Глава семнадцатая

Глава семнадцатая

…Смотрю на тающую глыбу.

Н. Гумилев

В книге перевернута страница, открылась новая глава. В предыдущей — стремления, страсти, борьба, смерть. Мы с тобой, читатель, читаем смешные и трагические истории, следя за ними с любопытством; прочитав, открываем следующую страницу, почти забыв, что герой женился, забыт, мертв или осмеян. Беремся за новую главу. Потом, захлопнув книгу писанную, принимаемся за интереснейшую неписанную — книгу собственной жизни. Будем смеяться собственным смехом, свое-то горе оценим по-настоящему! А про смерть сам Соломон написал: живая собака лучше мертвого льва.

В клеенчатом переплете — стопка бумаги, исписанной быстрым почерком; в середине ее заметка:

«8 марта. Налаживается что-то. Своя забота долит, рук опускать нельзя — беда.

Возобновил приготовления к экскурсии на южный берег. Расчеты и главное сделано давно, но теперь все изменилось. Пойдем не в упряжи, а с запряжкой собак.

Было совещание, по какому руслу направить жизнь экспедиции. Решено, исследовав до лета ближайшие острова, готовиться к возвращению. Все научные наблюдения продолжать в полном объеме. Линник и Пустотный больны: кашель и одышка. Пустотный по временам харкает кровью.

12 марта. Вчера сильный шторм с северо-востока, туман. Сегодня хорошая погода -25°, слабый западный ветерок. Вышли на юг я и Инютин. Я — в полном здоровье, про Инютина того нельзя сказать. Цинга еще не прошла, десны кровоточат. Во время усиленной работы у мыса Дэнди-Пойнт, когда нарта плясала по торосам и кувыркалась, спутник мой плевал кровью и жаловался на боль в пояснице. Что же делать, — со мной пошел наиболее здоровый из команды. Впрочем, он идет с охотой. Мы оба надеемся, что в экскурсии на воздухе он поправится скорее, чем в сырой каюте».

На мыс Флоры мы пришли вечером 14 марта. Приведя в жилой вид бамбуковую хижину и прикрепив на видном месте записку, я отправился 18 марта на запад. Посетил «дом „Эйры"», построенный Лей-Смитом [94] 40 лет назад на острове Белль. Дом отыскать нелегко: помещен он в лощине низкого берега, снизу виден один флагшток. Постройка прекрасно сохранилась, доски сохранили еще желтоватый цвет; казалось, дом выстроен два-три года назад. Одно окно без рамы. Внутри пусто. В углу небольшая кучка консервов в жестянках, в другом — остатки угля. На стенах несколько записок — ценные документы. Одна — наскоро написана на заглавном листе какого-то английского романа: обращение Джексона к экипажу Нансеновского «Фрама»; на стене против окон в жестяной коробочке собственноручное письмо Лей-Смита о гибели «Эйры» и о намерении его плыть на Новую Землю в лодках. На стене много надписей карандашом: они сделаны участниками экспедиции «Эйры», Джексоном и Уэлманом.

Мы ночевали в этом доме. На другое утро, поместив рядом с запиской Лей-Смита свою — о положении экспедиции, — я покинул дом. С 20 по 23 марта мы пробыли на мысе Флоры, отыскивая в окрестностях плавник, чиня хижину и пережидая налетевший шторм. У меня была еще задача: по поручению фокинских табакуров должен был поискать как следует в хижинах, не осталось ли там табачку. Я перерыл весь мусор в постройках, но нашел немного: одну жестянку американского трубочного табаку, сильно подмоченного. Во время поисков мне попала в руки стопка бумаги — дневник одного из матросов экспедиции Циглер-Фиала, злободневное стихотворение и история той же экспедиции в ряде карикатур. В дневнике я прочитал подробности крушения «Америки» в Теплиц-Бай, описание тяжелой зимовки на земле Рудольфа и переселение к югу в спасительные избушки Джексона. Дневник обрывается внезапно. На койке, где я нашел тетрадь, беспорядочно разбросаны одежда и всякие принадлежности полярного обихода: видно, обитатель койки не долго собирался, когда пришел корабль. Еще верней предположить, что, не взглянув на опостылевшее ложе, он оставил там все — как было.

