ГЛАВА VIII ОТВЕТСТВЕННЫЙ РАБОТНИК В ЦЕНТРАЛЬНОМ СЕКРЕТАРИАТЕ СЕПГ

ГЛАВА VIII

ОТВЕТСТВЕННЫЙ РАБОТНИК В ЦЕНТРАЛЬНОМ СЕКРЕТАРИАТЕ СЕПГ

В одно солнечное июльское утро 1945 года перед зданием на Принценаллее № 80 остановилось двенадцать больших грузовиков. Они должны были перевезти мебель, необходимую для Нового здания партии. Первоначально предполагалось, что центральным зданием партии, в котором разместится аппарат КПГ будет прежний дом имени Карла Либкнехта. Это оказалось, однако, невозможным и потому было решено занять одно большое здание на Валльштрассе №76–79, в самом центре Берлина.

Здесь работали днем и ночью, ремонтируя здание. Спустя уже короткое время можно было приняться за внутреннее устройство.

На первом этаже нового здания партии должны были получить свои рабочие кабинеты четыре высших партийных руководителя: Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, Франц Далем и Антон Аккерман.

Столяры еще работали: Вильгельм Пик, сам бывший столяр и в то время еще не президент, а всего только партийный руководитель, — очень довольный тем, что снова очутился в Берлине, — нашел рабочую спецовку и с воодушевлением работал, наравне со столярами. Я редко видел его таким радостным и оживленным, как в эти дни.

Неделей позже переезд центрального партийного управления с Принценаллее 80 в наше новое здание партии был уже закончен. К этому же времени Вальдемар Шмидт и я поселились в частной квартире на Форхгеймер штрассе в Панкове.

С Вальдемаром, сидевшим во времена нацистов двенадцать лет в концлагере и ныне являвшимся первым секретарем берлинской компартии, я сдружился с первых майских дней. Он нашел для себя квартиру и предложил мне вселиться к нему.

К этому времени и остальные партийные работники подыскали для себя частные квартиры, по преимуществу — в Панкове.

Только наиболее «преданные» оставались в доме на Принценаллее 80, который теперь стал называться «Общежитием сотрудников ЦК партии». С переездом в новое здание закончился переходной период в нашей деятельности. Начиналась нормальная жизнь.

Я жил теперь вместе с главой берлинской парторганизации, а мой служебный адрес звучал так: Центральный комитет Коммунистической партии Германии, Валльштрассе 76–79.

Едва переезд закончился, как было предпринято распределение обязанностей. Он начинался с «четырех великих»: Вильгельм. Пик был ответственным за общее руководство и общую политику; Вальтер Ульбрихт был ответственен за экономику, сельское хозяйство, профсоюзы и госаппарат; Франц Далем отвечал за партийную организацию, а Антон Аккерман ведал культурой, печатью, воспитанием, народным просвещением и партучебой.

До сих пор моим начальником был Ульбрихт. Но он уже показал мне бумагу, в которой значилось, что меня направляют в редакцию центрального органа партии, иными словами — моя дальнейшая работа должна была протекать в области печати и пропаганды.

Так оно и случилось. Еще наше здание не было полностью отремонтировано, как меня вызвал Антон Аккерман:

— Мы предполагаем назначить тебя заместителем заведующего отделом печати Центрального комитета. Доволен?

— Конечно! Очень рад. А кто будет заведовать отделом Печати?

— Мы пока еще не подобрали. Пока ты будешь там один.

Вскоре я был завален работой. В течение нескольких дней наполнились все книжные полки и газетные шкафы. К тому же все сообщения и печатные издания, не имевшие прямого отношения к какому?либо вопросу, которым занимался тот или иной отдел, поступали ко мне.

Ко мне же посылали всех случайных посетителей.

У меня создалось впечатление, что я руковожу отделом, который должен заниматься тем, от чего хотят избавиться другие отделы. К тому же стало обычным явлением посылать ко мне советских представителей, которые хотели иметь «понятие о работе в целом». Таких было немало.

Я должен был терпеливо, и это порою по несколько раз в день, разъяснять посетителям значение Учредительного манифеста партии, говорить об антифашистско–демократическом едином фронте и его целях, о восстановлении профсоюзов и о генеральной линии компартии.

К этому прибавлялась еще необходимость держать связь с «Дейче фольксцейтунг». Кроме того, я должен был принимать участие в обсуждениях различных вопросов, выполнять особые работы, ездить с Ульбрихтом или Аккерманом, переводить с русского на немецкий отдельные статьи, давать сообщения в центральный печатный орган, составлять проекты речей и, наконец, один раз в год, 7 ноября, писать официальное «Обращение» Центрального комитета КПГ.

Мой рабочий день был предельно заполнен и какой же это был длинный рабочий день!

В ту пору в ЦК КПГ был установлен 10–часовой рабочий день: от 9 утра и до 7 часов вечера, но приходилось очень часто работать гораздо дольше и в поздние вечерние часы было не редкостью встретить в ЦК многих ответственных руководителей.

«ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПОРУЧЕНИЕ» — ЗЕМЕЛЬНАЯ РЕФОРМА

Однажды после обеда меня вызвал к себе Ульбрихт.

— Устрой свои дела так, чтобы ты завтра мог бы быть совсем свободным. Ты поедешь со мной в провинцию Бранденбург.

Когда я на следующее утро явился в здание ЦК, Ульбрихт был уже готов к отъезду. Он познакомил меня на ходу с двумя высокопоставленными советскими экспертами по хозяйству.

— Мы едем вместе с этими двумя товарищами. Несколькими минутами позже мы уже ехали в двух элегантных лимузинах, находившихся в распоряжении ЦК. По дороге Ульбрихт рассказал мне, в чем дело:

— Мы должны выяснить некоторые вопросы, связанные с государственными поставками, и подготовить земельную реформу.

