МУЖЧИНА, ЖЕНЩИНА И ОСТАЛЬНЫЕ

МУЖЧИНА, ЖЕНЩИНА И ОСТАЛЬНЫЕ

Природа устроена так, что, не считая удивительных исключений, ни одно из которых не относится к царству позвоночных, для продолжения существования биологического вида необходимо соединение существ двух полов. Такое соединение не предполагает никакого превосходства одного пола над другим в какой бы то ни было области, сексуальной, умственной или физической, и пусть этот очевидный факт оспаривают какие-нибудь недоумки. Это соединение может быть случайным, например проявлением простого животного инстинкта, а может — неоднократным и прочным, благодаря которому срабатывают основные механизмы совместной жизни в обществе: пара на простейшем уровне, семья, род и так далее, по мере того как эти группы множатся. Меня здесь занимает прежде всего человеческий род, но не забудем, что подобные связи существуют и за пределами нашего вида, и люди средневековья это прекрасно знали: они наблюдали супружеские связи, которые вполне можно назвать семейными, у множества животных, живших рядом с ними: у крыс, волков, многих кошачьих или оленевых. Видимо, эта «особенность нравов» им достаточно резко бросалась в глаза, коль скоро в описаниях или рассказах, где действуют животные, они охотно придавали отношениям своих героев «сексуальный» характер: достаточно упомянуть «Роман о Лисе», «Роман о Фовеле» или множество «изопетов», басен, крестным отцом которых можно считать Эзопа. И все же здесь я занимаюсь человеком.

Два пола лицом к лицу

То, что по идее должно быть всего лишь толковым исследованием поведения особей женского и мужского пола, стало одним из важнейших поприщ для приложения человеческой мысли. Проблема отношений между мужчиной и женщиной волновала людей и определяла их поведение с тех пор, как человеческие общества стали оставлять следы в форме надписей, поступков или иной, скажем, начиная с каких-нибудь 20 или 10 тысяч лет тому назад. Сегодня ею активно занимаются, всеми силами стремясь — и это очень хорошо — развязать многие путы, связывающие нас. Но путь к сбалансированной точке зрения по-прежнему загромождают предрассудки, априорные представления, умолчания, инстинктивные реакции, комплексы превосходства и неполноценности, яростно борющиеся меж собой: презрительные наставления звучат громче неумеренных жалоб. По сей день общественное мнение, якобы сожалея об этом, допускает, что существует доминирующий пол, мужской, который сеет семя, и подчиненный, женский, который вынашивает плод и являет его миру. И даже за пределами этого сексуального измерения первый пол считают «сильным», поскольку он держит в руках бразды правления обществом, а второй — «слабым» и даже «слабоумным», то есть беспомощным, хотя его физическая стойкость и продолжительность жизни намного выше, чем у пола, который столь неправомерно называется сильным.

Как обстояло дело в средние века? Если я забуду всё, что археология сообщила нам о превосходстве женщины, о некоем скрытом матриархате, который этот пол учредил в доме, а порой и за его пределами, и останусь на поверхности, то окажусь перед констатацией, по-моему, незыблемой: средневековье имело «мужской пол», по словам Жоржа Дюби. По крайней мере, оно выглядит таким, если исходить лишь из наших письменных источников, как поступал этот историк. Все или почти все тексты написаны церковниками, клириками, которым не было никакого резона понимать душу, разум или тело женщины, — они это высокомерно игнорировали. А женщины текстов не писали; кое-где, конечно, попадался ученый «синий чулок» вроде Хильдегарды Бингенской в XI веке; любовницы, как Элоиза или Мария Французская в XII и XIII веках, хотя даже неизвестно, они ли писали свои произведения; придворные дамы, мстительные и слезливые, как Кристина Пизанская в XIV веке, не говоря о некоторых королевах и графинях с железной хваткой, которые не писали, а действовали. Ничтожное число, которое не укрепят и слова, которые клирики приписывали дамам из рыцарского романа или лангедокской песни, а то и матронам из фаблио. Остаются, правда, ответы Жанны д’Арк своим судьям, но что могла сказать о мужчинах Орлеанская Дева?

Итак, эти суждения был суждениями мужчин, лишенных женского общества, и христиане слышали только их — от римской энциклики, нашпигованной цитатами из античного права, до проповеди кюре, обращенной к его пастве, к крестьянам или ремесленникам. Приговор был жесток: женщина — «врата дьявола», «враг», виновный в грехопадении, воплощение нечистоты, о чем свидетельствует нечистая кровь, неудержимо истекающая из нее; это жестокая волчица, пожирающая мужчин, ненасытная похотливая свинья. Ее тем более следует ненавидеть, что она соблазняет ее любить; и потом, Аристотель сказал, что женщина лишена ума; она не понимает, что делает, а значит, ее нужно наказывать, бить, как советует святой Иероним, разумные поправки к которому вносит Бомануар. Вдобавок — правда, это уже светское знание — она болтлива, злоречива, капризна и расточительна. Итак, в ней не видели иных достоинств, кроме молчания в строю и повиновения господину.

