Глава девятнадцатая

Глава девятнадцатая

…уж томную главу

На брег желанный полагает,

В слезах от радости лобзает

Песок и мягкую траву.

Ломоносов

На мысе Флоры расцвет полярного лета. Зеленели склоны гор, стаивали остатки снегов, бурно шумя, неслись по откосам водопады. Выше слоя тумана яркое солнце, — скоро оно прогнало туман совсем. С горы тогда открылась картина так радостная нам: на юге простор моря неизмерим, — ни льдинки на всем далеком горизонте!

Стремясь к мысу Флоры, мы предполагали разобрать на топливо только один амбар. После встречи с остатками экспедиции Брусилова пришлось подумать о большем: мы должны сделать попытку отыскать потерявшихся людей, хотя бы ради нее пришлось сломать и дом; живые люди дороже полярных памятников.

Двадцать шестого июля закончили погрузку бревен. Оставив в бамбуковой хижине склад провианта и ружье с патронами, поздним солнечным вечером мы вышли на поиски людей. Сначала «Фока» обошел острова Белль и Мабель. Тихо подвигаясь вдоль самого берега, — насколько позволяла глубина — мы часто давали свистки и изредка стреляли из пушек. Ни на берегу, ни в «доме „Эйры"» нельзя было заметить следов пребывания человека. Даже расположение досок в заколоченном мною окне «дома „Эйры"» оставалось таким же, как при моем уходе. Постояв несколько минут в гавани Эйры, — еще несколько свистков и выстрелов, — мы направились к мысу Гранта. К самому мысу подойти нельзя: у берега стоял припай из невообразимо нагроможденных торосов — нужно отправлять сухопутную партию. На берегу же — насколько можно рассмотреть в сильные бинокли и подзорную трубу — одни мертвые камни. Пушечные выстрелы и гудки будили только стада моржей. Очевидно, искать людей на мысе Гранта бесполезно; нужно обойти, тщательно осматривая, все берега, — такие поиски займут не меньше трех дней. Мы не могли стоять так долго под парами. Было решено поиски прекратить.

Раннее утро. «Фока», покачиваясь на крупной зыби, уходил на юг под паром и парусами. Все сильней лиловела земля и заволакивалась испарениями моря. Все ушли спать. На мостике остались Альбанов и я. И наступила минута: земля на севере предстала такой же, как в прошлом году, когда ее завидели впервые, — не то облако застывшее, не то пологие высокие горы встали над открытым морем. В моем мозгу быстрым вихрем пронесся весь минувший год. И снова встало ушедшее мгновенье, когда на мостике вскричали: «Смотрите, смотрите, ведь это земля!» — Тогда рядом со мной стоял Седов. Он стремился к ней больше всех и отдал ей себя раньше всех. Теперь не он правит «Фокой», а я. Со мною рядом стоит человек, до этого года о Земле Франца-Иосифа не думавший вовсе. Звезда привела этого человека на «Фоку», Седова — к могиле на дальнем острове.

— Прощай, Седов, прощай суровая страна!

Спрятались в воду острова. Почти сутки мы не встречали льдов. Приходила мысль: не выдался ли на наше счастье особо редкий год, когда ледяной пояс вокруг Земли Франца-Иосифа разрывается с южной стороны — такие случаи наблюдались. Радовались недолго. Под вечер следующего дня температура воды резко понизилась, мы знали, что это значит; появились первые вестники — нежно-зеленые айсберги. Ночью вступили во льды, разрозненные и рыхлые. Имея достаточно топлива, пересечь такое пустячное препятствие не стоило труда, прошли бы не сбавляя хода; но в нашем положении всякий лед большая помеха.

Ход «Фоки» сильно замедлился. Топливо пришло к концу в исходе вторых суток. В это же самое время лед сильно сгустился; по временам приходилось даже разбивать перемычки. Мы продолжали идти под парусами. Парусные маневры даются во льдах нелегко; один раз, меняя галс, мы врезались в кашу битого льда так основательно, что долго не могли освободиться. Как раз поля, плававшие по сторонам, сомкнулись. «Фока» оказался зажатым, — не выбраться даже при помощи машины. В таких случаях помогает терпение.