24 марта я был на «Фоке». Во время тринадцатидневного путешествия я и Инютин получили полное представление об условиях путешествия в эту суровую пору. В первый же день морозный ветер сжег наши лица. Когда температура опускалась ниже тридцати градусов и поднимался ветер, мы зябли при малейшей остановке, — на ходу мороз нас не страшил; только один раз при крепком ветре с тридцатидвухградусным морозом мы принуждены были остановиться и спрятаться в спальный мешок: наши члены стали терять чувствительность. По ночам в такую погоду мы не могли согреться в мешке часа два. Потом, когда мешок оттаивал и наполнялся теплом наших тел, крепко засыпали. Инютин вернулся совершенно здоровым, десны перестали кровоточить, исчез тяжелый запах изо рта. Я приписываю наше хорошее самочувствие исключительно правильному питанию.

Моя суточная порция весила вместе с керосином 975 граммов. В нее входили:

Сухари 300 гр

Мясной порошок или сушеное мясо 150

Масло и сало 100

Сахар 100

Шоколад 100

Какао 35

Чай и клюквенный экстракт 5

Сухое молоко 55

Сушеный картофель 30

Сушеная зелень для супа, чеснок, лук и перец 10

Соль 5

Керосин 85

В дни тяжелой работы наш паек расходовался целиком, а в дни, проведенные в палатке, — оставался даже излишек. Меню однообразно. Утром мы приготовляли наскоро какао и мясной порошок с маслом и сушеным картофелем; в полдень — в дни переходов — плитка шоколада на ходу или во время краткого отдыха собак. Вечером, раскинув лагерь, мы варили обыкновенно бульон из сухого мяса и ели его с сухарями. Пред самым сном выпивали 2–3 кружки чая, иногда кипяток, в котором размешана ложка молочного порошка. И чай и бульон мы пили горячими, насколько можно вынести, почти обжигаясь, чтоб сразу же, нырнув в «мешочек», поскорее согреться. Для большего разнообразия я брал с собой несколько порций мясного консерва — гороховый суп, им и рюмочкой спирта мы отмечали праздники. На «Фоке» за время нашего отсутствия перемены к лучшему: в постели только Коршунов и Коноплев, остальные больные поправились. Все новости — охотничьи: появились медведи. Рано утром 16 марта один подошел к самому борту. Лебедев, заслышав отчаянный лай Пирата, выбежал на палубу и застал интересную сцену. Привязанный Пират, забыв про цепочку, в охотничьем азарте прыгнул за борт и повис. С другой стороны, привязанные же медвежата, на дыбах — в страшном волнении, стонущие, плачущие. А посредине у борта виновник переполоха тоже на дыбах в очевидной нерешительности, как буриданов осел между двумя стогами сена, раздумывает, за кого ему раньше приняться, за собаку или за родичей?

Лебедев вернулся в кают-компанию за охотниками. Кушаков поспешно выбежал и выпалил в медведя почти в упор. Не понять по рассказам, как случилось — Кушаков в медведя не попал, но перепугал несчастного мишку до крайности. Оставляя за собой желтую дорожку, медведь во весь дух понесся в гору. Штурман видел всю сцену, но не мог сразу остановить медведя: закапризничал ружейный затвор, — выстрел раздался в то время как зверь уже успел отбежать шагов на 50. Раненный в ногу — пошел медленнее. Винтовка штурмана не дальнобойна, — Кушаков же был «в ударе» и продолжал палить с прежним успехом. Выбежали остальные. Без собак задержать зверя не так-то просто — он быстро скрылся.

В один из следующих дней Визе повстречался с медведем один на один. В этот день географ работал с теодолитом на съемке противоположного берега. Визе взошел на холмик морены и сосредоточил все внимание на смеси горных пород, из которых она образована. Подняв голову, исследователь увидел в нескольких десятках шагов медведя. Мишка был занят своим делом — обнюхивал снег. Могло статься — медведь не обратил бы внимания на коллегу по исследованию бухты Тихой, если б тот сидел покойно. Но географу показалось: медведь неминуемо должен почуять. После некоторых размышлений Визе решил встать в угрожающую позу и закричать по-свирепее. Он читал где-то, что внезапным криком можно испугать медведя.

Визе был без винтовки, его единственное оружие — малокалиберный револьвер. И вот, вынув оружие, географ принялся махать руками и закричал как мог страшнее. Медведь сразу оглянулся, повел шеей и начал набирать носом воздух. Запах, видимо, понравился, — немедленно резвым галопом зверь побежал прямо на Визе, вопиющего на самых высоких нотах. У подножья холмика медведь приостановился взглянуть, с кем дело иметь. Визе прицелился и выстрелил — больше для устрашения. Медвежьи нервы оказались крепче, чем предполагал географ, — как будто выстрела и ожидал противник. Как кошка полез он на крутой склон. Намерения мишки, — рассказывал Визе — выявлялись слишком очевидно. Несчастный явственно видел, как из сладострастно раскрытой пасти тянутся медвежьи слюнки, а фиолетовый язык нежно подбирает их.

