Глава шестнадцатая. Разрыв Брестского мира

Глава шестнадцатая. Разрыв Брестского мира

Пока партия левых эсеров не была подавлена, советское правительство в отношениях с немцами придерживалось выжидательной тактики. 6 июля в 5.15 Ленин телеграфировал об убийстве в Берлин полпреду Иоффе, причем тон его сообщения был очень мягкий и имел целью успокоить германское правительство[1]. С этой минуты Иоффе постоянно вызывала к аппарату Москва, и он часами о чем-то беседовал то с Троцким, то с Чичериным. О содержании этих переговоров толком ничего не было известно, но в берлинском полпредстве слухи о них ходили «один нелепей другого»[2]. На съезде Чичерин призывал к «политике лавирования» до тех пор, пока «нарастающее повсеместно пролетарское революционное движение не вылилось во взрыв», указывая, что в данный момент можно лишь «с горечью говорить» об «отступлениях, о больших жертвах», на которые пошло советское правительство, «чтобы дать России возможность отдохнуть, собрать силы и ждать момента, когда пролетариат других стран» поможет «завершить начатую в октябре социалистическую революцию»[3]. Однако выжидательный тон сторонника ленинской передышки не удовлетворил съезд (и речь наркоминдела Чичерина была исключена из стенографического отчета съезда)[4]. 9 июля, лишь только разгромив своего политического противника, съезд Советов, три дня назад высказывавшийся (в лице большевистской партии) за мир любой ценой, указал, что в случае «иноземного нашествия» будет защищать «социалистическое отечество»[5]. Это была уже принципиально иная позиция.

10 июля о возможном разрыве мира докладывал новому созыву ЦИКа Свердлов[6]. С возобновлением войны, видимо, смирился в те дни Ленин. 10 июля он вызвал к себе Вацетиса, чтобы в ходе общей беседы задать вопрос, интересовавший Ленина больше всего: «будут ли сражаться латышские стрелки с германскими войсками, если немцы будут наступать на Москву». Вацетис ответил утвердительно, а когда днем 13 июля прибыл к М. Д. Бонч-Бруевичу, вопрос о разрыве передышки был, казалось, советским руководством решен. Бонч-Бруевич сообщил Вацетису, что Россия «вступает снова в мировую войну вместе с Францией и Англией» против Германии: «это дело уже налажено»[7].

Предупредительная вежливость советского правительства по отношению к Германии исчезла вовсе. Советское правительство отказалось присутствовать на религиозной церемонии у гроба убитого германского посла, а на траурные проводы тела Мирбаха в Германию явился только Чичерин, и то с опозданием на час, тем самым заставив всю процессию ждать. Чичерин был человеком исключительной пунктуальности, и его поведение немцы рассматривали как вызов. К тому же он появился без головного убора — чтобы не снимать шляпы при проводах гроба посла, в неряшливом виде, и это тоже произвело на немцев, торжественных и мрачных, соответствующее впечатление[8].

Германия между тем тянула с ответом на последнее советское заявление. Только 14 июля в 11 часов вечера Рицлер вручил Чичерину текст полученной из Берлина ноты. В ней содержалось требование о вводе в Москву для охраны германского посольства батальона войск германской армии. Но советское правительство не уступило. Можно было бы ожидать, что отказ немцам приведет к разрыву передышки. Но события, казалось, развивались вопреки логике. «Самый факт восстания левых эсеров очень помог нам», — писал В. Д. Бонч-Бруевич, — «призрак почти неизбежной войны стал постепенно отдаляться»[9]. «Факт восстания» на языке Бонч-Бруевича значило — убийство Мирбаха, разрыв запутанного узла советско-германских отношений.

На требование о вводе в Москву батальона германских солдат при изменившихся в отношении большевиков планах немцев Ленин не мог смотреть иначе, как на подготовку к свержению Германией ленинского правительства. Для удержания Лениным власти необходимо было теперь отклонение германских условий, и Ленин, видимо, вместе с остальными членами ЦК, высказался против германского ультиматума. Получив германское требование о вводе в Москву войск, Ленин «улыбнулся, даже тихонько засмеялся» и сел за столик писать ответ[10].