И все же, опустошив колчан мизогинии, некоторые задавались вопросами. Эту тварь создал Бог, вынув ее из мужчины. Что это? Поправка к Творению, хотя оно изначально считалось совершенным и законченным? Или испытание для мужчины, существа, во всяком случае предпочитаемого Господом? Вопрос становится совсем туманным, если вспомнить такой персонаж, как Мария, жена и мать Бога. Она, конечно, девственница, и эта добродетель оставалась в глазах клириков идеалом женского поведения, несмотря на призыв «Плодитесь и размножайтесь» из Писания, как минимум противоречащий такому подходу. Значит, в почтении, которое верующие испытывали к Марии с раннего средневековья и которое значительно возросло после XII века, можно обнаружить не только сексуальный аспект. Мария была Матерью, защитницей смятенного рода человеческого; она заступалась за людей перед Богом, как сделала это в Кане Галилейской и других местах. Но, с другой стороны, разве Иисус не общался охотно с женщинами, с двумя Мариями — из Магдалы и из Вифании, которых в средние века так часто путали? Разве не им первым Он явился после Воскресения, разве не они перевязали Его раны, разве не они стояли у креста, не их ли Он простит легче, чем мужчин? И если среди апостолов не было женщин, то потому, что тогдашний иудейский мир, хоть и отличавшийся меньшим женоненавистничеством, чем многие другие, не понял бы их. Роковая ошибка зарождавшейся Церкви, возведенная в правило св. Павлом. Впрочем, средневековая агиография, жития, передаваемые из уст в уста, из деревни в деревню, изобиловали образами мучениц и святых христианок, матерей, достойных служить примером. Так как же примирить Еву и Марию?

Но о том, что думало простонародье, мы знаем очень мало; антропологи четко выявили по крайней мере одну черту поведения мужчины. В те времена, как, возможно, и во все другие, он испытывал двойственные, но не противоречащие друг другу чувства. Первым был страх перед женщиной, который он скрывал под маской презрения и недоверия. Ничего не понимая в том, как у женщины действует механизм полового влечения, он видел в ней лишь всепоглощающее желание и клеймил коварство и притворство, к которым она прибегает, чтобы это желание удовлетворить; а поскольку, как ему казалось, он не мог дать ей полноценный ответ, у него бессознательно формировалось то, что психиатр назвал бы «комплексом кастрации». С другой стороны, в демонстративном проявлении мужской власти вне дома выражалось ощущение: в доме сексуальное могущество женщины побеждает мужчину, и, значит, здесь ее необходимо обуздывать. Заточение супруги, как требовал «Парижский хозяин», запрет ей показывать себя, демонстрируя все козыри, не только преследовали цель охраны семейной чести, но были и мерами сексуальной предосторожности. Если мужской адюльтер был простителен, потому что происходил за пределами домашнего очага, то женский подлежал наказанию, потому что совершался в основном в комнате мужа. Что касается сексуальной жадности женщины, это не что иное, как искушение, подстроенное лукавым, тем более опасное, что прикрывается видимостью красоты, удовольствия и что мужчина сознает неспособность ему противостоять. Так что лучше было стереть из человеческой памяти Адама — прискорбное и весьма характерное начало царствования мужчин. Правда, до XV века об этом не говорили!

Вторая сфера восприятия выходит за границы сексуальности. Мужчина осуществляет физическое насилие, на которое женщина, впрочем, отвечает насилием моральным, более изощренным и так же мучительным, дающим материал баснописцам. Сегодня первый вид насилия замечают и осуждают; в средние века его прощали, а правоведы даже поощряли — оно было «законным». И все же это насилие не принимало первобытных форм тупого «мачизма». В нем выражались гнев и отчаяние. Ведь мужчина неизменно боялся женщины; на самом деле он ее не понимал, и это выводило его из себя. Еще Аристотель интересовался разными гранями женского характера; средневековые проповедники, особенно самые «публичные», как Фома Аквинский, пытались «классифицировать» женщин. Обратились к старинной теории гуморов, теории Гиппократа и Галена: женщины могли быть меланхоликами, сангвиниками, холериками или флегматиками, как и мужчины, разумеется; но психическое поведение или ментальные реакции женщин якобы сильнее зависели и от тех «знаков», какие якобы усматривали в движении небесных светил: были осенние, весенние, летние и зимние женщины, для сближения с которыми требовалось разное поведение. И как простолюдины, так и ученые верили в тесную связь женщин с Природой — кстати, словом «натура» называли женщину вообще, ее поведение и ее пол, — причем эта Природа объясняла, но не оправдывала странности в поведении: с боязливым удивлением отмечались связи между женщинами и мертвецами, способность первых улавливать или прозревать непонятное, их пристрастие к «непоследовательному» или «безрассудному», то есть ко всему, что не было «humain» во всех смыслах слова. Простой человек, не доходя до ученых выводов, довольствовался внешним: он видел стремление хорошо выглядеть, культ тела, пристрастие к материальным богатствам и последнее в списке, но не по важности — ловкое управление детьми или хозяйством.

Увы, мы не знаем, что второй пол думал о первом, так как он остался нем. Но нам не очень трудно это выяснить по обвинениям, приведенным ранее: женщины думали обратное и соответственно действовали. «Контрвласть» женщин была очень заметной, и я уже говорил об этом: она размещалась вокруг домашнего очага и на подушке, в «женском парламенте», каким служили источник, место для стирки, мельница, на кладбище, которого боялись сторонившиеся его мужчины, и в привычных для них местах поклонения и паломничества. К культу, или, по крайней мере, слегка скандальному почитанию, Магдалины, раскаявшейся грешницы, «второго издания» Св. Девы, женщины проявляли особое рвение. Мужчина уповал на Мать, Супругу, Деву, освященную или нет; женщина нашла заступницу и утешительницу в Марии Магдалине.

