К людям на льдине

К людям на льдине

Пилот держал руку под козырек. Все, кроме пилота, стояли, держа шляпы в руках. Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг. Старик-капитан Томас Росс говорил речь о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о чести. Муниципалитет города Нома — города, который принимал Амундсена, Нобиле, Линдберга, Поста, подносил звездный флаг советскому пилоту. Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.

Тысяча километров над замерзшим Юконом была позади. Позади были Латвия, Германия, Англия, Атлантический океан и Соединенные штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тананы, Нулаты, Нортон-беи — чужие города чужой земли.

Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед, откуда ободренные близостью самолета люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.

Но хорошей погоды в Беринговом море не бывает. Ляпидевский больше не летал — его самолет ремонтировался на льду у острова Колючина. Была разбита машина Леваневского. Ушаков давал телеграммы о привозе примусов, одежды и собачьего корма. Я понимал, что снова выплывает вопрос о спасательной партии на собаках. Я отдал распоряжение механику Лавери запустить мотор. Механик сказал „иес, сэр!" и полез в рубку.

Три американских самолета стояли с запущенными моторами. На вышку морской станции пополз советский флаг, стал вровень со звездами. Девушки бросили в кабину букет красных гвоздик. Защелкали аппараты кинамо, и „Флейстер", взревев невероятным голосом своего „Райт-Циклона", медленно тронулся с места.

На тяжелом и загруженном до лампочек на потолке самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того они были отгорожены социальным правопорядком, понятиями, взглядами. Но заслонка открывалась. Заслонкой была авиация.

Механику Биллю Лавери шел двадцать первый год. Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего пилоту было около сорока. Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине инструктор хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота.

„Флейстер", ревя нестерпимым басом, преодолевал трение, сердился на снег, на неровности льда, на невероятную перегрузку и набирал скорость, вздрагивая и подпрыгивая всеми своими тремя тоннами. Наконец он разогнался до 150 километров и прыгнул в воздух.

Оба компаса показали точно: норд! Американский самолет подлетел на двадцать метров с фотокинамо, американские люди махали руками, покачались несколько секунд рядом с „Флейстером" и стали медленно вместе со своим самолетом проваливаться вниз.

Механик Лавери поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. Курс был норд. Слева виднелась скала Следж.

Я второй раз направил машину через Берингов пролив. Это было 31 марта 1934 года. 4 марта 1930 года я первый раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа.

Полковник американской службы Бен Эйельсон и механик Борланд, один с продавленным своей же левой рукой сердцем, а другой с расколотой головой, спокойные, превратившиеся в лед на 35-градусном морозе, закутанные в звездные флаги, совершали обратный путь из „Сиберии".

Полковник Эйельсон сделал прыжок через Берингов пролив, чтобы спасти людей и грузы американской шхуны „Нанук". На обратном пути Эйельсона сопровождал я, разыскавший его около никому не известной лагуны Ангуэма под трехметровым слоем снега и льда.

Скала Следж осталась слева и сзади. Впереди показался остров Кинг. Самолет набрал высоту три тысячи метров и шел над битым льдом. Сибирский берег был в тумане, островов Диомида не было видно. Я держался строго по компасу. Битый лед закрылся туманом, машина стала прорезать слои облаков, внизу все заволокло белой мокрой гадостью. Шел к концу час полета. Я был уже где-то над Полярным морем.

Сверху стали придавливать облака. На стекле показались первые намерзающие капли. Стекла начали покрываться наледью, и машина стала тяжелеть. Шел второй час полета. Берингов пролнв был уже сзади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть. Я развернул машину по прибору на 180°. Неизвестно было, куда качнулась машина, но стрелки показали, что разворот произведен правильно.

Мотор радостно загудел, и механик что-то записал в книжечку. Через 15 минут мелькнули внизу, сквозь туман, лед и полыньи. Курс был зюйд-ост. Я организованно отступал, я удалялся от людей, которые были на льдине, и третий раз перелетал Берингов пролив. Через 30 минут показался американский мыс Йорк. Над мысом тумана не было. Я почти совсем закрыл газ. Сразу стало тихо. Самолет начал левой спиралью „сваливаться" с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на высоте 20 метров, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.

Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались серые клочья тумана. Минуты полета казались бесконечными. Было понятно, что если сдаст мотор, то все кончено — смерть! Шла сорок вторая минута обратного полета. Где-то вдали остались острова Диомида. Уже давно пора показаться мысу Дежневу, но видимость была в полкилометра, и мой „Флейстер" мог очень свободно упасть на скалы и превратиться в бесформенный ком. На стеклах появились замерзающие капли, мелькнула впереди какая-то темнота, и, сделав вертикальный вираж, я развернул машину на курс зюйд-ост. Опять отступление!