В различных пунктах провинции Бранденбург — особенно обстоятельно в Кирице — беседовали мы с комендантами, бургомистрами, со специалистами по сельскому хозяйству. Я лишь удивлялся, как точно был информирован Ульбрихт о малейших подробностях обязательных поставок во времена нацистов. Но еще больше я был изумлен, когда два наших советских спутника (говоривших бегло по–немецки), открыв свои портфели, извлекли пачки бланков, указаний и документов о поставках государству при гитлеровской власти. Особенно интересной была беседа с двумя специалистами из бывшего имперского органа снабжения. Ульбрихт был в курсе всех деталей. Он задавал один вопрос за другим и получал ответы короткие и деловые. Ульбрихт, казалось, находился в своей стихии. Так бывало с ним, впрочем, всегда, если дело касалось практических организационных вопросов.

Во всем этом деле я понимал не так уж много — в школе Коминтерна нас этому детально не обучали. Но насколько я мог уразуметь, говорилось о том, каким образом следует изменить характер поставок, чтобы они соответствовали новым условиям. Особенно подробно выяснялся и обсуждался стимул обязательных поставок. Я полагаю, что в этот день был решен вопрос о «свободных излишках». Через несколько недель были указаны размеры «излишков» (большей частью очень незначительные), которые могут оставаться у крестьян после сдачи госпоставок. Целый день прошел в узко специальных обсуждениях, касающихся практического обеспечения поставок, проводимых в кратком телеграфном стиле. Вопрос земельной реформы, к которой у меня был жгучий интерес, не был даже и затронут.

Перед отъездом из Кирица состоялось короткое совещание между двумя советскими офицерами и Ульбрихтом.

— Теперь нам всё ясно. Мы можем представить на утверждение соответствующие предложения, — сказали оба офицера.

— Пожалуй было бы не плохо остановиться в каком?нибудь маленьком местечке и поговорить с крестьянами о земельной реформе, — добавил один из них.

По пути из Кирица в Берлин мы остановились в одной небольшой деревне. Председатель общины был весьма поражен, увидя столь высоких гостей.

— Сможете ли вы собрать всех крестьян вашей деревни, — спросил Ульбрихт.

— Разумеется!

— Сколько вам на это понадобится времени?

— Наша деревня невелика. В какие?нибудь четверть часа крестьяне будут здесь.

Тем временем некоторые крестьяне уже собрались и стояли у домика своего председателя.

— Сейчас же пойдите по домам и зовите сюда всех людей. Скажите, что это очень важно.

Между тем Ульбрихт, в своей обычной манере, стал коротко и отрывисто расспрашивать председателя общины о делах в этом селе: о средней величине земельной площади, полагающейся на человека, об урожае и о других деталях сельского хозяйства.

Через 15–20 минут крестьяне собрались. Некоторые пробормотали что?то похожее на «добрый день», большинство же смотрело на нас с недоверием.

Ульбрихт задал им несколько вопросов об урожае и о поставках. На эти вопросы ответили только двое или трое из присутствующих после долгих заминок и притом очень односложно.

Некоторые посматривали с сомнением на двух советских офицеров, стоявших в углу комнаты. Только после того, как офицеры, дружески улыбаясь, сами задали на немецком языке несколько вопросов и угостили крестьян сигаретами, крестьяне мало–помалу разговорились. Они заговорили об урожайности их земель. Теперь разговор стал направлять опять Ульбрихт, сводя его к основному вопросу — к земельной реформе.

Ульбрихт сказал о разделе помещичьей земли и сообщил, что теперь крестьяне должны получить больше земли, чем имели ее раньше.

— Скажите же, что вы думаете насчет этого?

Крестьяне снова посмотрели на нас скептически. Воцарилось молчание. Наконец его нарушил один крестьянин:

— Это было бы неплохо, если бы мы получили больше земли.

После того, как председатель общины еще раз объяснил положение, несколько крестьян тоже выразили свое одобрение по поводу реформы. Молчавшие кивком головы дали понять, что и они также согласны.

Все прошло далеко не так, как я рисовал в своем воображении. Реформа не вызвала восторженного одобрения. Но все же присутствовавшие в той или иной форме высказались за реформу.

Я бы охотно остался с крестьянами подольше, но Ульбрихт посмотрел на часы, и советские офицеры предложили ехать дальше.

Я думал, что мы сделаем и в других деревнях подобные опросы, но Ульбрихт и оба советских офицера сочли это не нужным.

Вечером мы прибыли в Берлин.

Спустя несколько дней мне стало ясно, что в результате этой поездки не только были введены новые формы поставок, оставлявшие «свободные излишки», но началось и проведение земельной реформы в советской зоне Германии.

Само собою разумеется, согласие крестьян в маленьком селении между Кирицем и Берлином никакого влияния на осуществление земельной реформы не имело. Вопрос был принципиально уже давно решен. Но эта комедия принадлежала к сталинскому ритуалу: перед проведением уже заранее решенных мероприятий «посоветоваться с народом».

— Сегодня мы должны подольше поработать, — сказал мне несколькими днями позже Аккерман. — Позаботься, чтобы остались две стенографистки. Мы должны сделать очень важный перевод.

Я получил для перевода русский текст, написанный на пишущей машинке.

Аккерман просил меня каждую переведенную страницу приносить ему.

Этот текст был проектом земельной реформы!