Дела сексуальные

Библия категорична: мужчина и женщина, в единственном числе, составляют единую плоть. Как бы то ни было, по соображениям здравого смысла или каким-то более высоким мотивам, причина грехопадения, этого злосчастного события, имеет связь с плотским актом. Основы этого акта — моногамия, первая пара, и зачатие, каковое из него следует. Это было совсем не греко-римское, а по преимуществу иудейское представление. А св. Павел, никак не сообразуясь с тем, что можно было прочесть или что прочтут в Евангелиях, возвел его в правило для христиан. Идеалом даже была бы девственность, но поскольку это противоречило бы воле Творца, сексуальный акт стал неизбежен, но допускался только ради зачатия, ожидаемого Богом. Как символ единения Бога и его Церкви этот акт отдавал главную роль мужчине: именно он должен был выбирать момент в пределах надлежащего временем, причем исключительно с целью зачать ребенка. Поправ традиции или обычаи «языческого» античного мира, отцы Церкви, все как один мужчины, не имеющие дела с женщинами, переплюнули «апостола» и создали догму. Очень скоро выявилась одна сложность: тварь, по крайней мере мужчина, испытывает явное удовольствие от этого акта, с тех пор ставшего преступным, не говоря уже о том, что от других культур были унаследованы прочные традиции полигамии. Начиная с каролингской эпохи, богословы изо всех сил пытались выбраться из этой ловушки; в XI веке Бурхард Вормский предложил допускать объятия в случае, когда женщина не готова к зачатию, при условии, что мужчина заведомо этого не знает; Альберт Великий советовал совершать очищение до (!) и после соития как нечто вроде отпущения греха авансом. Более прозорливый Фома Аквинский в середине XIII века рекомендовал испытывать от этих занятий лишь delectatio moderata (умеренное удовольствие). И лишь сто лет спустя, во времена Жана де Мена, «Роман о розе» отмел все эти симулякры.

Можно отметить, что со времен Павла и до Предвозрождения о женщине не беспокоился никто — это был лишь сосуд, куда следовало вливать семя. И все же, хоть ее роль и была пассивной, ее не столь игнорировали, как можно было бы опасаться. Защита женщины во всех ее ипостасях — девственницы, беременной, вдовы — была вполне реальной; «варварские» кодексы с V по IX век, как и римское право, включали множество тяжелых штрафов и наказаний за дурные поступки в отношении женщин. Кстати, доктора знаниями обладали: еще Аристотель, позже ученики Галена, медики, читавшие Аль-Рази или Авиценну, Константина Африканского или медицинские учебники из университета Салерно, ранее конца XIII века имели некоторое представление о половой жизни женщины: их описания клитора, вагины, яичников, менструаций верны, пусть даже они не всегда улавливали взаимосвязи. Они заблуждались в отношении регул, считая их выделением нечистых гуморов из тела женщины; они думали, что женщина выделяет сперму, смешение которое со спермой мужчины необходимо для зачатия. Но они четко отмечали силу женского желания, его неистощимое возобновление, его пики, каковые суть выражение похоти и угроза для души. Конечно, это уже слова клириков — в деревнях не читали ни ирландских пенитенциалиев X века, ни медицинского трактата Ги де Шолиака XIV века, а слушали кюре и умели наблюдать за тем, что происходит в доме.

Что замечаем мы — это прежде всего выражения эротики, довольно непохожие на наши. Почти полное обнажение, принятое в наше время, похоже, не играло той возбуждающей роли, какую придаем ему мы: Ева с собора Сен-Лазар в Отёне нага, но именно потому, что это Ева. Почти нет фресок или скульптур с изображением сцен, где бы участвовала Саломея или олицетворение похоти; маленькие обнаженные тела, олицетворяющие души умерших, бесполы. У себя дома супруги, если могли, раздевались порознь, и я уже говорил, что они купались в парильнях обнаженными и вместе, но в головных уборах. Зато волосы и руки были сексуальными символами, восхищавшими окситанских поэтов, равно как цвет лица или губ. Так что «тысячи любовных утех» Жегана и Блонды или всех остальных сводились к ласкам лица или неоднократным поцелуям, что сегодня вызвало бы усмешку не у одного подростка.

А сам половой акт? Во власти мужчины — говорили ученые клирики; по воле женщины — говорили популярные поэты. Если исключить coitus interruptus (прерванный коитус), обязательный прием контрацепции, но безусловно осуждаемый Церковью как принесение долга в жертву удовольствию, акту следовало быть завершенным, что предполагало согласие женщины и включало оргазм, считавшийся необходимым для полноценного зачатия, и за этим следил Бог. Поскольку фаблио очень свободно и весьма охотно повествуют об этих забавах, я легко мог бы перечислить неудачи мужчин, разочарования женщин, ошибки первых, хитрости вторых; но тут нет ничего, чего не было бы во все времена. Что касается позиции партнеров, Церковь разрешала лишь самую «естественную» — женщина на спине, мужчина сверху, утверждая, что лишь такая поза позволяет зачать ребенка, не получив чрезмерного удовольствия. У древних было иное мнение: уже Овидий рекомендовал около десятка поз, их смену, позицию «верхом», позиции на боку, а некоторые арабские авторы подробно описали целых двадцать четыре позы. Средневековая литература, как провокационная, вроде поэзии голиардов, так и дидактическая, как «Евангелие от прях», и даже музыка, по крайней мере то, что сохранилось под названием «Кармина бурана», — все эти источники внесли вклад в наши знания и, должно быть, просвещали мужчин еще до XII века, а тем более в XV веке, когда началось раскрепощение нравов и языка. Даже хронисты, в большинстве серьезные люди и образованные клирики, приводили немало анекдотов о сексуальной жизни своих героев. Так, нам сообщают, что Филипп Август стал бессилен, имея дело с супругой-датчанкой, а вот его внук Карл Анжуйский мог оказать честь супруге до пяти раз за ночь, рискуя спасением. В «Новеллах» или «Загадках» XIV и XV веков содержится колоссальное количество таких скатологических и эротических выражений, от которых покраснел бы скандальный журналист.