Визе не опомнился — медведь оказался шагах в трех: клубы дыхания почти достигали лица. Быстро оставив угрожающую позу и прекратив «свирепый» крик, Визе принялся выпускать подряд заряды из револьвера. Медведь с ревом скатился с откоса, ворча, медленно побрел прочь. Он, очевидно, был ранен. Преследовать медведя, имея один патрон в обойме, Визе не решился.

Восемнадцатого Визе посетил о. Скотт-Кельти. Бывший с ним Пират загнал на высокий откос медведицу с медвежонком, бродивших по острову. Лай Пирата услышал Кушаков. На этот раз страстный охотник вернулся с добычей. В день моего прихода Визе убил медведицу в берлоге. Теперь на корабле двое медвежат: Нансен и Джексон.

Описывая жизнь ничтожного кусочка вселенной, где человек еще случайный посетитель, хотелось бы нарисовать точную картину и правдивую, насколько наблюдения живого человека могут приближаться к существующему в действительности. Я не отступлю от правды, сказав, что до момента, когда надежда скоро вернуться домой вспыхнула слишком ярко, все старались работать по-прежнему, в некоторых же случаях даже напряженней — хотелось округлить наблюдения: ведь скоро им конец. Я пишу: «старались», желая напомнить, что восход солнца, так подбодривший всех, — в сущности, не изменил условий работы: от солнечных лучей они не стали лучше. Помещения наши оставались такими же сырыми и холодными, — теснота и неудобства даже увеличились с тех пор, как мы покинули каюты в коридоре. В дневнике я нахожу иллюстрацию, как приходилось приспособляться даже к самой пустяковой работе.

«27 марта. Войдя в лабораторию, я ахнул: там стен не видно! За время моей отлучки все оледенело. Работал до поздней ночи, сняв полки, отломил кусками лед и осторожно выколол бутылки. Оттаяв их на кухне, вылил содержимое, вымыл, вернулся в лабораторию, сколол весь лед — 10 умывальных тазов. Оттаял фонарь, переменил красную бумагу на нем, высушил все помещение примусом, растопил воду, составил проявители. Началось проявление. — В лаборатории -2 °C. Под красным абажуром на столе спиртовая лампочка. Нагревая на ней раствор до 18°, начинаю проявлять. Не успевает изображение показаться, раствор охлаждается, — проявление остановилось. Кладу пластинку в ванну с чистой водой, плотно закрываю красной материей и книгой, снова подогреваю проявитель и проявляю в течение 2–3 минут, пока проявитель сохраняет теплоту, когда он охлаждается, — новое подогревание. Каждая пластинка отнимает больше часа…»

Утром 29 марта матросы заметили у полыньи медведя. Приблизившись к месту, где собаки атаковали медведицу с взрослым медвежонком и заметив, что они вдвоем сильно портят собак, я решил прикончить мамашу поскорей. Шагах в тридцати — лег на снег и, держа голову зверя на прицеле, стал выжидать удобной минуты. Скоро медведица присела и, сильно нагнув голову, приготовилась к прыжку. Собаки разбежались. После моего выстрела медведица прыгнула, упала, но скоро поднялась и побежала. В том месте, откуда она сделала прыжок, лежал Ободрыш, одна из лучших собак: пуля, пронзившая шею медведицы, задела его. Я не мог видеть несчастного — во время выстрела он находился за медведицей. Добив раненую, я направился к Ободрышу — он был мертв.

Медвежонка, отбивавшегося не хуже взрослого, мы взяли живьем. В тот же день я убил еще медведицу, замеченную Визе во время съемки. Ее медвежонка загрыз кровожадный Варнак.

С тридцатого марта погода резко изменились. После пяти месяцев стужи с постоянными северными ветрами вдруг потянуло теплом с юго-запада. Мы готовы были поклясться, что температура не ниже нуля — так резка была перемена. На самом деле оказалось -13 °C. 3 апреля оттепель дошла до -4 °C.

