ГЛАВА IX МОЙ РАЗРЫВ СО СТАЛИНИЗМОМ

ГЛАВА IX

МОЙ РАЗРЫВ СО СТАЛИНИЗМОМ

В кругах восточногерманских ответственных работников бытует специальное выражение: «политические колики»; под этим выражением подразумеваются сомнения, колебания, и воззрения, которые отклоняются от официальной линии партии. Большинство ответственных работников скрывают свои «политические колики», некоторые делятся возникшими сомнениями со своими близкими друзьями.

Естественно, что род этих «политических колик» зависит от области, в которой работает данное лицо в партии, — в экономике или в администрации, — а также от его политического образования и занимаемого им положения. Как бы отличны ни были «политические колики» внутри различных категорий ответственных работников, им всем присущи два общих признака:

Во–первых, в них едва ли можно обнаружить «западные» аргументы и «западное» мировоззрение. Они выражают оппозиционные настроения и воззрения внутри самой системы, выражают противоречия, возникшие между учением Маркса и Ленина, с одной стороны, и сталинской теорией и практикой, с другой.

Во–вторых, эти «политические колики» тщательно скрываются от беспартийных. Может случится, — и я это неоднократно испытывал, — что в дискуссиях с представителями Запада партийный работник, внутренне раздираемый тяжкими сомнениями, упрямо и с виду абсолютно убежденно защищает официальную партийную линию. Его западный собеседник отходит от него в твердом убеждении, что он говорил со стопроцентным сталинистом. Он считает состоявшийся разговор совершенно бессмысленным и бесполезным, а в действительности, тот же партийный работник, внутренне оппозиционно настроенный, позже точно передаст свой разговор с ним, и часами будет вести дискуссии по затронутым вопросам со своими единомышленниками.

«ПОЛИТИЧЕСКИЕ КОЛИКИ»

Несмотря на всю мою тогдашнюю нагрузку, несмотря на то, что всё мое время было заполнено партийной работой, что, впрочем, считалось вполне нормальным для всех партработников, — у меня то и дело появлялись критические мысли и сомнения. Нередко всплывали воспоминания о неприятных происшествиях и тяжелых для меня событиях, воспоминания, которые я загонял внутрь:

арест моей матери и мой, оставшийся без ответа, стук в ее дверь;

неспокойные мысли и опасения, связанные с процессами и арестами, которые мучали меня вечерами в детдоме, страх москвичей в годы ежовских чисток 1936–1938 годов и, — что еще хуже, — пришедшее в конце концов равнодушие ко всему;

арест моего друга Рольфа в спальне детдома в марте 1938 года;

пакт с фашистской Германией и последовавшее за ним изъятие антифашистской литературы;

изданные летом 1940 года драконовские законы, направленные против рабочих;

испуганные глаза одной студентки, которая под большим секретом созналась мне, что ее заставили работать осведомителем НКВД;

голодающие люди в Караганде и Уфе и, наряду с этим, привилегированное снабжение ответственных партработников, совершенно не знавших нужды;

ужасающая атмосфера на вечерах критики и самокритики в школе Коминтерна, в особенности во время исключения товарища Вилли;

печальный вид ответственного партработника, встреченного мною в Уфе, которого выгнали из школы Коминтерна и его протянутая ко мне рука, просящая кусок хлеба;

заносчивое «превосходство» Ульбрихта по отношению к товарищам в Германии, которые там нелегально боролись, и его жесткость и резкость во время конфликта с Кёненом на заседании ЦK, его хитрость и коварство при проведении выборов в профсоюзы в Берлине.

Было и многое другое, что угнетало меня, но часто я внутренне боролся с такими воспоминаниями и сомнениями, потому что они не укладывались в привитое мне воспитанием представление о мире, потому что я не хотел, чтобы они ломали мою веру, мешали моей работе, разрушали мои надежды.

Чем дальше продвигалось мое политическое обучение, тем больше знаний получал я для опровержения своих сомнений и колебаний на «высшем» уровне, путем сложных теоретических рассуждений, которые далеко оставляли за собой официальную пропаганду для «масс».

С другой стороны, мои колебания и сомнения росли как раз по мере теоретического углубления моих знаний. Вскоре я установил, что был не одинок. Самые подкованные партработники часто особенно далеко заходили в своих «ересях». Поначалу все наши надежды устремились на то, что будущая социализация в Германии будет проводиться иными методами и в иных формах, нежели те, что мы наблюдали в Советском Союзе. В этом стремлении к независимой от Советского Союза и самостоятельной политике, к своему особому немецкому пути к социализму, мы находили обоснование в высказываниях Маркса, Энгельса и Ленина, труды которых каждый из нас хорошо знал и которые передавались у нас из рук в руки.

Мы все знали утверждение Карла Маркса в его речи в Амстердаме 15 сентября 1872 года:

«В один прекрасный день рабочий должен получить политическую власть в руки, чтобы обосновать реорганизацию труда… Но мы не утверждали, что пути достижения этой цели везде одинаковы. Мы знаем, что необходимо учитывать условия, порядки и обычаи различных стран». И Ленин, осенью 1916 года, указывал, что народы придут к социализму «не совсем одинаковыми путями», а «придадут различным сторонам общественной жизни свои особые черты».

На VIII съезде партии в марте 1919 года Ленин внушал большевистским делегатам: «Нельзя из Москвы рассылать приказы». В своей речи на III конгрессе Коммунистического Интернационала в 1921 году Ленин, обращаясь к своим иностранным товарищам, заявил, что «Коммунистический Интернационал никогда не потребует, чтобы вы рабски подражали русским». В особенности нравилось нам изречение Ленина на IV конгрессе Коминтерна в 1922 году, когда он высмеивал иностранных ответственных партработников, которые русские резолюции «вешают, как икону, в угол и молятся перед ними».

