3. Новая фаза борьбы за власть

3. Новая фаза борьбы за власть

Первые недели после смерти Ленина характеризовались стремлением всех противоборствовавших сил поддерживать если не реальное единство и сплоченность руководства, то хотя бы хотя бы их видимость. С точки зрения обстановки для всех сторон было бы крайне невыгодно и опрометчиво сразу же после смерти вождя демонстрировать перед всем миром, и прежде всего в глазах членов партии отсутствие единства и борьбу за политическое наследство вождя. Возобновление открытой политической борьбы, вне всякого сомнения, дискредитировало бы все участвующие в нем силы. При этом, конечно, помимо этого общего соображения каждая из сторон руководствовалась своими собственными резонами. Троцкий еще не оправился от удара, обрушившегося на него в прошедшей партийной дискуссии, и, как говорится, зализывал причиненные ему раны. Зиновьев и Каменев, видимо, чувствовали себя на коне, поскольку, политические позиции Сталина, как они полагали, серьезно ослаблены последними письмами Ленина, в первую очередь его завещанием. Это завещание, считали они, поможет держать генсека на короткой узде и заставит его быть послушным их воле. В конце концов все козыри в предстоявшей политической схватке, казалось, находились в их собственных руках, и в Сталине они нуждались лишь временно, постольку, поскольку он им был нужен в качестве противовеса в незавершившейся еще окончательным финалом борьбе с Троцким.

Сталин также проявлял сдержанность и осторожность, помноженные на железную выдержку. Он отдавал себе отчет в том, что при неблагоприятном для него развитии ситуации ленинский совет снять его с поста генсека мог быть воплощен в жизнь на предстоявшем XIII съезде партии. Поэтому на первый план, естественно, выдвигались задачи сплочения своих сторонников и умелого политического маневрирования. Мне кажется, что в глубине души он сознавал, что партия в сложившейся обстановке не пойдет на его смещение с поста генсека, тем более, что никого конкретно взамен Ленин и не предлагал. Его же собственные позиции к тому времени значительно укрепились, и с этим фактом приходилось считаться всем, кто не жил одними лишь иллюзиями. Логика политической борьбы сурова, в чем-то она напоминает известную теорию Дарвина о межвидовой борьбе в ходе естественного отбора. Согласно теории Дарвина, внутривидовая борьба по своей интенсивности даже превосходит межвидовую борьбу. Так вот, внутрипартийная борьба в данной аналогии может быть с полным правом отнесена к внутривидовой борьбе в виду своей особой ожесточенности и бескомпромиссности.

Сталин, как уже отмечалось выше, обладал богатым опытом внутрипартийных баталий, бесспорно, проявив себя в них умелым стратегом и тактиком. Его тогдашние непосредственные соперники явно недооценивали как реальные, так и потенциальные способности своего оппонента. И подспудно борьба внутри дышавшей уже на ладан «тройки» продолжалась. Здесь хочется воспользоваться словами Щедрина из его бессмертного сочинения для характеристики этого противостояния: «Видимых фактов было мало, но следствия бесчисленны»[84].

Действительно, на политической сцене разыгрывалась одна постановка, а за кулисами — совсем другая. Некоторое представление об этом дает следующий факт. Незадолго до открытия съезда партии в майские праздники 1924 года на своей даче, в тесном кругу Сталин, по свидетельству Томского, весьма грубо осадил Зиновьева, пытавшегося играть первую скрипку в союзе трех: Сталина, Каменева и Зиновьева. Последний, увлекшись лидерством в Коминтерне, не спросясь Сталина, явочным порядком провел его в свои заместители[85]. Сталин при всей своей осторожности счел необходимым поставить Зиновьева на место, поскольку даже чисто формальное назначение генсека заместителем Зиновьева в совершенно ином свете представляло бы реальный расклад сил в триумвирате. Кроме того, Сталин с полным на то основанием полагал, что пост Генерального секретаря ЦК партии неизмеримо выше, чем во многом декоративный и формальный пост председателя Исполкома Коминтерна, который тогда занимал Зиновьев. Видимо, последний мнил себя новым вождем мирового пролетариата в силу занимаемого поста,

XIII съезд партии (май 1924 года). Однако Сталин не форсировал развитие событий и искусственно не приближал процесс неотвратимого распада «тройки». Он проявлял необходимую выдержку и терпение и шел даже на определенные, причем существенные, уступки своим контрагентам. Так, с его согласия основным докладчиком на предстоявшем съезде партии стал Зиновьев, которому был поручен Политический отчет ЦК Сталин же, как и на XII съезде, должен был выступить с Организационным отчетом ЦК. Открывал же съезд вступительной речью третий член «руководящего ядра» — Каменев.

За рамки предмета моего рассмотрения выходит анализ работы XIII съезда партии, поскольку этот вопрос вкратце был освещен в первом томе. Я буду касаться лишь тех его аспектов, которые имеют прямое отношение к Сталину и его позиции по тем или иным важным вопросам. Прежде всего надо подчеркнуть, что он, несомненно, как руководитель секретариата ЦК и непосредственный начальник всех заведующих отделами оказывал непосредственное влияние на выбор контингента делегатов. Делалось это, разумеется, не прямо, а через соответствующие губернские партийные комитеты. Некоторые историки, исходя из этого посыла, склонны считать, что Сталин чуть ли определил состав делегатов съезда, столь важного для его будущей политической карьеры, а фактически для его политического выживания. На мой взгляд, такая точка зрения весьма далека от действительности: обстановка в партии и стране была не такой, чтобы генсек мог по своему усмотрению решать вопрос о выборе того или иного делегата. Хотя его власть и была достаточно велика и постоянно возрастала, но пределы ей ставили сама обстановка в партии, наличие влиятельных группировок внутри руководства, отнюдь не плясавших под дудку Сталина. Словом, не надо путать разные времена и эпохи, и возможности более позднего Сталина распространять на Сталина того периода, о котором сейчас идет речь.