Наконец настало время оттаять моим художественным склонностям. Уходя на работу, я каждый день видел, как оживала палуба «Фоки». Больные, поправляясь, принимались за легкую работу, сгребали с палубы снег, бродили к полынье или играли с медвежатами, — в это время было шесть: Полынья, Торос, Васька, Нансен, Джексон и Балда. Последний — годовалый медвежонок — свое неблагозвучное имя получил от матросов, — они сомневались в умственных способностях Балды: при поимке Инютин хватил его доской по лбу, «чтоб оглушить». Этот — настоящий зверь, сидит на толстой цепи. Собаки к нему не подходят, а люди — только с крепкой палкой.

После нескольких недель тепла полынья в бухте Тихой сильно расширилась. В начале апреля мы впервые застрелили нескольких «люммов» (Uria arra) [95]. Эти важные птицы прилетели еще в конце марта, но не удавались убить ни одной: они держались на высоких уступах Рубини-Рока. Тогда же показались слоновокостные чайки, а неделю спустя мы увидали глупышей.

С половины до конца апреля Визе делал подробную съемку о. Хукера и островов к северо-востоку от него. Он нашел много неправильностей в расположении этих островов на карте, — расхождение тем более удивительное, что экспедиция Циглера, описывавшая острова, зимовала поблизости; эти острова — окрестности ее зимовки. Визе нашел даже становище экспедиции. Все три дощатых дома сохранились вполне хорошо. Наш географ не мог проникнуть внутрь построек: они наполнены снегом почти до верха. Во время путешествия Визе убил медведя [96].

Начиная со второй половины апреля бухта Тихая подверглась нашествию медведей.

Первый появился 21 апреля. Я писал этюд у полыньи в километре от корабля. Этот — не походил на труса! Гоня перед собой Пирата и Разбойника, бродяга, не удостаивая их взглядом, держал прямо на меня. Не доходя шагов двести, он остановился и стал тщательно принюхиваться. В подтверждение старой «Фокинской» приметы со мной не оказалось винтовки, чтоб сразу же отбить охоту мешать художникам, — уходя с корабля, я взял дробовое ружье — на люммов, летавших с полыньи к Рубини-Року. В патронташе лежали две пули для гладкоствольного ружья. Я попробовал выстрелить, но очевидно расстояние было слишком велико для круглой пули. Медведь, не удостоив взглядом фонтанчика, взброшенного ею, побрел к полынье и бросился в воду. Считая, что противник сыт и меня оставит в покое, я принялся за работу и скоро забыл о случившейся помехе.

Прошло с полчаса. Заканчивая этюд, я случайно оглянулся, и увидел того же медведя на старом месте. Снова выстрелил в него и снова пуля не долетела; но на этот раз медведь не ушел, а стал приближаться, осторожно заходя на ветер.

Я понял: работы мне не кончить. Художник осаждаем по всем правилам медвежьей стратегии. Около «Фоки» копошились люди. Сначала никто не обращал внимания ни на выстрелы, ни на самого меня. Однако, когда медведь, совершая обходное движение, вышел на фон Рубини-Рока, на «Фоке» заволновались. Через полчаса подбежал Павлов. Впопыхах он захватил вместо моей — винтовку Седова, которую я ни разу не держал в руках. Медведь, завидя людей, повернул к полынье и поплыл на ледяное поле в средине ее. Мы рассмотрели в бинокль, что зверь на редкость велик.

Охота началась в шесть часов вечера. Только во втором часу, когда я был мокр с ног до головы, а Павлова и до крайности продрогшего Пустотного сменил Инютин, собаки загнали медведя на вершину стометрового откоса на острове Скотт-Кельти. Под конец охота приобрела опасный характер. Матерый, хладнокровно разгонявший собак, зверь залег под лавиной вверху откоса и лениво шипел. Взобраться на крутой откос, не имея хороших когтей, — сложное дело. Около часа мы рыли ступеньку за ступенькой в оледенелом снегу. Прочно утвердившись шагах в тридцати от медведя, я выстрелил в голову. Потом оказалось: пуля, пробив скулу, не задела мозга. После выстрела подумалось: «с чужим ружьем плохая охота!» Положение было таково: на крутом и скользком склоне два охотника с одним ружьем, над головой у них легко раненный медведь приготовился к прыжку. В обойме ружья последний патрон, а — хуже всего — выстрелянная гильза застряла. Выручили собаки. Разбойник тотчас после выстрела вцепился в шею. Медведь отряхнулся. Разбойник полетел вниз кувырком, но прыжок был задержан. Мы поняли: останься мы тут же, медведь неминуемо сбросит нас вниз, даже в случае, если следующий выстрел будет смертельным. Отошли в сторону на несколько метров и встали за низкой скалой, высунувшейся из снега. Оттуда я послал последнюю пулю. Попал удачно — в ухо. Зверь стремительно полетел вниз, ударился с размаху о скалу, за которой мы прятались, взметнул тучу снега и, крутясь, как ком снега, рухнул дальше без задержки. Мы спустились. Медведь был жив; бессознательными движениями он задевал собак. Охоту пришлось окончить при помощи ножа.