Даже опубликованные Аккерманом в конце 1945 года и ставшие позже официальной партийной линией тезисы об особом пути к социализму рассматривались многими самостоятельно мыслящими партработниками, как недостаточные, так как, вопреки этим- тезисам, на практике мы должны были поддерживать советский политический курс и советские мероприятия.

Чем явственней становилась связь с советскими оккупационными властями и с Советским Союзом, тем чаще появлялись «политические колики», тем шире был круг тем для разговоров «между собой». Нам становилось не по себе при мысли, что мы, возможно, пойдем теперь по тому пути, каким шел Советский Союз при Сталине. Часто нас, знавших жизнь в Советском Союзе по собственному опыту, спрашивали другие партработники, как «между нами говоря», выглядит всё в действительности в СССР. Совершенно естественно, что бывшие эмигранты встречались с бывшими нелегальными борцами в Германии и многое «между собой» критически продумывали.

Был ли пакт с Гитлером, действительно, только необходим внешнеполитическим компромиссом?

Как обстояло, в сущности, дело с освобождением Западной Украины и Белоруссии? Не было ли это заранее оговорено в договоре с фашистской Германией? Не было ли это фактически — страшно было даже подумать — империалистическим разделом Польши?

А война с Финляндией? Не Советский ли Союз напал на эту страну?

Не противоречили ли культ вождя, постоянное подчеркивание сталинского «мудрого руководства» и непогрешимости первоосновам живого социалистического движения? Разве не потребовал Маркс при своем вступлении в «Союз коммунистов», чтобы «из устава было выброшено всё, что способствует суеверному преклонению перед авторитетом»? Не заявляла ли Роза Люксембург, что «ошибки, которые делает подлинное рабочее движение, исторически неизмеримо плодотворнее и ценнее, чем непогрешимость наилучшего Центрального комитета»?

Не противоречили ли введенные Сталиным и партией выводы воззрениям Маркса и Энгельса о рабочей партии? «Все члены равны и являются братьями, и поэтому должны помогать друг другу в любом положении», гласило в уставе основанного Марксом и Энгельсом «Союза коммунистов».

У Сталина же мы читали:

«В рядах нашей партии насчитывается, если рассматривать руководящий слой, около 3000–4000 высших руководителей. Это, я бы сказал, генералитет нашей партии.

Затем идут от 30000 до 40000 средних руководителей. Это наши партофицеры.

Затем идут от 100000 до 150000 низших командиров партии. Это, так сказать, унтер–офицерский корпус нашей партии».

Мы не могли не задуматься над резким противоречием между марксистским пониманием братства внутри партии и сталинским офицерским и унтер–офицерским корпусом партии.

Не находились ли претензии ВКП(б) на водительство, лозунг о «ведущей роли» Советского Союза в прямом противоречии с принципами международного движения, с принципами Маркса и Энгельса? Не писал ли Фридрих Энгельс во введении к своей книге «Немецкая крестьянская война» в 1874 году: «Совсем не в интересах этого движения, чтобы рабочие какой?либо отдельной нации маршировали во главе ее».

Мы вспоминали также слова Ленина во время Февральской революции 1917 года: «Русский пролетариат удостоился высокой чести начать серию революций… Мысль, однако, что русский пролетариат — пролетариат, избранный среди рабочих других стран, нам абсолютно чужда».

А национальная политика Сталина? Не были ли восхваление всего русского и провозглашение русского народа «ведущей нацией» полным отказом от социалистических принципов национальной политики?

Чаще всего мы обсуждали проблему чисток и в особенности большую чистку 1936–1938 годов. Прошло уже более десяти лет с тех пор, а мы все еще возвращались к этому вопросу. Разве те, кого уничтожало НКВД, не были соратниками Ленина, героями Октябрьской революции? Разве не были другие сотни тысяч жертв больших чисток в свое время партизанами в гражданской войне и старыми большевиками? Могло ли это быть просто случайностью, что именно перед чисткой было ликвидировано Общество старых большевиков?

Когда я сегодня вспоминаю наши «разговоры между собой» тех времен, то, думается, можно выразить наши «политические колики» в следующих пунктах:

1. Зависимость СЕПГ (или партии сталинского типа какой?либо иной страны) от Советского Союза и ВКП(б) в противоположность требованию Маркса и Энгельса о равных правах для социалистического рабочего движения каждой отдельной страны.

2. Сталинский тезис, что страны «народной демократии» должны следовать Советскому Союзу, в противоположность провозглашенному Марксом и Энгельсом принципу, что движение к социализму в каждой стране должно идти соответственно собственным экономическим, политическим и культурным условиям.

3. Провозглашенный сталинизмом принцип неуклонного усиления государственной власти в СССР и странах Советского блока в противоположность учению Маркса и Энгельса, которое гласит, что социалистическое развитие приведет к ослаблению и, наконец, к отмиранию государства.

4. Всемогущество директоров государственных предприятий в Советском Союзе и в странах Советского блока в противоположность требуемому Марксом и Энгельсом руководству социалистических промышленных предприятий рабочими комитетами.

5. Претензии на непогрешимость «мудрого руководства» и суеверное преклонение перед авторитетом при сталинизме в противоположность к готовности свободно и открыто обсуждать проблемы, как мы находили это в сочинениях Маркса, Энгельса и Ленина.