Довольно любопытно, что мы очень много знаем о сексуальных отклонениях в индивидуальном поведении. Греко-римское общество считало особые физические контакты и наслаждения одновременно естественными, поскольку они были связаны с удовольствием для тела, и простительными, поскольку они не касались души. Принудительно связав половой акт с зачатием, христианская мысль вытолкнула все проявления физиологии, выходящие за пределы канонической нормы, в сферу аморального, аномального и противоестественного, а значит, в сферу греха и проклятия. К прелюбодеянию приравнивались даже половые отношения между супругами в период, когда женщина не могла забеременеть. Подобные узы догмы никак не могли стать преградой для естественных влечений, хоть бы и в «нормальной» семье убежденных христиан. Даже не считая недозволенных, но общепринятых любовных забав, периодического блуда по твердым ценам, о котором я еще расскажу, мы можем отметить крайнюю свободу нравов. О ней свидетельствует огромная масса документов — негодующих, угрожающих, осуждающих и карающих, хотя действенность всех этих громов и молний нам неизвестна; все пенитенциалии X-XII веков, классифицирующие наказания за проступки, или исполненные негодования памфлеты, как «Liber Gomorranus» благочестивого Петра Дамиани, написанный около 1050 года, требуют отлучения или покаяний; но эффективность этих осуждений вызывает сомнение, так как в тот период юриспруденция или сборники законов, такие как «Декрет Грациана», не упоминают ни словом обо всей этой распущенности.

Вспоминается, конечно, мастурбация, грех Онана, который приравнивался к симонии, поскольку он состоял, по крайней мере у мужчин, в расточении семени, которым Господь наделил мужчину для продолжения жизни своего народа, то есть это была своего рода растрата, почти торговля общественным достоянием, подобная поведению Симона, желавшего купить у Христа за деньги искусство творить чудеса. Однако чаще всего к покаянию за этот грех приговаривали женщин — возможно, потому, что женщин без мужчин, монахинь или молодых вдов, было немало, — с учетом возраста, положения или обстоятельств. Граница между этим грехом и гомосексуализмом в средневековых текстах не очень отчетлива. Такое поведение в основном квалифицировалось как содомитское, «противоестественное», а значит, вызывающее омерзение; но у него было много разновидностей: анальное соитие между партнерами, хоть бы и разнополыми, акты педофилии между взрослым и ребенком одного пола, контакты человека и животного, именуемые «скотоложеством», и, разумеется, гомосексуальные отношения между лицами одного пола. Античность оставила бесчисленные примеры подобного поведения; тогда к ним относились сурово лишь в случаях педофилии, сопряженной с насилием, или скотоложества, расцененного как оскорбление богов. Естественно, Церковь могла пойти лишь последним путем. Скотоложество как привычку пастухов, живущих уединенно в горах, осуждали редко, поскольку редко замечали; но в случае выявления карали костром, наказанием для еретиков. Педофилия была почти незаметна — в основном ее считали семейным делом, не касающимся никого постороннего; если ее обнаруживали, она влекла за собой лишение имущества или телесные наказания, редко более того. Что до гомосексуализма, которым столь озабочен современный мир, то средневековые социальные структуры вполне благосклонно относились к группам холостой молодежи, кстати, того и другого пола, живущим вместе — в замке, монастыре, в «молодежных сообществах» в деревне или «благочестивых общинах» в городе. Это поведение, отвратительное отражение пороков Содома и Гоморры, осуждали, считая, что оно мешает спасению самих виновных, но не массы; вот почему наказания за этот грех оставались делом частным и редко бывали публичными; возможно, в нем видели очень индивидуальные проявления человеческой натуры, сублимированное завершение дружеских отношений, распространившихся на плотскую сферу. Это наше время задалось целью выявить все такие случаи, доказанные или возможные, которыми изобилуют источники — от Роланда и Оливье до миньонов XV и XVI веков. Создается впечатление, что в средние века на эту сферу смотрели спокойно.

Жизнь своим очагом

Как написал в XVI веке юрист Луазо, «спать и есть вместе — это и есть брак, как я думаю». Оставим пока в стороне брак и все, что с ним связано в средние века, и опишем жизнь «своим очагом», как говорили о жизни супружеской пары, очага нотариусы XIV века.