Добыча стоила восьмичасовой погони — огромнейший самец: от носа до хвоста 2 метра 60 сантиметров.

Следующий медведь подошел к самому судну ранним утром через день. Лебедев сильно ранил его. Выбежав в одном белье, я одним выстрелом прикончил посетителя. В то же время другой бродил у полыньи. Пока я одевался, за ним погнался Кушаков. Этот — спасся в полынье.

Двадцать пятого апреля, только что закончив свою работу, я заметил у полыньи медведицу с взрослым медвежонком. Приблизившись шагов на полтораста, я лег на лед и стал наблюдать. Медведица учила медвежонка нырянию. На бегу она оглядывалась, звала детеныша, скрывалась в туче радужных брызг, вылезала и подталкивала непонятливого ученика. В разгар упражнений мамаша заметила меня и повела питомца в сторону проливов. Я отпустил семейство без выстрела. Мяса у нас достаточно.

День был солнечный, с тишиной и миром. Павлов видел с горы всю сцену и потом за обедом разглагольствовал:

— Прелестный день, солнышко греет, блестит вода и видать, как скотинка пасется.

В ночь на 28 апреля во втором часу я вышел на палубу и не сразу заметил, что меня пристально рассматривает Михайло Иванович, розовый от низких солнечных лучей. Я тихонько попятился и скользнул за дверь, торопливо накинул пиджак и, натянув сапоги, вышел с ружьем. Медведя уже спугнул Пират. Вскоре медведь устыдился своей трусости и стал гоняться за Пиратом. Я прервал эту охоту выстрелом. Мне казалось, я сделал промах, — медведь продолжал гнаться за собакой. Пробежав десятка четыре метров, он вдруг свалился, как подрезанный, не пошевельнув ни одним членом. Пуля пробила сердце. Через полчаса увидали еще двух медведей, плававших на льдине. Шагах в пятистах мы открыли стрельбу и тяжело ранили обоих. Кушаков с Пустотным добили одного, другой уплыл на льдину, окруженную со всех сторон шугой, и там издох.

Через день среди ночи всех поднял на ноги огромный зверь. Я убил его у края полыньи. Катаясь в предсмертных судорогах, медведь свалился в воду. Сильный ветер быстро понес его от берега. Пока сбегали на судно и доставили шлюпку, туша исчезла.

Первого мая я сидел с этюдным ящиком у полыньи. Опять случилась помеха — медведь. Этот без колебаний шел прямо на меня. Но и я был с винтовкой. Подпустив незваного гостя поближе, я убил его парой выстрелов.

Этюд я все же сделал. Я зарисовывал «Бродягу».

«Бродягой» мы окрестили большой айсберг, вечно скитавшийся по бухте. Свое название он получил еще с осени; весной мы собирались переименовать его «Ледоколом Ермаком». Вся полынья — работа «Бродяги». Айсберг иногда по неделе стоял неподвижно, потом внезапно приходил в движение и, касаясь краев полыньи, принимался крошить лед. Особенно красиво движение айсберга, когда он, проплыв полынью из края в край, врезается в берега ее, — размолотый лед тогда пеной опоясывает бока «Бродяги», а следом протягивается длинный канал. Странно видеть, как шестидесятиметровая глыба, похожая на голубой корабль без мачт, начинает дробить лед, двигаясь против сильного ветра. На первый взгляд такое движение кажется совсем непонятным. Нужно вспомнить, что пресный лед сидит в морской воде на 7/s своей толщины, — по этой причине всякое давление на подводную часть айсберга должно давать эффект во много раз больший, чем такое же давление на часть надводную [97].

Резко оборвавшиеся холода больше не возвращались. С удивлением мы замечали, что климат ранней весны Земли Франца-Иосифа мягче Новоземельского. Ранее началось таяние снегов. По льду проливов Новой Земли мы беззаботно ходили до августа, — здесь лед, разъеденный сильными течениями, рано ослабел. Во время моей экскурсии на южный берег о. Хукера — совместно с Павловым в первой половине мая — мы принуждены были возвратиться раньше срока. В одном месте Де-Бруин-Зунда я внезапно провалился в воду и только тогда заметил, что некоторое время шел совсем не по льду, а по толстому слою плотно слежавшегося снега, висевшего над водой. Лед под ним разъеден без остатка. Предполагалось обойти весь берег Хукера. Мы вышли слишком поздно: лед у юго-восточной оконечности был очень слаб и для путешествия на санях непригоден. Возвращаясь, мы говорили: «Неужели весна?»

