ГЛАВА III НАЧАЛО ВОЙНЫ В МОСКВЕ
ГЛАВА III
НАЧАЛО ВОЙНЫ В МОСКВЕ
На черной доске института висело объявление: «Общее собрание студентов английского факультета по случаю 1 мая состоится в актовом зале вечером 30 апреля».
Я пришел в актовый зал незадолго до начала собрания. Все были в хорошем настроении, оживлены и веселы. Весна 1941 года была прекрасной. Наши девушки были разодеты, все радовались двум предстоящим дням отдыха.
Казалось, что целая вечность отделяла нас от периода чисток. Да и закон от 2 октября казался уже историей.
Президиум занял свои места. В него входили: руководитель факультета, кое?кто из преподавателей, партийный и комсомольский секретари и несколько наиболее активных студентов, которых хотели особо отметить.
Как всегда был избран почетный президиум. Его состав предложил председатель собрания. Перечень имен шел в точно установленном порядке. Такие имена как Сталин. Молотов, Ворошилов и другие, мы встречали аплодисментами. Когда председатель назвал имя Сталина мы, как положено, встали с мест и, как положено, аплодировали дольше, чем при перечислении имен других вождей.
В этот день доклад читал советский командир, наш преподаватель военного дела.
Выступление докладчика было построено по обычному плану. Сперва он рассказал об успехах Советского Союза в области экономики, в промышленности и сельском хозяйстве, в области обороны и культуры. Потом мы услышали об успехах культуры и успехах во всех областях жизни автономных республик. В подтверждение приводились бесконечные цифровые данные. Конец доклада был посвящен международному положению. Нам поведали об империалистической войне в Европе и о мудрой политике Сталина, благодаря которой Советский Союз не был втянут в войну. Но докладчик указал на опасность возможного расширения военных действий.
Так как Советский Союз не принимал участия в этой войне, то студенты отнеслись к докладу довольно безразлично. Возможно, что у большинства мысли были уже заняты предстоящим вечером, который должен был начаться после официальной части.
И вдруг докладчик подчеркнуто медленно и отчетливо произнес:
— Вчера вечером было получено известие, что немецкие войска высадились в Финляндии.
Дальнейших разъяснений не последовало. После окончания доклада некоторые студенты остались, чтобы поделиться впечатлениями.
— Когда я услышала эту фразу, — сказала одна студентка, — у меня по спине мурашки забегали.
Всем нам было как?то не по себе. Мы смутно почувствовали приближение опасности.
На следующее утро мы собрались перед институтом на демонстрацию. В этом году я участвовал в шестой раз на первомайской демонстрации в Москве. Вчерашнее было забыто. Пока нам раздавали транспаранты с лозунгами и с изображениями вождей, мы шутили и пели.
Лозунги по всей стране были одинаковые. Незадолго до праздника в «Правде» публиковались нужные партии лозунги.
Часа через два мы проходили колоннами по Красной площади. «Да здравствует мирная политика Советского Союза!» — неслось из репродукторов. «Мир! Мир!» Никогда еще эти слова не повторялись с такой настойчивостью.
Шедший рядом со мной товарищ, который, как и я, интересовался политикой, прошептал: «Что?то носится в воздухе»… Он обладал тем острым чутьем, которое позволяло многим в Советском Союзе делать из малейшего признака или намека далеко идущие выводы.
У нас впервые появилось сомнение в прочности и нерушимости пакта с Германией, о которых нам беспрерывно твердили. Еще совсем недавно нам говорили на одной из лекций: «Существует два вида брака. Один основан на любви, другой — на расчете. Наш пакт с Германией можно сравнить с браком по расчету. В этом нет ничего умаляющего. Известно, что браки по расчету часто бывают прочнее и длительнее, чем браки по любви».
7 мая вышел указ, назначавший Сталина, официально занимавшего лишь пост генерального секретаря партии, председателем Совета народных комиссаров. Молотов, бывший до сих пор формально главой правительства, был назначен его заместителем.
В начале июня повсюду проходили обычные собрания в связи с выпуском нового государственного займа. Официально подписка на заем считалась добровольной. Каждый мог якобы по собственному усмотрению устанавливать ее размер. На самом деле, однако, давно вошло в обычай подписываться на заем в размере месячного оклада.
Подписные листы появились и в нашем институте. Перед фамилией каждого была уже вписана та сумма, которую он «добровольно» вносил. Нам оставалось лишь подписаться. Сумма автоматически удерживалась из наших получений. За это нам выдавали государственные облигации, сроком на 20 лет.