15 июля написанный Лениным текст обсуждался на заседании ЦК[11]. Протокол его числится в «ненайденных»[12]. Но в тот же день составленный Лениным ответ был оглашен во ВЦИКе. Сообщив об ультиматуме Рицлера и отклонении его советским правительством, Ленин указал, что на требование немцев о вводе в Москву батальона солдат для охраны посольства советское правительство ответит «усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению и уничтожению, в случае временной необходимости отступления, всех и всяческих, без всяких изъятий, путем сожжения[13] складов и в особенности продовольственных продуктов, чтобы они не могли достаться в руки неприятеля». «Война стала бы для нас тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью», — заключил Ленин[14] и был поддержан единогласно ВЦИКом[15]. «Все вздохнули свободно», — писал В. Д. Бонч-Бруевич; большевики «отчетливо сознавали, что, несмотря ни на что, немцам необходимо дать отпор»[16]. Ленин примкнул к большинству. Его партия снова обрела единство. А у Германии не оказалось сил настаивать на своих требованиях[17]. 15 июля Чичерин передал Рицлеру две ноты, категорически отклонявшие ультиматум о вводе в Москву батальона германских войск[18]. Ультиматум был повторно отклонен 19 июля. Столкнувшись со столь жесткой позицией советского правительства, Германия отказалась от своих притязаний, но распространила слух о том, что германский ультиматум советским правительством принят[19]. Кроме того, немцы опубликовали сообщение о том, что члены ЦК ПЛСР Спиридонова и Камков, объявленные организаторами убийства Мирбаха и арестованные в Москве, будут расстреляны. А когда НКИД дал заметку с опровержением, германское правительство о том умолчало, пойдя на очеввдный обман общественного мнения Германии. Автором советского опровержения был Радек[20].

Советское правительство отказывалось покарать Андреева на том основании, что убийца «скрывается где-то на Украине»[21]. Опальные лидеры левых эсеров под тем или иным предлогом освобождались из заключения[22] и даже получали старые посты (например, в ЧК). Из газет и собраний, как и прежде, допускались только большевистские и левоэсеровские. И все, что получили немцы, в конце концов, в ответ на требования о компенсациях, это список из более чем «ста человек, расстрелянных за участие якобы в покушении», однако в этом списке не было ни покушавшихся, ни лидеров партии левых эсеров, ни руководителей ВЧК[23].

26 июля, через несколько дней после назначения, из Берлина в Москву отбыл новый германский дипломатический представитель Карл Гельферих. У военной границы, на вокзале в Орше, его ожидал уже представитель НКИД с отрядом латышей и экстренным поездом. Были приняты все меры предосторожности. Во избежание прибытия посла на вокзал, Гельфериха высадили в Кунцево в поджидавший его автомобиль, где уже были Рицлер и Радек. Вечером 28 июля посол прибыл в особняк в Денежном переулке. Предупредив о необходимости заботиться о безопасности посольства, Радек уехал.

Прибытие Гельфериха ознаменовалось новой кампанией революционеров против Брестского мира. 29 июля на публичном собрании партийного и советского актива Москвы была принята резолюция, одобрявшая убийство графа Мирбаха и призывавшая следовать примеру Блюмкина и Андреева. На следующий день эта резолюция была опубликована в органе ПЛСР «Знамя борьбы». Утром 31 июля в Москве было получено известие об убийстве в Киеве генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна. Арестованный на месте преступления убийца заявил, что принадлежит к левым эсерам и совершил покушение по приказу ЦК ПЛСР. Когда Гельферих в тот же день явился к Чичерину с протестом по поводу безнаказанности левых эсеров, тот развел руками и ответил, что в Россия — революционное государство, в котором существует свобода слова, печати и собраний и что у него, Чичерина, способов повлиять на левых эсеров нет.

31 июля Гельферих посетил своего турецкого коллегу и обещал провести у него вечер. Но к вечеру Гельфериха предупредили, что по дороге на него будет произведено покушение. Тот остался дома. Но покушение все равно произошло. В 11 часов вечера раздались ружейные выстрелы: была совершена попытка нападения на латышского стрелка, охранявшего здание посольства. Час спустя повторилась та же сцена. Затем было произведено несколько револьверных выстрелов по особняку посольства. Пули угодили в освещенное окно кабинета, где обычно работал Гельферих, однако посол не пострадал[24].