Через час под самолетом был снег и городок Теллор. На занесенной снегом песчаной косе стояли жители небольшого городка и, подняв головы вверх, смотрели на самолет. Командор Слепнев не одолел Берингова пролива. Самолет сделал посадку, мотор стих, эскимосы подкатили на салазках бидоны с горючим.

Механик прикрепил к фюзеляжу флаг с серпом и молотом. Мистер Андерсен угощал пилота в своей квартире рюмочкой виски и вежливо говорил, что в это время года над Беринговым проливом и Сибирью стоит туман. Мистер Андерсен обнадеживал, что через несколько недель (!) погода может измениться. Рано утром „Флейстер", будя жителей Теллора ревом своего мотора, взял курс норд-вест к людям на льдине.

Острова Диомида были видны. Самолет мощно забирал четвертую тысячу метров. Мыс Дежнев утопал в тумане, где-то под туманом был Уэллен, впервые виднелась скала Сердце-Камень.

Дальше была мгла; в этой мгле лежала обледеневшая машина Леваневского, и где-то Ушаков добирался в Ванкарем на собаках. Я не хотел ехать на собаках. Я должен был на самолете прибыть к людям на льдину и поэтому, нырнув в окно у мыса Сердце-Камень с высоты четырех тысяч метров, я под туманом пошел назад, к Уэллену. На снегу лежала большая машина со снесенным шасси. Это был «АНТ-4» № 2. Я сделал несколько кругов, внимательно изучив аэродром, сел, подрулил к толпе ликующих товарищей, представил им своего механика.

Механик Лавери находился за границей. Радистка Людмила Николаевна Шрадер сообщила по радио, что Слепнев прибыл из Аляски на советский берег и благополучно приземлился в Уэллене.

В моем дневнике 5 апреля отмечено так:

„Пурга с мягким снегом. Перекачал бензин из резервного бака. Очень трудно работать на ветру с пронизывающим снегом. Помогали чукчи из Уэллена. Ребята учат Лавери русскому языку. Лавери очень заинтересован советской винтовкой. В столовой мясо есть не стал, так как кто-то сказал, что это медвежатина. Отто Юльевич прислал приветственную телеграмму".

7 апреля прояснилось. Я запустил мотор и поднялся из Уэллена, имея на борту Лавери и Ляпидевского, которого нужно было перебросить в Колючино к ремонтируемой машине.

Второй раз под самолетом поплыл берег Полярного моря у Чукотки. Вот знакомая скала Сердце-Камень, вот Идлидль, а вот л Колючинская губа. Район этот затаил в себе ненависть к авиации.

Здесь разбито много интересных авиационных планов. Где-то в глубине залива занесен снегом разбитый самолет Красинского „Советский Север". На льду острова лежит тяжелая машина Ляпидевского. Немного в сторону от „Советского Севера" лежит исковерканный „Флейстер", такой изящный в полете и мощный по скорости. Его собрат ревет победным ревом своего „Циклона" на высоте трех тысяч метров, а он мертв и недвижим.

Дальше расстилается лагуна Ангуэма, ледяная могила пилота американской службы Бен Эйельсона и его механика Борланда. Да, Колючинский район зол на авиацию. Мыс Онман. Ванкарем. Стоит в пегой кухлянке Ушаков и щелкает „лейкой". Посадка. Первая экспедиционная машина прибыла. Мы спешно выбрасываем груз. Задерживаться нельзя — до людей на льдине только 73 мили.

Спальные мешки, кухлянки, лыжи, палатки — все летит на снег. Взамен этого машина принимает на борт восемь грязных псов, этих великолепных друзей людей Севера. Псы хотя и молчат, но вздрагивают, не желая залезать в непривычную жестяную машину.

Вывожу самолет на середину аэродрома, выверяю компас — громадная девиация в 12° осложняет перелет. Провожающие сосредоточены.

Механика Лавери оставляю в Ванкареме, не желая подвергать опасному риску жизнь молодого человека. В лагере он мне не поможет — с мотором справлюсь сам, а в случае вынужденной посадки… да что об этом говорить! За моими плечами четыре экспедиции и Якутия. Выберусь и один. Ушаков садится в кабину и успокаивает своих восьмерых спутников. Спутники напуганы и повизгивают.

„Флейстер" ревет всей мощью своих 600 сил, вздрагивает на неровностях льда, разгоняется и вспрыгивает на воздух. Я иду на льдину. Курс — норд, бесконечная бело-синяя хаотическая равнина, трещины, нагромождения льда. Берег пропал. Держу строго по курсу. Набегают клочья тумана. Ушаков что-то быстро записывает в книжку. Туман обволакивает нас ватой.