На этот раз подписка на заем проходила под лозунгом «дальнейшего развития мирного строительства».
УСПОКОИТЕЛЬНОЕ ОПРОВЕРЖЕНИЕ ТАСС
Июнь 1941 года. В начале месяца мы вступили в период экзаменов. Почти во всех комнатах нашего общежития до поздней ночи горел свет.
Все наши разговоры вертелись вокруг экзаменов. Мы настолько ушли с головой в вопросы фонетики, латыни, педагогики, английской истории и литературы, в вопросы марксизма–ленинизма и военного дела, что в течение этих недель почти не следили за политическими событиями. Но совершенно от них отгородиться нам не удалось даже в этот горячий предэкзаменационный период.
Одна из студенток, встретив меня в институте, начала со мной разговор, боязливо осмотревшись по сторонам:
— На советско–финской границе красноармейцы получили приказ удалить со своей формы знаки принадлежности к воинским частям. Такие приказы издаются только тогда, когда существует опасность военного столкновения.
Я отнесся скептически к ее сообщению.
Почему на советско–финской границе? Ведь Финляндия только что проиграла войну с Советским Союзом. Не будут же финны теперь нападать на Советский Союз?
— Но, может быть, Финляндия хочет напасть вместе с Германией? Это сообщение точное, — продолжала она. — Брат моей подруги — офицер и находится там. Ты только не смей никому об этом говорить!
Этот разговор меня встревожил. Неужели на самом деле существует опасность войны? Я думаю, что в то время я был е единственным человеком в Советском Союзе, размышлявшим над этим вопросом.
Спустя несколько дней наши опасения были рассеяны. Газета «Правда» от 8 июня опубликовала на первой странице сообщение о советско–финских отношениях. В сообщении говорилось, что несмотря на то, что Финляндия не выполнила всех обязательств торгового договора с Советским Союзом, Сталин принял решение в кратчайший срок предоставить в распоряжение Финляндии добавочно к отправленным уже товарам 20000 тонн зерна.
Как и многих других, это сообщение снова настроило меня оптимистически.
В Москве рассуждали так: «Не будут же посылать в Финляндию 20000 тонн зерна, если чувствуется непосредственная опасность нападения Финляндии на Советский Союз».
Через несколько дней, направляясь к станции метро Дзержинская, я заметил, что в подвалах некоторых домов ведутся строительные работы. Вначале я этому не придал никакого значения. Но когда на следующий день я побывал в других районах Москвы, я увидел, что подобные работы ведутся во многих местах. Конечно, я не был единственным, кто это заметил. И опять по городу поползли слухи.
— Вы уже видели? Строят бомбоубежища …
— Абсурд, это строят склады.
— Я вам говорю, это готовятся к противовоздушной обороне.
— Какие глупости! Просто строятся зимние склады для картошки.
Так в первой половине июня по всей Москве бродили тревожные и успокаивающие слухи. Сообщение о поставке 20000 тонн зерна Финляндии прекратило разговоры о финском нападении. Но те, кому удавалось слушать иностранные радиопередачи, выражали теперь свои опасения в отношении гитлеровской Германии.
С одним из таких людей у меня был следующий разговор:
— В Англии утверждают, что Гитлер готовится к войне с Советским Союзом. — Он поспешно добавил: — но, конечно, это английская пропаганда! Они явно хотят посеять недоверие между нами и Германией.
В то время пакт с Германией был выше какой?либо критики.
Большинство людей, с которыми я разговаривал в те дни в Москве именно так и считали: «враждебная пропаганда».
А те, немногие, которые продолжали сомневаться и тревожиться, окончательно успокоились 14 июня 1941 года, В этот день — за восемь дней до начала войны! — все советские газеты опубликовали на видном месте сообщение, что слухи о будто бы ухудшившихся отношениях между СССР и Германией не имеют никаких оснований. В этом сообщении подчеркивалось, что Советский Союз, верный своей политике мира, не нарушал и не намерен нарушить советско–германский договор о ненападении. Поэтому все слухи о том, что Советский Союз готовится к войне с Германией являются не чем иным, как провокационной выдумкой.
Дальше следовало заявление, которое в истории международных отношений останется единственным в своем роде. Советское сообщение не ограничилось тем, что еще раз подтвердило верность Советского Союза договору о ненападении. В сообщении опровергались также все ходившие слухи о военной подготовке Германии. Естественно, что именно эта часть сообщения привлекла самое пристальное внимание.
