнул Зиновьев.

Ежов посоветовал Зиновьеву не горячиться и всё спокойно обдумать.

— Если вам безразлична ваша собственная судьба, — продолжал он, — вы не можете оставаться равнодушным к судьбе тысяч оппозиционеров, которых вы завели в болото. Жизнь этих людей, как и ваша собственная, — в ваших руках.

— Вы уже не впервые накидываете мне петлю на шею, — сказал Зиновьев. — А теперь вы её ещё и затянули. Вы взяли курс на ликвидацию ленинской гвардии и вообще всех, кто боролся за революцию. За это вы ответите перед историей!

Он остановился, чтобы перевести дыхание, и слабым голосом добавил:

— Скажите Сталину, что я отказываюсь…»[858]

Но все это были заранее обреченные на неуспех попытки как-то сопротивляться. В конце концов Ежову, Ягоде и следователям удалось убедить Зиновьева и Каменева в том, что им будет сохранена жизнь, если они признают, что по указанию Троцкого готовили свои террористические и антисоветские акции. Мол, это будет удар против Троцкого, который действительно при помощи иностранных разведок ведет разнузданную борьбу с Советской властью. Посоветовавшись наедине (а их разговор, естественно, прослушивался), Зиновьев и Каменев дали согласие на признание, но поставили условием, что обещание сохранить им жизнь будет дано в присутствии всех членов Политбюро. Когда их привели в зал, то там были только Сталин и Ворошилов, На их недоуменный вопрос вождь ответил, что перед ними как раз и находится комиссия, уполномоченная выслушать все, что они скажут.

Зиновьев впал в истерику, Каменев держался достойно.

— А где гарантия, что вы нас не расстреляете? — наивно спросил Каменев.

— Гарантия? — переспросил Сталин. — Какая, собственно, тут может быть гарантия?

— Это просто смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? — Сталин иронически усмехнулся. — Зиновьев и Каменев, очевидно, забывают, что они не на базаре, где идёт торг насчёт украденной лошади, а на Политбюро коммунистической партии большевиков. Если заверения, данные Политбюро, для них недостаточны, — тогда, товарищи, я не знаю, есть ли смысл продолжать с ними разговор.»

И, наконец, финал этой встречи, если она только в действительности имела место быть. Сталин заговорил: «Было время, когда Каменев и Зиновьев отличались ясностью мышления и способностью подходить к вопросам диалектически. Сейчас они рассуждают, как обыватели. Да, товарищи, как самые отсталые обыватели. Они себе внушили, что мы организуем судебный процесс специально для того, чтобы их расстрелять. Это просто неумно! Как-будто мы не можем расстрелять их без всякого суда, если сочтём нужным. Они забывают три вещи: первое — судебный процесс направлен не против них, а против Троцкого, заклятого врага нашей партии; второе — если мы их не расстреляли, когда они активно боролись против ЦК, то почему мы должны расстрелять их после того, как они помогут ЦК в его борьбе против Троцкого; третье — товарищи также забывают (Миронов особо подчеркнул то обстоятельство, что Сталин назвал Зиновьева и Каменева товарищами), что мы, большевики, являемся учениками и последователями Ленина и что мы не хотим проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились. Последние слова, добавил Миронов, были произнесены Сталиным с глубоким чувством и прозвучали искренне и убедительно,

«Зиновьев и Каменев, — продолжал Миронов свой рассказ, — обменялись многозначительными взглядами. Затем Каменев встал и от имени их обоих заявил, что они согласны предстать перед судом, если им обещают, что никого из старых большевиков не ждёт расстрел, что их семьи не будут подвергаться преследованиям и что впредь за прошлое участие в оппозиции не будут выноситься смертные приговоры. — Это само собой понятно, — отозвался Сталин, Физические страдания Зиновьева и Каменева закончились. Их немедленно перевели в большие и прохладные камеры, дали возможность пользоваться душем, выдали чистое бельё, разрешили книги (но, однако же, не газеты). Врач, выделенный специально для Зиновьева, всерьёз принялся за его лечение. Ягода распорядился перевести обоих на полноценную диету и вообще сделать всё возможное, чтобы они на суде выглядели не слишком изнурёнными. Тюремные охранники получили указание обращаться с обоими вежливо и предупредительно. Суровая тюрьма обернулась для Зиновьева и Каменева чем-то вроде санатория»[859].

