1. Внешнеполитическая концепция Сталина: начальный этап формирования

1. Внешнеполитическая концепция Сталина: начальный этап формирования

Внимание, которое уделяется вопросам внутрипартийной борьбы, читателю может показаться явным перекосом в освещении всей политической деятельности Сталина. У кого-то возникнет мысль: неужели его деятельность вращалась главным образом и прежде всего вокруг чисто внутрипартийных проблем? На этот невольно возникший вопрос надо дать определенный и четкий ответ: да, рассматриваемый период отличается именно тем, что данные вопросы стояли в эпицентре его внимания, как и вообще в эпицентре всей общественно-политической жизни партии и страны. Поэтому мне кажется оправданным акцент на этой стороне его деятельности. Не выиграв борьбы с троцкистской оппозицией, Сталин не стал бы Сталиным, а затерялся бы среди других деятелей второго исторического плана. Победа над оппозицией как бы открывала ему в дальнейшем путь к тому месту в истории, которое он и занял. Так что чрезмерный интерес к аспектам внутрипартийной борьбы только лишь на поверхностный взгляд может показаться таковым.

Сказанное отнюдь не означает, что другие стороны его политической деятельности должны остаться на втором плане. Это было бы в корне неправильно, поскольку в конечном счете в историю Сталин вошел отнюдь не благодаря своим победам во внутрипартийных баталиях. При подходе к освещению его деятельности не должны остаться вне поля зрения другие ее аспекты. Здесь я имею в виду прежде всего деятельность в области международных отношений и внешней политики. Посвящая главу этому аспекту, я хочу не столько дать подробный и систематический обзор его дел в сфере международной политики вообще и внешней политики Советского Союза в особенности в рассматриваемый исторический отрезок времени. Есть все резоны, чтобы в самом обобщенном виде рассмотреть начальный этап процесса формирования внешнеполитической концепции Сталина. Разумеется, речь не идет и не может идти о рассмотрении целостной внешнеполитической концепции, которая формировалась и развивалась на протяжении целых десятилетий. В конечном счете она нашла свое выражение и отражение в сумме фундаментальных внешнеполитических принципов и положений, характеризующих сталинскую внешнюю политику в целом. Но все это было итогом длительного процесса. Здесь же я сосредоточу внимание на начальном этапе формирования внешнеполитических воззрений Сталина, на особенностях его подхода к международным проблемам того исторического периода. На мой взгляд, именно после смерти Ленина на протяжении пяти-шести лет протекал начальный этап становления Сталина как политика мирового масштаба. Не следует считать это преувеличением, поскольку я имею в виду прежде всего не масштаб и характер внешнеполитических шагов Сталина в этот период, а главным образом становление его принципиальных взглядов на мировую политику вообще и внешнюю политику СССР в первую очередь. Центр тяжести лежит в том, как Сталин начал формироваться как государственный деятель с широким и перспективным мышлением, как он сумел сформулировать и обосновать главные внешнеполитические ориентиры страны. Иными словами, как Сталин из просто партийного деятеля превратился в геополитика, мыслящего большими категориями, способного улавливать ведущие тенденции международного развития и в соответствии с этим намечать курс нашей страны на мировой арене.

Следует сделать еще одно замечание. Рассматриваемая сторона деятельности Сталина пока еще не получила глубокого освещения. Здесь я вполне разделяю точку зрения В.М. Александрова, который писал: «…именно внешнеполитический аспект является ключом к пониманию и объяснению всей системы политических взглядов Сталина… К сожалению, автору так и не удалось обнаружить ни одной специальной работы, посвященной сталинской внешнеполитической доктрине. В исследованиях биографического характера внешнеполитическая проблематика освещается лишь фрагментарно и сводится, главным образом, к перечислению общеизвестных фактов и событий. Попытки проанализировать теоретические взгляды Сталина на внешнюю политику не предпринимаются. В работах по советской внешней политике сталинского периода отсутствует анализ личного вклада Сталина в ее разработку, формирование и осуществление. Советская внешняя политика рассматривается как некая обезличенная постоянная величина на всем протяжении существования Советского Союза как государства. В итоге вопрос о том, в чем состояло существо внешнеполитической доктрины Сталина и была ли у него такая доктрина вообще, пока остается без ответа»[259].

Соглашаясь с А. Александровым по существу, я полагаю, что правильнее вести речь не о внешнеполитической доктрине Сталина как таковой. Само понятие доктрина в современном обиходе в приложении к внешней политике и международным отношениям приобрело (правомерно или нет — это другой вопрос) довольно конкретный и несколько зауженный смысл. Обычно под доктриной понимают позицию, выраженную по какому-то или каким-то принципиальным вопросам, но не как всеобщую систему взглядов. К примеру, бытуют такие понятия, как «доктрина Монро», «доктрина Трумэна» и т. д. Применительно к системе внешнеполитических взглядов Сталина более точным и правильным, на мой взгляд, использовать термин концепция. Сумма основополагающих принципов и положений, которые связывают с именем Сталина в сфере международных отношений и внешней политики, наиболее полно можно выразить именно термином концепция. Так что в данном разделе речь и будет идти о становлении внешнеполитической концепции Сталина.