6. Подавление свободы мнений в партии, что нам стало особенно ясно, когда мы в сочинениях Ленина читали об открытых и свободных дискуссиях, как это было обычным ранее в большевистской партии.

7. Огромные привилегии для ответственных работников в партии, в государственном аппарате и в экономике в противоположность учению Маркса, Энгельса и Ленина, coгласно которому в социалистическом обществе никто не имеет права «на оплату труда, превышающую заработок рабочего»

8. Неуклонное усиление подавления населения в противоположность к изложенным Марксом, Энгельсом и Лениным принципам, что ограничение свободы может рассматриваться лишь как временное мероприятие, направленное против класса эксплуататоров, оно должно быть снято после лишения их власти и заменена гарантией широчайших свобод для всех трудящихся.

Коротко очерченные и намеченные здесь «политические колики» могут показаться людям, привыкшим судить обо всем на основе собственного опыта и личных переживаний, весьма странными. Однако это были вопросы, которые нас глубоко затрагивали и которые мы обсуждали в наших «разговорах между собой». Нередко в библиотечных книгах высших партийных школ приведенные здесь цитаты и, конечно, многие другие, находящиеся в противоречии к Сталинской политике, были жирно подчеркнуты.

Для нас, вышколенных в Советском Союзе и пропитанных коммунистической идеологией, эти цитаты значили порою больше, чем самые тяжелые и мрачные личные переживания. Они подтверждали наши сомнения и колебания и доказывали правильность наших оппозиционных воззрений. У ответственного партийного работника, выросшего при сталинской системе и воспитанного в этой идеологии, оппозиция начинается с марксистской точки зрения, с точки зрения защиты учения Маркса, Энгельса и Ленина против фальсификации сталинизма.

ПАЙКИ И ПРИВИЛЕГИИ

Одним из самых больших зол и частой причиной «политических колик» были привилегии ответственных партийных работников. Мои друзья и я, поскольку мы выросли в Советском Союзе, не знали иного положения и не видели поначалу никакой проблемы в материальных привилегиях, получаемых государственными, хозяйственными и партийными работниками. Хотя я уже и раньше, в 1942 году в Караганде, видел некоторую несправедливость в том, что различия во время войны были столь резки — рабочие массы и, между прочим, многие члены партии буквально голодали, в то время как ответственные партработники не испытывали никаких материальных затруднений. Но я считал лишь, что размер этих привилегий преувеличен, а не осуждал самого факта их существования.

Случай заставил меня задуматься. Это было в октябре 1945 года в начале большой кампании объединения. Я шел из своего бюро в столовую ЦК. На лестнице со мной заговорил мужчина средних лет и симпатичной наружности.

— Извини, товарищ, ты здесь работаешь?

— Да, в Агитпропе.

— Как удачно! Меня пригласили как ответственного работника компартии Западной Германии. Только что мне дали талон на обед, но я не знаю, где здесь столовая.

— Это, смотря по тому, какой у тебя талон.

Он удивленно посмотрел на меня и показал мне свой талон. Это был талон третьей категории — талон для «не столь ответственных» работников. Я указал ему дорогу,

— Скажи?ка, разве здесь, в ЦК, для сотрудников разные обеды?

— Конечно. Существует четыре категории талонов, смотря по тому, какую работу несет соответствующий сотрудник. Последние две категории — для технических работников и служащих.

— Да, но… разве это не наши товарищи?

— Само собой, — и уборщица, и шоферы, и ночные сторожа — проверенные члены партии.

Он с ужасом смотрел на меня.

— Разные талоны, разные обеды… но это же все наши товарищи!

Он, не прощаясь, повернулся и ушел; немногим позже я услышал, как скрипнула входная дверь. Товарищ ушел из здания ЦК.

Задумавшись, шел я через двор по направлению к столовой. Я проходил через помещения, в которых питались третья и четвертая категории, — низшие, и в первый раз, когда я открыл дверь в отдельный зал для моей категории, меня охватило неприятное чувство. За столами, накрытыми белыми скатертями, работники высшего ранга получали прекрасный обед из нескольких блюд. Странно, как это я не обращал прежде на это внимания!

Потом мне вспомнились роскошные виллы в Нидершёнгаузене, где жили Пик, Гротеволь, Ульбрихт, Далем, Аккерман и другие. Почти каждую неделю я бывал там в гостях. Весь квартал был отгорожен и оба выхода охранялись советскими часовыми.

— Хорошо, я согласен, — сказал я одному из крупных ответственных работников, который там жил, — я понимаю, что необходимо принимать меры безопасности. Но почему охрану несут советские солдаты? Конечно, вам нужна просторная квартира, но почему это должна быть роскошная вилла? Это, правда, не принципиальный вопрос, но во время общей нужды такие привилегии могут вызвать у населения озлобление.

Мой собеседник иронически улыбнулся.

— А что ты предлагаешь?

— Я бы предложил, чтобы все члены Центрального секретариата взяли себе трех- или, в крайнем случае, четырехкомнатные квартиры в рабочих районах. В нижних этажах можно поместить проверенных товарищей, хотя бы борцов бывшего «Союза красных фронтовиков», которые позаботятся о безопасности ничуть не хуже красноармейцев.

Мой собеседник стал серьезен.

— От тебя я не ожидал таких отсталых взглядов. Это означает отступление перед вражеской пропагандой. Это не что иное, как возвращение к мелкобуржуазной уравниловке. Почему наши руководящие товарищи не должны жить в этих виллах? Или ты хочешь вернуть их бывшим нацистам?