Да, начиналась настоящая весна. Вытаивали камни; медленно, очень медленно, но обнажались склоны гор, и в оттаявших местах уже вязла нога. Ветры умерили свое дыхание, между горою и нами повис тонкий пар. Стал часто набегать туман. Когда показывалось солнце, слегка пригревало.

Задорно и весело щебечут в эту пору снежные жаворонки, резво перепархивают по проталинам и проливают трели, взмывая кверху. А на проталинах первые точечки — травинки.

«Взъерошенные, с трепетом тонких крылышек, токуют серые комочки — кулички-перебежники, и пляшут около самок. «Плью-плью-плью, тлюннь, — кликк, кликк» — с таким боевым криком вступают в бой с соперниками, таким же и прельщают. Страстно стонут в пресной луже белобрюхие самцы гаг, а серые самки кокетливо-безразлично охорашивают перышки и приоткрывают крылья. Стайка гусей в вышине вливает свои крики в хор у нашего становища.

А хор велик и многоголосен. Выше прибрежной равнины и склона — грозная стена базальтов. На ней день и ночь журчит беспрерывным, неразборчивым шумом неустанное гоготание маленьких нырочков. Мы привыкли, почти не слышим ни его, ни дальнего курлыканья люммов, не замечаем и шороха льдин на полынье. Ведь все это так же беспрерывно и монотонно, как тикание маятника или городской шум. Только заслышав отдаленный крик моржа, густой и гулкий, прислушаешься и разберешься в отдельных голосах полярного весеннего шума.

Прелестны первые весенние дни, кипуча жизнь и маняща.

Но… что же нужно человеку? Что насытит?

Вот здесь пред нами осуществленная мечта, _ мы цари этой белой страны. Но мысли людей не царственны. Радуемся солнцу и теплу с тоской — все мысли там, на Далекой, бесконечно далекой родине, той самой, от которой ушли. Она зовет к себе гусиным гоготаньем, щебетаньем пташек, живым шумом ручьев под толщей снега и синью горизонтов…»

Так я писал 30 мая.

Этот день отмечен у меня очень странным концом охоты. Медведь шел к «Фоке» от Рубини-Рока. Ветер дул прямо на гостя, все запахи «Фоки», конечно, были слышны. Мишка бежал неуклюжей рысцой, а когда залаяли собаки, Наддал до галопа. Вероятно, легкомысленный медведь скоро пал бы жертвой любопытства, если б не накинулись две собаки, сорвавшиеся с привязи. Медведь повернул, отбежал к Рубини-Року и спрятался в полынье, потом нырнул в канал и, Одурачив таким образом собак, вылез на лед. Только долгое время спустя Разбойник отыскал медведя и погнал на меня. Стая псов окружила его. Спасаясь от собак, мишка взобрался на глетчер Юрия. Я поднимался на глетчер без торопливости: путь к полынье отрезан. Вдруг медведь исчез, как растаял в воздухе. По леднику бегали стайкой собаки, растерянно осматривались по сторонам и тявкали. Подойдя, я понял, что медведь провалился в широкую трещину: следы доходили до темной ямы в снегу. Я заглянул в провал — в глубине ни звука. По-видимому, медведь убился на смерть.

«31 мая. Прекрасный тихий день. Вылезли на солнце больные — их трое: Коршунов, Коноплев и Шестаков. Все они на вид вполне здоровы, но не могут ходить: ноги сведены — последствие цинги. Шестаков ходит с палкой, остальные передвигаются, опираясь руками наподобие человекообразных обезьян.

В эту весну моя работа значительно успешней. Погода сравнительно мягка. Приспособившись к холоду, я подолгу пишу, не отрываясь, и забываю все. Только изредка, отведя глаза, слежу, как из-за обрыва горы белым привидением показывается большая хищная чайка. Веселый крик нырочков тогда смолкает: вся мелочь прячется в расщелины скал или, взлетая резвыми стайками, забирает высоту. Чайка находит жертву — поднимается ужасный крик. Стайки, улетевшие в небо, быстро спускаются и стараются отбить своего. Но крепок клюв хищницы, она спокойно летит терзать добычу. Птичий крик унимается: все уже забыли попавшую в когти. И снова опускается ровный занавес птичьего говора, на котором тявканье собаки, стук топора и крик человека так резки и чужды. Сижу часами. Пролетают мимо загадочно-молчаливые буревестники-глупыши, косят на меня водянистый глаз. Потом садится рядом резвый нырочек и, прочистив лапкой клюв, весело смеется надо мной.