В ней утверждалось, что по данным, имеющимся в Советском Союзе, Германия так же твердо придерживается условий пакта о ненападении, как и Советский Союз. С советской точки зрения слухи о существующем будто бы намерении Германии нарушить этот договор, слухи о готовящемся нападении на Советский Союз лишены всякого основания. По всей видимости, — говорилось далее в сообщении, — перегруппировка немецких войск, происходящая после балканского похода в восточной и северо–восточной части Германии, как следует полагать, зависит от причин, не имеющих ничего общего с отношениями между Германией и СССР.
В это утро никто к экзаменам не готовился. Студенты толпились в вестибюле общежития перед «Правдой», вывешенной, как обычно, на стене. Настроение было превосходное. Все бесконечно обрадовались, что самые страшные предположения не оправдались. Строились планы на летние каникулы.
22 июня — последние экзамены. И тогда отдых, отдых,
Я разделял всеобщую радость. У меня еще не было твердых планов, как провести каникулы, но не это было главным, главное — что все опасения оказались беспредметными! Лишь бы выдержать экзамены, а тогда можно по–настоящему отдохнуть!
ГОВОРИТ МОЛОТОВ!
Вечером 21 июня мы сидели с моим товарищем по комнате, польским студентом Бенеком Гиршовичем, над нашими книгами. На следующий день предстоял последний экзамен.
Вдруг послышался стук в дверь.
— Кого это еще черт несет? — возмутился Бенек.
Мы не переносили, когда нам мешали во время подготовки к экзаменам. Стук упорно продолжался. За дверью послышался полупросительный, полутребовательный голос:
— Откройте!
Тот, кто стоял за дверью, по–видимому не был студентом. Я раздраженно рванул дверь. Передо мной стоял маленький человек с большим свертком не то бумаги, не то картона под мышкой.
— Товарищи студенты, я бы вам не помешал заниматься, но меня прислало управление института, чтобы наладить маскировку окон в вашей комнате.
Он завозился около окна, прибил какую?то планку и прикрепил к ней бумагу. Мне стало не по себе. Но Бенек, участник испанской войны, оставался спокойным. Он даже спросил с улыбкой:
— Да разве мы в такой опасности? Маленький человек махнул рукой:
— Помилуйте. Это лишь общие меры предосторожности. У нас обстановка мирная, но в Западной Европе война?то в полном разгаре. Эти меры предосторожности так, на всякий случай.
По всей видимости это было официальное объяснение которое он уже давал и в других комнатах. Через несколько минут маскировка была сделана.
Бенек не стерпел:
— Ну, посмотрим, как она действует. В Барселоне у нас тоже были такие приспособления.
Мы начали развлекаться, спуская и подымая маскировку, которая стала новым украшением нашей комнаты.
Вскоре эта игра нам надоела. Но ни я, ни Бенек и никто другой из студентов не поверил бы в этот вечер, что надвигается настоящая опасность. У нас были другие заботы; завтра был день последних экзаменов в этом учебном году.
Все это происходило 21 июня 1941 года. До поздней ночи мы были заняты подготовкой к экзаменам.
На следующий день, 22 июня, многие студенты встали спозаранку. Многие поставили будильники на пять и шесть часов утра, чтобы использовать последние часы перед экзаменами для проверки своих знаний. Мы с Бенеком были другого мнения, — он согласился со мной, что самое важное перед экзаменами — сон. И мы решили проспать до девяти часов.
Однако нам это не удалось. Рано утром поднялась взволнованная беготня по коридору.
— Проклятые идиоты! Не дают выспаться перед экзаменами, — пробурчал в полусне Бенек.
Я его поддержал и прибавил еще смачное русское ругательство. Однако, беготня все усиливалась. Ни о каком сне нельзя было больше и думать. Мы не успели встать с постелей, как кто?то начал ломиться в нашу дверь.
— Будет выступать Молотов! Полчаса назад об этом передали по радио и с тех пор непрерывно повторяют. Говорят, что будет важное сообщение, — прозвучал за дверью взволнованный голос одного из студентов.
— Когда же он выступит?
— В 12 часов, — послышалось в ответ из коридора.
Мы посмотрели на часы, было 9. Оставалось еще много времени, и мы пытались сосредоточиться на предстоящем экзамене. Но из этого ничего не получалось.
Казалось, что время движется невероятно медленно. Наконец, мы услышали объявление:
«Говорит Москва. Мы передаем выступление заместителя председателя Совета народных комиссаров Советского Союза, народного комиссара иностранных дел Советского Союза, Вячеслава Михайловича Молотова». После короткого перерыва мы услышали голос Молотова.
