Элагабал

Элагабал

Новый император принял имя Элагабала в качестве своего собствен­ного дополнительного имени, под которым и вошел в историю. Покинув Эмесу, он, однако, не расстался со своими жреческими обязанностями. Сенат был вынужден принять в римскую религию «непобедимого бога Солнца Элагабала», верховным жрецом которого стал сам император. Новому богу построили храм возле императорского дворца на Палатине и перенесли туда жертвенник богини Весты и другие святыни римского го­сударства. В этом факте проявились не только сумасбродство Элагабала и раболепие сената. Он говорит также о том, что в Италию и в западную половину империи в эту эпоху широко проникают различные восточные верования и культы, образуя там пеструю религиозную смесь. Этот рели­гиозный синкретизм создавал основу, на которой как раз в это время нача­ло быстро распространяться христианство.

Однако решительный поворот в сторону Востока не мог не вызвать про­теста со стороны широких общественных кругов. Оппозиция восточной политике Элагабала усиливалась недовольством, которое было вызвано поведением молодого императора и его придворной клики. Правда, в этом отношении Рим трудно было чем-нибудь удивить. Но то, что творилось при дворе Элагабала, превосходило всякую меру бесстыдства. Импера­тор, несмотря на свою молодость, был крайне испорчен. Он страдал поло­вой извращенностью, и сцены разврата, разыгрывавшиеся на Палатине, далеко оставляли за собой оргии Калигулы, Нерона и Коммода. Ближай­шее окружение императора — его мать Соэмиада, его любимец Гиерокл, градоначальник Рима Фульвий, управляющий финансами Эвбул и другие — занимались открытым расхищением государственных средств и позволя­ли себе неслыханные злоупотребления.

Бабка Элагабала Юлия Мэса, которая вначале руководила всеми госу­дарственными делами, скоро поняла, что ее «создание» совершенно неис­правимо и не только не способно укрепить династию, но, наоборот, неиз­бежно ее погубит. Поэтому она добилась от Элагабала, чтобы он усыно­вил и назначил цезарем своего двоюродного брата Александра, сына Мамеи. Вскоре после этого 18-летний Элагабал был убит преторианцами вместе со всей своей кликой (начало 222 г.).

Элагабал запомнился римлянам исключительно своей особой экс­травагантностью. По-видимому, он смог перещеголять даже Кали­гулу и Коммода. «Элагабал, отправившись из Сирии и прибыв в Никомедию, — пишет Геродиан (V, 5), — там зимовал — так требо­вало время года. Сразу же он предался неистовству и, справляя культ местного бога, в котором он был воспитан, с упоением плясал, оде­ваясь в самые пышные наряды, украшая себя золочеными пурпурны­ми тканями, ожерельями и браслетами, надев венец в виде тиары, покрытой золотом и драгоценными камнями. Одежда у него была чем-то средним между финикийским священным одеянием и мидийским пышным нарядом. Ко всякой римской и эллинской одежде он испытывал отвращение, говоря, что она сделана из шерсти, вещи де­шевой... Мэса, видя это, сильно огорчалась; настаивая, она пыталась уговорить его, чтобы он переоделся в римское платье, раз он гото­вится вступить в Рим и войти в сенат, чтобы иноземная и совершен­но варварская одежда, когда ее увидят, сразу же не оскорбила уви­девших ее, так как они непривычны к ней и думают, что такого рода утонченность к лицу не мужчинам, а женщинам. Он же, презрев речи старухи, не слушаясь никого другого, желая и сенат и римский на­род приучить к виду такой одежды и в свое отсутствие испытать, как они переносят вид этой одежды, сделал свой огромный портрет во весь рост, каким он являлся, выступая и совершая священнодействия, поставив на картине изображение местного бога, которому он совер­шал жертвоприношение; послав изображение в Рим, он приказал выс­тавить его в самой середине помещения сената, на самом высоком месте, над головой статуи Победы...» (пер. В. С. Дурова). Прибыв в Рим, Элагабал продолжал показывать, что «смысл жизни для него состоял в придумывании все новых и новых наслаждений. Он устилал розами столовые, ложа и портики и гулял по ним. Он не соглашался возлечь на ложе, если оно не было покрыто заячьим ме­хом или пухом куропаток, который находится у них под крыльями... Он часто ел пятки верблюдов, гребни петухов, языки павлинов и соловьев... В своих столовых с раздвижными потолками он засыпал своих прихлебателей таким количеством фиалок и других цветов, что некоторые, не будучи в силах выбраться наверх, задохнувшись испускали дух... Передают, что он дал в цирке зрелище морского сражения в каналах, наполненных вином... Он носил тунику всю в золоте, носил и пурпурную, носил и персидскую — всю в драгоцен­ных камнях, причем говорил, что он отягощен бременем наслажде­ния» (Писатели истории Августов, Гелиогабал, XIX—XXIII).