Курс, курс, точно по курсу! И на 36-й минуте, после десятка обманных теней и вертикально стоящих льдин, принимаемых за людей, в трех-четырех километрах от правого борта вижу длинный-длинный слой дыма… Два покачивания крылом, Ушаков бросается к правым окнам, резкий разворот самолета вправо, и… люди стоят, не двигаясь, на месте с поднятыми руками. На вышке красный флаг. Самолет ревет победным гулом. Спокойно, Слепнев, ты нашел лагерь.

Несколько кругов. Посадка.

— Вот, Отто Юльевич, где пришлось встретиться! Здравствйте, товарищи!

Довольные собаки выглядывают из дверей кабины, и кто-то уже бежит с канатом в руке, чтобы оттащить самолет с ропаков. Надо торопиться: получено радио, что вылетают Молоков и Каманин. Где-то отмороженными пальцами чинит помпу Галышев.

При посадке на лед на моем самолете порвались стяжки. Надо было ремонтироваться. Челюскинцы работали вместе со мной, не покладая рук. После ремонта я отвез группу челюскинцев и аккумуляторы в Ванкарем. Отсюда мне предстоял опасный путь с больным Шмидтом на Аляску, в Ном. О полете со Шмидтом хочется рассказать особо.

Ванкарем. Маленький домик базы из двух комнат. В одной из них целый день, пользуясь очередной возможностью занять табуретку, люди пьют чай. В другой — узкая кровать предоставлена больному начальнику экспедиции. На поду сидят пилоты и механики, среди них и американцы.

Собственно говоря, главным начальником является радист; поднятый палец радиста немедленно прекращает всякие разговоры.

Обстановка напоминает былые времена — штаб Красной гвардии. Чувствуется, что происходит нечто важное и необычное. Механики Лавери и Армстидт получают от меня распоряжение ночью приготовить антидетонаторную смесь и заправить самолет горючим. Слово „ночью" слегка удивляет механиков. Ночью нужно спать, но эти исключительно исполнительные люди немедленно надевают кухлянки и отправляются к бочкам.

Иностранцы заражаются нашей бессонной работоспособностью и проникаются повидимому уважением к людям из „Сиберии" и к их непонятной напористости.

Утро. У крыльца все челюскинцы и чукчи. Стоит нарта, и кто-то бережно укладывает на нее спальные мешки. Выводят под руки Шмидта, укладывают на нарту и за веревки везут ее к самолету. Бабушкин бежит на другой конец площадки, обозначая собою веху, от которой нужно взлетать. Взревел мотор. Последний кивок Шмидта.

Ушаков, Армстидт и Лавери занимают свои места в пассажирской кабине, я пристегиваюсь ремнем в своем кресле и даю газ. Внимание, Слепнев! Скорость двести километров. Самолет в воздухе. Сибирская эпопея окончена.

Впереди ответственный перелет над Чукоткой. Седьмой раз нужно перелететь Берингов пролив, а дальше — горы Аляски. Мощный мотор вскидывает самолет на седьмую тысячу футов. Довольно. Теперь безопасно.

Опять остров Колючин, Идлидль, Сердце-Камень, Инцов, а вот и мыс Дежнев. На море низкий туман, но вдали на горизонте виднеется американский мыс Уэллс. Берингов пролив на этот раз радушен к больному — Уэллс виден. Сорок минут над битым пловучим льдом, наконец — Уэллс, и я имею возможность обернуться к пассажирам.

Отто Юльевич и Ушаков помахивают рукой. Лавери просовывает мне свою руку, я жму ее и глазами поздравляю механика с прибытием в США. Три часа полета. Сбавляю газ, проходя на низкой высоте над Твин-сити и Миссеном. Показывается скала Следж.

Раздумываю о прошедших быстрых последних днях, о бурной энергии, проявленной моими товарищами, и думаю о том, что сейчас внизу, отметая в сторону все деловые телеграммы, летит весть: „Рашен эйрплен" идет курсом Ном командор Слепнев благополучно возвращается ледяного поля".

Вот и Ном. Аэродром в двух километрах от берега. Аэродром порядочно обкусан волнами. Пишу записку механику: „Дать флаги". Самолет прибывает на аэродром чужого государства.

Опять круг, другой, третий. Осторожная посадка — и мы снова на льду.

Открываются задвижки верхнего окна рубки, самолет рулит к берегу, и через окно взметываются, бурно полоща, красный флаг страны, которой принадлежит самолет, и звездный флаг страны, которая этот самолет гостеприимно встречает.