По этому проекту все имения, величиною более ста гектаров экспроприировались вместе со всеми прилегающими к ним строениями, со всем инвентарем, одушевленным и одушевленным, экспроприировались земельные участки военных преступников и активных поборников национал–социализма. По новой реформе отходила даже земельная площадь, принадлежащая государству, если только она не была связана с работой сельскохозяйственных исследовательских институтов, опытных станций и учебных заведений.

Земельные площади, принадлежавшие городским самоуправлениям, а также необходимые для снабжения городского населения не попадали под действие земельной реформы. Земельные участки сельскохозяйственных артелей и сельскохозяйственных школ, земельные владения церковных общин также не затрагивались реформой.

Осуществление земельной реформы возлагалось на общинные комиссии, выбираемые на общих собраниях: батраков, малоземельных крестьян и бедняков. В округах должны быть созданы окружные комиссии во главе с советником, или его заместителем.

Проведение в жизнь земельной реформы должно было начаться немедленно после опубликования закона и быть закончено в октябре 1945 года.

При переводе проекта закона на немецкий язык мне бросилось в глаза, что многие статьи закона составлены сравнительно умеренно.

Так как я еще в начале июня знал, что земельная реформа будет проводиться уже в 1945 году, то я собрал для себя все имевшиеся материалы по поводу земельных реформ в Польше, Венгрии, Румынии, Югославии и т. д. и даже написал несколько статей на эту тему для «Дейче фольксцейтунг», центрального органа компартии Германии. При этом я установил, что высшим пределом владения землей в Польше и Румынии было 50 гектаров, а в Болгарии и Югославии — 35 гектаров.

Эта разница (у нас 100 гектаров) казалась мне признаком того, что в данном случае мы не действуем слепо по московской схеме, что мы можем осуществлять реформу так, как мы считаем нужным, так, чтобы она соответствовала условиям нашей страны.

Даже тот факт, что я переводил текст закона с русского языка, не поколебал моего убеждения. Я допускал тогда (сегодня я этого уже не думаю), что этот закон был разработан немецкими коммунистами и передан для просмотра представителям советских оккупационных властей. Там этот текст был переведен на русский язык, а я сейчас делаю так называемый «обратный» перевод.

4 сентября я увидел снова свой перевод. Он был напечатан, как закон под заглавием: «Постановление о проведении земельной реформы в провинции Саксония». Соответствующие законы для остальных провинций советской зоны оккупации последовали немедленно вслед за этим законом.

Спустя около двух недель после опубликования закона о земельной реформе состоялось расширенное заседание ЦК партии, на которое был приглашен и я. Партийный аппарат в то время был невелик и тогда не соблюдалось особых формальностей. В зале заседания за поставленным на середину комнаты столом разместилось человек 25–30 партийных руководителей. В центре стола заняли места Вильгельм Пик и Вальтер Ульбрихт. Из Саксонии–Ангальт прибыл Бернгард Кёнен, из Мекленбурга — Густав Зоботка, из Саксонии — Герман Матерн.

Из ведущих руководителей, занятых в центральных управлениях в заседании приняли участие лишь Эдвин Гёрнле и Пауль Бандель. Основной темой заседания была земельная реформа. Один за другим докладывали руководители о положении в их провинциях. В этом кругу тогда говорили совершенно откровенно. По отчетам, можно было видеть неприкрашенную картину, рисующую положение как в областях, в которых земельная реформа была проведена успешно, так и в тех местах, где в связи с проведением реформы возникли недостатки, ошибки и провалы.

Примерно через два часа после начала заседания произошел один спор, запечатлевшийся в моем сознании. Бернгард Кёнен, мой бывший преподаватель в школе Коминтерна, а ныне первый секретарь компартии в Саксонии–Ангальт в конце своего сообщения о реформе сказал:

— Я хотел бы в заключение изложить одну важную просьбу, которая непосредственно связана с проведением земельной реформы. На предприятиях «Лейна–Верке» должны быть демонтированы две установки, которые исключительно важны для производства удобрений. Я хотел бы поставить вопрос, нельзя ли посодействовать тому, чтобы эти два корпуса были исключены из списка демонтируемых объектов.

— Мы здесь не занимаемся вопросами демонтажа, — прервал его Ульбрихт.

— Но я хочу только указать на всю важность этой продукции для земельной реформы. Все необходимые мероприятия, исключающие возможность выпуска продукции, связанной непосредственно с военным производством уже проведены. Да и на собраниях рабочие сами обязались…

— Я уже сказал, что эти вопросы к нам не относятся, — оборвал его Ульбрихт, на этот раз пронзительно–резким голосом.

Бернгарл Кёнен, однако, не сдавался.

— Нет, это не дело! Мы должны разрешить здесь этот вопрос. Я дал торжественное обещание рабочим приложить все усилия, чтобы эти два корпуса, не имеющие ничего общего с военным производством, связанные исключительно с производством удобрений

Но Ульбрихт не дал ему договорить до конца:

— Я больше ничего не желаю слушать об этом! Иначе мы поговорим, по–другому, на иных основаниях! — воскликнул он угрожающе.

Бернгард Кёнен замолчал. Угроза подействовала. По поводу этих двух корпусов «Лейна–Верке» больше не было сказано ни слова.

Заседание шло дальше, но этот спор глубоко врезался в мою память. Как в 1942 году на вечере самокритики, когда исключили товарища Вилли из школы Коминтерна, как при столкновении между Ульбрихтом и берлинскими коммунистами в мае 1945 года, так и теперь я стоял на стороне партийного работника, который чувствовал себя связанным с жизнью рабочих. Я не мог разделять точку зрения аппаратчика, который только выполнял приказы, полученные им сверху.