— Да я этого совсем не говорил, — ответил я, — я прошв таких роскошных вилл во времена общей нужды, когда в Берлине идет политическая борьба, когда всем известно, что ответственные работники социал–демократической партии на Западе живут гораздо скромней, и даже старый Кюльц из либерально–демократической партии занимает трехкомнатную квартиру в обычном жилом доме.

— Иногда у меня создается впечатление, что ты, несмотря на свое ответственное положение, сохранил нечто от революционного мечтателя.

Слова «революционный мечтатель» он произнес с холодным превосходством аппаратчика. Я ничего больше не возразил. Виллы, конечно, остались. Советская охрана — тоже. И то и другое стало предвыборным лозунгом социал–демократической партии на берлинских выборах 1946 года.

Кстати, некоторые товарищи сначала отказывались жить в этих роскошных виллах. Указание, что это нужно в интересах партии, было, однако, достаточно сильным. Некоторые чувствовали себя в этих роскошных домах совсем не так уж хорошо, и многих мучила совесть. Другие, напротив, быстро привыкли к своему новому положению. Среди самостоятельно мыслящих ответственных работников ходила меткая шутка, которую рассказывали шепотом: после лукулловского обеда какой?то крупный работник растянулся на диване и воскликнул: «Как хорошо принадлежать к господствующему классу!»

Виллы и иерархическое распределение обедов были не единственными привилегиями ответственных работников. Только что здание ЦК на Валльштрассе было отстроено и меблировано; так же мы узнали об открытии дома отдыха, предназначенного специально для работников аппарата ЦК. Он находился в Бернике около Бернау, был по тогдашнему времени весьма роскошно оборудован, расположен в огромном парке и совершенно отгорожен от внешнего мира. Питание там было настолько прекрасным, что обеды в здании ЦК казались в сравнении с ним весьма скромными. Здесь мы проводили свои отпуска. Иногда ответственных работников посылали на несколько дней в дом отдыха в Бернике после какого?либо особого задания, чтобы они восстановили свои силы. Одного нельзя при этом забывать: насколько были велики привилегии, настолько большие требования партия предъявляла к ответственным работникам. Многие служили партии до полного физического изнеможения. Когда у них истрепывались нервы и они физически доходили до изнеможения, им разрешался короткий отдых. Однако ответственные партработники, которые не могли более выполнять заданий или требований партии по причинам надорванного здоровья или преклонного возраста — за исключением лишь самых высших партийных работников — выбрасывались, как выжатый лимон. И здесь принцип полезности был решающим.

При распределении привилегий точно учитывалось занимаемое положение. Дом отдыха в Бернике был сначала открыт для всех ответственных работников аппарата ЦК. Вскоре, однако, последовало разделение. Для самых крупных работников Центрального секретариата был создан еще более роскошный дом отдыха в Зеегофе.

Строгая иерархия проводилась также при раздаче знаменитых пайков, тех огромных пакетов с продовольствием, сигаретами, табаком, спиртными напитками и шоколадом, которые мы регулярно получали наряду с питанием в столовой ЦК и продовольственными карточками. Так как пайки выдавались не только средним и высшим ответственным работникам партии, а также ответственным работникам государственного и хозяйственного аппарата, научным работникам, специалистам, писателям и работникам искусства, система раздачи была особенно тщательно разработана. Количество выдаваемых продуктов зависело от того, какую функцию несло то или иное лицо, насколько оно было «важно». Когда мы об этом говорили со стопроцентными, ответ их был весьма прост:

— Защита кадра! Наши товарищи должны так много работать, что само собой разумеется они должны быть освобождены от материальных забот.

Это может быть было и верно, но никак не объясняло иерархического распределения пайков. Кроме того, разве не работали рабочие на предприятиях и в шахтах, а также низшие партийные работники (которые не получали пайков) с полным напряжением сил?

В Саксонии я встретил одного партийного работника, который работал в организации Объединения свободных немецких профсоюзов (FDGB) и хорошо знал положение на заводах. Он доверял мне и ему хотелось поделиться со мной своими сомнениями.

— Между нами говоря, — сказал он, — зависимость от русских мы чувствуем внизу гораздо сильнее, нежели вы наверху, где разговор идет в более вежливой форме. В пайках есть тоже загвоздка…

— Могу себе представить. Рабочие наверняка озлоблены из?за этого.

— Да, и это тоже, но есть и нечто другое.

И он рассказал мне о судьбе одного ответственного работника из своего города, получавшего пайки.

Преданный партии товарищ, который провел многие годы в концентрационном лагере, вернулся на свой завод. Рабочие радостно его приветствовали. Он сделался ответственным работником и считался «первым человеком» на предприятии. Начинается демонтаж завода. Русские заявляют ему, что он должен оправдать проведение демонтажа, перед рабочими. Когда демонтаж будет проведен — так они обещали ему — все будет на этом закончено и рабочие смогут в дальнейшем спокойно работать. Товарищ поверил этому, а рабочие поверили его заявлению. Демонтаж был проведен. Рабочие думали, что теперь все закончено и горячо взялись за работу. Они притащили откуда?то снова машины и восстановили завод — не таким, каким он был, конечно, но все же он был пущен в ход. Прошло несколько месяцев. Товарища снова пригласили оккупационные власти. Ему сообщили, что его завод должен быть опять демонтирован. Он просил, напоминал об обещании, данном перед первым демонтажем, говорил, что потеряет доверие рабочих, указывал на вред, приносимый этим репутации партии? Ничто не помогло. Оккупационные власти настаивали на проведении повторного демонтажа. Он отказался объяснять это рабочим. Офицер насмешливо улыбнулся: «Если вы этого не сделаете, — сказал он, — я сообщу рабочим, что вы за это время получили в виде пайков и иных льгот». Тут он вынул список: все было аккуратно сосчитано и за полтора года набралось порядочно. Только тогда этот товарищ понял, что означают пайки. На следующий день он снова оправдывал демонтаж перед рабочими. Но он сейчас уже не прежний. Он сломленный человек.