Но показательным моментом отношения делегатов съезда к Сталину можно считать следующий штрих, отмеченный в стенограмме заседаний. Когда председательствующий Каменев предоставил слово для политического доклада Зиновьеву, то в зале, как зафиксировали стенографистки, раздались продолжительные аплодисменты. Когда тот же председательствующий в тот же день, но только вечером, предоставил слово для организационного отчета ЦК Сталину, в зале раздались, как опять бесстрастно зафиксировали стенографистки, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию[86]. Казалось бы, незначительный, вроде бы микроскопический нюанс, но на самом деле он скрывал в себе подлинное отношение делегатов к обеим этим фигурам первого ряда в тогдашней большевистской иерархии. Данный эпизод, конечно, не стоит преувеличивать, но и пренебрегать им также неверно. Он однозначно свидетельствовал о возросшем престиже генсека и определенном настрое делегатов в отношении него. Хотя справедливости ради, следует отметить, что делегаты, как можно судить на основании документов и материалов, еще не были ознакомлены с текстом ленинского завещания.

Я несколько нарушу хронологию и остановлюсь сейчас на том, какова была судьба ленинского завещания и каковы были те причины, которые побудили делегатов проигнорировать совет Ленина и оставить Сталина на посту Генерального секретаря. В первом томе эта проблематика в основном освещена. Здесь необходимы лишь определенные дополнения, уточнения и пояснения, дающие возможность полнее представить себе суть проблемы, ставшей целой вехой в политической судьбе Сталина. Согласно официальной историографии КПСС, «ленинское письмо было обсуждено по делегациям XIII съезда РКП(б). Учитывая условия обострившейся тогда внутри РКП(б) и в международном коммунистическом движении борьбы с троцкизмом, важную роль Сталина в отражении атак оппортунистов на ленинизм, его авторитет в партии и надеясь, что он учтет критические замечания Ленина, делегаты высказались за оставление Сталина на посту Генерального секретаря ЦК РКП(б).

Поскольку письмо Ленина предназначалось только для съезда, было решено его не публиковать»[87].

Интересно в этой связи обратить внимание читателя на то, как этот же самый вопрос трактовался в официальной истории КПСС, но изданной в период нахождения у власти Н. Хрущева. Несмотря на критику культа личности Сталина в тот период, официальная партийная историография, стремясь соблюсти хоть какой-то баланс и определенную степень исторической объективности, вынужденно констатировала: «Обсудив письмо В.И. Ленина, делегации, приняв во внимание заслуги И.В. Сталина, его непримиримую борьбу с троцкизмом и другими антипартийными группировками, высказались за оставление его на посту Генерального секретаря с тем, однако, чтобы И.В. Сталин учел критику его В.И. Лениным и сделал из нее необходимые выводы. Партия учитывала, что троцкисты направляли свой огонь особенно против И.В. Сталина, который твердо и последовательно защищал ленинизм. В этих условиях освобождение И.В. Сталина от поста Генерального секретаря ЦК могло быть использовано троцкистами во вред партии, марксизму-ленинизму, во вред строительству социализма в СССР»[88].

Сопоставляя эти две оценки, существенно разнящиеся по своему духу и содержанию, невольно вспоминаются слова Джорджа Байрона:

«Так вот каков истории урок:

меняется не сущность, только дата»[89].

В разные времена одна и та же мелодия звучит по-разному. Даже в исполнении одних и тех же музыкантов. Это наглядно продемонстрировала вся советская историческая наука и историография. По таким же конъюнктурным партитурам исполняются исторические этюды и многими современными российскими историками.

Но вернемся к нити прерванного изложения.

Во-первых, хотя вопрос о судьбе ленинских документов и возможных выводов из них и обсуждался на пленуме ЦК, состоявшемся 21 мая 1924 г. накануне открытия съезда партии, как представляется, он не принял и не был правомочен принимать решение относительно участи самих документов и в первую очередь судьбы Сталина на посту генсека. Бытующие на сей счет версии (как, например, Троцкого, Бажанова, Радека и др.) едва ли могут считаться вполне достоверными, а потому и полностью надежными. Особенно это относится к Бажанову — бывшему техническому секретарю Политбюро. На мой взгляд, конечно, не исключено (и даже наверняка было) предварительное обсуждение вопроса в рамках «тройки», а, возможно, и в более широком составе. Результатом такого обсуждения могло быть общее решение о том, чтобы оставить Сталина на посту генсека. Однако это не равнозначно тому, что пленум ЦК — единственно правомочный решать данный вопрос — принимал по нему какое-то решение.