Земельная реформа осенью 1945 года стояла в центре нашего внимания и всей нашей работы. С середины августа происходили почти ежедневные совещания, связанные с этим вопросом. После того, как партработники или, как их обычно называют, партийные кадры, были тщательно проинструктированы — во всех деревнях и селах советской зоны состоялись собрания батраков и малоземельных крестьян.

«Землю юнкеров[12] — крестьянам!» — был основной лозунг. Для успешной подготовки земельной реформы были «мобилизованы» даже слова Гёте: «Стоять на свободной земле со свободным народом»…

Каждый день к нам поступали резолюции с требованиями раздела помещичьих владений.

В конце августа собрания достигли наивысшего размаха, а когда в сентябре 1945 года, уже не как проект, а как закон, было обнародовано «Постановление о проведении земельной реформы», началась новая фаза этого мероприятия. Теперь дело шло уже не о пропаганде этой идеи, а о порядке ее осуществления.

Для отдела агитации и пропаганды (агитпропа) работы стало гораздо меньше. Осуществление земельной реформы было, в первую очередь, обязанностью орготдела и отдела сельского хозяйства ЦК компартии.

Такое громадное преобразование было закончено в поразительно короткий срок. 5 декабря 1945 года Эдвин Гёрнле, от имени Германского управления сельским и лесным хозяйством, сообщил, что распределение помещичьих земель в основном закончено.

В один из дней (к сожалению, я не помню точной даты) Ульбрихт вызвал меня к себе.

— Утром состоится одно совещание в Карлсхорсте, в котором примут участие премьер–министры земель и председатели центральных управлений. Я просил бы тебя отправиться туда и сделать свои заметки, а вечером доложить мне обо всем, по возможности подробнее.

Ульбрихт дал мне пропуск, и я был представлен советскому офицеру связи.

— Утром в 9 часов, мы поедем отсюда в Карлсхорст!

После того, как мы миновали различные контрольные пункты и преграды этот советский офицер ввел меня в зал заседаний.

Обсуждение уже было начато. За столом сидел маршал Жуков в окружении пяти или шести генералов Советской армии, которые, как я выяснил по ходу обсуждения, — были советскими уполномоченными в отдельных землях и провинциях.

В совещании принимали участие от 30 до 40 человек, среди которых был тогдашний премьер–министр Саксонии доктор Фридрихс, тогдашний премьер–министр Тюрингии доктор Пауль, который в 1947 году перешел на Запад, и тогдашний обербургомистр Берлина доктор Вернер. Из состава председателей центральных управлений я знал Пауля Ванделя, руководившего отделом народного просвещения, и Эдвина Гёрнле, заведующего сельским хозяйством.

К моменту моего прихода на совещании выступал доктор Фридрихс. Делал он свой доклад спокойно, в ясной форме и с большим знанием дела.

Через несколько минут после того, как я вошел в зад заседаний, с места поднялся премьер–министр одной из земель:

— Прежде чем начать мой отчет, мне хотелось бы выразить глубочайшую благодарность славной Советской армии…

Его немедленно прервал маршал Жуков.

— Пожалуйста, оставьте это! Мы здесь не на общем собрании. Я прошу ограничиться только сообщением в области вашего задания с тем, чтобы мы могли уяснить положение.

Премьер–министр подавился на слове и замолк на мгновение. Я тоже был изумлен. Я еще не бывал в таких кругах, где могли прервать того, кто говорил о героической Красной армии…

Премьер–министр быстро взял себя в руки и теперь уже тщательно избегал дальнейших хвалебных гимнов. Жуков и другие генералы внимательно слушали. Изредка Жуков задавал вопросы. Чаще всего он спрашивал:

— Что бы вы, конкретно, могли предложить для устранения этих недостатков?

После того, как отчитались премьер–министры отдельных земель, должны были выступать председатели центральных управлений.

— Будет вполне уместно, если вы тоже затронете вопрос о недостатках, отмеченных в докладах премьер–министров.

Особенно подробно, разумеется, говорилось о земельной реформе. Во время одного из выступлений маршал Жуков впервые задал чисто политический вопрос:

— Можете ли вы мне хотя бы приблизительно сообщить о составе комиссий по проведению земельной реформы; какие партии участвуют наиболее активно и какие партии проявляют наименьшую активность в осуществлении земельной реформы?

Как и ожидалось, ответ гласил:

— В комиссиях по проведению земельной реформы сильнее всего представлены коммунисты, за ними следуют социал–демократы, потом — беспартийные. Христианские демократы и либеральные демократы представлены в них слабо и во многих районах не участвуют активно. Несколько секунд царила тишина.

— Хорошо. Можете продолжать, — сказал, улыбаясь, Жуков.

В отчете одного из председателей центрального управления говорилось о том, что в его аппарате работает много профессионалов–чиновников, обладающих часто большими специальными знаниями, но совершенно не умеющих импровизировать и беспомощных в создании чего?либо нового.

Маршал Жуков, улыбаясь, бросил ироническую, но совсем не враждебную реплику в адрес прусских чиновников.

Следующим выступал Фердинанд Фриденсбург, в то время председатель Центрального управления топливной промышленностью. Уверенными шагами подошел он к трибуне и начал:

— Хотя я и принадлежу к той партии, которая, как было упомянуто, не столь активно участвует в земельной реформе как коммунистическая, и, несмотря на ироническое замечание по адресу прусских чиновников, мне хотелось бы, как бывшему прусскому чиновнику, указать…

Маршал Жуков смотрел на него с изумлением. Доктор Фриденсбург произнес эти слова спокойно и деловито. Хотя я полностью разделял мнение маршала Жукова относительно партии христианских демократов и прусских чиновников, но мужество доктора Фриденсбурга произвело на меня большое впечатление. Он импонировал мне куда больше, чем те люди, — к сожалению, их было немало, — которые делали тогда все, чтобы втереться в доверие советских властей, в то время как сегодня они захлебываются в выражениях ненависти к ним.