Для многих, будь они историками или нет, супружеская чета — это единственный кадр жизни[17], который бросается в глаза. Это территория мужчины, как провозглашают закон и обычаи; на женщину, живущую рядом с ним, он имеет все права, проистекающие из его manus — власти, предоставленной ему узами брака (или без них) св. Павлом или Юстинианом, а затем и всеми позднейшими правилами. Я сказал, что он мог бить свою супругу, что она была обязана ему подчинением во всем, кроме как в любви к собственным детям, что в остальном ее обязанностью было производить потомство, помогать супругу обрести спасение, удовлетворять его сексуальные потребности. К добродетелям, каких ждали от женщины, якобы относились целомудрие, за неимением девственности, постоянные заботы о доме, молчание и верность. Учить читать ее бесполезно: ей будет достаточно шитья и кухни. Эта картина, беспрерывно поновляемая вплоть до наших дней, неверна и даже гротескна. Я уже подчеркивал, что в сексуальных играх партнеры были равны, насилия и обиды — взаимны, что оба родителя воспитывали ребенка в равной мере и что он был обязан проявлять к ним равное уважение. Что же касается роли женщины как «хозяйки», то повторюсь: унизительный и подчиненный характер, какой ей придали, — вымысел XIX века. Добавлю, что почти полное отсутствие женщин в перечнях свидетелей объясняется природой самих текстов, где искать женщин бесполезно, поскольку речь там чаще всего идет о делах, связанных с недвижимостью, в которых они участия не принимали.

Мужчина, столь упорно настаивавший на праве контролировать женщину, чаще всего боялся, что она ускользнет от него. Не без оснований! Неравенство в возрасте супругов в традиционном браке сводило подле семейного очага юную особу 16–18 лет и взрослого мужчину на 10–15 лет старше нее. Таким образом, психологическая природа матримониальных связей была иной, чем в наше время, когда преобладает возрастное равенство супругов или просто сожителей. Естествен и результат этого — стремление мужа быть в той же мере отцом, что и любовником, относительно краткая длительность брака, убежденность мужчины, что он знает о нем больше, и убежденность женщины, что ее личные порывы ограничивают. «Наставительный» характер руководств по совместной жизни, как «Советы супругам» и «Парижский хозяин», объясняется именно этим дисбалансом. Другое следствие могло бы стать еще серьезней: более молодая супруга, возможно, обойденная вниманием мужа, занятого делами вне домашних стен, охотно искала удовольствий, которых ей недоставало, на стороне, и проповедники преувеличивают ее непостоянство и распущенность. Когда возник неизменный сюжет фаблио и даже «рыцарских» романов, «любовный треугольник», сказать трудно; это бурлеск — говорили поэты, это драма — утверждали грамоты о помиловании. Церковь негодовала, крича о бесчестье и блуде, но общественное мнение было довольно снисходительным к адюльтеру, и придуманные им наказания — например, посадить обоих виновников голыми на осла, чтобы они проехались на нем под насмешки толпы, — как будто рассчитаны скорей на то, чтобы высмеять их глупость, нежели покарать их за грехи, и обманутые мужья неизменно выглядят смешно и даже одиозно.

Одним из самых неприятных последствий такой «матримониальной модели» было то, что дозволенной сексуальной активности лишалась значительная часть мужчин, не достигших брачного возраста, для которого требовалось «состояние», то есть двадцати пяти-тридцати лет. Церковь, стоявшая на страже морали, прекрасно понимала, чем это чревато. Не слишком веря самой себе, она прежде всего проповедовала целомудрие или воздержание; но это значило требовать от молодых людей слишком многого. Она же выступала против онанизма, отлично зная, что мастурбацию и фелляцию широко практикуют сами ее служители. А адюльтер, неприемлемый уже как осквернение священных уз брака, подрывал семейный уклад; с ним нужно было бороться, его следовало осуждать. Но было кое-что и похуже — изнасилование, к которому мужчины прибегали с глубокой древности и которое сочетало насилие над личностью с нарушением общественного порядка. В средние века, как и в наши дни, о таких сексуальных посягательствах ни жертвы, ни их семьи часто не сообщали — это было бы слишком стыдно. Так что мы не можем точно определить масштабы этого зла. Но по многим регламентам, направленным на его обуздание, мы довольно ясно различаем его сферу: очень часто изнасилование было коллективным, оно совершалось ночью и обычно над женщинами, при которых не было мужчин или которые были беззащитны, — девушками, вдовами, бедными. Среди выявленных абортов — огромное множество тех, которые делались ради избавления от плода подобных насильственных соитий. А Церковь запуталась в противоречиях: насилие достойно осуждения, но аборт — тем более. Она сталкивалась с правом человека на поиск выхода; сегодня мы считаем изнасилование «кровавым преступлением», почти приравнивая его к убийству — это насильственное посягательство на физическую неприкосновенность более слабого существа, вот насильник обычно и ссылается на мнимое «согласие» жертвы. В средневековье полагали иначе: это было покушение не столько на физическое лицо, сколько на собственность, ведь женщина составляла существенную часть семейного достояния, которым распоряжались отец, муж или брат. Оскорбление и бесчестие? Да, но еще и кража со взломом, согласно гражданскому праву. Стало быть, наказание полагалось прежде всего телесное, но без кастрации, принятой в других культурах во избежание рецидива — случай Абеляра остается исключением; а также выплата внушительной денежной компенсации пострадавшей семье, к чему иногда добавлялось изгнание под видом длительного паломничества, погубившее не одного преступника, если тому не удалось его избежать.