Если в самом общем виде определять фундаментальные истоки этой концепции, то следует, очевидно, выделить следующие принципиальные положения. Сталин был марксистом и, следовательно, стоял на почве признания классовой борьбы как оси всего общественного, в том числе и международного развития. Согласно его воззрениям именно классовый характер нового строя в Советской России с логической закономерностью предопределяет неизбежность противостояния ее в отношениях с ведущими капиталистическими державами. Противоречия между СССР и капиталистическим миром носят глубокий и непримиримый характер. Отсюда вытекал и тезис о неизбежности, рано или поздно, открытого военного противоборства между ними. Ход событий в дальнейшем подтвердил правомерность и обоснованность такого перспективного анализа.

Тем, кто безапелляционно утверждал, что Сталин никогда не был способен на серьезные теоретические изыскания, что он показал себя прежде всего как практик-прагматик, можно возразить не словами, а фактами. Например, уже в 1927 году он сделал вывод о неизбежности новой империалистической войны. Могут возразить, что здесь и не пахнет никакой теорией, что постулат о неизбежности войн в эпоху империализма сделал еще Ленин. Частично это так. Но новация Сталина состоит в том, что он органически увязал новые тенденции в развитии капитализма с ленинской теорией о неизбежности войн в эпоху империализма. Сталин обосновал тезис, в соответствии с которым «кризис капитализма и подготовка его гибели растут из стабилизации. Разве это не факт, что капитализм за последнее время усовершенствовал и рационализировал свою технику, создавая огромные массы товаров, которых нет возможности реализовать? Разве это не факт, что капиталистические правительства всё более фашизируются, наступая на рабочий класс и укрепляя временно свои позиции? Следует ли из этих фактов, что стабилизация стала прочной? Конечно, нет! Наоборот, именно эти факты ведут к обострению того кризиса мирового капитализма, который является несравненно более глубоким, чем кризис перед последней империалистической войной»[260].

Касаясь основ внешнеполитической концепции Сталина, необходимо подчеркнуть, что констатировать постулат о неизбежности столкновения между Советской Россией и империалистическими державами и поставить на этом точку — значит серьезно упростить и схематизировать принципиальную позицию Сталина. Он исходил не только из неизбежности финального столкновения Советского Союза с наиболее агрессивными силами империалистического лагеря. Вторым важным компонентом сталинской внешнеполитической концепции выступало ленинское учение об межимпериалистических противоречиях, коренящихся в самой природе империализма. Сталин рассматривал эти противоречия в качестве одного из важнейших ресурсов в успешном проведении советской внешней политики. Конечно, читатель вправе сказать, что использование противоречий между реальными и потенциальными противниками так же старо, как и сам мир. Это, действительно, так. Но сюда Сталин внес много нового, фактически возведя лавирование и использование противоречий между западными державами в одну из фундаментальных опор советской внешней политики. И, надо сказать, что добился в этом блестящих результатов. Использование противоречий, а зачастую и их провоцирование и раздувание, было не просто тактической линией Сталина, а важной составляющей его стратегического курса в сфере международной политики.

Внешнеполитическая концепция Сталина базировалась, в частности, на таком тезисе, как обеспечение максимально возможной мирной передышки для того, чтобы поднять страну на ноги, чтобы она могла если не на равных, то все же уверенным голосом говорить со своими западными контрагентами. В 1926 году Сталин подчеркивал: «Мы можем и должны строить социализм в СССР. Но чтобы строить социализм, надо прежде всего существовать. Надо, чтобы была «передышка» от войны, надо, чтобы не было попыток интервенции, надо, чтобы был завоёван некоторый минимум международных условий, необходимых для того, чтобы существовать и строить социализм»[261]. На реализацию этой задачи в тот период были мобилизованы все силы, причем генсек вполне ясно указывал на рост межимпериалистических противоречий как важнейший фактор обеспечения мирной передышки.

В числе других важных факторов, дававших возможность обеспечить мирные условия развития страны в середине 20—30-х годов, выступала и определенная заинтересованность капиталистических государств в развитии торгово-экономических отношений с Советским Союзом. Но не только чисто деловые, сугубо экономические мотивы служили возможной основой для развития сотрудничества и достижения соглашений между Советской Россией и капиталистическими державами. Сталин отмечал: «Мы ведём политику мира и мы готовы подписать с буржуазными государствами пакты о взаимном ненападении. Мы ведём политику мира и мы готовы идти на соглашение насчёт разоружения, вплоть до полного уничтожения постоянных армий, о чём мы заявляли перед всем миром еще на Генуэзской конференции. Вот вам почва для соглашения по дипломатической линии.

Пределы этих соглашений? Пределы ставятся противоположностью двух систем, между которыми идёт соревнование, борьба. В рамках, допустимых этими двумя системами, но только в этих рамках, соглашения вполне возможны. Об этом говорит опыт соглашений с Германией, с Италией, с Японией и т. д.»[262].