Доктор Фриденсбург сделал обстоятельный доклад о положении дел в топливной промышленности.

— Я хотел бы, господин маршал, обратить ваше внимание еще на одну трудность, — сказал он в конце своего отчета. — На продукцию топливной промышленности сильно влияет то, что коменданты не считаются с существующими указаниями и сами издают свои указания.

— Какие коменданты? Вы имеете в виду комендантов округов? — спросил маршал Жуков.

— Нет, я имею в виду советских офицеров, уполномоченных на производствах, которые называют себя комендантами и распоряжаются как коменданты.

— Вы можете быть уверены, господин Фриденсбург, что мы сделаем все, чтобы устранить помехи и затруднения в вашей области работы, возникающие по вине советских учреждений и будем содействовать дальнейшему планомерному развитию топливной промышленности. Я самым точным образом разузнаю, какие обязанности должны нести коменданты на производствах.

Слушая это я невольно задумался. Я не сомневался в честном желании маршала Жукова помочь доктору Фриденсбургу, но я уже достаточно хорошо знал советскую структуру. Я знал, что существуют такие советские учреждения, которые находятся не в подчинении маршала Жукова, а подчиняются непосредственно хозяйственным органам в Москве. Я знал также об антагонизме между некоторыми советскими учреждениями. Как?то за несколько дней до этого совещания я ехал в автомобиле с одним офицером из Главного политуправления Красной армии по улицам советского сектора Берлина.

— Там живут наши враги! — сказал он, показывая рукой на несколько домов нового поселка.

— Кто? Нацисты?

— Нет, хуже: наши репарационные бригады!

НЕПРЕРЫВНЫЙ ВЫПУСК ПОСОБИЙ ДЛЯ ПАРТУЧЕБЫ

Во второй половине октября 1945 года меня вызвал Франц Далем.

— Фред Ольснер мне сообщил, что наш отдел партийного просвещения находится в тяжелом положении. Для разработки недельного учебного материала они имеют там одного товарища, который, видимо, не справляется с этой работой. Через шесть дней должна быть готова уже следующая тетрадь. Не сможешь ли ты, в виде исключения, подготовить ее?

— На какую тему?

— Тема: К 28 годовщине Октябрьской революции.

— Хорошо, я это сделаю.

Не предчувствуя никаких последствий этого «исключения», я подготовил тетрадь с учебными пособиями и прочел инструктивный доклад для слушателей партшколы берлинской партийной организации.

После того как я справился с этими двумя поручениями, моя дальнейшая партийная карьера была решена: я был освобожден от обязанностей заместителя заведующего отделом печати ЦК КПГ и назначен ответственным редактором учебных пособий партшколы при ЦК КПГ.

Общее руководство всей сетью партпросвещения находилось в руках Фреда Ольснера, прибывшего вместе с Вильгельмом Пиком в Берлин в начале июля 1945 года.

Я встречал Ольснера еще в Москве. Тогда его звали «Ларев», он был главным редактором немецких передач на московском радио. Так же, как и Аккерман, Фред Ольснер посещал Ленинскую школу в Москве.

С июня появились «планы докладов» — в партийных кругах они назывались «Учебные тетради». Под главным руководством Ольснера учебные пособия были выпущены с точностью, которая в виду тогдашнего положения была поразительна. Как это всегда происходило — эти тетради были сейчас же переданы в руки партийных организаций. Каждый вторник все партийные организации советской зоны обязаны были устраивать по вечерам учебные занятия на основе этих планов.

Раньше, чем началась Потсдамская конференция, гораздо раньше, чем западные союзники вообще до какой?то степени уяснили себе, что же в Германии надо делать, — сотни тысяч членов коммунистической партии в советской зоне уже обучались раз в неделю определенным политическим вопросам, или, как тогда говорилось у нас, — их «ставили на верные рельсы».

Разговор с Фредом Олъснером о моей работе был коротким.

— Твоя работа состоит в том, чтобы аккуратно каждую неделю был готов текст учебной тетради.

— Когда я узнаю темы?

— Они будут решены на совместном заседании с Аккерманом — ты в нем тоже примешь участие — приблизительно за десять дней до того, как учебная тетрадь пойдет в набор.

Итак я каждую неделю должен был разрабатывать новую учебную тему. Они были пестро–разнообразны; я писал о работе партии в деревне, о потребительских обществах, о проблемах питания, о равноправии женщин, о реформах школ, об организации партии, о борьбе против милитаризма и о прусской реакции.

Через несколько недель я рационализировал работу. Все выпускаемые партией книги, брошюры, материалы и газеты, были рассортированы по темам, которые когда?нибудь могли бы пригодиться для учебной тетради. Кроме того, я составил каталог на все эти партийные издания.

По подобной системе важные цитаты из сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Вильгельма Либкнехта, Августа Бебеля, Карла Либкнехта и Розы Люксембург были так составлены по всем самым значительным вопросам для учебных тетрадей, что я при разработке темы в каждой тетради мог привести соответствующую цитату из классиков марксизма–ленинизма.

Я вскоре так освоился с работой, что учебные тетради сдавались в печать только с незначительными изменениями или совсем без них. Лишь один раз была маленькая задержка и то не из?за моего текста, а из?за одного определения Карла Маркса. Это была тема «Равноправие женщины». Актуальную часть я уже написал и искал только подходящую цитату Карла Маркса. Скоро я нашел одну фразу в письме Маркса к Кугельману в декабре 1868 года:

«Общественный прогресс можно с точностью измерить общественным положением прекрасного пола, включая и уродливых».