Прелюбодеяние или сексуальная распущенность заслуживали наказания; изнасилование часто скрывали, значит, оно оставалось безнаказанным. Что было делать? Единственным выходом из положения, хоть, похоже, чисто мужским, становилась поднадзорная и платная физическая любовь — проституция как социальный регулятор, удовлетворяющая ради сохранения порядка неудержимые инстинкты молодежи или даже зрелых людей, не получившие удовлетворения. На сей раз у нас есть солидный набор документов — процессы, расследования, рассказы, изображения. Далекая от того, чтобы добиваться воплощения такой безрассудной утопии, как искоренение проституции, о чем во все века мечтали наивные либо невежественные моралисты, средневековая Церковь видела здесь единственно допустимую уступку тирании пола — разумеется, она осуждала проституцию, но плотно ее контролировала. Она брала на себя, причем по согласованию с муниципальными чиновниками и в специальных домах, нередко ей и принадлежавших, содержание «публичных девок», которых, впрочем, она пыталась поместить в общину или на службу к священнику, когда в силу возраста им приходилось оставить эту деятельность. В принципе доход с «дела» получал муниципалитет, но, чтобы избежать постепенного формирования групп мужчин-«профессионалов», которые бы наживались на девушках, Церковь не отказывалась от пожертвований клиентов, тем самым частично искупавших свой грех. В городах подобные «аббатства», «веселые замки», «удобные местечки» или «маленькие бордели» зачастую группировались близ церквей, на мостах, напротив дворцов. «Публичными» девушками в большинстве были крестьянки, не нашедшие в городе иного занятия, но удалось выяснить, например, для Бургундии XV века, что при случае в этих местах проявляли свои дарования и коренные горожанки, и ранее я уже говорил о парильнях, открытых для тех, кто платил. Зато мы ничего не знаем, как обстояло дело в деревне: некоторые матроны с репутацией сводней, вероятно, делали свое дело. Что касается «неорганизованной» проституции на открытом воздухе, она представлялась не менее очевидной: то, что известно о ярмарках, торговых рядах или о процессиях псевдокающихся, показывает, что там были толпы женщин без покрывала, без достойной одежды, тех самых meretrices, которые предлагали себя первому встречному. Когда такой святой человек, как Робер д’Арбриссель в начале XII века, окружил ими себя, чтобы спасти их души и тела, официальной Церкви было не так просто усмотреть в этом лишь благое деяние.

Узы брака

Считается, что положение женщины в средние века было плохим; вероятно, читатель уже заметил, что я прилагаю все усилия к тому, чтобы опровергнуть это априорное суждение. Разумеется, стоит предположить, что за столь долгое время, сколько продолжалось средневековье, многое могло меняться. При помощи наших письменных источников — поскольку археология в данном случае бессильна, а иконография однообразна — можно выявить реальные флуктуации: от завершения каролингской эпохи, скажем, с 900 года до 1030 или 1050 года женское участие в экономических и политических делах выглядит существенным; напротив, на фазу 1050–1180–1200-х годов приходится некоторое ослабление их позиций в моральном плане; бросается в глаза очередной подъем во второй половине XIII века, достигающий кульминации в течение ста пятидесяти лет, после чего в начале Нового времени, XV–XVI века, намечается спад. Такие колебания женского влияния имели, конечно, множество причин: численное соотношение полов, ужесточение или ослабление контроля Церкви, эволюция или смена типов деятельности в производительной экономике, усиление или спад индивидуализма. Но причины появления этих мотиваций определить очень нелегко, а обращение к внечеловеческим факторам остается вне моих возможностей. Зато эволюция христианского брака, с его причинами и следствиями, представляет богатый материал для наблюдений.

Должен признать: если материальное положение средневековой женщины не заслуживает той лицемерной скорби, с какой о нем принято говорить, то ее положение в качестве супруги, как минимум правовое, бесспорно, оставляет желать лучшего и представляет собой главный аргумент приверженцев теории «мужского средневековья». Сегодня мы переживаем постепенное ослабление нерасторжимых уз моногамного брака независимо от того, освящен он Церковью или нет; мужчин и женщин соединяют другие, более гибкие и даже более кратковременные связи, которые обсуждать здесь неуместно. На протяжении всего средневековья такое сожительство считалось недопустимым, достойным осуждения и противоречащим как морали, так и Божьей воле, приравниваясь к обычному блуду или полигамии.