Давая общую характеристику сталинской внешнеполитической концепции, особый акцент следует сделать на том, что генсек придавал первостепенное значение таким факторам, как твердость и выдержка в проведении своей линии, способность противостоять всем формам давления и нажима со стороны западных контрагентов. И это, в тот период, когда СССР был относительно слабым государством перед лицом Запада, имело огромное, порой даже решающее значение. Именно тогда в отношениях между СССР и консервативным правительством Англии наблюдался острейший кризис, выразившийся в разрыве дипломатических отношений. Надо признать, что советская пропаганда всячески раздувала проблему кризиса в отношениях с Великобританией. Аналогичным образом вела себя и британская сторона. В это же время произошло убийство советского посла в Польше Войкова и ряд других менее значимых инцидентов. В Москве все чаще говорили чуть ли о скорой неминуемости войны. Во многом кампания по раздуванию военной опасности инспирировалась сознательно, чтобы сплотить общество перед лицом внешней угрозы. Но для ее развертывания существовали и некоторые реальные причины, и их нельзя было сбрасывать со счета.

Сталин в этих условиях счел необходимым сделать особый упор на сохранении выдержки, на том, чтобы не поддаваться на провокации. «Нас дразнят и будут дразнить провокаторы из враждебного лагеря, утверждая, что наша мирная политика объясняется нашей слабостью, слабостью нашей армии, — говорил он. — Это взрывает иногда кое-кого из наших товарищей, склонных поддаться провокации и требующих принятия «решительных» мер. Это слабость нервов. Это отсутствие выдержки. Мы не можем и не должны играть под дудку наших противников. Мы должны идти своей дорогой, отстаивая дело мира, демонстрируя свою волю к миру, разоблачая грабительские намерения наших врагов и выставляя их, как зачинщиков войны»[263].

Короче говоря, дебют Сталина на внешнеполитической арене нельзя уподобить робким шагам новичка на незнакомом для него поле. Еще до того, как он превратился в фигуру первой величины на политическом небосклоне Советской России, Сталин как член Политбюро непосредственно соприкасался с внешнеполитическими проблемами и приобрел, бесспорно, немалый опыт. Однако именно с середины 20-х годов сфера внешней политики постепенно выдвигается на более видное место в его деятельности. Причем хочу еще раз оттенить одну мысль: он вступил на эту стезю не как ученик, а как человек, у которого в некоторых основных чертах уже сложилась собственная внешнеполитическая концепция. Вес Сталина в решении вопросов внешней политики дополнялся и его функциональными обязанностями в качестве Генерального секретаря: с середины 1920-х Сталин неизменно располагал полномочиями «неполитического» характера, включая руководство Секретариатом и секретным отделом ЦК, позволявшими контролировать внесение в повестку Политбюро подавляющего большинства вопросов международной политики Советского Союза и уже в силу этого влиять на их судьбу[264]. Словом, внешнеполитическая сфера с середины 20-х годов начала занимать одно из первых мест в его политической деятельности. Естественно, что это обстоятельство настоятельно диктовало необходимость для него не только хорошо разбираться в международной проблематике и конкретных вопросах практической внешней политики, но и иметь четкую и продуманную внешнеполитическую концепцию.

Другой принципиально важной, можно даже сказать самой главной чертой внешнеполитической стратегии Сталина, был радикальный пересмотр взглядов на мировую революцию и выработка стратегии превращения России в самодостаточную и мощную в военно-экономическом плане державу мира. Сталин имел как бы две ипостаси — облик последовательного революционера, стремившегося к ниспровержению капиталистического строя, и облик созидателя подлинно великого государства на обломках царской империи. В нем эти две ипостаси не то, что гармонично уживались, но как бы сосуществовали, действуя на параллельных курсах. Если же выделить главную, доминирующую, то это, безусловно, было государственное начало. Именно оно в конечном счете предопределяло его подход ко всем международным проблемам, лежало в качестве краеугольного камня в основе всей его внешнеполитической стратегии.

У меня нет намерения искусственно противопоставлять Сталина Ленину. Но констатировать чрезвычайно важные отличия в их подходах к проблемам исторического предназначения страны необходимо в интересах истины и в целях более полного и более глубокого понимания сущности внешнеполитической концепции Сталина. Согласно воззрениям Ленина, на первом плане стоят интересы развития мировой революции.

Именно с этих позиций он дает следующую интерпретацию содержания пролетарского интернационализма: «… Пролетарский интернационализм требует, во-первых, подчинения интересов пролетарской борьбы в одной стране интересам этой борьбы во всемирном масштабе; во-вторых, требует способности и готовности со стороны нации, осуществляющей победу над буржуазией, идти на величайшие национальные жертвы ради свержения международного капитала»[265].

Можно только строить предположения о мере и масштабах величайших национальных жертв, которые должна была принести Советская Россия на алтарь мировой революции. У Сталина же позиция прямо противоположная, хотя в открытую он не вступает в теоретический конфликт со своим учителем и на словах все еще повторяет риторику о мировой революции. Однако суть надо искать не в этой риторике, а в самой постановке вопроса о том, что, как говорится, первично, а что вторично. Вот его позиция, изложенная в августе 1927 года: «Интернационалист тот, кто безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперёд это революционное движение невозможно, не защищая СССР. Ибо кто думает защищать мировое революционное движение помимо и против СССР, тот идёт против революции, тот обязательно скатывается в лагерь врагов революции»[266].