На другой день учебная тетрадь была готова, и я принес ее Фреду Ольснеру.

Звучит немного несерьезно, — сказал он, нахмурив лоб.

— Это же Карл Маркс, мы не можем ничего изменить.

Моя защита Маркса ничем не помогла. Ольснер взял ручку и зачеркнул «включая и уродливых».

Вскоре я получил нового «цензора»: Антона Аккермана. Из всех цензур, с которыми я до сих пор имел дело, эта была самая приятная. Так как учебные тетради сдавались в печать каждый понедельник, то вскоре так повелось, что я по воскресеньям вечером приходил к Аккерману в его виллу в Нидершёнгаузене, чтобы вместе с ним поужинать. Он просматривал учебную тетрадь, ставил свои инициалы — «А. А.». и после этого она беспрепятственно шла в печать. Каждый понедельник утром ко мне являлся представитель издательства Диц, который почти вырывал рукопись из моих рук и часто тут же, в моем присутствии делал технические пометки для типографии, а слева наверху писал цифру «120000» — тираж, в котором тогда выходили учебные тетради.

Наряду с еженедельными вечерами партучебы, уже осенью 1945 года были организованы первые краевые партийные школы в Мекленбурге, Бранденбурге, Саксонии–Ангальте, Тюрингии и Берлине. Они помещались большей частью в замках бывших крупных землевладельцев.

В этих краевых партшколах обучалось от 60 до 80 участников и курс обучения длился четыре недели. Кто бывал в те дни у Антона Аккермана в его рабочей комнате, тот мог увидеть его склоненным над большой картой советской зоны оккупации, на которой пестрело несколько дюжин красных крестов. Дело было в том, что подыскивалось подходящее здание для запланированной центральной высшей партийной школы. Все провинциальные парторганизации получили указание довести до сведения ЦК о подходящих для этой цели дворцах или других зданиях. Наконец мы нашли в Либенвальде, около 35 км северовосточнее Берлина, подходящее здание, и таким образом высшая партийная школа могла начать работу в конце 1945 года.

Наряду с нашими школами советское военное управление устроило в Кенигсвустергаузене большую политическую школу. Лекторами и руководителями семинаров были советские офицеры. Кроме того, была еще привлечена как учительница Лена Бернер, с которой я в 1942 году был в школе Коминтерна. Эта школа официально не имела отношения к партии. Среди ее участников было много молодых членов Христианско–демократического союза и Либерально–демократической партии… Было очевидным желание советского руководства создать крепкую основу для политики блока партии и одновременно воздействовать в нужном направлении на членов Христианско–демократического союза и членов Либерально–демократической партии. Еженедельные вечера партучебы и партийные школы–интернаты, хотя и имели разные задачи, но, в сущности, составляли неразрывное целое: благодаря вечерам политучебы были ознакомлены с новыми заданиями и «переучены» по «новой линии» старые члены Коммунистической партии Германии, которые в 1945 году опять вернулись в свою партию, а новые молодые силы, устремившиеся в компартию были ознакомлены с основными идеями и мыслями партии. Растущее количество партийных школ–интернатов давало возможность широкой подготовки новых партийных кадров.

СПАСИТЕЛЬНЫЙ ТЕЗИС АККЕРМАНА

Когда я однажды в воскресный вечер опять был у Аккермана в Нидершёнгаузене, я почувствовал, что он недостаточно сосредоточенно просматривает учебную тетрадь. Казалось, что он был чем?то радостно взволнован и мысли его были далеко.

После того, как рукопись была проверена и допущена к печати, он начал сразу же говорить о том, что его тогда, — да и не только тогда, — всецело захватывало.

— Мы стоим перед необходимостью заново сформулировать некоторые наши основные тезисы.

Он говорил о новой ситуации после Второй мировой войны, о возможностях новы–ми путями придти к социализму, на основании новых условий найти новые пути к нему, совсем иные, чем те, которыми шли к нему в России после Октябрьской революции.

Уже в феврале 1945 года в Москве написал Аккерман статью для радио «Свободная Германия» под названием: «Восемь стран — одно учение». Она была потом опубликована в газете Национального комитета. В этой статье Аккерман писал:

«Большевизм, это внутриполитическая система в Советском Союзе. Можно иметь различные мнения об этой общественной системе», — и дальше, бросая взгляд на восточные и юговосточные европейские государства: «Развитие в частностях проходит в разных странах различно, но как раз это и доказывает, что иностранная сила не довлеет».

Теперь, в ноябре 1945 года, Антон Аккерман решил тогдашние намеки воплотить в основной тезис партии о возможности особого немецкого пути к социализму. Он прочел мне наброски своей статьи, лишь половина которой была написана к тому вечеру.

Аккерман исходил из того, что Карл Маркс ограничивал неизбежность перехода к социализму революционным путем континентальными странами и считал, что в Англии и Америке возможен переход к социализму мирным, демократическим путем, так как в этих странах царила буржуазно–демократическая форма правления без ярко выраженного элитаризма и бюрократизма. Из этого Антон Аккерман заключил, «что было бы неправильным, при всех условиях, для всех стран и всех времен» отрицать возможность мирного перехода к социализму.

«Этот переход сравнительно мирным путем возможен в том случае, если класс буржуазии благодаря особым обстоятельствам не располагает бюрократическим и милитаристическим государственным аппаратом власти».

Для членов и руководящих работников КПГ это было совсем новым ходом мыслей. Цитаты из Маркса и Энгельса, в которых говорилось об этом, никогда до тех пор ни в Советском Союзе, ни в прежней КПГ не находились в центре идеологического или политического обсуждения. Даже в школе Коминтерна в 1942 году эти вопросы никогда не ставились.