Во всяком случае, видимо, в целях большей объективности стоит привести версию Троцкого, изложенную им в начале 30-х годов, когда он уже находился в изгнании. Троцкий писал: «К этому времени партийный аппарат был полуофициально в руках тройки (Зиновьев, Каменев, Сталин), фактически же в руках Сталина. Тройка решительно высказалась против оглашения Завещания на съезде, мотивы понять нетрудно. Крупская (в эти дни она передала документы, продиктованные Лениным во время его болезни в ЦК партии — Н.К.) настаивала на своем. В этой стадии спор происходил за кулисами. Вопрос был перенесен на собрание старейшин съезда, т. е. руководителей провинциальных делегаций. Здесь о Завещании впервые узнали оппозиционные члены Центрального Комитета, в том числе и я. После того, как было постановлено, чтобы никто не делал записей, Каменев приступил к оглашению текста. Настроение аудитории действительно было в высшей степени напряженным. Но, насколько можно восстановить картину по памяти, я сказал бы, что несравненно больше волновались те, которым содержание документа уже было известно. Тройка внесла через одного из подставных лиц предложение, заранее согласованное с провинциальными главарями: документ будет оглашен по отдельным делегациям, в закрытых заседаниях; никто не смеет при этом делать записи: на пленуме съезда на Завещание нельзя ссылаться. Со свойственной ей мягкой настойчивостью Крупская доказывала, что это есть прямое нарушение воли Ленина, которому нельзя отказать в праве довести свой последний совет до сведения партии. Но связанные фракционной дисциплиной члены Совета старейшин оставались непреклонны, подавляющим большинством прошло предложение тройки»[90].

Что можно сказать в связи с представленной версией Троцкого? Она оставляет впечатление правдоподобия, хотя некоторые моменты и вызывают сомнение. Едва ли сам Троцкий или его сторонники оставались в полном неведении относительно ленинских пожеланий. Как-то с трудом в это верится, учитывая тогдашнюю обстановку в партийных верхах. Ссылка Троцкого на фракционную дисциплину в данном случае звучит не вполне убедительно. Скорее всего, представители делегаций исходили из более глубоких соображений, поскольку понимали, что предание гласности в тот период (через несколько месяцев после смерти вождя) резких критических замечаний в адрес практически всех ведущих членов партийного руководства способно взорвать атмосферу мнимого партийного единства и сплоченности, о чем трубила вся пропаганда. Иными словами, соображения политической целесообразности, а не какой-то фракционной дисциплины сыграли здесь решающую роль. Хотя, конечно, и фракционная дисциплина, к которой пытается все свести Троцкий, не была фактором второстепенного значения.

Во-вторых, фабула развития событий вокруг данной проблемы примерна такова. Те, кто поддерживал Сталина, решили, что в результате обсуждения писем Ленина на делегациях ситуация станет более определенной, поскольку они рассчитывали (и не без оснований) на то, что большинство (если не все) делегаций выскажется в пользу оставления Сталина на его посту. А затем, уже на пленуме вновь избранного состава ЦК, которому предстояло рассмотреть этот вопрос, будет принято формальное и окончательное решение в пользу Сталина. Так, собственно, и произошло. Сценарий, как говорится, был заранее отработан и потому сработал безотказно. Имеющиеся в распоряжении историков документы свидетельствуют о широкой и безусловной поддержке всеми делегациями идеи оставления Сталина на прежнем посту. Протоколы некоторых из этих заседаний имеются в распоряжении историков. Некоторые из них цитируются в книге В. Сахарова. Так что, учитывая данное обстоятельство, едва ли стоит сильно преувеличивать роль Зиновьева и Каменева в определении политического будущего Сталина на том поистине историческом для его судеб разломе эпох. Хотя, конечно, вообще отрицать их активную роль в решении вопроса в пользу Сталина было бы неверно. Это противоречило бы истинному ходу событий. Зиновьеву и Каменеву Сталин был нужен не меньше, чем они Сталину. В нем они видели свою главную опору в борьбе против Троцкого, борьбе, к тому времени немного затухшей, но неминуемо грозившей принять масштабы грандиозного политического сражения.

Примерно такого же мнения придерживается и биограф Сталина А. Улам. В написанной им биографии генсека, выдержанной в сравнительно объективных тонах, он писал: «Для Зиновьева и Каменева он был необходимым союзником. Кто же будет контролировать Троцкого и оппозицию? Троцкий не хотел ухода Сталина, поскольку власть тогда перейдет в руки сторонников Зиновьева — Каменева. Другие члены (ЦК — Н.К.) желали сохранения спокойствия в партии. И в итоге Сталин был оставлен генсеком»[91].

Короче говоря, временное совпадение интересов личной борьбы за власть и явилось общей платформой для объединения Сталина, Зиновьева и Каменева на съезде партии. Однако, если не скользить по поверхности событий и не сводить все исключительно к личным расчетам и взаимоотношениям в рамках пресловутого «руководящего ядра», то напрашивается более основательный вывод. И он состоит в том, что Сталин оказался наиболее подходящей политической фигурой, чтобы осуществлять тот стратегический курс, который не завел бы страну в лабиринт без выхода, т. е. в тупик. В его лице партийный аппарат (не только в центре, но и на местах) видел деятеля, способного осуществлять твердое руководство, исходя из коренных интересов страны и ориентируясь не только на требования момента, но и долгосрочную историческую перспективу.