Мы были уже на 76°. Оптимисты на «Фоке» находили, что положение блестяще. В худшем случае лед тянется до 75° — там обычная граница плавающего льда. Неужели за два месяца навигации мы не пройдем одного градуса — если бы даже пришлось на лямках тянуть свой корабль? Быть не может, чтоб за два месяца льды не разошлись! — Мрачные пессимисты угрюмо качали головами и в другие минуты предсказывали всякие беды. Кто знает, что нас ждет? Чего не может случиться на море, хуже того — во льдах?! Кто поручится, что южные штормы не отбросят далеко на север беспомощного «Фоку»? Какими средствами мы обладаем, чтоб быть уверенными в возвращении домой?

Стояли туманы. Слабые ветры не раздвигали льда. Мы видели много тюленей, лежавших на краях полей; в полынье недалеко от корабля я однажды заметил нарвала. Во время стоянки к «Фоке» подходили три медведя. Одного я застрелил, другой — раненый — скрылся в тумане, третий прибрел к «Фоке» во время сильной вьюги. Подняв на судне переполох, бродяга сам струсил и скрылся быстрым галопом.

«Фока» стоял недвижно около девяти дней. Вечером седьмого августа туман рассеялся. Мы увидели вблизи широкий канал на юг. В то же время слегка раздвинулись поля.

На «Фоке» поднялся аврал [102] — нужно торопиться, пока поля опять не сомкнулись. Еще во время стоянки решили пожертвовать всеми каютами. — Поломали их. После этой операции над палубой от юта остались только наружные стенки и спардек, внутри же — голый амбар. В одном углу его, там где была кают-компания, — обеденный стол, в другом — нелепо и сиротливо прижалось к стенке привязанное пианино; палуба под грудами разнообразнейших вещей. Длинный ряд иллюминаторов лил свет на этот погром.

Приготовленного топлива едва хватило поднять пары. Только тронулись — давление в цилиндрах стало уменьшаться. В топки полетели табуреты, шкафы, запасные паруса и снасти, политые остатками медвежьего жира. Все сгорело очень быстро. «Фока» медленно пробирался узкими каналами; край ледяных полей был недалек. Понеслись из машинных недр старые вопли: «топлива, топлива! Пар падает, падает!»

На спешном совещании решили вырезать через один толстые дубовые бимсы [103]. Если бимсов не хватит, снесем наружные стенки и спардек, сами, же переселимся в кормовую часть трюма. Через несколько часов «Фока» вышел из области полей и вступил в разрозненный лед. С наблюдательной бочки виднелось впереди почти свободное море. Еще полчаса хода, можно будет сказать: льды позади, поставив паруса, поплывем на свободе.

Горел последний бимс, все слабее вращался винт. Мы пожалели спардек. Нам жилось совсем не уютно. Но — переселиться в темный, сырой, насквозь пропитанный ворванью трюм? — «Фока» остановился.

Несколько часов спустя подул слабый ветерок. Подняли паруса. «Фока» двигался медленно, почти незаметно для глаза, то задерживаясь у отдельных льдин, то совсем останавливаясь из-за безветрия. Доходила крупная зыбь. Так — несколько часов. Потом ветерок посвежел, и меньше чем в час расстояние, отделявшее от открытого моря, было пройдено. — Слава «Фоке»!

Дальнейшее плавание — обыкновенное скучное плавание парусного судна, когда, выходя утром на палубу, каждый подымает помусоленный палец — узнать направление ветра, когда в затишье моряки считают долгом посвистать, «дразня ветер», или приговаривают: «дуй, дуй, весели хозяина, вали мачту!»; когда при ветре встречном все с ходят с тоской, при попутном — работают шутя.

Если б в таких широтах Ледовитого океана встречались суда, никто не обратил бы внимания на парусник со снятыми стеньгами, а если б какой-нибудь капитан и приметил, подумал бы наверно ленивой поморской думой: «Пропил, чать, стеньги-то, теперь пловет легонечко в Архангельске!»