«Граждане и гражданки Советского Союза, — начал он торжественно и серьезно, — сегодня в четыре часа утра, без предъявления каких?либо требований и без объявления войны немецкие войска перешли границу нашей страны и бомбардировали Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и ряд других наших городов. Вражеские налеты и артиллерийский обстрел ведутся также с румынской и финской территорий. Это неслыханное и вероломное нападение на нашу страну не имеет примеров в истории цивилизованных стран. Нападение на нашу страну произошло несмотря на то, что существовал договор о ненападении между Советским Союзом и Германией и несмотря на то, что советское правительство точно выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну произошло несмотря на то, что в течение всего времени существования этого договора немецкое правительство ни разу не предъявляло каких?либо требований к Советскому Союзу. Ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз ложится тем самым полностью на фашистских правителей Германии»».
Когда впервые после двух лет по московскому радио вновь прозвучало слово «фашистский», мы невольно вздрогнули. Помолчав несколько секунд, Молотов продолжал свою речь:
«Теперь, когда свершилось нападение на Советский Союз, советское правительство отдало приказ нашим войскам оказать сопротивление этому разбойничьему нападению и выгнать немецкие войска с территории нашей родины.
Эта война не была нам навязана немецким народом, немецкими рабочими и крестьянами, немецкой интеллигенцией, страдания которых мы понимаем, она была нам навязана кликой кровожадных фашистских правителей, которые поработили французов, чехов, поляков, сербов, норвежцев, датчан, греков и другие народы».
После этого Молотов остановился на одном историческом примере, к которому многие потом неоднократно прибегали в течение всего первого периода войны.
«Не впервые наш народ имеет дело с зазнавшимся вражеским захватчиком. В свое время наш народ ответил на поход Наполеона против России Отечественной войной. Сперва последовало поражение, а потом и полный разгром Наполеона. То же самое произойдет с зазнавшимся Гитлером который начал новый поход на нашу страну. Красная Армия и весь наш народ вновь ведут победоносную Отечественную войну за нашу родину, за честь и свободу».
Выступление Молотова было самой короткой речью, которую мне приходилось слышать в Советском Союзе. Он закончил ее призывом к советскому народу:
«Граждане и гражданки Советского Союза! Правительство призывает вас сплотиться еще теснее вокруг нашей славной большевистской партии, нашего советского правительства и нашего вождя, товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Молотов окончил свою речь, однако смысл ее содержания с трудом входил в наше сознание. В наших ушах еще звучали его слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Мы сидели окаменев, не в состоянии охватить значения случившегося. Мы вышли с Бенеком из комнаты, нас тянуло к людям. В соседней комнате разговаривали несколько студентов и мы подсели к ним. Настроение у всех было подавленное и тревожное. По радио передавали военные песни и марши, но они никак не гармонировали с нашим внутренним состоянием.
В комнату вошла одна студентка. Громко и энергично, почти радостно, она заявила:
— Ну, теперь, мы повоюем!
— Нет никакой причины радоваться, — последовал ответ одного из нас, — война всегда приносит с собой ужасы и страдания.
Мы вновь умолкли. В этот момент я ощутил, насколько я сросся с Советским Союзом. Я начал размышлять о том, что многое из того, что было построено за эти годы будет разрушено, что война потребует бесчисленных человеческих жертв, что развитие страны будет приостановлено и многие достижения будут уничтожены. Меня удручало это сознание. Несмотря на все свои критические мысли и оппозиционные настроения, я продолжал восторгаться строительством в Советском Союзе и известие о войне подавило меня. Должно быть, мысли и чувства остальных студентов мало отличались от моих. Постепенно мы начали приходить в себя.
Мы прервали давящее молчание и начали, нерешительно и задумчиво, высказывать разные предположения.
— Теперь настанет конец гитлеровскому фашизму. Теперь Гитлеру придется расплачиваться за свою захватническую политику в Европе.
— Наверно наши войска немедленно войдут в Польшу. Но было высказано и скептическое мнение:
— Борьба будет очень тяжелой. Надо считаться с тем, Гитлер продвинется к Западной Украине и к Западной Белоруссии, и что его наступление сможет быть остановлено на старых границах Советского Союза. У нападающего всегда более выгодное положение.
Но это мнение вызвало возражение всех присутствующих. Начиная с 1936 года нас беспрерывно убеждали в том, что повторение интервенции 1919–1922 гг. теперь уже невозможно. На всех собраниях нам доказывали, что в случае нападения на Советский Союз, Красная армия отобьет агрессора и разобьет его на его собственной территории. Уверенность в этом настолько вошла нам в плоть и кровь, что войну на советской территории мы себе просто не могли представить.