После этого рассказа и я понял, что пайки это не только солидарная помощь жертвенным товарищам, и что служат они не только защите кадра…

ЗАПАДНАЯ ПРОПАГАНДА

Люди на Западе обычно удивляются, когда я говорю, что с 1945 года я каждый день читал крупные западные газеты.

— Ну и как? Как это на вас действовало? — спрашивают они сразу.

К сожалению, я могу только ответить:

— Никак. Если вообще можно говорить о действии, — за небольшим исключением, — то только о таком, что это изучение газет мне скорее мешало порвать со сталинизмом.

Три четверти места западные газеты, которые, естественно, должны считаться со своим, «западным», читателем, отводили и отводят описанию событий, которые нисколько не интересуют даже самого оппозиционно настроенного партработника. Большинство статей и комментариев написаны таким языком, который хотя и понимает обученный на Востоке партработник и в который он может при желании вникнуть, но который оставляет его холодным.

«Эти ненаучные формулировки в западной прессе», — констатировали мы пренебрежительно, когда разговор заходил о «западных» статьях. Поскольку для нас все политические понятия, как народ, демократия, свобода, нация, социализм имели совершенно точное значение, любое употребление этих понятий, отклонявшееся от нашего определения, казалось нам «ненаучным», а статьи — написанными людьми, как мы тогда выражались, «лишенными какого?либо политического образования».

Естественно, что наш интерес вызывали, прежде всего, сообщения и статьи, которые трактовали вопросы, связанные с советской зоной, Советским Союзом или странами народной демократии. Мы только качали головами и нередко бывали глубоко разочарованы. Действительно важные события, которые вызывали среди нас широкие дискуссии и по поводу которых нам горячо хотелось прочесть серьезный западный комментарий, — совсем не упоминались. «Они вообще не знают, что происходит» — было лейтмотивом наших разговоров на эту тему.

Вместо этого, в западноберлинских и западногерманских газетах часто и подробно, со злорадством, сообщалось о недостатках и ошибках местных инстанций в советской воне.

Ни один из моих друзей и знакомых не укрепился в результате таких статей в своей оппозиционности и не получил стимула к критическому обдумыванию положения: напротив, мы все без исключения были возмущены той заносчивостью, с которой на Западе высмеивали молодых бургомистров, попадавших на работу в государственный аппарат и делавших грамматические ошибки.

Таким образом мы всегда испытывали двойное разочарование: крупные события, которые нас занимали и которые мы обсуждали ночи напролет, от которых у нас начинались «политические колики» — не находили отклика в западной прессе, а относительно мелкие недостатки и промахи размазывались с великой охотой. Как раз это казалось нам несправедливым. В таких случаях мы из?за этих нападок чувствовали себя снова связанными с системой.

Нам хотелось услышать серьезные аргументы, которые помогли бы в разрешении наших принципиальных вопросов. Вместо этого нам рассказывали, насколько выше стандарт жизни рабочего на Западе по сравнению со стандартом жизни рабочего в советской зоне и в странах Советского блока. «Какие они делают открытия! — было нашей реакцией. — Как будто мы и сами этого не знаем! Конечно, жизненный стандарт в западноевропейских странах выше, чем в странах народной демократии. Это же совершенно ясно — погибающие системы общества во все времена истории имели высший стандарт жизни, чем развивающиеся».

Те немногие статьи, которые пытались более серьезно рассматривать проблемы, возникавшие в странах социалистических, кончались обычно славословием по адресу «частной инициативы» или «христианского Запада». Эти аргументы нас никак не убеждали, так как, в особенности у более молодого, политически подкованного поколения, резкая оппозиция к сталинскому режиму в большинстве случаев никак не означала приятия западной системы. Все попытки потрясти основы сталинской идеологии пропагандой «западной» системы, не имели для нас притягательной силы в сколько?нибудь заметной мере. Мы были противниками сталинизма, но мы не хотели вместо него восстановить старые капиталистические порядки. И мы внутренне протестовали против пропаганды, которая, как нам казалось, стремилась к восстановлению класса помещиков, к возвращению заводов их прежним владельцам, ко введению прежних партий и к автоматическому распространению западных систем на восточные страны.

Роковым образом действовал на нас иронический тон западных газет и радиопередач, в особенности по отношению к тому, что нам, даже оппозиционно настроенным, партийным работникам было свято: когда, например, Великую Социалистическую Октябрьскую революцию называли переворотом или нападали на Ленина и высмеивали его. Также и, зачастую с подтекстом превосходства, предпринимавшиеся попытки «опровержения марксизма» в газетах и радиопередачах не могли произвести на нас, ответственных партийных работников, желаемого впечатления. Они были большей частью рассчитаны на «массу» и столь примитивны, что мы вообще не принимали их всерьез.

Нередко положение в Советском Союзе обозначалось, сак «осуществление марксизма». Наши «политические колики» происходили, однако, как раз из серьезных и обоснованных сомнений в том, что политическое развитие в Советском Союзе и в советской зоне идет в соответствии с принципами марксизма. А западные газеты — хотя и с обратным знаком — подтверждали нам, что официальный партийный тезис, пожалуй, верен.