На самом деле на «Фоке» все обстояло не так благополучно. Мы шли только при помощи четырех парусов, с малым запасом пресной воды для питья. «Фока» имел течь угрожающую. Еще из Архангельска он вышел с изрядной течью. Она не беспокоила во время зимовок, когда корпус смерзался, ни на ходу под парами, когда паровые помпы, работая беспрерывно, держали трюм сухим. Двухлетние приключения — все столкновения со льдами и мелями — не прошли даром: течь сильно увеличилась. Мы вычислили по диаметру помп, откачивавших воду, что за сутки в корпус набиралось 5 000 ведер воды. Мы должны были ежедневно работать ручными помпами в течение семи часов беспрерывно, чтоб сохранить плавучесть своего корабля. Шли совсем без балласта, ничтожная зыбь играла кораблем, как пустым бочонком. Следовало бы готовиться к худшему. Рассуждая трезво, мы не могли не понимать: первый же хороший шторм покажет «Фоке» его настоящее место. Так создан человек: в «такую нелепость» никто не верил. — Всех меньше — Альба-нов. Как, быть на 83 градусе, растерять во льдах девять спутников, ежеминутно находиться на краю гибели, выйти на землю, съев последний сухарь, быть чудесно спасенным кораблем, показавшимся в тумане привидением, льды одолеть — и после того погибнуть в обыкновенный шторм?.. Альбанов смеялся: «Нет, так не бывает!»

Однообразно шли дни. Теперь мне даже не вспомнить отдельных — все это плавание сгрудилось в образ широкого моря и грязного амбара. Там, на чемоданах, ящиках и на футлярах инструментов небритые мужчины торопливо едят еле разогретые консервы и тюленину, торопятся на вахту — качать воду, или валятся спать тут же на палубе, не раздеваясь. Когда постоянная качка сильней, спящие катаются по палубе вместе со всеми вещами. Стараются ложиться в ряд. Вот хороший размах — и валится весь ряд в общую кучу. Тогда, ворча спросонья, люди поднимаются, чтоб устроиться по-новому — головами к движению волны. Вечная качка, торопливая еда, сон, частые вахты — вот все, что помнится мне. Да, еще — один раз целую вахту близ корабля резвились киты-касатки; они ныряли под киль и выставали, выкидывая дыхалами пар с водой.

Погоды стояли спокойные. Мы подвигались на юг, иногда делая за сутки 100, иногда 10–15 миль. Берег родной земли приближался. Разве может быть отрадней иное для путника? — Стоять на мостике, самому держать в руках румпель и править на юг, прямо к родному берегу, следить, как густеет небесная синева, как выплывают забытые, но так знакомые южные облака, как теплеет с каждым днем, как появляются новые птицы, темнеет сильнее по ночам. Новое море, новое родное небо, новые облака и ветер. Попадаются плывущие доски. Из вод голубого Гольфстрима уже не выходим — все чаще проплывают в его прозрачнейших струях морские животные: вот ярко-цветистые медузы — морское масло, водоросли, вот звезды морские, голотурии, рыбки сигают, вот стадо сельдей рябит спокойную воду — над ними чайки, прилетевшие оттуда, оттуда с родного берега, пара гагар, обрывок сети в море, весло… Что это там, что на горизонте — дальше, за первым дымком парохода?.. Что за гряда над горизонтом слабо синеет вдали пониже курчавого облака?.. Что капнуло на руку, стиснувшую румпель?..

По наблюдениям 14 августа оказалось, что мы пересекли уже 70 градус. Первый пароход встретился на следующий день, разошлись с ним милях в двух, — какой-то английский «купец», загруженный доверху досками. Он шел на запад. Мы не сигнализировали ему, не просили помощи — берег был недалек.

Вечерело. Тянул попутный ветерок. Капитан Сахаров стоял на мостике. Максимыч родился на севере, с малых лет плавал вдоль Мурмана, знал каждую щель любого мыса. — Ему ли не узнать родного берега! Вон Шельпино с маяком. Далеко там направо вход в Кольскую Губу. Вот — остров Кильдин маячит.