Сообщения о готовящихся на посла покушениях стали поступать в посольство почти ежедневно. Гельферих вынужден был отсиживаться в особняке Берга, практически не выезжая в город. Даже для вручения верительных грамот Свердлову он не рискнул покинуть свое убежище и отправиться в Кремль. Советское правительство, со своей стороны, отказалось гарантировать послу безопасность по дороге в Кремль и обратно. Положение становилось невыносимым. Большевики, конечно же, провоцировали немецкое посольство на оставление Москвы. И когда Гельферих сообщил Чичерину о планах перевести посольство в Петроград, где находились все посланники и представители нейтральных стран, Чичерин ответил согласием.

Положение в Москве самих большевиков немецкими дипломатами оценивалось как критическое. Даже латышские части, являвшиеся опорой советского правительства, готовы были изменить ему, и некоторые командиры латышских частей, охранявших в числе прочего и германское посольство, выражали готовность вместе с войсками перейти в распоряжение Германии, если последняя, со своей стороны, гарантирует скорое возвращение дивизии в оккупированную немцами Латвию. На случай контрреволюционного восстания вокруг Кремля в большинстве квартир были очищены верхние этажи, где установили пулеметы. Днем и ночью производились облавы и обыски, а на 7 августа была назначена общая регистрация офицеров (и несколько тысяч явившихся на регистрацию были арестованы). Царил голод. Все продукты конфисковывались для армии. Даже германское посольство не в состоянии было купить в Москве хлеб (и его доставляли катером из Ковно).

Факт прибытия германского посла несколько успокоил Ленина. Гельферих по требованию своего правительства немедленно приступил к переговорам о заключении новых советско-германских соглашений. Речь, в частности, шла о компенсации потерь, понесенных германскими подданными в результате проведенных советским правительством национализации. Это дало повод для новой критики противниками брестской передышки позиции Ленина. Последний в речи во ВЦИК 29 июля указал, что дело не в том, сколько миллиардов золотых рублей Германия хочет взять по Брестскому миру, а в том, что она признала объявленные декретом от 28 июня национализации[25]. Но выплачиваемые миллиарды были еще и платой за добрые политические отношения: Ленин пытался склонить немцев к поддержке возглавляемого им правительства.

Именно поэтому вечером 1 августа Чичерин по поручению Ленина предложил Гельфериху пойти на заключение неформального военного соглашения о параллельных советско-германских действиях против Антанты и белых. Германия должна была помочь советскому правительству предотвратить продвижение англичан из района Мурманска и Архангельска[26] на Петроград, отказаться от поддержки на Дону Краснова и обещать не занимать Петрограда. СНК в ответ должен был сконцентрировать все силы на борьбе с Антантой и поддерживаемым ею генералом В. М. Алексеевым, создающим добровольческую Белую армию. Видимо, немцы потребовали как предварительного условия для переговоров полного разрыва с союзниками. В ночь на 5 августа советское правительство разослало по районным отделам НКВД сообщение о разрыве отношений с Англией, Францией и Японией. Утром в Москве был произведен ряд обысков и арестов среди подданных союзных стран. Некоторое время держали под арестом британского представителя в России Локкарта. Поиски французской военной миссии, обвинявшейся в организации заговора с целью свержения Совнаркома, не увенчались успехом. Члены миссии скрылись[27].

Продемонстрировав готовность порвать с союзниками, вечером того же дня Чичерин подтвердил свое предложение от 1 августа, указав, что советское правительство перебрасывает все имеющиеся в Петрозаводске войска в Вологду, где объявлено военное положение. Из-за этого, указывал Чичерин, дорога на Петроград открыта, и если Германия не вмешается, этим могут воспользоваться англичане. На юго-востоке страны положение советской власти не лучше. СНК поэтому не настаивает более перед немцами на оставлении германскими войсками Ростова и Таганрога, но просит предоставить советскому правительству право пользования железнодорожными линиями на условии, что они будут «освобождены от Краснова и Алексеева». «Активное вмешательство против Алексеева, никакой больше помощи Краснову», — закончил Чичерин[28].