В свете сказанного вполне убедительной мне представляется следующая оценка, сделанная В. Сахаровым в его книге о Завещании Ленина: «Победу Сталина на XIII съезде РКП(б) обеспечило осознание поляризации политических сил в преддверии обострения внутрипартийной борьбы по принципиальным вопросам политики, от которых будет зависеть судьба социалистической революции. Делегаты продемонстрировали ясное понимание того, что в лице Сталина партия имеет лидера, который выказал способность решать сложнейшие политические проблемы. Все это обесценивало упреки в излишней грубости, недостаточной вежливости и т. д. На открыто поставленный вопрос был дан вполне определенный ответ, подтвердивший политическое доверие Сталину как преемнику Ленина»[92].

И чтобы поставить точку (а, возможно, только запятую, поскольку данная тема, как непотопляемый предмет, еще не раз будет всплывать в ходе нашего повествования о политической жизни Сталина), напомню, что на первом же пленуме ЦК Сталин подал прошение об отставке, но оно было отклонено[93]. Обозревая в более широком плане судьбу ленинского завещания в сталинскую эпоху, надо констатировать следующее: ни в одной биографии Сталина и в литературе, посвященной ему, вопрос о ленинском завещании никогда не фигурировал. Это завещание существовало как некий фантом — о нем кое-кто кое-чего слышал, но не видел его, как будто его в природе и не существовало. Вполне понятно и объяснимо, что официальные биографы Сталина вообще никогда не касались столь щекотливой проблемы. И этому есть объяснение: фигура вождя всегда должна была выглядеть безупречной со всех точек зрения. Ореол самого верного и самого близкого соратника Ленина никак не совмещался с существованием какого-то критического по отношению к Сталину ленинского завещания. Это, так сказать, официальный облик вождя, который, конечно, же утрачивал весь свой непогрешимый ореол, если бы ему в строку ставилось завещание Ленина.

Здесь, как говорится, все стоит на своих местах и все поддается логическому объяснению. Но историю, как свидетельствует она сама, обмануть невозможно, и в этом любая, даже всесильная власть оказывается бессильной. Имелись многочисленные публикации сталинских статей и документов, в которых тема завещания затрагивалась в различных аспектах. Их-то невозможно было изъять из оборота. И вполне естественно, что они вошли (хотя бы в несколько препарированном виде) в официальное издание собрания сочинений Сталина. Каждый мог, обратившись к ним, удовлетворить свою любознательность или свой интерес к жгучей, полузакрытой проблеме. В библиотеках имелись и стенографические отчеты и протоколы съездов партии, в которых в той или иной форме рассматривалась эта проблематика. Сошлюсь в данном случае на свой собственный опыт.

В 1950 или в 1951 году (не позднее!) сам я лично с огромным интересом читал в республиканской библиотеке города Владикавказа (тогда он назывался Дзауджикау) стенографический отчет XIV съезда партии, а также выходившие в то время тома сочинений Сталина, где, как уже показано выше, тема смещения Сталина с поста генсека нашла свое довольно полное освещение.

Вот почему у меня (и, видимо, не только у меня) вызывают удивление (а скорее возмущение) набившие оскомину разглагольствования тех, кто утверждают, что чуть ли не за одно упоминание (не говоря уже о чтении) завещания люди могли поплатиться жизнью. Все это, мягко говоря, далеко от правды. Но эту мысль усиленно протаскивали и протаскивают на протяжении многих десятилетий в силу то ли своей собственной неосведомленности, то ли злонамеренно (что больше отвечает истине). Конечно, я своим рассуждением не хочу сказать, что завещание было чуть не бестселлером и о нем «трепались» на каждом углу. Отнюдь нет! Его предпочитали читать (пусть и в сокращенном сталинском изложении), но не рассуждать о нем публично. Этого не было и не могло быть по природе вещей — точнее — по природе сталинской эпохи.

Но зачем извращать правду и нести всякую околесицу? Зачем пугать страшилками? Ведь и без всяких таких «штучек» людям ясно, что сталинский режим был суровым и порой чрезвычайно жестоким. Мелкая фальсификация не способна сделать его в глазах обывателя ни более мягким, ни более бесчеловечным. Каким он был, таким и вошел в историю. И при освещении истории этого периода не стоит прибегать к мелкотравчатым уловкам и передержкам, помноженным на сильное преувеличение.

Однако я несколько отвлекся от основной нити изложения. Анализируя условия и обстоятельства, сопряженные с эвентуальной отставкой Сталина с его уникального по важности поста, я не стремился к тому, чтобы у читателя возникло ложное впечатление, будто положительное решение вопроса об оставлении Сталина на посту генсека явилось делом рутинным, заранее предопределенным и чуть ли неотвратимым. Конечно, это не так. Была серьезная подспудная борьба, и в этой борьбе Сталин оказался победителем, победителем, который в известной мере сам предопределил исход борьбы в свою пользу. Он сумел создать необходимые политические, идейные и организационные предпосылки, чтобы такая победа из возможности превратилась в действительность. Одним из условий, обеспечивших это, стал определенный пересмотр устоявшихся во время болезни Ленина методов руководства. Вначале триумвират в лице Сталина, Зиновьева и Каменева если не решал, то фактически предрешал все сколько-нибудь важные вопросы, то со временем Сталин стал сознавать, что рамки этого триумвирата начинают сковывать его активность, тормозят, а то и блокируют процесс постепенной консолидации власти в его руках. И уже в ходе XIII съезда в своем докладе по организационным вопросам он счел нужным сделать следующее замечание: «…в губернских комитетах, и особенно в ЦК партии, за этот год произошло перемещение центра тяжести в работе от бюро или президиумов к пленумам. Раньше пленумы ЦК передоверяли Политбюро решение основных вопросов. Нынче этого уже нет. Нынче основные вопросы нашей политики и нашего хозяйства решаются пленумом. Посмотрите порядок дня наших пленумов, стенограммы, которые раздаются всем губкомам, и вы поймёте, что центр тяжести от Политбюро и Оргбюро переместился к пленуму. Это очень важно в том смысле, что на пленуме у нас собирается человек сто — сто двадцать (это — члены ЦК и ЦКК и кандидаты к ним), и ввиду перемещения центра к пленуму пленум превратился в величайшую школу выработки лидеров рабочего класса, политических руководителей рабочего класса. На наших глазах растут и расцветают новые люди, завтрашние руководители рабочего класса…»[94].