— Идем в Шельпино? Там телеграф, стоянка пароходов, удобная бухточка.

Солнце ушло за горизонт, потянулись по морю вечерние тени. Темнело. Берег в 5–6 милях. Попутный ветер не оставлял. Еще два часа, мы увидим новых людей, узнаем, что случилось в мире за два года. Дуй, дуй ветер! Держи парус на ветре, рулевой! Качайте, ребята, усердней, чтоб при встрече не затонул наш богатырь!

Вдруг с капитаном случилось непонятное — он забегал по мостику в явном беспокойстве и растерянности.

— Маяк!.. Где же маяк? Почему он не горит? В темноте войти невозможно. Что за беда такая? — Шельпино тут, разрази меня на месте!

Мы повернули вдоль Мурмана к востоку. Шли рядом с берегом часа два-три, не видя ни одного огня. Не только капитан, все стали недоумевать. Где маяки? Почему весь берег темен и безжизнен?

И вдруг заблестел огонь. Нет, это не маяк, — пароход, большой, весь сияющий огнями пассажирский пароход! Он быстро приближался. Николай Максимович сразу опознал: «Ломоносов» в Вардэ идет. Ну, на нем-то — все приятели, остановим. Этому ничего не стоит перебросить пару-другую тонн угля для «Фоки»!

Ближе сияли огни. Как красив в море электрический свет, как ярок! — Терпение, терпение, еще полчаса — узнаем все! Нас, наверное, не откажутся угостить папиросами.

Итак, даем сигнал бедствия. Положа руку на сердце, — мы в самом деле в бедственном положении. В обыкновенном плавании просят помощи совсем в маловажных случаях. Достали из заветного ящика фальшфейеры. На борту загорелись два ярких голубых огня. Дали выстрел из пушки. Мы ожидали, что «Ломоносов» подойдет или спросит сигналами, что нужно нам. Но пароход шел мимо, как бы не замечая. — «Обыкновенное дело: погода спокойная, море глубокое, поужинал капитан и дремлет на мостике. Вот мы его сейчас разбудим!»

Из груды пакли, смоченной керосином, сделали громаднейший факел, зарядили пушку тройным зарядом. Вспыхнул огонь до половины мачт, ярким отсветом загорелись паруса и в ту же минуту наши бомбардиры выпалили. «Уж сейчас-то заметил, вот глядите, повернет!»

Что случилось? Минута встречи с людьми казалась столь близкой! — Там, где за минуту был пароход, ясно вырезанный на фоне берега длинным рядом огней по бортам и на мачтах — оказалось пустое место. Как будто бы наша безобиднейшая, не задевшая ни одного моржа салютная пушка вмиг потопила пароход. Куда он девался? — Максимыч чесал в затылке и объяснял: «Зашел за остров пароход». Когда же спросили, какой такой остров, — ведь мы прошли уже все острова? — «А черт его знает! Что тут за дьявольщина происходит!» — и завопил рулевому: «Не выходи из ветра, держи мористей!»

Всю ночь «Фока» крейсировал у берега. Ранним утром мы опознали Харловку. Пытались войти в эту бухточку, но ветер дразнил: как только подходили ближе к берегу, утренний бриз отгонял нас прочь, — обогнуть входные мысы никак не могли. Прошли на запад до следующего становища. Стали попадаться рыбачьи лодки, выехавшие на утренний промысел. Мы подошли к одной ёле [104] и попросили рыбы.

Что подумал рыбак — поначалу принявший «Фоку» за промысловое судно, — когда, взяв лодку на буксир, мы выпалили из пушки и густой толпой сбежались на корму рассмотреть свежего человека, когда в ёлу соскочил один из матросов и отобрал у подручных кисет с махоркой? — Не попался ли в руки неприятелю?

Через минуту палуба заволоклась клубами дыма. — закурили, кажется, и не курившие от роду. А на хозяина ёлы посыпались наперебой вопросы: «Что делается на свете? Что случилось за два года»?