Семья, которая считается основной ячейкой средневекового общества, к сегодняшнему времени стала предметом обильной исторической литературы, довольно однотипной в выводах, которые я попытаюсь вкратце изложить. Девственность была идеалом, но оставалась уделом крайне немногих, по своей воле или нет; их почитали, но к повседневной жизни никакого отношения они не имели. Кто был не девствен, должен был принадлежать к «порядку» (ordre), который Бог поставил сразу за девственницами, — к супругам, conjugati. Вступая в него, те, кого до тех пор называли puer или puella, юношей или девушкой, независимо от возраста — пусть даже Вильгельму Маршалу было тогда сорок лет, — становились vir и uxor; они переживали расцвет в христианском мире; они выполняли сословный долг, которому было естественным придать сакральный характер. Церковь не упустила такой возможности, представив его неразрывным и постоянным союзом, подобным тому, который существовал между Адамом и Евой до грехопадения и после него. Она сделала из него седьмое по счету таинство, но последнее, которое, впрочем, будущие супруги осуществляли сами и наедине, без участия служителя Бога. Разрыв был бы подрывом веры, чем-то недопустимым, «ересью». Однако такой союз должен был лишь выполнять желание Бога — умножение людей, а значит, предполагал плотское соитие, без чего брак, оставшийся несовершённым («белым», blanc), не имел никаких человеческих оснований, чтобы существовать. А поскольку этот союз грозил стать источником порочных удовольствий, надо было укрепить его всеми гарантиями стабильности, необходимыми для длительного сохранения. Первой явно было искреннее согласие супругов. Сегодня, если исключить некоторые салонные пережитки, очевидно, что физическое влечение или ментальное сродство способствуют совместной жизни. Но в средневековье все было далеко не так. Девушка, как гласило каноническое право, а вслед за ним декрет Грациана в XII веке, могла вступать в брак, когда, как считалось, достигала возраста деторождения — двенадцати-четырнадцати лет, юноша немногим позже. Но даже если жениху и невесте уже исполнилось шестнадцать-восемнадцать лет, как можно было рассчитывать на глубину или искренность их согласия? Они могли бы в нем отказать, что и случалось, вызывая скандал. Но детям, особенно девушкам, навязывали принципиальное согласие. Впрочем, это не означает, что в подобных вынужденных браках не могло возникать искреннего чувства супружеской привязанности.

Если юноша и девушка проявляли себя лишь позже, решение принимали члены семьи, главным образом отцы. Они делали это, руководствуясь мотивами, арсенал которых был весьма несложен: юноше следовало найти партию вне родственной группы и по возможности выгодную, то есть проводилась политика гипергамии с целью закреплять или создавать полезные экономические или политические связи; пристроить девушку, пусть даже выдав ее за человека более низкого положения, значило как можно быстрей снять с себя бремя ее содержания, поскольку отец воспринимал дочь не как производительную силу, а лишь как ценную вещь, которую следует обратить в деньги. Вот почему надо отметить: если подчеркивать, как это делают этнологи, что существовал «рынок» девушек или даже «торговля» ими, то же самое надо отнести и к юношам. Естественно, подобный образ действия был принят в среде сильных мира сего, которая одна нам хорошо известна; я бы сказал — «слишком хорошо», поскольку в простонародье, то есть в основной массе населения, вмешательство родни или даже вполне понятный интерес к умению хорошо распоряжаться землями или лавками, конечно, имели место, но, похоже, там исходили из принципа приблизительного равенства социальных уровней, то есть принципа гомогамии, чтобы обеспечивать преемственность семейного занятия.

Итак, вот двое молодых людей, предназначенные друг для друга благодаря переговорам отцов, а возможно, и матерей, и в этом случае переговорам более ожесточенным. При надобности совета спрашивали у «друзей», даже у «аббата молодежи», своего рода вождя, признаваемого молодыми, или же отец делал выбор среди девушек, у дверей которых на «майские праздники» юноши оставляли цветы либо зеленые ветки. Это соглашение оформляла sponsalia (помолвка); нареченных представляли друг другу, после чего они публично произносили verba de futuro (устное обещание жениться в будущем), прежде чем сдвинуть бокалы. Любовь с первого взгляда? Разочарование? Кто мог знать? Проходило время, порой несколько месяцев, в течение которых, безусловно, оценивали материальные перспективы или же вероятные препятствия, связанные с родством, дурной репутацией или обманом. Далее следовала nuptiae (свадьба) — смесь римских традиций, христианских требований и германских обычаев. Прежде всего надо было придать контракту, заключенному обеими семьями, как можно больше публичности: наплыв родственников и друзей, предъявление подарков, приданого, приглашение музыкантов и бродячих актеров, трапезы и празднества — всё это могло за полгода разорить генуэзского купца XIV века. В Италии с ее вопиющими излишествами коммунам приходилось даже устанавливать ограничения на роскошь при этой церемонии. Свадьбу праздновали в доме невесты; все облачались в лучшие наряды, как можно увидеть на знаменитом полотне Ван Эйка 1435 года, изображающем чету Арнольфини. Оба будущих супруга носили головные уборы, но невеста была в цветном, прежде всего в красном, и никак не в белом. По иудейскому обычаю над новобрачными держали покрывало, венчальный покров (pallium)] по римскому обычаю отец новобрачной брал руку дочери и вкладывал в руку супруга, тем самым передавая manus, власть над женой; по римскому и германскому обычаю супруги произносили verba de presenti (обещание жениться в настоящем), своего рода окончательное обязательство, означавшее согласие, — и здесь какая-нибудь строптивица имела очень слабую возможность отказать. Супруги надевали друг другу на палец древний символ — кольцо как свидетельство взаимных обязательств, правда, не обязательно на безымянный палец левой руки, напрямую, как верили в античные времена, связанный с сердцем посредством сосуда и нерва. Присутствовали два или более свидетелей, один из которых мог быть церковником, а другой — нотарием, оглашавшим обязательства отцов в материальном плане. Затем образовывали кортеж и отправлялись в церковь, чтобы принять обеты и получить благословение; но этот «религиозный» обряд отнюдь не был обычен вплоть до XIV–XV веков, когда его окончательно навязало духовенство. До тех пор это последнее действие происходило вне церковных стен, на паперти, ante valvas ecclesie (перед дверьми церкви) или in facie (перед лицом). Благодарственный молебен, следующий далее при надобности, стоил недешево, а потому чаще всего ограничивались благословлением: ведь таинство совершали сами супруги.