Вся сталинская эпоха, особенно после образования стран народной демократии и расширения мирового влиянии СССР, была фактически окрашена в цвета интернационализма в сталинской интерпретации. Его формула стала оселком, на котором проверялась преданность делу социализма и коммунизма со стороны всех зарубежных коммунистов. Не говоря уже о руководителях союзных с СССР стран. Конечно, такое истолкование содержания интернационализма кое-кому представлялось проявлением национальной ограниченности или великодержавного шовинизма. Однако Сталина не пугали всякого рода ярлыки. Он главную свою задачу и как революционер, и как государственник видел во всемерном укреплении силы и могущества Советского Союза. Все другие соображения, какими бы важными они ни были, подчинялись именно этой задаче.

Возрастание удельного веса международных проблем в деятельности Сталина обусловлено было объективными причинами. Дело не сводилось только и главным образом к тому, что он стремился сам расширить поле своего влияния за счет включения международных вопросов в сферу своих непосредственных обязанностей. Сама логика международного развития в тот период выдвигала международные проблемы на первый план. Так называемая полоса признаний Советского Союза ведущими западными державами (за исключением США), имевшая место в середине 20-х годов, отнюдь не была равнозначна тому, что в корне изменилось отношение этих держав к СССР. Они не собирались отказываться и не отказались от проведения откровенной и целенаправленной антисоветской политики, хотя и изменили формы ее реализации.

В тот период ключевым элементом политики крупнейших западных держав стал курс на сколачивание антисоветского блока. В августе 1924 года на Лондонской конференции державы Антанты приняли «план Дауэса», который определял порядок выплаты Германией репараций и предусматривал предоставление ей крупных иностранных займов, главным образом американских. Помимо сугубо прагматических целей — подчинить экономику Германии, этот план имел отчетливо просматриваемую антисоветскую направленность. Восстанавливая экономический и военно-промышленный потенциал Германии, но не собираясь уступать ей своих рынков и сфер влияния, западные державы хотели направить экспансионистские устремления германского конкурента на Восток, против СССР.

Крупным шагом на пути сколачивания антисоветского фронта и вовлечения в него Германии были решения Локарнской конференции (октябрь 1925 г.). Итогом ее работы явилось заключение так называемого Рейнского пакта, который гарантировал неприкосновенность определенных Версальским договором границ Германии с Францией и Бельгией. Однако участники конференции отказались сделать то же самое в отношении границ Германии с Польшей и Чехословакией. Тем самым германским реваншистам как бы давалось понять, что свои экспансионистские планы они могут реализовать в восточных странах. При этом имелся в виду прежде всего Советский Союз.

Самыми активными инициаторами проведения антисоветского курса выступили английские консерваторы. В этот исторический отрезок в выступлениях Сталина постоянно присутствует проблематика англо-советских отношений, конфликта вокруг Англо-Советского акционерного общества (АРКОС), политики правящих кругов Лондона, направленной на обострение отношений между двумя странами. Словом, международное положение СССР в тот период было достаточно сложным. Но Москва, конечно, при самом активном, если не решающем влиянии генсека, предприняла целый ряд внешнеполитических акций, нацеленных на срыв попыток создания единого антисоветского блока.

Развернутую программу мер, направленных на укрепление мира, на оздоровление всей международной обстановки, Советский Союз подготовил к международной экономической конференции в Женеве в мае 1927 года. Эта программа предусматривала уничтожение системы протекторатов и мандатов и вывод войск империалистов из колоний; признание права всех народов на самоопределение; прекращение военной интервенции в Китае; отмену политического и экономического бойкота СССР; аннулирование всех военных долгов и предоставление Советскому Союзу кредитов; осуществление действительного и полного разоружения. Особое значение придавалось вопросу о признании равноправного сосуществования двух общественных систем. Противоположность этих двух систем, — подчеркивала Москва, — не исключает практических соглашений между СССР и буржуазными странами.

Под нажимом ведущих западных держав конференция отказалась обсуждать советские инициативы, отметая их как чисто пропагандистские. Вместе с тем они были вынуждены признать в резолюции конференции факт существования социалистической системы хозяйства и заявить об отказе от нападок на нее. И хотя признание это было лишь словесным, не подкрепленным какими-либо практическими соглашениями, оно явилось крупным успехом внешней политики Москвы.

В середине двадцатых годов Кремль выступил инициатором заключения договоров с отдельными капиталистическими государствами о ненападении и нейтралитете. Такие договоры приобретали особо важное значение в условиях, когда Англия, Франция и некоторые другие государства стремились вовлечь соседние с СССР страны в антисоветский блок. В 1926 году успешно завершились советско-германские переговоры. В результате между обеими странами был подписан договор о нейтралитете, в котором подчеркивалось, что основой взаимоотношений между СССР и Германией остается рапалльский курс. Вскоре было достигнуто соглашение о предоставлении Германией СССР кредита в 300 миллионов марок для финансирования советских заказов. Это был самый большой кредит, когда-либо предоставлявшийся Советскому Союзу иностранным государством.