Кормщик ёлы, коренастый карел, был в явном затруднении. Он первым делом спросил: «А вы кто же такие будете»? И получив ответ, сказал: «Слыхал. Вот оно, какое дело-то. А у нас говорили, в газетах пропечатано, будто вы все погибли».

Затем рыбак стал рассказывать непонятное нам: «Был военный пароход, наши на шнеках побежали в Бело море. Один вернулся. Болтали наши, что много шнёк опружило погодой в Горле, ну а которые добежали. В Александровском, сказывают, крепость готовится…»

Мы понимали одно: рыбак сообщает о каких-то событиях последних дней. Кто-то прервал рассказ вопросом:

— Ну, а как, на свете есть война где-нибудь?

— Как же, есть.

— Кто же воюет?

— Да мы воюем.

— Кто же против нас?

— Германия, сказывают, а с ней Австро-Венгрия. А за нас Франция и агличане с ипонцами, еще какие-то там государства.

Мы ушли в мирную эпоху. — Европейская война?.. Полуграмотный карел не мог нам объяснить ничего. Пересказал только искаженные слухи о неприятельских крейсерах, будто бы виденных с Рыбацкого полуострова, о том, что немецкий царь хочет взять Мурман, что напуганные этим слухом промышленники поплыли на своих скорлупках в Белое море; часть их по дороге погибла… На «Фоке» любимой темой разговоров были предположения, что мы застанем на родине? — Может быть, войну или Российскую республику? До европейской войны никто не додумался. — Так вот чем объяснилось отсутствие маяков и странный случай при встрече с «Ломоносовым»! [105]

Рыбак сообщил, что в становище Рынде стоят два моторных бота. Их владельцы наверное не откажутся ввести нас в гавань. В Рынде есть телеграф, туда заходят пароходы. — Кушаков на ёле карела отправился на берег, переговорить с владельцами ботов и послать первые телеграммы.

К полудню из бухточки Рынды выполз небольшой моторный бот с огромным русским флагом на корме. Пыхтя и переваливаясь на волнах, как бочонок, он остановился в сотне метров от «Фоки». Громкое «ура» и приветствия доносились еще издалека. От бота отделилась лодочка. На палубу «Фоки» взошел владелец бота Соболев с тремя исполинами-поморами; все как один — в новеньких непромокаемых куртках, как на подбор статные, дородные, с морским загаром лиц; смелые глаза, крепкие руки, твердая поступь.

— Здравствуйте, здравствуйте, рады приветствовать вас! Соболев привез кипу разрозненных газет, табак и гильзы — все самое нужное в первую минуту. Пока мы хватали газету за газетой, не выпуская изо ртов папирос, расторопные ребята завезли буксир на бот. Он повел «Фоку» за собой. Вскоре из Рынды вышел еще один моторный ботик, забросил и свой канат. Таким торжественным порядком — впереди два буксирующих бота, за ними «Фока», весь в праздничных флагах — вошли мы в гавань.

— «Отдай якорь!» Мы на родине!

Теперь я разглядываю фотографию становища Рынды: голые гранитные скалы, мрачные — без кустика. Дальше в глубине — бухточка, кучка низких рыбачьих станов с сетями у входов, часовня, на берегу у речки узенькая зеленая лужайка, — угрюмый пейзаж! Что же так радовало сердце, что приводило в восхищение? Эти чахлые березки и жидкая зелень у подножья горы?..

— Смотрите, смотрите — желтый песочек! А вон — баба идет. Ребята-то! Ребятенки белоголовые! Как жарко!..

Еще не отгремела якорная цепь, «Фоку» облепила флотилия шнёк, ёл, шлюпок, карбасов и гичек. Толпа бронзовых поморов веселым натиском взяла «Фоку» на приступ, — палуба наполнилась рослыми краснолицыми и бородатыми молодцами, веселые голоса закидали нас вопросами, совались в руки широкие, негнущиеся, просоленные ладони, гулко бухали по палубе тяжелые бахилы, осматривалась вся обстановка «Фоки» — со всей сворой собак, с ручными медведями. Охали над разрушенными каютами, над пустым без балласта трюмом и хаосом в спардеке, дивились наружной обшивке по борту «Фоки», превратившейся в мочало после двухлетней борьбы со льдами. Мы угостили желающих остатками тюленьего жаркого, мясными консервами и разведенным спиртом. Подходили шлюпка за шлюпкой.