За этим внешне непримечательным пассажем скрывалась, если так можно выразиться, настоящая бомба под Зиновьева и Каменева. В сущности генсек официально перед лицом съезда провозгласил курс на ликвидацию «тройки» как «руководящего ядра». Ни Зиновьев, ни Каменев формально ничего не могли возразить против линии на расширение полномочий пленумов ЦК, поскольку и Политбюро, и Оргбюро, и Секретариат являлись учреждениями, подотчетными пленуму, который как бы делегировал этим органам часть своих полномочий. И то на определенных условиях, на определенный срок и в известных пределах. Поскольку позиции Сталина в рамках пленума ЦК не только не уступали позициям Зиновьева и Каменева, и поскольку партийный аппарат в центре и на местах все больше переходил под реальный надзор, а затем и контроль самого Генерального секретаря, такая перегруппировка в структуре власти в полной мере отвечала его устремлениям и планам. Сталина тяготили его бывшие союзники, ибо главный на тот период противник — Троцкий — был если не в политической изоляции, то все же серьезно потрепан.

Вместе с тем напрашивается еще одно замечание, причем не второстепенного, а решающего значения. Выступая и по форме, и по существу за определенное перераспределение реальных рычагов власти в пользу выборных органов, генсек, однако, таил в себе скрытую мысль, что предпринятый им шаг носит, строго говоря, временный характер и продиктован исключительно соображениями борьбы против Зиновьева и Каменева. В дальнейшем, мол, когда ситуация разрешится безоговорочно в его пользу, данное решение можно будет пересмотреть, если не формально, то фактически, на практике. А. Улам не без оснований замечает по этому поводу: «Иерархия секретариата должна была быть под его контролем до такой степени, чтобы даже без него она следовала его директива»[95].

На самом съезде Троцкий и его сторонники выступили с речами, содержащими самооправдания и критику проводившегося в стране курса. Эти выступления являли собой не наступательный натиск, а скорее походили на арьергардные бои. Слишком силен был нанесенный им в предшествующие месяцы удар. Однако Сталин не преминул воспользоваться моментом, чтобы, используя слабые места троцкистской оппозиции и ее явные стратегические и тактические промахи на тот момент, нанести по ним ряд чувствительных ударов. Тем паче, что сам Троцкий дал ему аргументы против себя.

В речи на съезде, желая продемонстрировать свое показное миролюбие и готовность выполнять партийные решения, он, в частности, сказал:

«Товарищи, никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач. Я уже сказал, что пред лицом партии нет ничего легче, как сказать: вся эта критика, все заявления, предупреждения и протесты, — все это было сплошной ошибкой. Я, товарищи, однако, этого сказать не могу, потому что этого не думаю. Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. У англичан есть историческая пословица: права или не права, но это моя страна. С гораздо большим историческим правом мы можем сказать: права или не права в отдельных частных конкретных вопросах, в отдельные моменты, но это моя партия»[96].

Сталин, будучи опытным и искусным полемистом, сразу же уловил слабое место в логике рассуждений Троцкого. Ведь он прекрасно понимал, что за мнимой готовностью Троцкого признать свою неправоту (хотя бы чисто условно, в форме английского афоризма) скрывается не что иное, как желание фактически «продавить» свою линию, доказать, что в конце концов прав он, и что единственный выход из многочисленных хозяйственных и иных трудностей, которые переживала страна, состоит в принятии нового курса Троцкого.

Генсек сразу раскусил тактику Троцкого и подверг его жесткой критике по многим параметрам. По поводу «вечной невинности» (правильнее было бы сказать — невиновности — но первое звучит сильнее!) партии Сталин прочел Троцкому, а попутно и своим временным союзникам по «тройке», нечто вроде элементарного нравоучения. «…Партия, — говорит Троцкий, — не ошибается. Это неверно. Партия нередко ошибается. Ильич учил нас учить партию правильному руководству на её собственных ошибках. Если бы у партии не было ошибок, то не на чем было бы учить партию. Задача наша состоит в том, чтобы улавливать эти ошибки, вскрывать их корни и показывать партии и рабочему классу, как мы ошибались, и как мы не должны в дальнейшем эти ошибки повторять. Без этого развитие партии было бы невозможно. Без этого формирование лидеров и кадров партии было бы невозможно, ибо они формируются и воспитываются на борьбе со своими ошибками, на преодолении этих ошибок. Я думаю, что такого рода заявление Троцкого является некоторым комплиментом с некоторой попыткой издёвки, — попыткой, правда, неудачной»[97].