Заключенный договор имел важное значение для сохранения мира в Европе. С его помощью удалось в известной степени лишить Локарнские соглашения их антисоветского содержания, парализовать попытки толкнуть Германию на путь активной антисоветской борьбы. На женевском совещании министров иностранных дел Англии, Франции, Германии, Японии, Италии и Бельгии в 1927 году министр иностранных дел Германии Густав Штреземан не поддержал идею Чемберлена о «крестовом походе» против СССР.

Проводя курс на срыв планов создания антисоветского фронта, СССР стремился не только нормализовать, но и углубить свои отношения с соседними государствами. Был заключен договор между СССР и Литвой о дружбе и нейтралитете, предпринимались попытки улучшить отношения с Польшей, но они наталкивались на противодействие воинственно настроенных кругов в Варшаве.

С более весомыми результатами завершились наши усилия расширить и углубить отношения дружбы и добрососедства с восточными соседями. В 1925 году был заключен договор о дружбе и нейтралитете между СССР и Турцией, в 1926 году — договор о гарантии и нейтралитете и взаимном ненападении с Афганистаном, в 1927 году — договор о нейтралитете с Персией.

В конце 20-х годов во многом благодаря воздействию внешней политики Советской России в международных отношениях обозначилась, хотя и в общих декларативных формах, тенденция к поиску путей укрепления стабильности в мире. Отражением этой тенденции явился пакт Бриана — Келлога. Еще в апреле 1927 года министр иностранных дел Франции Бриан предложил США заключить договор о «вечной дружбе». Таким путем Франция рассчитывала обеспечить себе поддержку американского правительства в борьбе со своими противниками и конкурентами. В ответ государственный секретарь США Келлог выступил с инициативой заключить не франко-американский пакт, а многосторонний договор. Соединенные Штаты надеялись занять главенствующее положение в этом договорном объединении и тем самым усилить свое влияние в Европе и во всем мире.

В августе 1928 г. в Париже представителями США, Франции, Великобритании, Германии, Италии и других стран (всего 15 государств) был подписан пакт Бриана — Келлога, в котором констатировалось, что его участники «отказываются в своих взаимоотношениях от войны в качестве орудия национальной политики», а возникающие между ними разногласия и конфликты должны разрешать «только мирными средствами»[267]. Советский Союз в соответствующих дипломатических документах констатировал отсутствие в пакте обязательств по разоружению, являющихся важнейшим элементом гарантии мира, неопределенность самой формулировки о запрещении войны и наличие ряда оговорок, могущих служить оправданием войны и «имеющих своей целью заранее устранить даже подобие обязательств по отношению к делу мира»[268]. Вместе с тем, стремясь ослабить попытки изолировать нашу страну на международной арене, советское руководство заявило о готовности нашей страны присоединиться к пакту. По инициативе Москвы представителями СССР, Эстонии, Латвии, Польши и Румынии был подписан протокол о досрочном введении в действие пакта Бриана — Келлога. В том же году его подписали Турция, Иран и Литва, а затем и остальные участники пакта. Все это в целом способствовало росту международного престижа Советского Союза.

Можно заключить, что, если не по инициативе, то при самом активном участии Сталина был реализован целый комплекс мер, призванных укрепить международные позиции страны и нейтрализовать интервенционистские устремления держав Антанты. О том, что внешнеполитическая проблематика стала занимать в деятельности Сталина весьма заметное место, можно убедиться, знакомясь с томами его сочинений, охватывающими данный исторический период. Большой удельный вес заняла международная проблематика и в его политическом докладе на XV съезде партии. В нем были основательно рассмотрены вопросы общего мирового положения и сделаны попытки дать теоретический анализ этих проблем с вполне четко обозначившейся претензией на роль нового теоретика в международных вопросах. Нужно сказать, что международная часть доклада генсека была построена четко и осветила ключевые аспекты поставленной проблемы. Полагаю, что нет резона останавливаться на этом подробно, ибо все эти вопросы уже стали давно забытой страницей истории. Однако на некоторых моментах следует все-таки остановиться, имея в виду то, что они легли в основу долгосрочных и принципиальных установок Сталина в отношении международной проблематики. Следует учитывать, что эти вопросы были для него в такой постановке в каком-то смысле новыми, поскольку в них излагалась и формулировалась не просто его личная точка зрения или позиция, а общепартийная платформа и общегосударственное видение проблем под углом зрения прежде всего национальных интересов Советского Союза.

В центр внимания Сталин поставил вопрос о кризисе капитализма, внеся в трактовку этой весьма актуальной тогда проблемы определенные новации. В частности, он впервые сформулировал положение об общем кризисе капитализма как имманентной черте всего мирового развития капиталистических стран. Правда, сделано это было пока в самой общей форме. В дальнейшем на протяжении всей истории государственной и политической деятельности генсека тезис об общем кризисе капитализма выступал в качестве главного постулата при анализе мировой обстановки, и на этой базе делались соответствующие не только теоретические, но и практические выводы. Собственно, данный постулат служил своего рода теоретическим фундаментом сталинского курса в международных делах.