В заключение Аккерман разъяснял, что для Германии после 1945 года как раз наступила возможность такого мирного развития.

«Если молодое демократическое государство попадет в руки реакционных сил и будет новым инструментом насилия, то переход к социалистическому преобразованию мирным путем невозможен. Если же антифашистско–демократическая республика станет государством всех трудящихся под водительством рабочего класса, тогда мирный путь к социализму вполне возможен. Никто не хочет так страстно, как мы, избежать новых боев, нового кровопролития».

В последней части статьи было, наконец, высказано то, о чем я давно думал, но не смел открыто защищать свою мысль: необходимо идти своим собственным путем к социализму, путем, который будет отличаться от русского. С довольной улыбкой Антон Аккерман прочел:

«Не кто иной как Ленин подчеркнул, что было бы огромной ошибкой преувеличивать правду о всеобщей значимости русского опыта, «не ограничивать ее некоторыми чертами нашей (т. е. русской) революции»… В этом смысле мы и должны утвердить особый немецкий путь к социализму».

Аккерман указал под конец — хотя и в сравнительно осторожной форме — на разницу развития социализма в Германии и в России. Россия далеко отстала в 1917 году от прогрессивных стран. Продуктивность труда была сравнительно низкой, промышленность слабо развита, число рабочих незначительно. В Германии же, наоборот, уровень продукции мог бы очень скоро быть восстановлен и число квалифицированных рабочих сил было несравненно большее, чем в 1917 году в России.

«Это различие может привести к тому, что наши усилия будут гораздо меньше по сравнению с жертвами, которые должен был принести русский народ для построения социализма, и нарастание социалистического благосостояния может при этих обстоятельствах проходить скорее».

В отличие от России 1917 года рабочий класс Германии составляет большинство населения. «Это будет также иметь большое значение после победы рабочего класса в Германии, так как это облегчит внутреннюю политическую борьбу, уменьшит количество жертв и ускорит развитие социалистической демократии».

Я часто вел политические дискуссии с Аккерманом. Но никогда я не чувствовал, чтобы высказываемые мысли и взгляды так глубоко волновали его. Со мной происходило то же самое. Идеи, которые Аккерман высказывал теперь, были мне чрезвычайно близки. Моим желанием с давних лет было, чтобы каждая страна могла идти своим путем к социализму, иным, чем Советский Союз. Теперь Аккерман должен был написать об этом теоретическую статью в официальную партийную газету «Единство»! Она должна была наметить основную линию партии!

Это официальное изменение партийной линии в таком решающем вопросе заставило нас многое увидеть в совершенно другом свете. Злоупотребления и эксцессы при вступлении Красной армии в страну, демонтажи, политический контроль, осуществляемый советскими офицерами — все это было для нас только временными явлениями нескольких лет переходного периода; хотя это и наносит нам вред, но скоро всё будет преодолено. Скоро настанет день, — так я, по крайней мере, надеялся и верил, — когда уйдет оккупационная власть и немецкие социалисты, освобожденные от иностранной опеки, смогут найти свой путь к социализму на основе собственных традиций и соответственно существующим условиям.

В четыре часа утра шел я, охваченный новыми надеждами, в свою квартиру в Панкове, Наконец?то, думал я, станет действительностью то, чего я всегда так желал: мы пойдем к социализму своим собственным путем, избегая тех явлений, которые в Советском Союзе на меня так угнетающе действовали. Через несколько недель, в декабре 1945 года, появилась статья Аккермана: «Существует ли особый немецкий путь к социализму?»

Статья подействовала, как взрыв бомбы. У всех, исключая совсем малую часть стопроцентно послушных Москве партработников, которым были противны какие бы то ни было новые мысли, статья вызвала глубокий вздох облегчения. Наконец?то, казалось нам, наконец?то путь найден! Правда, мы не предпринимали никаких шагов, чтобы открыто отмежеваться от мероприятий советских оккупационных властей, но произошло что?то другое, что для нас тогда было гораздо значительнее: принципиальное отмежевание от развития социализма в Советском Союзе.

Тезис Аккермана начал свое победное шествие в партии.

РАЗВОРОТ КАМПАНИИ ОБЪЕДИНЕНИЯ

Теория об особом немецком пути в социализм сыграла важную роль, в особенности для партийных работников, в большой кампании объединения в советской зоне Германии. В 1945 году было совершенно очевидно, что многие социал–демократы и коммунисты под впечатлением горького опыта фашистской диктатуры хотели преодолеть расщепление рабочего движения и создать единую социалистическую партию, которая должна была быть ценнее, чем СДПГ и КПГ Веймарского периода. Этому основному настроению соответствовала теория об особом немецком пути к социализму.

Можно заключить из последовавшего осенью 1948 года запрещения этой теории, что она рассматривалась тогдашним руководством ВКП(б) только как средство, чтобы рассеять сомнения социал–демократов (да и многих коммунистов), опасавшихся слишком большой зависимости от СССР. Непосредственно после основания СДПГ и КПГ в июне 1945 года Ульбрихт отклонил все предложения о создании единой социалистической партии, мотивируя тем, что объединению организационному должен предшествовать процесс, идеологического сближения. После этого обе партии приступили к отстройке своего организационного аппарата. Без сомнения наша партия — КПГ — была в более выгодном положении. Мы могли основать наши организации в городах и деревнях прежде, чем СДПГ, наши материальные возможности были шире, тираж наших газет был выше и мы имели в нашем распоряжении больше автомобилей, — что в тот первый организационный период было особенно важно, так как мы могли скорее восстановить связь с местными органами.