4 июня. Целый день работал у Рубини-Рока. Фотографировал птиц. Там крики их оглушают. Перешеек весь вытаял. Я поймал себя на занятии, для взрослого совсем неподходящем: задумавшись, бродил взад и вперед, размешивая ногами жидкую грязь перешейка.

6 июня. Первого июня свирепствовал сильный шторм. Он сильно расширил нашу полынью. В проливе Мирса и в Британском канале вскрылись значительные пространства воды.

7 июня. Моя работа и здесь протекает главным образом в ночное время. Неподвижно сижу часами и слушаю все голоса. Часам к 11 слегка затихает птичий гомон — нырочки неподолгу дремлют, тогда яснее курлыканье люммов на каменных стенах. По ночам много птиц слетает кормиться на полынью. Прилетают ненадолго чайки. Появились новые птицы. Сегодня видел красногор-лого нырка. Штурман убил двух черных гусей-казарок, я ранил сероголовую чайку-поморника (Stercorarius crepidatus).

После ночной работы прогулялся к Рубини-Року, собрать ложечной травы «к завтрашнему гусю». Несколько дней назад я принес целый ворох ее для больных (траве приписываются противоцинготные свойства). Салат из травы имел успех не только у больных — в самом деле он чрезвычайно вкусен. Павлов клялся частью предков, что «лучшего салата не найти и у самого О Турмэ».

8 июня. Сегодня дневная работа. После работы устроил прогулку на санях и каяке вдоль берега Хукера. Там, где можно плыть, я грузил сани на каяк, а встретив лед, ставил каяк на сани. За четыре часа сделал 16 километров. Я плыл мимо айсбергов с черно-синими выступами на громадной глубине, проходил под прозрачными арками других, где с хрустального свода падали звонкие капли, взбирался на плоские льдины с ярко-зеленой подошвой и плыл близ самого ледника под его нависшими стенами.

Близ Долины Молчания — мелкое море со дном, покрытым галькой. Как бедно здесь море! Ехал по небольшой глубине километра полтора и за все время видел только два вида водорослей, пару морских звезд, морского ежа да бесчисленные стаи крошечных рачков-капшаков. По дороге застрелил трех люммов, шесть кайр [98] и двух нырочков, занимавшихся охотой за рачками. Любо смотреть, как птицы гоняются за стайками, машут в воде крыльями мягко и сильно, летая в жидкой сфере, как по воздуху.

12 июня. Сегодня, погнавшись за серым гусем, подстреленным Максимычем, доехал на каяке до Долины Молчания. Свое мрачное название долина получила зимой. Теперь там птичьи крики и говор ручьев. По пестрому от остатков снега уклону поднялся на гору. Между скал я нашел первые яйца маленьких нырков. День тих и тепел. Тонкие слои тумана.

16 июня. Туманные, тихие дни. Температура достигла 0° и даже держится немного выше. Когда солнце проглядывает или шлет лучи сквозь тонкий газ тумана, становится жарко.

Теперь питаемся почти исключительно птицами. Число застреленных — уже перевалило за 4 000. Наши гастрономы предпочитают люммов и кайр даже медвежатине. Мясо здешних птиц, особенно кайр, действительно вкусно. Главные охотники на птиц Пустошный, Кизино и Кушаков; Макси-мыч специалист «по гусям». Часто от края полыньи отваливает каяк и тонет в туманной мгле. Сегодня и я выбрал время пострелять на полынье. Люммы на воде совсем не пугливы. Часто подплывают к каяку, рассмотреть его подробнее. Другой раз, занятые погоней за какой-нибудь особенно увертливой креветкой, ныряют под каяк, не обращая внимания ни на него, ни на человека. Ныряя, часто уходят на большие глубины, теряются из глаз. Следя за птицами, я мало-помалу доехал до о. Скотт-Кельти — полынья касается его.