Сталин говорил, что «общий и основной кризис капитализма, наметившийся в результате победы Октябрьской революции и отпадения СССР от мировой капиталистической системы, не только не изжит, а, наоборот, всё более и более углубляется, расшатывая самые основы существования мирового капитализма»[269]. Весьма нетривиальным и даже, на первый взгляд, парадоксальным выглядит и сформулированный Сталиным тезис о том, что из стабилизации капитализма (а именно этим термином определялась в то время главная особенность развития капиталистического мира) вырастает неизбежность новых империалистических войн[270]. Казалось бы, сам процесс стабилизации в силу своей природы должен был смягчать внутренние противоречия капитализма, а генсек, опираясь на своеобразную большевистскую диалектику, доказывал прямо противоположное. Если оценивать этот вывод Сталина с точки зрения исторической ретроспективы, то нужно признать, что в долгосрочном плане его прогноз оказался верным и был подтвержден развитием мировых событий. Причем надо заметить, что в тот период, когда еще не минуло и десяти лет со времени окончания первой мировой войны, всерьез о неизбежности новой мировой войны не говорил ни один из государственных деятелей сопоставимого со Сталиным масштаба.

И отнюдь не случайным моментом является то, что на XV съезде одним из главных тезисов, касающихся международной обстановки, был тезис о нарастании военной опасности. «Усиление интервенционистских тенденций в лагере империалистов и угроза войны (в отношении СССР) есть один из основных факторов нынешнего положения»[271]. Об этой угрозе генсек начал говорить после разрыва Великобританией дипломатических отношений с Москвой и ряда других негативных для Советской России акций со стороны не только стран Запада, но и сопредельных с нею государств (Польша). В заметках на современные темы он более чем определенно утверждал: «Едва ли можно сомневаться, что основным вопросом современности является вопрос об угрозе новой империалистической войны. Речь идёт не о какой-то неопределённой и бесплотной «опасности» новой войны. Речь идёт о реальной и действительной угрозе новой войны вообще, войны против СССР — в особенности»[272].

Исходя из этого тезиса, Сталин сделал прогноз дальнейшего развития отношений с капиталистическими странами, который оказался несостоятельным, продиктованным не глубоким анализом главных тенденций международного развития, а скорее требованиями конъюнктуры. По его мысли, «если года два назад можно было и нужно было говорить о периоде некоторого равновесия и «мирного сожительства» между СССР и капиталистическими странами, то теперь мы имеем все основания утверждать, что период «мирного сожительства» отходит в прошлое, уступая место периоду империалистических наскоков и подготовки интервенции против СССР»[273].

Реальное развитие международной обстановки опрокинуло данный прогноз Сталина. Это говорит о том, что по части краткосрочного и среднесрочного прогнозирования в его арсенале были серьезные изъяны. Если в стратегических вопросах внешней политики он, как правило, отличался умением верно уловить ведущие тенденции и перспективы развития, то в части краткосрочных и среднесрочных прогнозов оказывался нередко несостоятельным. В дальнейшем, при рассмотрении кардинальных вопросов внешней политики в межвоенный период, и особенно в конце 30-х — начале 40-х годов, мы сможем на основе конкретных фактов убедиться в определенной обоснованности этого моего вывода.

Принципиально важное значение имело отстаивание Сталиным (пока что в самом общем, декларативном виде) концепции мирного сосуществования. Концепции, которая в послесталинском Советском Союзе стала едва ли не главным внешнеполитическим принципом СССР. Сталин подчеркивал: «Основа наших отношений с капиталистическими странами состоит в допущении сосуществования двух противоположных систем. Практика вполне оправдала её. Камнем преткновения является иногда вопрос о долгах и кредитах. Наша политика тут ясна»[274]. В подходе Сталина к проблеме мирного сосуществования следует отметить два принципиальных момента. С одной стороны, он прекрасно понимал, что слабый в то время Советский Союз не в состоянии на равных соперничать с западными державами, поэтому нашей стране, собственно, не оставалось иного выбора, кроме как выдвигать и отстаивать данный принцип. Иными словами, сосуществование выглядело не как проявление доброй воли и стремления к сотрудничеству, а как вынужденное, продиктованное требованиями объективной реальности, явление. Это ограничивало содержание самого принципа мирного сосуществования, делало его узким, лишало его универсальности. В политической философии Сталина всегда доминировали элементы борьбы и противоборства, и принцип мирного сосуществования не являлся здесь исключением.

Кое-кто скажет, что подобное толкование отношения Сталина к принципу мирного сосуществования является произвольным, не вытекающим из всей системы его внешнеполитических воззрений. Возможно, некоторые элементы вольного истолкования позиции Сталина действительно присутствуют в такой оценке, но в целом мне все же представляется правомерной мысль о том, что в арсенале его внешнеполитических постулатов мирному сосуществованию придавалось отнюдь не первостепенное значение. По меньшей мере не такое, которого оно заслуживало.