„Стоп мотор!" — „Есть стоп"… Становится тихо. Моя работа в спасательной экспедиции окончена.

Громадная толпа американцев и эскимосов окружает самолет, щелкают неизменные кино- и фотоаппараты, я и Ушаков помогаем Шмидту сойти по трапу на лед. Старый капитан Томас Росс, подтягиваясь, по-морскому чеканит:

— Со счастливым прибытием, джентльмены!

ЛАГЕРЯ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ

ЦК ВКП(б) — т. СТАЛИНУ, СНК СССР — т. МОЛОТОВУ

Правительственная комиссия по оказанию помощи участникам экспедиции О. Ю. Шмидта и команде погибшего судна „Челюскин" рапортует ЦК ВКП(б) и Совету народных комиссаров Союза ССР об окончании операции по спасению челюскинцев. Спасение челюскинцев является самым героическим подвигом нашей советской авиации.

Советская авиация победила. Наши люди на наших машинах доказали всему миру высокий уровень авиационной техники и высокое качество пилотажа. Подвергаясь громадным опасностям, рискуя жизнью они вели самолеты к намеченной цели и этой цели с успехом добились. Лагерь челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует. Операция по спасении челюскинцев закончена.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ В. КУЙБЫШЕВ.

ЧЛЕНЫ КОМИССИИ С. КАМЕНЕВ, УНШЛИХТ, ЯНСОН, ИОФФЕ

ЗА НАМИ СТОЯЛА ВЕЛИКАЯ СТРАНА

Через день после приезда в Ном из Сан-Франциско пришло радио начинавшееся словами: „Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев…"

Под радиограммой стояли подписи: Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Жданов.

Я прочел радиограмму, и у меня голова пошла кругом. Помню стоял я у окна, бледный от волнения, и барабанил по стеклу пальцем. Ко мне подошел Томас Росс и сказал:

— Мы уже слыхали о письме из России. Изумительное и прекрасное письмо. Поздравляю вас, сэр.

Мы молча пожали друг другу руки.

Вспоминается и другое. Челюскинцы и все мы, летчики, едем в Москву. Ночь, полная волнений, последняя ночь перед столицей. То и дело мелькают станции, и каждая из них — в громах приветственных кликов. Наше купе полно народу. За столом сидим я и Галышев и при всеобщей помощи пишем письмо товарищу Сталину. Каждое слово взвешивается по десять раз. Сообща мы обдумываем фразы, стараясь как можно полнее отразить в письме свои чувства.

Больше всего мы думаем над началом, пока наконец кто-то написал: „Дорогой Иосиф Виссарионович…"

Да, вот именно так! Как близкому, родному человеку, как другу и учителю. Это письмо было горячим и преданным ответом на ту радиограмму, которая повергла в такое волнение всех летчиков — участников спасательной экспедиции.

Республика советов, страна Ленина и Сталина, моя великая родина, ради которой я готов отдать свою жизнь в любую минуту, отметила нашу работу величайшей наградой: все мы, летчики, спасавшие челюскинцев, получили звание героев Советского союза.

Мы вернулись в Москву, и наш обратный путь был сплошным триумфальным шествием.

Думается, что дело, мною совершенное, не явилось результатом моего особого геройства. Систематическое совершенствование в летном искусстве, неустанная работа над собой, абсолютная преданность партии и правительству — вот что дало победу мне и моим товарищам — летчикам.

А самое главное…

Самое главное заключается в том, что за нами стояла великая страна, великая партия, великий Сталин. Я всего только верный сын своей родины.

Когда во время челюскинских торжеств я был в Ленинграде, то, понятно, не преминул заехать в родную деревню Ямсковичи. Односельчане встретили меня тепло и радостно.

Отец обнял меня и сказал:

— Ну вот, дорогой, ты и дома. Славный ты у меня сынок.

— Человек везде дома, папаша, — сказал я ему.

— Нет, милок, не скажи. Своя-то деревня лучше всех. Мы с ним проговорили всю ночь.

— Помнишь, — сказал он мне, когда уже петухи запели во второй раз, — помнишь, как ты приехал ко мне в семнадцатом году?

— Помню, — сказал я. — Еще бы не помнить. Пытал я тогда тебя насчет того, к какому берегу плыть крестьянскому сыну Маврикию Слепневу, офицеру русской армии.

— Вот, вот… А я сказал тебе, сынок: держись города Питера, держись рабочей и крестьянской власти.

— Ну что ж, плохо разве я выполнил твой совет?

— Хорошо, Маврик, хорошо, — сказал он. — Герой теперь. Ишь, ты! Даже чудно.

Мы крепко поцеловались со стариком…