Просьба Чичерина о военной помощи со стороны Германии для немцев была наилучшим доказательством того, что советское правительство находится в совершенно безвыходном положении. Общее мнение германских дипломатов сводилось, однако, к тому, что даже при самом искреннем желании жить в мире с Германией советское правительство вряд ли способно будет обеспечить добрые отношения, поскольку на всех уровнях брестская политика Ленина саботируется[29]. Германское правительство поэтому указало на невыгодное и угрожающее для Германии положение на внутреннем русском фронте и потребовало от СНК принятия самых решительных мер для подавления восстания чехословацкого корпуса и вытеснения англичан из Мурманска. В случае отказа советского правительства выполнить эти требования, Германия грозила предъявить ультиматум о пропуске своих войск в глубь русской территории для борьбы против англичан и чехословаков. Чичерин ответил, что борьба с чехословаками и англичанами будет успешной лишь в том случае, если германское правительство обещает сохранить в неприкосновенности демаркационную линию и не допустить перехода этой линии Красновым[30].

Политика Германии в тот период была на удивление непоследовательной. В Прибалтике, Финляндии, на Украине, на Дону и на Кавказе немецкие войска, по существу, противостояли советским, в то время как на территории России поддерживали у власти большевистское правительство. Однако, как и прежде, все упиралось в то, что переориентация германской политики и ставка на небольшевистские силы должна была привести к изменению условий Брест-Литовского соглашения в смысле их смягчения, например, отказа от отделения от России Эстляндии, Лифляндии и Украины. Гельферих поэтому запросил согласие Берлина на передачу ему полномочий для ведения переговоров с рядом небольшевистских политических групп, в том числе с латышами и представителями сибирских политических групп. Готовясь к возможному разрыву с большевиками[31], Гельферих запросил кроме того разрешения МИДа перевести посольство из Москвы в оккупированный немцами Псков. На перевод посольства Берлин дал удовлетворительный ответ. Но попытки Гельфериха заручиться согласием германского правительства на улучшения для России условий Брестского договора в случае начала переговоров с антибольшевистскими политическими партиями или группами вызвала недовольство МИДа. Особенно резко выступал статс-секретарь по иностранным делам адмирал Гинце, считавший новое советское предложение неприемлемым по политическим и военно-практическим соображениям[32]. К мнению его прислушивались, так как раньше он возглавлял военную миссию в Петрограде, и считалось, что он знает Россию. И поскольку в ответ на предложение советского правительства Германия промолчала, в Москве поползли слухи о предстоящей отставке Чичерина в связи с провалом его политики по умиротворению немцев[33]. Оснований для слухов было более чем достаточно еще и потому, что 5 августа Гельферих был отозван в Берлин для устного доклада[34]. В его отсутствие дела должны были вести остающийся в Москве германский генеральный консул Г. Гаушильд и Рицлер[35].

9 августа в Петроград из Москвы прибыла германская миссия в составе 178 человек, отправившаяся вскоре в Псков[36]. Вслед за германским послом Москву покинули также турецкий посол Кемали-бей и болгарский посол Чапрашников[37]. Консулы союзных держав также покинули столицу (защита их интересов была передана консульствам нейтральных стран, и над зданием американского генерального консульства был поднят шведский флаг)[38]. В те же дни советский посол Иоффе отбыл в Москву для консультаций (а когда отправился было в Берлин обратно, не был пропущен германскими военными властями в Орше; та же участь постигла Радека)[39].

Положение самой Германии не было легким. Под впечатлением длительных тяжелых боев лета 1918 года в армию и тыл проникало разложение[40]. В июле была сломлена наступательная сила, а в августе — сила сопротивления германской западной армии. Попытки воссоздать ее путем сокращения фронта закончились неудачей[41]. Германская армия утратила те преимущества, которые получила в результате весенних наступлений, и начала неудержимо откатываться назад. И хотя на Востоке немцы вели еще военные действия и в августе оккупировали Донбасс[42], советская пресса давала знать, что уловила изменения на Западном фронте. 12 августа «Красная газета» опубликовала заметку «В оккупированной Белоруссии»[43]. Широкую практику в августе получил саботаж отсылки в Германию продовольственных грузов. Советское правительство безуспешно делало вид, что речь идет не более как об отсылке продуктовых посылок родственников томящимся в германских лагерях русским военнопленным. Но в посылки пленным, отправляемые из голодной России в Германию, никто не верил, и та настойчивость, с которой советской правительство, не слишком щепетильное в отношении русских солдат и офицеров, настаивало на отправке поездов с грузами в Германию, лишний раз давала повод для подозрений в том, что поезда были платой за Брестский мир[44]. Протесты и подозрения были столь велики, что 11 августа Петросовет принял решение о задержании всех поездов «с посылками» и распределении их среди населения Петрограда[45].