Вытаивает остров, пестрит обнажившимися буграми. Везде лужи и ручьи, мокрый мох хлюпает, словно в болоте. Будятся забытые ощущения, иной раз почудится, что тут совсем такие же проталины, как там на родине. Потом натолкнешься на медвежий след. — Нет, ты не дома, он далек. Когда увидишь его — лишь в мечтах близки расстояния! — «Мечтай, мечтай о доме, о красоте, о сладких днях свидания».

В душе борются две силы — одна, жадная к неведомому, — душа пустынножителя; ее все новое радует: каждая струйка воды, пробивающаяся по проталине вязкой и парной, новая свернутая былинка, еще не сошедшую пленочку снега буравящая, устрашающий крик пичужки-нырочка, топорщащего перья у гнезда, или жалкий комочек самки-куличка, от снесенных яиц отводящей. — И тихое безлюдье, где нет и призрака межчеловеческой борьбы, превращающей землю в мир страданий, горя и слез, отнимающей от миллионов живущих подлинную радость жизни, какую здесь имеешь ты и каждая былинка, пичужка. И свобода.

Другая сила — тянет к гнезду, которого здесь не найти, как не найти его птице, заблудившейся в море. Манит призраками вечного искусства и простого человеческого счастья, напряженной борьбы за него.

21 июня. Нужно отметить постоянство климата Земли Франца-Иосифа. Температура поднимается очень медленно, но равномерно. Теперь она держится на + 1С. Это температура воздуха, на земле значительно теплей, а зачерненный термометр на сухом мху показывает до +20 °C. Черные предметы — камни и скалы, нагреваясь на солнце, вытягиваются из-под снега, распространяют тепло; быстро растут проталины — и вот, все это медленное превращение дает иллюзию будущего расцвета лета. Все бродят целыми днями по клочку земли, пощаженной льдом, и тут на малом пространстве ее находят новое и новое. Мы многого лишены, но и нашли не больше ли? — Какая отрада ставить ногу на теплый камень. А лечь на мягкий мох животом и следить за жизнью трех-четырех видов букашек, бестолково толкущихся в солнечном луче! Приподнять плоский камень и, найдя там личинку, наблюдать ее превращения, смотреть, как у тебя на глазах распускается крохотный цветок, поймавший луч не уходящего на ночь солнышка.

28 июня. Воздух насыщен парами. Редко, совсем редко, рассеивается туман, освещение мутно и однообразно. Но когда пробивается солнце — как радостны краски! Один такой час застал меня на Рубини-Роке. Южный скат его — весь под бархатным ковром ложечной травы, драб, лютиков и камнеломок. Под черными скалами сухо и тепло, нет ни кусочка снега. Вверху многомиллионный птичий город.

В каменистых россыпях гнезда нырочков на каждом шагу. Часто между обломками камней виднеются перышки: тут лаз наседок. Некоторых, просунув руку в щель, я брал руками, потом опять садил на гнездо. Повыше в трещинах обрыва гнездятся кайры, еще повыше, на базальтовых ступенях, — семейства люммов, а выше всех на неприступной высоте — гнезда громадных чаек-клуш. Один раз, когда я взобрался на высокую скалу, такой чайке показалось, что гнездо ее в опасности. С угрожающим криком чайка пала на меня, как будто бы ей хотелось пробить мой череп могучим желтым клювом. Скользнула над самой головой: я слышал звук дрожания перьев на крылах и ощутил на лице дуновение. Чайка несколько раз атаковала меня, я должен был держать над головой треножник аппарата, чтоб защитнице гнезда не вздумалось выклевать мои глаза.

В этот день я долго лазил по склонам и россыпям, перебредал пресное озерко на перешейке, фотофафировал гнездо снежного жаворонка и птенцов его — пресмешные создания, слабые настолько, что при попытке сделать пару шагов они непременно спотыкались о собственную голову, вооруженную клювом по росту непомерным. В заключение своей работы я должен был снять цветною фотофафией кое-какие цветы — тут особенно крупны полярные маки. В поисках хорошего экземпляра я лез все выше и выше, — нашел. Солнце светило особенно ярко, крутизна скал манила подняться еще — я незаметно оказался на вершине Рубини-Рока, считавшегося у нас неприступным.

Жутко смотреть в стосаженную бездну обрыва. Бросишь камень, он скрывается из глаз, падения не видишь, столкнешь крупный обломок — он разбивается об уступ, а птичье население серым облаком, как пылью, затягивает синюю тень на льду.

Наверху ровное мертвое поле, ни травинки, ни живых существ. Только лишайники покрывают выветрившиеся камни. Я сложил высокий гурий на западном краю скалы.