Советская поддержка ни в коем случае не ограничивалась в предоставлении предпочтительно нам технических средств. Политически КПГ также открыто предпочиталась оккупационными властями. С другой стороны, советские органы власти вмешивались непосредственно и во внутренние дела СДПГ, чтобы политическим нажимом и мерами запугивания заставить замолчать все критические и независимые голоса.

Связи наши с находившейся в стадии отстройки СДПГ были многообразны. Непосредственно после основания обеих партий в июне 1945 года, была совместно создана рабочая комиссия. Подобные же рабочие комиссии существовали и на местах.

В некоторых местечках, районах и землях отношения были тесными, товарищескими и даже дружескими, в других чувствовалась напряженная, порой почти враждебная, атмосфера, так как социал–демократы в бесчисленных случаях чувствовали одностороннее предпочтение, оказываемое КПГ советскими оккупационными властями.

Тем не менее, вскоре обнаружилось, что СДПГ развивалась значительно быстрее, чем это предполагало руководство КПГ в июне 1945 года. Количественный перевес КПГ становился все незначительнее. Все больше становилось мест, где число социал–демократов превышало число членов компартии.

9 ноября, в годовщину ноябрьской революции, предположено было устроить общее празднество КПГ и СДПГ в Берлине, но Центральный комитет СДПГ отклонил совместное празднование, отложив свое на 11 ноября, и прислал нам несколько пригласительных билетов. Вильгельм Пик предложил мне:

— Мы можем вместе поехать на праздник СДПГ. Будет выступать Гротеволь.

Нас вежливо приветствовали члены СДПГ и проводили в ложу, которая была предназначена для гостей. Гротеволь начал говорить. Уже после нескольких слов я почувствовал, что эта речь совершенно не соответствовала «линии». Вместо пропагандируемого нами «антифашистско–демократического порядка» Гротеволь много и подробно говорил о социализме, понятии, от которого мы тогда уклонялись, даже боролись с ним, потому что по нашему разумению он не соответствовал тогдашней фазе развития, мог поставить под удар единство всех антифашистских сил и дискредитировать идею социализма. Еще сомнительнее были для нас хозяйственные требования Гротеволя: он, правда, не высказался прямо против демонтажа и репараций, но трактовал эти вопросы таким образом, что каждый присутствующий вполне мог понять подлинный смысл его слов. Вильгельм Пик стал очень серьезен.

Заканчивая выступление, Гротеволь сказал, что считает задачей СДПГ во внутренней политике — занять среднюю позицию между коммунистической и буржуазными партиями, а во внешней политике — играть роль посредницы между Советским Союзом и западными буржуазными демократиями. Об укреплении сотрудничества с КПГ и о желательности объединения этих двух партий в речи Гротеволя не было ни нова.

Когда Гротеволь кончил, мы из вежливости похлопали немного.

— Пойдем, — шепнул мне Вильгельм Пик.

Он был подавлен и серьезен. Я думал, что мы потом будем приглашены руководством СДПГ в гости. Но остаться там с таким настроением, какое было у нас после этого доклада, было просто невозможно. Через несколько минут мы сидели в машине, которая помчала нас в Панков. Вильгельм Пик все еще молчал.

— Я этого не ожидал! Что же теперь будет с Гротеволем? — нарушил я молчание.

— Гротеволь показал себя в своей сегодняшней речи совершенно ясно и открыто противником объединения.

На следующий день у нас в ЦК речь Гротеволя была главной темой разговоров. Где?то возник слух, что эта речь составлена совсем не Гротеволем, а Клингельгофером. Речь Гротеволя ни в одной газете советской зоны опубликована не была. Не появилась она и ни в двухтомнике его речей и статей, вышедшем в свет в 1948 году, ни в дальнейших изданиях.

В конце ноября 1945 года стали известны результаты первых австрийских парламентских выборов после войны. Выборы были катастрофой для компартии Австрии. Австрийская народная партия получила 85 депутатских мест, социал–демократическая партия — 76, а компартия только 4 места.

Незадолго до этого пришло сообщение, где австрийские товарищи заявляли, что они рассчитывают получить на выборах такое же количество голосов, какое получат социал–демократы. Австрийские выборы и выводы из них стали главной темой разговоров у нас в ЦК.

— Австрийские товарищи сделали две основные ошибки, из которых мы должны извлечь для себя урок. Самой главной ошибкой была недооценка социал–демократии…

С этого дня началась большая кампания объединения. Существовала одна только тема: объединение. При всех переговорах вопрос об объединении ставился во главу угла. Это было необходимо, так как первые недели в рядах членов КПГ имелись некоторые сомнения в необходимости объединения с социал–демократами и создания единой партии.

В отделе партобучения перед нами стояла первоочередная задача — направить окончательно по «линии» наших собственных членов, тем более что некоторые товарищи совсем были не в восторге от новых формулировок. К великому удивлению многих членов партии сотни тысяч экземпляров старых социал–демократических программ были розданы среди партийцев. Там были Эйзенахская программа 1869 года, Готская программа 1875 года и Эрфуртская программа 1890 года. В отделе партобучения мы неожиданно получили редкое для нас задание: подыскать цитаты из произведений Августа Бебеля, Вильгельма Либкнехта и, по возможности, даже Каутского и Гильфердинга, которые можно было бы использовать для кампании объединения.

Затем мы получили указание пойти на еще большие уступки. До сих пор главная вина в поражении рабочего движения во времена Веймарской республики приписывалась СДПГ, в отношении КПГ допускалось признание лишь некоторых тактических ошибок (во время плебисцита 1931 года в оценке национального вопроса и при формулировке занимаемой позиции в отношении СДПГ). Теперь же следовало считать, что ошибки обеих партий были равнозначны.