Справедливо или нет, советская пресса начала рисовать положение на фронте в более светлых тонах. Положение Красной армии на чехословацком фронте «вполне надежное», писала одна из газет, «успех безусловно на стороне Красной армии», «наши славные отряды теснят чехословацкие банды», «окончательное подавление мятежа — вопрос дней». Особое внимание уделялось прессой Украине: «Украинские рабочие и крестьяне напрягают все силы, чтобы свергнуть Скоропадского и восстановить советскую власть», «из Черниговской губернии сообщают, что повстанцами сожжен большой мост около Локтя, к востоку от Глухова», «железнодорожный путь взорван в пяти местах», «около Хохловки к северу от Глухова взорвано два моста и один большой мост сожжен», «по последним сведениям Нежин захвачен повстанцами». «В городе Канатоне захвачено пять возов оружия»[46].

Делались намеки на то, что из Украины, где уже разгорается восстание, революция через Польшу и Галицию перекинется в Австро-Венгрию, войска которой уже переходят на сторону Советов[47]. Положение в Германии тоже описывалось исключительно как предреволюционное[48]. Впрочем, и во всех остальных европейских странах тоже ожидалась в скором времени революция[49]. Наконец, 22 августа стало известно о том, что страны Антанты требуют от Германии аннулирования Брестского соглашения как предварительного условия для начала мирных переговоров[50].

В такой ситуации согласие советского правительства на новый раунд переговоров с Германией в августе 1918 года могло бы показаться неразумным. Однако оно объяснимо. После убийства Мирбаха большевики перестали видеть в Германии основного своего врага, дни могущества которого были сочтены. Теперь уже всерьез обозначился другой грозный противник — Антанта, усиливающаяся по мере ослабления Германии и начавшая интервенцию в Россию. Ослабление Германии было теперь в интересах большевиков постольку, поскольку оно не вело к заключению европейского мира. Война, кроме того, увеличивала шансы на мировую революцию, в то время как мир на Западном фронте грозил открытием совместных военных действий европейских держав против ленинского правительства в России[51].

Переоценивая решимость своих противников уничтожить большевистский строй, Ленин считал, что Антанта потребует от Германии отстранения большевиков от власти. Если так, нужно было любыми средствами продлять мировую войну, сделавшись союзником Германии и оттягивая поражение немцев. 20 августа Ленин написал знаменитое «Письмо к американским рабочим», в котором призвал их оказать помощь «германскому пролетариату», иными словами, просил не воевать против Германии. В те же дни началось срочное минирование мостов по линии Северной железной дороги от Москвы до Вологды для взрыва их при приближении англо-французских войск[52]. Только в этом свете объяснимо согласие советского правительства подписать 27 августа три дополнительных к Брест-Литовскому мирному соглашению, договора[53].

Когда 2 сентября во ВЦИК стал вопрос о ратификации соглашений, большевистская фракция не была против, а в оппозиции оставалась только незначительная фракция максималистов. От ее имени против ратификации договоров выступил Архангельский, подвергший резкой критике доклады большевиков Чичерина и П. А. Красикова. Архангельскому возразили бывший левый эсер Закс, переназвавшийся народным коммунистом, и Каменев. Закс назвал августовские соглашения самыми тяжелыми из тех, которые заключали большевики, но предложил ратифицировать договоры, назвав их «очередной передышкой». Каменев также указывал на временность уступки немцам и высказал надежду на скорую европейскую революцию[54]. Большинством голосов договоры были ратифицированы.