Как и сегодня, если позволял кошелек — с показным размахом, осыпаемый зернами, символом плодородия, свадебный кортеж отправлялся на пир, и меню в таких случаях бывало княжеским, но это было чистой видимостью, поскольку присутствовавшая невеста не ела. Она должна была дождаться финального этапа, то есть реального осуществления брака; забота о нем ложилась исключительно на женщин — мужчины оставались вдалеке от брачного покоя, распевая лихие, а то и непристойные песни. Молодоженов сразу принимала постель, которую ранее благословил священник; их раздевали женщины, считавшиеся опытными; мужчина должен был стерпеть ритуал «развязывания шнурков» — лент, которыми обматывали его член, а потом их разматывали, что означало освобождение его половой силы. Супругам подносили шодо[18], отвар или ароматное вино, считавшееся афродизиаком, а потом оставляли одних. Но долгое время бытовал обычай, что какая-то матрона проводила ночь поблизости, чтобы известить всех — по крайней мере если ее об этом уведомляли, — что плотское соитие произошло. Что же касается пояса целомудрия, который следовало развязывать, или права первой ночи, позволявшего сеньору заранее лишить невесту девственности, — все это, очевидно, выдумки «романтиков», отголоски денежных выплат местному сеньору в качестве формарьяжа.

И его оковы

Я описал здесь идеальный брак, по преимуществу христианский, какой совершали в IX–XII веках; у сеньоров или простого народа существовали для этого свои правила, но их соблюдали все меньше и меньше. Что же касается правовых рамок, о которых я ничего не сказал, они вносили свою окраску, вплоть до черной, в физические и моральные обязанности супругов.

Прежде всего не забудем, что полигамия, сколько бы Церковь на нее ни обрушивалась, не сдавала позиций. В основе этого обычая, бытовавшего в античные времена и все еще сохранявшегося у германцев, скандинавов и в исламском мире, вовсе не лежала, как то и дело повторяют, сексуальность мужчины, разнузданного эгоиста, превращающего женщину в объект плотских желаний. При демографической конъюнктуре, когда по многим причинам смертность была крайне высока, многоженство порождало надежду на получение многочисленного потомства, особенно если мужчина обладал нужными возможностями и властью. Полигамия в виде обычного сожительства оставалась в обычае даже у князей, мнивших себя, как Карл Великий, добрыми христианами. Чуть ли не официально она сохранялась вплоть до конца XII века, по крайней мере в среде аристократии. Поскольку укоренившийся в скандинавском мире обычай позволял, чтобы любой военачальник мог иметь нескольких frilla (супруг), то брак more danico (на датский манер), то есть без церковной санкции, позволял растить совместно потомков от нескольких жен, причем никто не считался бастардом или незаконным наследником; их судьба могла быть какой угодно, чему самый известный пример — Вильгельм Завоеватель. Тем не менее такой обычай существовал лишь у норманнов и саксов — ни Филипп I в XI веке, ни Филипп Август в XII веке не сумели добиться от папы признания своих любовниц законными супругами; но дети этих «фавориток», как будут говорить позже, не страдали от того, что они внебрачные.

Церковь должна была одолеть и другое препятствие — кровное родство. Она требовала экзогамного брака, то есть такого, чтобы между супругами не было кровной связи. Столь суровая позиция, похоже, была продиктована отнюдь не страхом перед физиологическим вырождением потомства, как могли бы утверждать современные биологи. Некоторые усматривали в этом тайный замысел Церкви запретить или заклеймить союзы, способные укрепить политическую или экономическую власть ее соперницы, светской аристократии, отныне вынужденной подыскивать супругов среди тех, связь с кем еще не установлена. Разумнее будет допустить, что Церковь искренне усвоила табу на инцест между родителем и ребенком или братом и сестрой, почти неразрывно присущий человеческому роду. Со времен раннего средневековья этот запрет доходил до седьмой степени родства, то есть распространялся на всех потомков одного прапрадеда; эти требования переняло и гражданское, или каноническое, право XI века, так что высокая концентрация аристократических родов вынуждала воинов искать супруг почти исключительно за пределами королевств, где они проживали, либо переносить личное отлучение, интердикт на свои земли, а то и изгнание. Сверх того, инцестом считались и браки с крестными отцами и матерями, вдовцами или вдовами, желавшими вступить в новый брак. Такие жесткие требования на практике не могли не нарушаться — их постоянно обходили, порой за плату. В 1215 году, на четвертом Латеранском соборе, планку снизили до четвертой степени родства, до уровня троюродных братьев и сестер. Это было все еще слишком сурово; это правило нарушали, либо купив — без особого труда — разрешение на брак, либо притворившись несведущим или рассчитывая на несведущего кюре, если ты не принадлежал к высшему обществу. С другой стороны, инцест мог быть превосходным поводом для развода с женой, например, когда у супругов не было детей или в семье воина рождались только девочки. Известный скандальностью и драматическими последствиями разрыв между Людовиком VII и Алиенорой потребовал от короля пятнадцати лет раздумий, прежде чем он догадался о родстве и потребовал аннулировать брак. Это породило необходимость расследования, предваряющего брачный союз, а с 1215 года — публичного объявления бана, то есть права на брак, доказанного отсутствием кровного родства.