Так описано личное участие Сталина в обработке своих бывших коллег, чтобы они сделали на суде публичное признание обвинений, предъявленных им. Судить о достоверности всего описанного трудно. Однако многое говорит за то, что нечто подобное если и не имело место в действительности, то вполне могло быть. Сталин был искусным лицедеем и для него ничего не стоило сыграть, причем вполне артистично, и эту роль. Манера поведения Сталина описана так, что в нее невольно веришь, даже если здравый смысл или скептицизм и нашептывает какие-то сомнения.

Судебный спектакль в августе 1936 года разыгрывался по плану главного режиссера-постановщика. Сам он, по каким-то своим соображениям, находился на отдыхе в Сочи и оттуда внимательно следил за его ходом, по мере необходимости давая необходимые указания. В частности, давал распоряжения о порядке освещения процесса в центральных советских газетах. Все в целом шло по плану. Случались, правда, и некоторые срывы, заставлявшие внимательных наблюдателей кое о чем призадуматься. К примеру, во время допроса И. Смирнова между ним и обвинителем — прокурором А. Вышинским — произошел такой обмен репликами:

«Вышинский. Когда же Вы вышли из «центра»?

Смирнов. Я и не собирался выходить, не из чего было.

Вышинский. Центр существовал?

Смирнов. Какой там центр»[860].

Ход процесса был отмечен и рядом других «ляпов»: в частности, в показаниях одного из обвиняемых фигурировал несуществующий в Копенгагене отель «Бристоль». Но не эти частности и «мелочи» определяли резко критическое отношение к процессу зарубежной общественности. Там с чувством озабоченности и тревоги следили, как постепенно обретает новую силу вал репрессий, что, несомненно, не способствовало укреплению международного авторитета и престижа как самого Сталина, так и Советского Союза. О том, что волна репрессий будет нарастать, предвещали многие зловещие признаки.

На одном из судебных заседаний государственный обвинитель сделал неожиданное заявление следующего содержания: в ходе судебных слушаний подсудимые в своих показаниях ссылались на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова как лиц, в той или иной степени вовлеченных в преступную контрреволюционную деятельность. Прокурор Вышинский сообщил суду, что он отдал соответствующее распоряжение о проверке этих сведений. Через короткое время появилось сообщение, что проведенная проверка не подтвердила показания против упомянутых лиц.

Было совершенно ясно, что этот шаг являлся продуманным ходом Сталина и преследовал цель показать лидерам правой оппозиции и другим фигурантам, что они находятся «на крючке» у него. Иными словами, меч уголовного преследования был уже занесен, но пока что удара не последовало. Однако последствия этого действия Сталина имели весьма широкий резонанс как внутри страны, так и за рубежом. Бывший член Политбюро Томский в эти дни покончил жизнь самоубийством. Перед смертью он написал письмо Сталину. В нем говорилось: «..Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал»[861]. Никакого ответа не последовало, да и не могло последовать, поскольку отправитель письма был уже на том свете.

Официальная партийная печать расценила самоубийство Томского как трусливую попытку уйти от ответственности. 23 августа 1936 г. в газете «Правда» было помещено сообщение о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М.П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами… покончил жизнь самоубийством. Но это скорее был не трусливый шаг, а мужественный и обдуманный ответ на угрозы, исходившие от вождя. Одновременно акт самоубийства стал тревожным сигналом для тех, кто еще питал иллюзии относительно намерений Сталина остановить кампанию репрессий против своих бывших оппонентов.

Но это были всего лишь издержки и временные сбои. Все обвиняемые признали свою вину. Причем делали это с какой-то непонятной нормальному человеку готовностью, чуть ли не с чувством исполнения высокого долга. Казалось, что они соревновались друг с другом в стремлении выставить себя в наихудшем виде. Так, в своем последнем слове Каменев заявил: «На протяжении десяти лет, если не больше, я вел борьбу против партии, против правительства Страны Советов, против Сталина лично. И в этой борьбе, мне кажется, я использовал любое оружие из политического арсенала, известного мне, — открытые политические дискуссии, попытки проникновения на заводы и фабрики, нелегальные листовки, подпольную печать, обман партии, организацию уличных демонстраций, заговоры и, наконец, терроризм… Я изучал историю политических движений и не могу вспомнить ни одной формы политической борьбы, которую мы бы не использовали на протяжении последних десяти лет… Мы служили фашизму, мы организовывали контрреволюцию против социализма, расчищали путь для интервенции (против СССР — Н.К.)»[862].