15 сентября войска Антанты прорвали Балканский фронт; стало ясно, что мировая война подходит к концу. 27 сентября капитулировала Болгария. На Западном фронте развернулось наступление на линию Гинденбурга — последнюю линию обороны немцев. В тот же день линия была прорвана, и Людендорф, действовавший до тех пор хладнокровно, заявил 29 сентября, что в течение суток Германия обязана запросить Антанту о перемирии, так как иначе произойдет катастрофа[55].

В эти решающие для судеб мировой революции дни Ленин оказался выведен из строя пулями неизвестного террориста, стрелявшего в Ленина 31 августа. Попытки чекистов (а затем и историков) приписать эти выстрелы по некоторым данным эсерке, по другим — анархистке Ф. Каплан не кажутся убедительными[56]. Так или иначе, Ленин был отстранен от власти еще и ранением. Германская революция созрела и пришла в его отсутствие. Пересмотрел ли он свой взгляд на передышку в те дни? Внешне может казаться, что да. 1 октября, находясь на излечении на даче в Горках, под Москвою, Ленин написал письмо Свердлову:

«Дела так «ускорились» в Германии, что нельзя отставать и нам [...]. Надо собрать завтра соединенное собрание ЦИК, Московского Совета, Райсоветов, Профессиональных союзов и прочая и прочая [...]. Назначьте собрание в среду в 2 ч. [...] мне дайте слово на 1/4 часа вступления, я приеду и уеду назад. Завтра утром пришлите за мной машину (а по телефону скажите только: согласны)»[57].

Однако ЦК согласия на приезд Ленина не дал, справедливо опасаясь, что Ленин будет требовать сохранения передышки. 2 октября на заседании Бюро ЦК, а затем и ЦК полного состава решено было, не приглашая Ленина, зачитать 3 октября на собрании советского и партийного актива его письмо, в котором Ленин вновь предлагал повременить. «Кризис в Германии только начался», — писал Ленин. «Он кончится неизбежно переходом политической власти в руки германского пролетариата», «мы не будем нарушать Брестского мира теперь», — указывал Ленин и предлагал подождать, заверяя советской и партийный актив в том, что для помощи германской революции нужна армия в три миллиона человек, а ее можно создать не ранее весны 1919 года[58]. Называя германскую революцию в письме Свердлову «событием дней ближайших», Ленин не собирался помогать ей еще полгода.

Адресат Ленина Свердлов мыслил совсем иначе: «Мы расцениваем события Германии как начало революции, — писал он 2 октября Сталину. — Дальнейшее быстрое развитие событий неизбежно»[59]. И пока Ленин весь день 3 октября сидел на пригорке, с которого была видна дорога, ожидая обещанной, но так и не посланной за ним машины, в ЦК, вопреки воле Ленина, было принято решение о поддержке германской революции, начавшейся на следующий день: 4 октября к власти в Германии пришло правительство Макса Баденского с участием лидера правого крыла немецких социал-демократов Шейдемана, заявившее о согласии подписать мир с Антантой на условиях « 14 пунктов» президента США Вильсона. Худшего для Ленина и быть не могло: возникла реальная опасность англо-американо-франко-германского блока против советской республики. В написанном им по этому поводу обращении во ВЦИК Ленин снова предлагал готовиться к войне, теперь уже с Западной Европой, но передышки не разрывать.

ВЦИК, однако, размышления о сохранении Брестского мира посчитал неуместными. Письмо Ленина было встречено холодно. В протоколе заседания была сделана лишь лаконичная запись: «Принять к сведению»[60]. Вслед за этим были заслушаны доклады сторонников разжигания революции в Германии. Радек назвал момент «неслыханно грандиозным», подчеркнув, что «в великие моменты надо быть великим, надо уметь рисковать всем, чтобы достигнуть всего». Троцкий тоже готовил к разрыву Брестского соглашения и революционной войне, которой вот-вот придет время[61]. В духе доклада Троцкого ВЦИК принял единогласную резолюцию и предписал Реввоенсовету республики, председателем которого был Троцкий, «немедленно разработать расширенную программу формирования Красной армии в соответствии с новыми условиями международных отношений; разработать план создания продовольственного фонда для трудящихся масс Германии и Австро-Венгрии»[62].