Стоит, очевидно, заметить, что постановка вопроса о том, что партии, как и люди (ведь и партии состоят из людей) ошибаются, дала основание некоторым антикоммунистически настроенным биографам Сталина высказать несколько положительных слов в адрес «ненавистного тирана». Так, Р. Конквест писал: «Еще одной особенностью, которой подход Сталина и даже стиль его речи, отличались от большинства других, было отсутствие (на практике, если не в публичных выступлениях) экстравагантного партийного фетишизма»[98]. Иными словами, красивые тирады Троцкого о том, что партия в конечном счете права и т. д. эти историки квалифицируют довольно насмешливым и емким понятием — партийный фетишизм.

Неожиданную поддержку Сталин получил на съезде от Крупской. И это кажется даже несколько сенсационным, учитывая плохие отношения, сложившееся между ними и то обстоятельство, что грубая выходка Сталина в отношении Крупской послужила если не причиной, то мощным импульсом для написания последнего письма вождя генсеку с угрозой разрыва отношений. Крупская, конечно, в глубине души недовольная принятым решением не предавать гласности ленинские документы последнего времени, тем не менее сочла необходимым присоединиться к Сталину в его критике Троцкого. Она, встреченная овацией всего съезда, в своей короткой речи главный акцент сделала на необходимости прекращения дискуссии в партии и призвала сконцентрироваться на вопросах, поставленных жизнью перед партией. По поводу «всегдашней» правоты партии она заявила буквально следующее: «Тов. Троцкий говорил, что партия всегда права. Если бы это было так, если бы партия всегда была права, то не надо было бы вести таких ожесточенных дискуссий. Права партия или неправа, — это показывает жизнь. Если партия идет по неправильному пути, тогда тактика партии приводит к тому, что получается крах политики; если же партия правильно намечает линию, тогда та цель, которую ставила себе партия, оказывается достигнутой. И потому мне кажется, что совершенно правы были тов. Сталин и тов. Зиновьев, которые центром тяжести своих докладов поставили тот факт, что жизнь оправдала ту тактику, которую вел ЦК. Я думаю, что съезд должен перед лицом того факта, что мы имеем несомненный экономический подъем во всей стране, и перед лицом того факта, что рабочий класс отнесся к партии с величайшим доверием, признать политику Центрального Комитета и политику всей партии правильной»[99].

Вне всякого сомнения, эта поддержка со стороны Крупской была как нельзя кстати для Сталина, тем паче, что в узких руководящих кругах, а теперь уже и на съезде, узнали о конфликте между Лениным и Сталиным. В дальнейшем, мне кажется, эта поддержка со стороны Крупской была оценена генсеком, хотя буквально через год Крупская оказалась по одну сторону баррикад с Зиновьевым, Каменевым и Троцким в их противоборстве со Сталиным.

На съезде Сталин был избран членом ЦК. Сколько голосов при выборах в ЦК получил Сталин, — об это в стенограмме съезда ничего не говорится. В скобках следует заметить, что последний съезд партии, на котором были оглашены конкретные результаты голосования по кандидатурам, был X съезд. В дальнейшем от этого элементарного правила демократических выборов отказались. В последний раз на XII съезде председатель счетной комиссии объявил: «Товарищи, из 408 имеющих право решающего голоса приняли участие в голосовании 386. Единогласно избранным оказался только т. Ленин, (аплодисменты). Затем избранными оказались следующие товарищи. (Голоса: «Огласите цифры поданных голосов!». Голоса: «Не надо!».) Председательствующий. Голосую. Кто за то, чтобы голоса не оглашать? Большинство»[100].

С тех пор такая практика стала нормой партийной жизни. В период полновластия Сталина, по мере его возвышения, она не только не претерпела существенных изменений, но и утратила всякое подобие демократии. Выборы потеряли свое истинное содержание и превратились в простой факт голосования.

На первом пленуме ЦК (июнь 1924 г.) Сталин был избран членом Политбюро и Генеральным секретарем. Обстоятельства его избрания Генеральным секретарем освещены в первом томе настоящего издания, поэтому я не стану здесь останавливаться на этом вопросе. Замечу лишь, что в состав Политбюро вместо умершего Ленина был введен Бухарин, бывший до этого кандидатом в члены ПБ. Это также усиливало позиции генсека, поскольку Бухарин в тот период выступал как активный сторонник Сталина, в особенности в его противоборстве с Троцким. В состав Секретариата, кроме Сталина, вошли его преданные сторонники, а точнее — его протеже — Каганович, Молотов и Андреев. Пятый член Секретариата И.А. Зеленский не был сторонником генсека. Напротив, его с полным основанием рассматривали в качестве сторонника Зиновьева. Но он один как в силу своих личных качеств, так и в силу того, что был в единственном числе, не делал погоду в этом органе. Претерпел изменения и состав Оргбюро, которое в то время играло заметную роль в подборе и расстановке партийных кадров как в центре, так и на местах. Однако и в этой партийной инстанции позиции Сталина были доминирующими[101].