Правда, были исключения и они навсегда останутся у меня в памяти. Однажды я, гуляя по Западному Берлину, обнаружил в одном из киосков около ратуши в Штеглице небольшую брошюру с интересным заглавием «Профсоюзы и социальная политика в Советском Союзе». Автор ее — Соломон Шварц. Имя мне ничего не говорило, оно было для меня совершенно неизвестно до той поры. Раскрыв брошюрку, я увидел, что она выпушена издательством «Нейе цейтунг» («Neue Zeitung») — до 1955 года официальной американской газеты на немецком языке в Германии.

«Вот, наверное, ерунда. Американцами издано!» — подумал я. Вернувшись на свою квартиру в Высшей партийной школе, я подготовил перо и бумагу, чтобы сразу записать все фальсификации и натяжки, в наличии которых я был твердо убежден.

Я начал читать: никакой ругани, деловой язык, множество цитат и таблиц и большой статистический материал, — так, как мы привыкли.

Я сравнил числа и цитаты. Они были верными. Мое перо все еще лежало наготове, но при всем желании я не находил ничего, что можно было бы подчеркнуть. Через два часа я прочел всю брошюру. Исключая двух–трех вопросительных знаков в отношении некоторых формулировок, мне нечего было противопоставить данным, статистическому материалу и цитатам из советской прессы. Всё, что я прочел, я знал и раньше, но я никогда не читал этого в такой обобщающей форме и никогда связь не была мне столь ясна.

Несколько месяцев спустя, в кругу оппозиционно настроенных ответственных работников ходила по рукам другая брошюра. Это были выдержки из книги Кестлера «Иоги и комиссар». Брошюра называлась «Советский миф и действительность» и вышла также в издательстве «Нейе цейтунг». Содержание ее меня сразу захватило, — уже на первых страницах речь пошла об Октябрьской революции. На этот раз, однако, на нее не нападали и не высмеивали, как обычно в западных изданиях, и я прочел брошюру с интересом. Статьи или книги, в которых Октябрьская революция, — ее даже самые оппозиционно настроенные партработники считали одним из наиболее значительных событий в истории человечества, — поносилась или называлась переворотом, мы либо не дочитывали до конца, либо читали, как враждебный материал. Тем большим было мое удивление, когда я прочел в брошюре «Советский миф и действительность» — восторженные слова Кестлера о российской революции, о героической эпохе захвата власти народом, о господстве рабочих и крестьян, о революционной войне, которая прокатилась по континенту в кильватере российской революции.

Многое, о чем я до того лишь догадывался, получило здесь связное изложение. Передо мной лежал труд, в котором современная система в СССР не рассматривалась как преемница Октябрьской революции, а служила доказательством, что сталинизм предал ее достижения и обратил их в их собственную противоположность.

Затем появился третий материал с Запада, показавший мне, что мы не одиноки в своих воззрениях. Это была книга Пауля Зеринга «По ту сторону капитализма» с подзаголовком «Попытка переориентации социализма».

Большая часть книги была посвящена Советскому Союзу и, несмотря на то, что многие ответственные партийные работники были несогласны с некоторыми высказанными в ней мыслями, произвела на нас глубокое впечатление; эта книга, среди той литературы, которую мы тогда получали, была первой попыткой дать анализ жизни Советского Союза, попыткой ответить на вопрос, почему развитие событий в Советском Союзе привело именно к такому типу государства, и насколько этот тип государства противоречит первоначальному учению классиков марксизма.

В Высшей партийной школе во многих комнатах студентов стояли радиоаппараты. Профессора имели также хорошие радиоприемники. Нередко слушали мы западные радиопередачи. Они обладали теми же недостатками, как и печатные издания.

Однажды мы сидели у меня в квартире и слушали радиостанцию РИАС. Почти каждое третье слово было — свобода. Один из нас встал и с раздражением выключил приемник.

— Что они пристали со своей свободой! Во–первых, на Западе нет свободы, а во–вторых, они там и не знают, что такое свобода.

Мы согласились с ним. Он отнюдь не был приверженцем генеральной линии, наоборот, он был настроен оппозиционно. Но эта оппозиция, — на Западе это часто забывают, — вращалась в кругу наших представлений, нашей терминологии, занималась решением наших проблем и не имела ничего общего с симпатией к Западу или с западным пониманием свободы.

Для нас свобода была осознанной исторической необходимостью. Так как мы были единственными, кто на основе научных теорий осознавал эту историческую необходимость, то мы и были свободны, в то время как люди на Западе, не обладавшие такой научной теорией и поэтому невежественно и беспомощно противостоявшие историческому развитию, становились игрушкой этого развития и были несвободны.

Однако и среди радиопередач были исключения: первым был радиоспектакль по книге Кестлера «Тьма в полдень». Об этой книге я еще ничего не слыхал, но так как я читал брошюру Кестлера, то включил приемник. Уже после первых реплик действие меня захватило. Радиоспектакль о старом большевике, который попал в тюрьму НКВД! Когда передача кончилась, я ушел и гулял несколько часов, чтобы иметь возможность обдумать слышанное. В течение ближайших дней я установил, что и другие партработники слышали эту радиопередачу; она произвела и на них глубокое впечатление. С того дня я начал чаще слушать западные радиопередачи, но по прошествии недели вновь забросил. Слушать не было смысла. Такие интересные передачи составляли исключение.

В середине января 1949 года мы вновь собрались целой компанией — один из нашей группы партработников был офицером народной полиции.

— Через полчаса будет передача РИАСа к годовщине смерти Розы Люксембург, — заметил один.