Ленин тем временем решил стать на путь передышки и в отношении Антанты, с которой еще вчера готов был драться совместно с Германией. «Мы [...] во всякий момент готовы идти на то, что обеспечит нам мир, — писал он Иоффе, вернувшемуся к тому времени в Берлин, — если только условия будут приемлемы. Для всех наших представителей, имеющих возможность встречаться с антантовскими представителями или политиками, связанными с ними, эта задача является одной из важнейших. Не забегая и не производя впечатления, будто мы молим о пощаде, надо в то же время при представляющихся случаях давать понять, что мы ничего так не желаем, как жить в мире со всеми. Их дело сказать нам их условия. Конечно, мы не можем санкционировать замену германской оккупации антантовской. Если нам скажут точно, чего хотят — обсудим»[63].

Жить со всеми в мире в дни германской революции — в этом заключалась в те дни позиция Ленина. 22 октября на соединенном заседании ВЦИК, Моссовета, фабрично-заводских комитетов и профсоюзов Ленин выступил с докладом о международном положении:

«Вы знаете, что вспыхнула революция в Болгарии [...]. Теперь приходят с каждым днем известия и о Сербии [...]. Мы знаем, что в восточной Германии образованы военно-революционные комитеты [...] поэтому с полной определенностью можно говорить, что революция назревает не по дням, а по часам [...]. Большевизм стал мировой теорией и тактикой международного пролетариата», — сказал Ленин.

Из этого, как казалось, должен был следовать вывод о немедленной мобилизации сил для помощи германской революции. Но Ленин делал совсем иной вывод:

«С одной стороны, мы никогда не были так близки к международной пролетарской революции, как теперь, а с другой — мы никогда не были столь в опасном положении, как теперь. Налицо нет уже двух, взаимно друг друга пожирающих и обессиливающих, приблизительно одинаково (сильных групп империалистических хищников. Остается одна группа победителей — англо-французских империалистов [...]. Она ставит своей задачей во что бы то ни стало свергнуть Советскую власть России [...]. Вот почему, повторяю, никогда мы не были так близки к международной революции, и никогда не было наше положение столь опасным, потому что раньше никогда с большевизмом не считались как с мировой силой [...]. Есть новый враг [...] этот враг — англо-французский империализм»[64].

Снова и снова Ленин предлагал выжидать, не разрывая мира, на этот раз из-за опасения интервенции Антанты (которая, впрочем, уже состоялась)[65]. Резолюция Ленина была принята ВЦИКом большинством голосов. 24 октября проводник ленинской внешней политики Чичерин по поручению Ленина направил пространное письмо президенту Вильсону, а 3 ноября — официально обратился к правительствам США, Англии, Франции, Японии и Италии с предложением... начать мирные переговоры, чем поверг все эти страны в замешательство: они и не знали, что находятся в состоянии войны со своей союзницей по Антанте. Нота Чичерина выглядела настолько нелепо, что на нее, по-видимому, просто не обратили внимания. К тому же надвигались новые грозные события: 4 ноября началась революция в Австро-Венгрии.

Не разрывая Брестского мира, большевики помогали германской революции тайно, главным образом через советское полпредство в Берлине. Они финансировали более десяти левых социал-демократических газет; получаемая посольством из различных министерств и от германских официальных лиц информация немедленно передавалась немецким левым для использования во время выступлений к рейхстаге, на митингах или в печати. Антивоенная и антиправительственная литература, отпечатанная на немецком языке в РСФСР, рассылалась советским полпредством но все уголки Германии и на фронт. Советским правительством был основан фонд в 10 миллионов рублей, оставленный на попечении депутата рейхстага Оскара Кохна, а в самой Германии на сто тысяч марок было закуплено оружие для организации восстания[66]. Левый коммунист Иоффе наконец-то получил компенсацию за унизительную роль посла в империалистической державе.

Германское правительство было осведомлено о деятельности советского полпредства. Но поскольку вся агитационная литература посылалась из Москвы в контейнерах с дипломатическими грузами, поймать советских дипломатов с поличным было крайне трудно. В результате, германской полиции пришлось прибегнуть к провокации. В контейнер с советским дипгрузом были подброшены антигерманские листовки, которые и были «случайно» обнаружены германской таможней. Воспользовавшись этим, правительство Германии 5 ноября «за нарушение советским представительством в Берлине ст. 2-й Брестского мира, воспрещавшей всякую агитацию или пропаганду против правительства или государственных военных установлений внутри страны», отозвало свое представительство и все свои комиссии из Москвы и выслало за пределы Германии представительство советской России. Было очевидно, что германское правительство лишь искало повода для разрыва отношений с Советами и высылки советских дипломатов. Брестский мир был разорван самими немцами[67].