Вторым важным элементом сталинского подхода к мирному сосуществованию было то, что он органически увязывал его с необходимостью продолжения классовой борьбы на мировой арене. В таком виде мирное сосуществование выступало как специфическая форма этой классовой борьбы во всемирном масштабе. Здесь явно были налицо две как бы взаимоисключающие посылки: с одной стороны заверения в стремлении к мирному сожительству; с другой стороны — неизменное подчеркивание такого компонента как классовая борьба в мировом масштабе. Эта двойственность давала о себе знать на всем протяжении деятельности Сталина в качестве верховного руководителя Советского государства. Не исчезла она и после смерти Сталина, когда его преемники провозгласили мирное сосуществование основой советской внешней политики.

Но каковы бы ни были внутренние противоречия в целостной сталинской внешнеполитической концепции, они не лишали внешнюю политику необходимых ориентиров и на практике умело преодолевались. По крайней мере, они не сковывали активности и наступательного духа внешнеполитического курса Сталина как на начальном этапе, так и в последующем. Вообще говоря, любая внешнеполитическая концепция, какой бы строгой и продуманной она ни была, непременно содержит в себе внутренние противоречия. И это — не столько отражение противоречивости мышления ее автора, сколько выражение противоречивого характера и самой природы предмета, которому она посвящена. К тому же внешнеполитическую концепцию Сталина ни в коем случае нельзя рассматривать как некий свод заранее раз и навсегда сформулированных постулатов и догм, верных на все времена и во всех ситуациях. Его концепция складывалась на базе практики и эта практика постоянно вносила в нее коррективы, продиктованные реальными изменениями самой международной жизни и роли и места Советского государства в системе международных отношений. Иными словами, это была живая концепция, постоянно находившаяся в процессе эволюции, в процессе совершенствования.

В этом контексте нельзя обойти молчанием вопрос о том, что к выводу о примате национально-государственных интересов Советской страны над интересами всемирной революции, Сталин пришел не сразу. Более того, на определенном этапе он фактически разделял точку зрения, которую сам по прошествии нескольких лет подверг коренному пересмотру. Это явствует хотя бы из следующего его заявления, сделанного в июне 1925 года. Критикуя различного рода уклоны в мировом революционном движении, генсек к их числу отнес следующий. Я воспроизведу его слова, поскольку они лучше и полнее передают его мысль, чем мои комментарии: «…непонимание того элементарного требования интернационализма, в силу которого победа социализма в одной стране является не самоцелью, а средством для развития и поддержки революции в других странах.

Это есть путь национализма и перерождения, путь полной ликвидации интернациональной политики пролетариата, ибо люди, одержимые этой болезнью, рассматривают нашу страну не как частицу целого, называемого мировым революционным движением, а как начало и конец этого движения, считая, что интересам нашей страны должны быть принесены в жертву интересы всех других стран.

Подержать освободительное движение Китая? А зачем? Не опасно ли будет? Не рассорит ли это нас с другими странами? Не лучше ли будет установить нам «сферы влияния» в Китае совместно с другими «передовыми» державами и оттянуть кое-что от Китая в свою пользу? Оно и полезно, и безопасно… Поддержать освободительное движение в Германии? Стоит ли рисковать? Не лучше ли согласиться с Антантой насчёт Версальского договора и кое-что выторговать себе в виде компенсации?.. Сохранить дружбу с Персией, Турцией, Афганистаном? Стоит ли игра свеч? Не лучше ли восстановить «сферы влияния» кое с кем из великих держав? И т. д., и т. п.»[275].

Приведенное высказывание ясно показывает: путь Сталина к осознанию примата интересов Советского государства над химерой мировой революции был не так прост и естественен, как может показаться на первый взгляд. Поэтому едва ли правы те, кто, стремясь защитить Сталина от явно тенденциозных и облыжных обвинений, фактически становятся на путь его бездумной апологетики, изображая его поборником укрепления российской государственности и мощи чуть ли не изначально. Нет, его внешнеполитические воззрения прошли известную фазу развития, прежде чем в них выкристаллизовалась и приняла четкие формы национально-государственная составляющая как доминирующая черта его внешнеполитической концепции.

Вместе с тем ни в коем случае нельзя считать систему внешнеполитических воззрений Сталина суммой конъюнктурных подходов. Ошибочно представлять дело так, будто эти его воззрения стали своеобразным плодом внутрипартийной борьбы, что он в полемике со своими противниками из лагеря оппозиции вынужден был во имя достижения победы корректировать свои позиции. Разумеется, логика противоборства с оппонентами наложила свою печать на процесс формирования взглядов Сталина в этой области. Но в целом система его внешнеполитических установок с самого начала базировалась на определенных принципах, остававшихся в своей основе неизменными на протяжении всего времени. В этом смысле ее нельзя уподобить набору прагматических мер, имевших сугубо утилитарный характер. Хотя в историографии сталинской политической деятельности зачастую акцент делается на том, что в основе его политики (в данном случае внешней) всегда доминирующее положение занимали элементы прагматизма. Разумеется, прагматизм был, и было бы противоестественно, если бы его не было вообще. Но не он определял содержание и важнейшие качественные характеристики внешнеполитической концепции Сталина.