Резюмируя, можно с полным основанием констатировать, что Сталин успешно преодолел все сложности и трудности первого периода после смерти Ленина, когда черные тучи ленинского завещания туманили горизонты его будущей политической карьеры. Больше того, в итоге проведенного съезда позиции Сталина в партийных структурах значительно укрепились. Возрос и его личный престиж среди широкой партийной массы. Самое же главное состояло в том, что на политической сцене он уже выступал в качестве самостоятельной фигуры. Всякого рода союзы и временные коалиции, отменным мастером заключения которых он зарекомендовал себя, уже не играли роль главного фактора для его политического будущего. Хотя, конечно, еще на протяжении ближайших трех лет они представляли собой важную составляющую сталинской стратегии и тактики. Поле для политических маневров генсека значительно расширилось, что было особенно важно в связи с все более четко обозначившейся неизбежностью схватки с двумя членами «тройки» — Зиновьевым и Каменевым.

Убедившись в прочности своих позиций после съезда партии и стремясь ковать железо пока оно горячо, Сталин буквально через две недели предпринял фронтальную атаку против своих бывших соратников-соперников по триумвирату — Зиновьева и Каменева. Об этом я уже вкратце писал в первом томе. Здесь же хотелось бы сделать некоторые дополнения и пояснения. Во-первых, своим докладом на съезде генсек подготовил почву, подвел, так сказать, теоретическую базу под план ликвидации «тройки» как отжившего инструмента выработки и проведения политики. Троцкий, хотя и не сложил оружия, в данный отрезок времени обнаруживал признаки политической пассивности, чем и решил воспользоваться Сталин. Он подверг критике Каменева (называя его по имени) и Зиновьева (не называя его фамилии), фактически обвинив их в теоретической неграмотности и некомпетентности. Каменева за то, что тот употребил вместо слова «нэповской» слово «нэпманской»[102]. Зиновьеву было вменено в вину то, что в своем докладе на XII съезде он протащил формулировку о диктатуре партии. Кстати, эта формулировка вошла и в резолюцию XII съезда, за которую голосовал и сам генсек. Кроме того, данную формулировку не раз использовали и тогдашние союзники Сталина, например, Бухарин.

Зиновьев и Каменев были возмущены этими публичными нападками и расценили их как открытое нарушение заключенных (конечно, негласно) ранее договоренностей. По этому поводу Зиновьев и Каменев созвали в середине июня совещание членов Политбюро и руководящего ядра ЦК, длившееся два дня.

На этом совещании Сталину был задан вопрос, зачем он опубликовал доклад об итогах XIII съезда на курсах секретарей уездных комитетов при ЦК партии в центральной печати. Сталин ответил, что, мол, ничего дурного сделать не хотел, а имел намерение разбить легенду о том, что в ЦК есть дружная «тройка» (Каменев, Зиновьев и Сталин), которая фактически определяла политику ЦК и правительства. Кроме того, Сталин объяснил, что преследовал цель расширить «ядро, ибо оно стало узким». С этим его стремлением согласились Зиновьев и Каменев. Однако при этом высказались против вынесения подобного мнения для всеобщего обсуждения, тем более в центральной печати. Одновременно Зиновьеву удалось убедить собравшихся в том, что тезис о «диктатуре партии» якобы принадлежал не ему, а Ленину. В результате участники заседания «признали неправильность выступления т. Сталина и принципиальную его ошибку по вопросу о диктатуре партии». Эпизод получил достаточно широкое освещение в исторической науке. Значение его в политической карьере Сталина связано с тем, что с данного совещания фактически берет свое начало образование так называемой семерки[103].

Совещание приняло решение о том, чтобы впредь все высшие руководители партии согласовывали друг с другом свои выступления. Сталин был так глубоко уязвлён самим фактом созыва подобного совещания по столь незначительному, по его мнению, поводу и тем, что большинством голосов его выступление было оценено как «нетоварищеское», что вновь, в третий раз, заявил о своей отставке. Однако она была отклонена, в том числе и голосами Зиновьева и Каменева, хотя никто не мешал им использовать то же большинство голосов, чтобы сместить Сталина. Таким образом, попытка Зиновьева и Каменева мобилизовать против Сталина «параллельный ЦК» окончилась провалом[104]. Под параллельным ЦК имелись в виду прежде всего те члены ЦК, которые выступали против Троцкого. Зиновьев следующим образом обосновывал необходимость существования тогда некоего подобия параллельного ЦК. «Мы должны иметь хоть какое-нибудь место, где в своей среде старых ленинцев мы могли бы по важнейшим вопросам, по которым возможны разногласия с Троцким и его сторонниками, иметь право колебаться, ошибаться, друг друга поправлять, совместно коллективно проработать тот или иной вопрос. Перед Троцким мы лишены этой возможности»[105].

Для Зиновьева и Каменева страшнее Троцкого тогда никого не было, что однозначно свидетельствует об отсутствии у обоих этих «прирожденных вождей» элементарного чувства политического реализма, а попросту говоря, — это бесспорное доказательство их политической близорукости. Но как бы то ни было, Сталин в тот период вынужден был считаться с ними. Но делал он это весьма расчетливо — по его инициативе вместо распавшейся «тройки» неофициально была сформирована «пятерка» путем подключения к «руководящему ядру» занимавшего пост председателя Совнаркома А.И. Рыкова и Н.И. Бухарина. Соотношение сил в этом новом органе власти, хотя и было в пользу Сталина, но все же по ряду причин не могло его полностью удовлетворить. И Рыков, и Бухарин по своим концептуальным воззрениям никак не могли быть причислены к сталинистам. Хотя по многим практическим вопросам они занимали позиции, близкие к позициям Сталина.