— Американская радиостанция о Розе Люксембург! — отозвался другой.

С недоверием включил офицер народной полиции радиоприемник. Но наше недоверие быстро исчезло. Объективными, даже хвалебными словами была обрисована эта крупная немецкая революционерка. Одновременно были даны выдержки из ее работы «Российская революция», из работы, которая не цитируется ни одной газетой советской зоны и не выдается ни в одной партийной школе, как учебный материал. (И в позднейшее двухтомное издание речей и статей Розы Люксембург она не была включена). Эта работа ходила среди оппозиционно настроенных ответственных работников СЕПГ по рукам, и я сам получил ее от одного товарища не где?нибудь, а в здании одного из краевых управлений СЕПГ. И вдруг мы услышали выдержки из этой работы по радиостанции РИАС:

«В результате удушения политической жизни во всей стране, все более парализуется и жизнь в Советском Союзе. Без всеобщих выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений — жизнь любого общественного организма прекращается, становится мнимой жизнью, в которой активна лишь бюрократия. Общественная жизнь постепенно замирает, несколько дюжин партийных вождей руководят и правят с неисчерпаемой энергией и безграничным идеализмом, но среди них в действительности руководит лишь десяток выдающихся голов. А рабочая элита от времени до времени созывается на собрания, чтобы аплодировать речам вождей, единогласно принимать предложенные резолюции. По существу, это означает правление одной клики, — то есть это несомненно диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура кучки политиков…»

После передачи еще нескольких текстов под конец раздались слова, как удар хлыстом: «С кем была бы сегодня Роза Люксембург?»

В комнате царила тишина. Все молчали, и каждый думал: что?то думает сосед? На сей раз нелегко было ответить на этот вопрос: троих из присутствующих я не знал. Я был осторожен:

— Во всяком случае не с американцами.

— Но и не с нами, — сказал один из двух мне незнакомых партработников твердо. Остальные кивнули в знак согласия, офицер народной полиции также.

Эти несколько брошюр и радиопередач с Запада остались так ярко в памяти, вероятно потому, что отвечали нашим исканиям: разбор классового характера системы в понятиях и терминах, которые нам были близки, исследование степени отхода сталинской системы от марксистских принципов, и как должен был бы выглядеть Советский Союз, если бы он шел по марксистскому пути развития.

Так как газеты и радиопередачи с Запада не занимались столь важными, решающими для нас вопросами, мы, группа самостоятельно мыслящих и страдающих беспрестанными «политическими коликами» социалистов, — а с нами, вероятно, тысячи других членов и ответственных работников СЕПГ, — должны были, продвигаясь с трудом шаг за шагом, сами решать наши проблемы, не получая ни с какой стороны хотя бы побуждения к размышлениям и дискуссиям, которые могли бы нам помочь противопоставить что?либо сталинизму.

ЧТО ПРОИСХОДИТ С ЮГОСЛАВИЕЙ?

Весной 1948 года произошли события, взволновавшие нас так, как мы не волновались со дня основания партии. Началось все совершенно безобидно, казалось бы, с незначительных случаев, которые мы не могли объяснить себе и по поводу которых мы не получили никаких разъяснений.

Произошла непонятная история с поездкой 150–ти членов Союза свободной немецкой молодежи (ССНМ). После моей поездки в Югославию летом 1947 года я сделал доклад председателю ССНМ Гоннекеру. Связь между Союзом свободной немецкой молодежи и Народной молодежью Югославии (НМЮ) была налажена, а с осени того же года началась кампания под лозунгом «Лучшие 150 членов ССНМ. едут летом 1948 года в Югославию». Центральный орган ССНМ «Юный мир» («Junge Welt») печатал длинные статьи, на конференциях ответственных партработников выбирались лучшие члены ССНМ для поездки в Югославию.

Вдруг, за одну ночь все переменилось. Кампания была приостановлена. Никаких статей в газетах, никаких объяснений, — как будто никакой кампании и не бывало.

— Что случилось с вашей югославской кампанией? — спросил меня член Центрального совета.

— Я сам точно ничего не знаю. Дело очень странное: на нашем последнем совместном совещании советские друзья сказали нам, чтобы мы прекратили кампанию. 150 членов ССНМ, по всей вероятности, не смогут летом 1948 года ехать в Югославию. Обоснование не было дано. Они лишь сказали, что лучше всего незаметно прекратить кампанию.

Вскоре после этого я услышал, что в ближайшие недели четыре высших ответственных работника СЕПГ посетят страны народной демократии. Через несколько дней пришло официальное оповещение об этой поездке руководителей СЕПГ. В Югославию не поехал ни один.

Когда я был летом 1947 года в Белграде, я договорился, что приеду следующим летом снова. Дело было в мае 1948 года, вскоре я должен был получить отпуск. Я отправился в югославскую военную миссию, чтобы выяснить вопрос о моей поездке.

— Ты можешь ехать к нам в любое время. Ты же официально приглашен Центральным советом Народной молодежи. Мы будем очень рады.

Югославские товарищи были очень любезны, но когда я осторожно поставил вопрос, как обстоит дело с 150 членами ССНМ, они ответили мне весьма уклончиво:

— Мы ничего не можем сказать определенного. С нашей стороны приглашение остается в силе.

Больше они ничего не сказали, но и этого было достаточно. Я теперь знал: югославы согласны были на поездку 150 членов ССНМ. ССНМ был также за поездку. Оставалась лишь одна возможность: были против советские представители.

Но почему? Какие к этому основания?