Острота и глубина кризиса, охватившего Римскую империю в III в., доказывается также и тем, что его проявления затрагивали не толь­ко отживающие свой век рабовладельческие отношения, но и лишь набирающие силы ростки новых экономических отношений, в том числе колонатские отношения. Имеющиеся в нашем распоряжении сведения о положении колонов анализирует В. С. Сергеев: «Об ухуд­шении экономического и правового положения колонов свидетель­ствуют дошедшие до нас петиции колонов императорских сальтусов, относящиеся к концу II и III в., т. е. к началу кризиса. В своих петициях колоны обращаются к высшей инстанции, к «священной особе» императора, с жалобами на злоупотребления властью и име­нем императора. Одна из такого рода петиций на имя императора Коммода дошла до нас в виде надписи, вырезанной на камне и по­ставленной в Бурунитанском сальтусе, в Африке... Эта петиция за­служивает внимания, так как она вводит нас во внутренние порядки поместий и знакомит с положением колонов и рабов. В своей пети­ции колоны названного сальтуса жалуются на обиды и угнетения со стороны кондуктора Аллия Максима. Кондуктор, заявляют колоны, вызвал в поместье солдат ближайшего гарнизона, схватил и мучил некотрых подчиненных ему колонов, в том числе и римских граж­дан, других наказал розгами, третьих бросил в тюрьму. Несправед­ливость подобного поступка и злоупотребления властью само со­бою очевидны. Очевидно также и нарушение «поместного устава», вырезанного на медной доске, выставленной на видном месте, и под­твержденного уполномоченным самого императора (прокуратором). В конце петиции колоны указывают, что, сознавая свое бессилие, они обращаются со всепокорнейшей просьбой к самой высшей ин­станции — римскому императору, прося его защитить их от произ­вола и насилия главного арендатора и его слуг. «Помоги нам, маленьким людям! Мы, ничтожные деревенские лю­дишки, тяжелым трудом своих рук поддерживающие свое существо­вание, не можем сравняться у твоих прокураторов с влиятельней­шим, безмерно щедрым кондуктором... Сжалься и своим священным рескриптом удостой предписать, чтобы мы давали не больше, чем должны согласно «закону Адриана» и письменным распоряжениям твоих прокураторов, чтобы благодаря твоему величеству мы, твои колоны, рожденные в твоих сальтусах, не притеснялись кондуктора­ми и их слугами».

В дополнение к петиции африканских колонов можно привести еще другую петицию колонов одного из малоазиатских сальтусов, отно­сящуюся ко времени Филиппа Аравитянина (середина III в.).

«В счастливейшие времена вашего царствования, — так начинается петиция, — добродетельнейший и счастливейший из императоров, когда все наслаждаются миром и спокойствием вследствие прекра­щения всех зол и притеснений, лишь мы одни терпим несправедли­вости, совершенно не свойственные нашему времени. Мы, обитате­ли одного из ваших поместий, святейший государь, целой общиной обращаемся за помощью к вашему величеству. Нас неслыханно уг­нетают и пьют из нас все соки те, кому, казалось бы, более всего над­лежало заботиться о нашей защите. Солдаты, офицеры, влиятельные люди (династы) отрывают нас от работы, реквизируют рабочий скот, совершают беззаконные, недозволенные им вещи. По их вине мы тер­пим страшные, необычайные обиды и притеснения» (Сергеев В. С. Очерки по истории Древнего Рима. Т. II. М., 1938. С. 626—627).