На одной находились две дамы: жена помора и местного псаломщика. — Вот она, первая встреча с прекрасным полом!

Наши молодцы, закрутив усы до отказа, приготовились было встретить посетительниц особенно любезно. Дамы поднялись на борт и, подобрав платьица, остановились. Войти на палубу они отказались, несмотря на самые настойчивые приглашения. Мы совершенно забыли, что борта пропитаны кровью, ворванью моржей и тюленей, которых свежевали наспех у мыса Флоры: свободного времени, чтоб привести корабль в приличный вид, еще не было. Нерешительность дам я понимаю вполне: к прибывшим предупредительно подскочили два самых галантных кавалера и протянули руки, помочь сойти. Я видел отчетливо, что руки любезников были явно грязны, а вид рваных, истертых до последней степени курток, надетых на молодых хулиганах, совершенно не вязался с их утонченно-кавалерскими манерами. Дамы, не вняв грубым голосам, привыкшим к окрикам собак и к проклятиям во время бурь, сконфуженно удалились.

К заходу солнца все мы в сопровождении стайки ребят ходили по берегу, по домикам обитателей становища, наперебой зазывавших к себе, на телеграф. Станция Рында за все время существования не передавала еще такого количества телеграмм. Начальник телеграфа и его помощник работали ключом аппарата день и ночь, разнося по всему миру весть, что пропавшая экспедиция вернулась без Седова. Мы слали вести родным и близким. Безжалостный аппарат не давал отдыха телеграфистам: как только передающие прерывали работу — тотчас же тянулась лента с сообщениями нам, с поздравлениями, с запросами телеграфных агентств и газет. Так длилось несколько дней, пока «Фока» стоял на рейде.

Под вечер мы сидели в чистенькой, уютной горнице Соболева и слушали новости мира. О сражениях миллионных армий, о городах, снесенных с лица земли, о боях аэропланов, о всем ужасе борьбы людей с людьми, которая для нас, занятых всецело борьбой с природой, стала так далека и чужда. Совсем не укладывались в мозг цели войны. Легче воспринимались известия о завоеваниях людей в области науки и культуры. Мы слушали рассказы о телефонах, записывающих, слова собеседника, об успехах радиотелеграфа, о цветном кинематографе, об открытии новых земель к северу от мыса Челюскина…

Только голодавший или сидевший года в одиночном заключении может понять испытанное, когда мы, обложенные грудами газет, втягивались в жизнь мира. Узнали о поздней популярности нашей экспедиции, — мы не забыты: в это лето три корабля отправились на помощь нам, Брусилову и Русанову [106]. Нашлись средства снарядить поисковые экспедиции значительно богаче, чем некогда нас. Теперь «Фоку» ищут корабли, вооруженные радиотелеграфом, на их борту аэропланы. Отрываясь от газет, мы спрашивали Соболева о непонятном, о лицах известных всему миру, но имена которых мы прочитывали в первый раз. Разговор заводил опять в неизвестное и затягивался, а тут под рукой пачка газет еще так толста! — Так — от газет к расспросам — провели вечер. Когда поздней ночью мы располагались по-прежнему — вповалку на палубе «Фоки» — все жаловались на головную боль.

На следующий день в становище остановился почтовый пароход «Николай», идущий в Архангельск. Толпа заполняла все палубы: пассажиры узнали о нашем возвращении еще в Алек-сандровске. Громкое «ура» неслось в нашу честь с палуб, мостиков, из всех иллюминаторов. Мы ответили пушечным салютом и поднятием флагов. Наш капитан сейчас же отправился просить угля.

Угля на «Николае» оказалось в обрез; капитан мог предложить нам только пару тонн, чтоб избавить команду от тяжелого откачивания воды ручными помпами. Итак, «Фока» еще не мог двинуться в Архангельск. Четверо участников, ожидавшие встретить родных в Архангельске, решили проехать на «Николае»: «Фоке» не дойти до Архангельска раньше недели. А за это время можно два раза прокатиться из Рынды в Архангельск и обратно.