Критерием правильности и, по крайней мере практической состоятельности любой внешнеполитической концепции являются практические результаты внешней политики. А с точки зрения этого критерия сталинская внешняя политика даже в начальный период своего становления была достаточно эффективна. Сошлюсь на мнение Л. Шапиро, отнюдь не питавшего к Сталину каких-либо симпатий. Он в своей работе, посвященной истории КПСС, писал: «постепенное укрепление мощи Советского Союза, переговоры, направленные на расширение торговых отношений с капиталистическим миром, дипломатия, преследующая цель отвести угрозу войны от СССР, используя противоречия между отдельными державами, и прежде всего стремление завоевать путем пропаганды всю поддержку народов других стран, на какую Советский Союз рассчитывал, — все эти методы казались гораздо более перспективными с точки зрения конечной победы «мировой революции». Троцкий высмеивал Сталина, заявляя, что вся буржуазная печать, начиная с газеты «Нью-Йорк тайме», поздравляет его по поводу «государственной мудрости», проявленной им при подавлении левых элементов, стоявших за мировую революцию. Он не понял, что создание у западного мира иллюзии, будто подавление левой оппозиции означает отказ от ставки на мировую революцию, было одной из главных заслуг Сталина»[276].

Я думаю, что этот западный автор гораздо более объективен в свей оценке, чем многочисленные современные российские авторы различных книг о Сталине. Тем более, что речь идет в данном случае о такой деликатной материи, как внешняя политика Сталина, которую на Западе стараются изобразить чуть ли не как сплошную цепь коварных замыслов, хитроумных обманов и экспансионистских устремлений, якобы помешавших предотвратить роковое развитие мировых событий.

Для понимания сталинской внешнеполитической концепции большое значение имеет его статья, написанная в 1934 году и опубликованная лишь в 1941 году. В ней Сталин подверг основательной и убедительной критике оценки Ф. Энгельсом внешней политики русского царизма. Сталин отмечал, что Энгельс неправомерно обвиняет только царскую Россию в проведении завоевательной политики, в частности в вопросах черноморских проливов. Сталин подчеркивал, что «завоевательная политика со всеми её мерзостями и грязью вовсе не составляла монополию русских царей. Всякому известно, что завоевательная политика была также присуща — не в меньшей, если не в большей степени — королям и дипломатам всех стран Европы, в том числе такому императору буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на своё не-царское происхождение, с успехом практиковал в своей внешней политике и интриги, и обман, и вероломство, и лесть, и зверства, и подкупы, и убийства, и поджоги»[277].

Попутно Сталин развенчивает заблуждение Ф. Энгельса о роли иностранцев в определении главных направлений русской внешней политики. При этом он, на мой взгляд, допускает слишком упрощенную, далекую от подлинной исторической правды, оценку деятельности такого крупнейшего российского дипломата, каким был князь Горчаков. «Можно подумать, — писал он, — что в истории России, в ее внешней истории, дипломатия составляла все, а цари, феодалы, купцы и другие социальные группы — ничего, или почти ничего. Можно подумать, что если бы во главе внешней политики России стояли не иностранные авантюристы, вроде Нессельроде или Гирса, а русские авантюристы, вроде Горчакова и других, то внешняя политика России пошла бы другим путем»[278]. Здесь генсек находится явно в плену узко понятых классовых интересов, упуская из виду то, что внешняя политика, вне зависимости от ее классового содержания, выражала и не могла не выражать прежде всего общенациональных интересов страны. В противном случае она бы даже не имела права именоваться внешней политикой суверенного государства. Вообще говоря, примат классового подхода уводил Сталина в сторону от адекватной действительности оценки некоторых международных и внешнеполитических событий крупного масштаба. И в этом, на мой взгляд, одна из слабых сторон внешнеполитической концепции Сталина. По крайней мере в том виде, как она реализовывалась примерно до середины 30-х годов.

Сталин подвергает анализу и некоторые другие основополагающие моменты в статье Энгельса, который фактически всю ответственность за нарастание военной угрозы в последней четверти XIX века возлагает на Россию, как бы снимая или принижая ответственность за это Англии и других западных держав. Он пишет: «В самом деле: если империалистическая борьба за колонии и сферы влияния упускается из виду, как фактор надвигающейся мировой войны, если империалистические противоречия между Англией и Германией также упускаются из виду, если аннексия Эльзаса-Лотарингии Германией, как фактор войны отодвигается на задний план перед стремлением русского царизма к Константинополю, как более важным и определяющим фактором войны, если, наконец, русский царизм представляет оплот общеевропейской реакции, — то не ясно ли, что война, скажем, буржуазной Германии с царской Россией является не империалистической, не грабительской, не антинародной войной, а войной освободительной, или почти что освободительной?»[279].

Весьма симптоматичным является следующий пассаж. Сталин замечает: «Характерно, что в своих письмах на имя Бебеля, написанных в 1891 году (через год после опубликования статьи Энгельса), где трактуется о перспективах надвигающейся войны, Энгельс прямо говорит, что «победа Германии есть, стало быть, победа революции», что «если Россия начнёт войну, — вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были»[280].