Утром 29 июня 1948 года я пошел, как всегда, за газетой. Там, где раздавали у нас газеты преподавателям и руководителям факультетов, мне пришлось немного подождать, так как около меня получал газеты профессор Виктор Штерн. Сверху лежал «Телеграф» с огромным, броским заголовком: «Сталин порывает с Тито, Тито обвинен в троцкизме».

— Такая глупость! Вечно пишут какую?то ерунду! Что это значит: «Тито обвинен в троцкизме» — бессмыслица какая?то! Тито ведь как раз удалил троцкистов из руководства партией.

Раздраженно засопев, Виктор Штерн сложил свою газету и ушел.

Быстрым взглядом я окинул заголовки крупных западных газет и понял: это не было «уткой» «Телеграфа», это было объяснением странных событий последних недель.

В восточных газетах в это утро не было напечатано по югославскому вопросу ни строчки.

Я побежал в свою комнату и внимательно прочел сообщения всех западных газет. Они были так коротки, что невозможно было составить себе полной картины. Одно было ясно: Коминформом была принята и опубликована резолюция, которая обвиняла Югославию в политических ошибках и уклонах. С этой минуты я, почти не отрываясь, сидел у радиоприемника. Через два часа ко мне в Клейн–Махнов пришла моя подруга Ильза, которая относилась для меня к тем, кому можно было доверять. Она работала в здании Центрального секретариата в редакции газеты «Новый путь» («Neuer Weg»). Она, конечно, слышала новость и уже побывала в редакциях различных газет, чтобы поговорить с друзьями.

— Полного текста еще нет, но он должен появиться в наших газетах завтра утром. Уже сейчас везде царит большoe волнение, но в точности еще ничего неизвестно.

Мы до глубокой ночи сидели у приемника. Все еще положение не прояснялось.

На следующее утро — 30 июня 1948 года — я получил, наконец, текст резолюции Коминформа. Внимательно читал я обвинения, предъявленные югославским коммунистам и все более приходил в ярость от этих примитивных и, как я знал, совершенно необоснованных нападок.

Не прошло еще и десяти месяцев после моей поездки в Югославию, и я не только с того времени, но уже и ранее регулярно читал всё, публикуемое в Югославии. Поэтому мне не трудно было установить, что обвинения были ложными.

Югославские коммунисты обвинялись в «буржуазном национализме». Как в разговорах с югославскими коммунистами, так и в их печати царил дух интернационализма, которого я часто безуспешно искал в Советском Союзе.

«Поддержка капиталистических элементов в деревне» — читал я в резолюции и знал, что югославские коммунисты не только провели наиболее последовательно земельную реформу, но и организовали первыми среди стран народной демократии сельскохозяйственные артели.

«Антисоветская установка!» Я вспомнил, как в югославской печати писалось о Советском Союзе, как югославы идеализировали СССР, как они свои большие достижения всегда ставили после достижений Советского Союза.

Над тем, что в югославской компартии якобы царит «военно–бюрократическая» система, я мог только рассмеяться. Не кто иной, как советская коммунистическая партия, в которой как раз и царит военно–бюрократическая система, которая, вопреки своим собственным уставам, с 1939 года, то есть уже девять лет, не созывает съезда партии, — становится в позу защитницы партийной демократии!

Затем снова шли нападки на югославскую земельную политику, на этот раз из?за так называемого «левого уклона». Ее обзывали «авантюристической», — а за несколько фраз до этого, — югославским коммунистам бросался упрек в «оппортунистических взглядах».

В общем все это было курам на смех.

«Кто может принять такой документ всерьез или верить в то, что там написано», — думал я. Однако в следующую же минут/у я сам принял его всерьез, правда, не из?за содержавшихся в нем «аргументов», а из?за угрозы и предупреждения в конце резолюции:

«Задача этих здоровых сил компартии Югославии заключается в том, чтобы открыто и честно признаться в своих ошибках… или, если теперешнее руководство коммунистической партии Югославии окажется к этому неспособным, снять его и заменить новым интернационалистическим руководством коммунистической партии Югославии».

Это было ясно сказано — даже слишком ясно. Единственная страна в Европе, в которой за последние 20 лет произошла победоносная революция и во главе которой стояла коммунистическая партия, должна была быть приведена в повиновение. Мне было сразу понятно, — для этого я уже достаточно хорошо знал советскую политику, — что дело заключалось совсем не в содержавшихся в резолюции обвинениях, а в том, что югославские коммунисты, очевидно, вели до некоторой степени самостоятельную, собственную политику.

С первой же минуты я с твердым убеждением встал на сторону оклеветанных и обвиняемых югославских коммунистов и против тех, кто представлял резолюцию Коминформа.

Я был не одинок. В этот день я, к счастью, был занят лишь в предобеденные часы и после обеда поехал в Берлин, чтобы повидать друзей. Берлинская блокада, начавшаяся в эти же дни, почти не упоминалась в наших разговорах, хотя все они происходили в Берлине.

Все вертелось вокруг одного вопроса: что будут делать югославы? Подчинятся ли они и признают несовершенные ими ошибки, капитулируют ли перед недвусмысленными, массированными угрозами? Или найдут в себе мужество противостоять этой резолюции? Многие, сменяясь, дежурили у радиоприемников, чтобы ничего не пропустить: они ждали ответа Югославии.

— Лишь бы они не подчинились! — было лейтмотивом всех разговоров среди доверявших друг другу людей. Вечером пришла моя подруга Ильза из Центрального «Дома Единства».

— В стеклянном дворце — как в пчелином улье. Все страшно возбуждены. Некоторые симпатизируют югославам. Надо надеяться, что они устоят!