5 ноября подписала перемирие Австро-Венгрия. Союзные войска заняли Константинополь. В Болгарии была провозглашена республика. Ходили слухи о предстоящем отречении Вильгельма[68]. На пленарном заседании лифляндского ландесрата была утверждена конституция нового государства (и 18 ноября латышские политические партии, собравшиеся на всеобщий конгресс, провозгласили независимость Латвии)[69]. В скором времени после этого германские и австро-венгерские войска, находившиеся на оккупированных территориях России и Украины, объявили о нейтралитете в русских делах. Сила, поддерживающая на Украине хоть какой-то порядок, самоустранилась.

В советско-германских отношениях, фактически разорванных, установилось состояние «ни война, ни мир», которое не было изменено даже 8 ноября, после установления в Германии республики и прихода к власти социал-демократов. Но и они не восстановили отношений с советской Россией. Возвращения Иоффе в Берлин большевики смогли добиться только через своих единомышленников в радикальном Берлинском совете, постановившем 9 ноября разрешить Иоффе вернуться в Германию.

Через два дня правительство новопровозглашенной Германской республики подписало в Компьене перемирие с Антантой. Теперь уже нечего было терять и большевикам. 13 ноября на заседании ВЦИК, состоявшемся в гостинице «Метрополь», Свердлов зачитал постановление ВЦИК об аннулировании Брест-Литовского договора «в целом и во всех пунктах». В тот же день советское правительство отдало Красной армии приказ перейти демаркационные линии и вступить в занятые немцами районы бывшей Российской Империи. Так началось одно из решающих наступлений Красной армии, целью которого было установление коммунистического режима в Европе. 25 ноября немцы вынуждены были оставить Псков, а 28-го — Нарву. В тот же день Рижский совет рабочих депутатов провозгласил себя единственной законной властью в Латвии[70]. 29 ноября было образовано советское правительство в Эстонии (не занятым Красной армией остался только Ревель), а 14 декабря — в Латвии. Ядро тех красных войск составляли стрелки Латышской дивизии. К концу декабря глава советского правительства Латвии П. Стучка провозгласил независимость Латышской советской республики. В Латвии же 17 декабря был опубликован большевистский манифест, указавший на Германию как на ближайший объект наступления.

В те дни на повестке дня любого заседания или съезда стоял один вопрос — о мировой коммунистической революции. Казалось, все исчисляется днями. В феврале через Вильно Красная армия вышла к границам Пруссии. «Круг замкнулся, — произнес в начале февраля Радек, — только Германия, самое важное звено, все еще отсутствует». Но германская революция прорывалась со всей неизбежностью. В январе-феврале 1919 года в ряде городов Северной и Центральной Германии были провозглашены республики. Наиболее серьезным положение было в Баварии, где при активном участии большевика Евгения Левина в феврале была провозглашена советская власть и началось формирование Баварской Красной гвардии. Коммунистический мятеж вспыхнул в Руре, где была образована рабоче-солдатская республика.

Окончательная победа коммунистической революции в Германии ожидалась большевиками самое позднее к середине марта 1919 года[71]. Но время уже было упущено. Социал-демократическое правительство Германии, наученное горьким опытом российских социал-демократов, начало принимать жесткие контрмеры. 12 февраля в Берлине был вторично арестован большевик Карл Радек. Правительственные войска, состоявшие из добровольцев и реорганизованных частей кайзеровской армии, вступили в Рур. Для защиты фланга Восточной Пруссии и оказания помощи антибольшевистскому добровольческому корпусу, сформированному в Прибалтике, генерал-майор Р. фон дер Гольц выступил с дивизией в направлении на Любаву. В мае правительственные войска Германии заняли Мюнхен. Баварская республика пала. Коммунистическая революция в Германии была подавлена. Вместе с нею, как оказалось, потерпела крушение мировая революция. Ее единственной жертвой осталась Россия.