Со свойственным ему ораторским пылом клеймил себя и своих соратников и Зиновьев: «Я хочу сказать еще раз, что целиком и полностью признаю свою вину. Я виновен в том, что был организатором троцкистско-зиновьевского блока, вторым после Троцкого, блока, поставившего своей целью убийство Сталина, Ворошилова и ряда других руководителей партии и правительства. Я признаю, что был главным организатором убийства Кирова… Партия видела, куда мы катимся и предупреждала нас, В одной из своих речей Сталин подчеркнул, что в рядах оппозиции может возникнуть тенденция навязать свою волю партии силой…»[863]

Не поворачивается язык осудить выступавших с такими последними словами подсудимых. Надо было побывать на их месте, чтобы иметь право на такое осуждение. Но складывается вполне определенное впечатление, что своими заявлениями и даже замаскированными реверансами в адрес Сталина они хотели доказать, что честно выполняют условия договоренности с ним. Однако чем охотнее признавались в своих мнимых преступлениях подсудимые, тем озлобленнее вел себя прокурор Вышинский. В своей речи, пронизанной беспардонной лестью в отношении вождя, он вменил в вину подсудимым чуть ли не все мыслимые пороки, Он даже обрушился на Каменева, приводя цитаты из сочинений Макиавелли, изданных в 1934 году издательством «Академия», которым руководил тогда Каменев и который написал предисловие к этим сочинениям. Выглядело это как-то комично, поскольку ссылки на советы великого итальянца, как управлять подданными, никак не вязались с самим процессом и тем, что на нем разыгрывалось. Обвинитель не приводил фактов и документальных доказательств вины подсудимых, а опирался лишь на их признания. Не случайно позднее Вышинский написал «научную» работу, обосновывавшую тезис, что признание — царица доказательств. Словом, даже по этому параметру процесс выглядел неубедительным, хотя вся советская печать во всю трубила о том, что, наконец, преступники схвачены с поличным и полностью изобличены. И вполне предсказуемым был призыв государственного обвинителя к судьям: «Я требую, чтобы бешеные собаки были расстреляны — все до одного».

Таков и был окончательный приговор. Все 16 обвиняемых были приговорены к высшей мере наказания с конфискацией лично принадлежащего им имущества. Прошения о помиловании, естественно, были отклонены. Зиновьев, Каменев, Смирнов, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский и их сопроцессники были расстреляны. Сообщение об этом на следующий день появились в газетах. Такова была истинная цена обещания вождя сохранить жизнь своим бывшим соперникам в борьбе за власть, если, конечно, оно вообще давалось.

Грандиозный спектакль, разыгранный в августе 1936 года, закрыл одну страницу советской истории и открыл другую. И это была не только страница в истории страны, но и страница в политической биографии Сталина. Страница мрачная и не поддающаяся никакому оправданию. Даже с помощью самых изощренных ссылок на сложную и противоречивую природу диалектики развития общественных процессов. Иногда возникает мысль, что сам Сталин порой путал процессы исторического развития с процессами по политическим делам. Хотя, конечно, смешно допускать, что он не понимал, что это — вещи несоизмеримо разного плана.

Хочется обратить внимание на такое обстоятельство. Один из центральных пунктов обвинения — подготовка террористических актов против Сталина (и для соблюдения определенного декорума — и в отношении некоторых его соратников, ставших потом жертвами репрессий) — вообще играл роль обоюдоострого меча. Ведь он как бы невольно подталкивал недовольных сталинской политикой к мысли о том, что индивидуальный террор является в сложившихся условиях вполне адекватной формой борьбы против вождя. Тем более, если принять во внимание высокий пафос, с которым советские органы пропаганды освещали революционную деятельность героев «Народной воли» в XIX веке. Думается, что Сталин в ту пору сам еще не осознавал двоякую роль подобного рода обвинений: ведь они могли подтолкнуть недовольных его политикой к реальным шагам по его физическому устранению.