В этих условиях генсек взял курс на значительное расширение «руководящего ядра». Во время августовского (1924 года) пленума ЦК состоялось совещание группы тогдашних единомышленников (их с большим правом следовало бы именовать противниками Троцкого, ибо их единомыслие сводилось фактически к одному — общей враждебности по отношению к Троцкому), членов ЦК (Сталин, Бухарин, Рудзутак, Рыков, Томский, Калинин, Каменев, Зиновьев, Ворошилов, Микоян, Каганович, Орджоникидзе, Петровский, Куйбышев, Угланов и несколько других членов ЦК), которое для укрепления руководства партией и предотвращения наметившегося раскола постановило считать себя руководящим коллективом. Будучи сначала одним из инициаторов его создания, позднее Зиновьев стал называть его «фракционным центром».

В ходе работы пленума ЦК Сталин предпринял еще один довольно рискованный, но, очевидно, тщательно продуманный шаг. Он решил укрепить свои позиции по отношению к Зиновьеву и Каменеву, подав демонстративное прошение об отставке. Вот текст этого документа:

«В Пленум ЦК РКП

Полуторогодовая совместная работа в Политбюро с тт. Зиновьевым и Каменевым после ухода, а потом и смерти Ленина сделала для меня совершенно ясной невозможность честной и искренней совместной политической работы с этими товарищами в рамках одной узкой коллегии. Ввиду этого прошу считать меня выбывшим из состава Пол. Бюро ЦК.

Ввиду того, что ген. секретарем не может быть не член Пол. Бюро, прошу считать меня выбывшим из состава Секретариата (и Оргбюро) ЦК.

Прошу дать отпуск для лечения месяца на два.

По истечении срока прошу считать меня распределенным либо в Туруханский край, либо в Якутскую область, либо куда-либо за границу на какую-либо невидную работу.

Все эти вопросы просил бы Пленум разрешить в моем отсутствии и без объяснений с моей стороны, ибо считаю вредным для дела дать объяснения, кроме тех замечаний, которые уже даны в первом абзаце этого письма. Т-ща Куйбышева просил бы раздать членам ЦК копию этого письма. С ком. прив. И. Сталин

19.VIII.24»[106].

В приписке, адресованной Куйбышеву (тогда он был председателем ЦКК) Сталин писал, — «т. Куйбышев! Я обращаюсь к Вам с этим письмом, а не к секретарям ЦК, потому, что, во-первых, в этом, так сказать, конфликтном деле я не мог обойти ЦКК, во-вторых, секретари не знакомы с обстоятельствами дела, и не хотел я их зря тревожить».

Следующее краткое заявление об отставке было написано Сталиным 27 декабря 1926 г. и передано председательствующему на пленуме А.И. Рыкову:

«В ПЛЕНУМ ЦК (т. Рыкову)

Прошу освободить меня от поста генсека ЦК. Заявляю, что не могу больше работать на этом посту, не в силах больше работать на этом посту.

И. СТАЛИН

27. XII.26 г»[107].

Как видим, генсек использовал демонстративные просьбы об отставке с определенной политической целью: таким путем он показывал своим оппонентам, что не цепляется за свой пост, а с другой стороны, упреждающе выбивал из рук своих противников возможность подобного требования с их стороны. Тонкое политическое маневрирование составляло в арсенале Сталина одно из важных средств укрепления своего авторитета и позиций перед лицом надвигавшейся открытой решительной схватки.

Совещание сформировало свой исполнительный орган «семерку» в составе членов Политбюро — Бухарин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский и председателя ЦКК Куйбышева. Кандидатами в «семерку» были назначены Дзержинский, Калинин, Молотов, Угланов, Фрунзе. Совещание выработало своеобразный устав, регламентирующий деятельность «руководящего коллектива». Он предусматривал жесткую дисциплину, подчинение «семерки» совещанию «руководящего коллектива». «Семерка» фактически подменяла собой официальное Политбюро и создавалась для предварительного рассмотрения и решения вопросов, которые выносились затем на официальные заседания Политбюро с участием Троцкого[108].

Нельзя сказать, что подобный шаг, предпринятый по инициативе Сталина, отвечал нормам устава партии, хотя и соответствовал большевистской практике и восходил еще к временам Ленина, который создавал фракции большинства для борьбы с противниками своей линии. В этом плане Сталин не открывал Америку, он лишь пользовался политическими приемами своего учителя. Однако в новых, казалось бы, более стабильных условиях, когда над страной не висела угроза гражданской войны, когда положение Советского режима характеризовалось устойчивостью, прибегать к подобным методам как-то не подобало. Не случайно, что даже со стороны кандидата в члены «семерки» Калинина (тогдашнего официального главы государства) подобный шаг вызвал серьезные сомнения и даже опасения. В письме к Сталину он выразил свою обеспокоенность: «Мне могут возразить, что я напрасно бью тревогу, что ни о каком создании фракции речь не идет, а просто избрана семерка для согласования по наиболее одиозным вопросам, я бы, пожалуй, решительно и поддержал этот вариант, если бы он понимался так же и остальными членами совещания.

Но насколько у меня создалось впечатление, тенденция совещания, в особенности, она определенно проявлялась у т. Сталина, именно упереться в дальнейшей работе на согласованной фракционной линии»[109].