Как много людей! Тысячи взглядов, приветственные крики. Это в нашу честь? — На нас смотрят слишком пристально!

Одежда не стесняла нас в рыбачьем поселке. Мы были в лучших своих одеяниях. У меня был припасен даже крахмальный воротничок. Правда, за два года он сильно пожелтел и посерел, но все же это настоящий крахмальный воротничок. Запонка куда-то затерялась — пришлось заменить ее ниточками — однако, воротничок держался! Я был в ботинках, в настоящих шевровых! Правда, ботинки чищены два года назад, — но кому пришло бы в голову, отправляясь на полюс, брать с собою ваксу?.. Подобно воротничку и ботинкам выглядели все остальные части костюма, но нам казалось, что одеяния вполне приличны; когда пред Рындой вышел на палубу первый, облачившийся в лучшее, все пришли в восторг.

Мы поднялись на верхнюю палубу «Николая», где пассажиры, гладко выбритые, и дамы, в тканях волшебной легкости, собрались поглазеть на нас. Выделилась отчетливая мысль: одеты мы грязно. Наши «приличные костюмы» измяты и прокопчены. На этом пароходе, сияющем чистотой, наше место не среди чистых людей на палубе и в классах, а разве только — в кочегарке. Капитан, очевидно, был другого мнения, — он встретил нас с почетом. Все каюты и салоны были переполнены — капитан уступил свое роскошное помещение из двух кают. Постояв недолго в салоне отдельной смущенной группой, мы при первой же возможности спрятались в отведенное помещение. Неужели отныне предстоит спать на таких же ослепительно-белых койках? Неужели — умываться душистым мылом из мраморных умывальников?

Через полчаса зазвонил гонг. В каюту вошел человек во фраке. Он не прогнал грязных бродяг из роскошной каюты, а вежливо предложил им пообедать за общим столом в салоне первого класса.

Сесть за стол с превосходно одетыми людьми, не пахнущими ворванью, как мы, а нежными духами и ароматным табаком! Сунуть за серый воротничок белоснежную салфетку? Сидеть, быть может, с дамами?

Человек во фраке разъяснил: если мы хотим, ужин можно заказать в каюту, но теперь приборы уже поставлены, нас ждут. Обед сегодня хорош. Мы были изрядно голодны. — Отказаться от обеда, состоящего, наверное, из блюд, о которых мечтали два года?

Наши места рядом с капитаном. Свежие огурцы и редиска, сливочное масло, яйца, салат — все это только на закуску!

Буфетчики, вероятно, косо посматривали на новых пассажиров: нам стоило не малого труда воздержаться, не высыпать на тарелки всех огурцов и редиски, а сливочное масло намазывать не гуще, чем другие, не наесться досыта одними сдобными пирожками. Мы были разочарованы одним: мясо люммов и кайр, даже медвежье, вкуснее говядины: она слишком пресна.

За столом мы немного оправились от первого смущенья. Всеобщая предупредительность отвлекла от мыслей о своих грязных костюмах. Но мы решительно предпочитали расспрашивать, чем по несколько раз рассказывать о пережитых приключениях. Спастись от вопросов, конечно, нельзя: из первого же становища полетели новые телеграммы корреспондентов о подробностях гибели Седова и о нашем плавании. Под вечер, почти совсем утратив полярное дикарство, мы говорили уже с людьми подолгу.

Ночью, стоя на палубе и следя за пенистой полосой у борта, я поймал себя на мысли: «Вот бы «Фоке» таким ходом…», и засмеялся. А недалеко у борта же один из наших рассказывал стройной девушке с русой косой о том, как тяжело одиночество в полярную ночь. Навстречу несся теплый ветер.

Спустя неделю «Фока» подходил на буксире к Архангельску. С набережных плыла встречная волна приветственных криков и музыки. С приспущенным флагом мы подошли к Соборной пристани и стали. Путь кончен.