Один из наших студентов задал вопрос, который в этот день наверно задавался везде, где речь шла о войне:
— А что будет теперь делать Англия?
Наши мнения разделились. Одна из студенток начала утверждать, что теперь мы будем вместе с Англией бороться против Гитлера. Но после двух лет советско–германского пакта эта мысль казалась почти невероятной.
Послышалось скептическое возражение. Один из студентов сослался на полет Гесса в Англию:
— Никакой настоящей войны между Германией и Англией до сих пор не было. Зато теперь они совместно пойдут против Советского Союза.
Но с этим предположением мало кто соглашался. Большинство нашей студенческой группы считало, что у нас образуется общий фронт с Англией против Гитлера.
— А наши экзамены! — воскликнула вдруг одна из студенток.
Напоминание об экзаменах вернуло нас к проблемам нашей обычной жизни. Мы вышли из общежития. На улицах бродили толпы людей. Москва напоминала потревоженный муравейник. Магазины были переполнены. Все бросились делать закупки, помня, что в России война сопровождается всегда голодом. Мы были политически сознательными комсомольцами и отнеслись к этим закупкам отрицательно. Продавец папирос посмотрел на меня с удивлением, когда я попросил у него лишь одну пачку. Все остальные покупали десятки пачек.
В нашем институте настроение было значительно спокойнее. Комсомольские работники обходили студентов, призывая нас нe поддаваться панике и спокойно продолжать наши занятия. Мы даже были оскорблены немного и ответили, что мы это понимаем и без них.
Перед дверью в экзаменационную стояло несколько студентов в ожидании вызова. Мы поддались царящей вокруг атмосфере и вскоре наши экзамены были позади. С какой радостью еще несколько дней тому назад я выбежал бы из экзаменационной комнаты, отпраздновал бы окончание экзаменов и строил бы планы на лето. Теперь мои мысли шли в другом направлении. Я думал только об одном: есть ли новости о войне?
Но новостей не было. Война началась в четыре часа утра. Сейчас было четыре часа дня. Прошло уже двенадцать часов с начала военных действий, но радио ничего не передавало о событиях на фронте.
По всему городу были установлены громкоговорители, разносящие повсюду слова Молотова и звуки маршей. От времени до времени дикторы читали призывы к борьбе против фашизма. Я бродил по Москве — как и большинство людей в этот день. Когда я пересекал Театральную площадь, из репродуктора послышались слова: «Эти фашистские варвары …» В этот момент я услышал рядом со мной иронический голос, который сказал по–английски: «Ну, наконец?то, и они стали антифашистами». Я быстро пошел дальше, так как знал, что оказаться рядом с иностранцем было опасно, даже если этот иностранец мог стать нашим союзником. Московское радио по–прежнему не давало сводок о военных действиях и по городу поползли самые разнообразные слухи:
«Агрессоров отбили от наших границ».
«Немецкие десантные войска сброшены под Киевом».
«Красная армия преследует немцев на польской территории».
И все время возникал вопрос: Как поведет себя Англия? Ответ на него мы подучили, наконец, в последних известиях.
Перед началом передачи известий московское радио дало выдержки из речи Черчилля о совместной борьбе против Гитлера. Мы облегченно вздохнули. В нашем общежитии, да наверно и по всему Советскому Союзу, почувствовался прилив оптимизма.
ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ
В утренних газетах были напечатаны жирным шрифтом новые лозунги:
«Советский народ могуч и сплочен, как никогда».
«Под руководством великого Сталина советский народ разгромит коварного врага».
«С именем Сталина мы побеждали, с именем Сталина мы победим».
Начиная с 23 июня, впервые после двухлетнего перерыва, в кинотеатрах снова начали показывать антифашистские фильмы. Перед кинотеатрами были развешены громадные афиши, объявляющие показ таких фильмов, как «Профессор Мамлок» (по пьесе Фридриха Вольфа) и «Семья Оппенгейм» (по роману Лиона Фейхтвангера). Газеты впервые упомянули и о движении сопротивления в странах, оккупированных Гитлером.
Наконец, появилась первая сводка. Оптимистические слухи, возникшие в первые дни войны, не оправдались. Мы услышали то, чего мы меньше всего ожидали: война шла на советской территории. В сводке сообщалось, хотя и в несколько туманной форме, что немецким войскам удалось «в отдельных местах продвинуться на 10–15 километров».
Одновременно с лозунгами и с первой сводкой о военных действиях было дано и официальное название начавшейся войны. Это была: «Великая Отечественная война советского народа». В первый момент я насторожился. Правда, такая формулировка не была для меня полной неожиданностью. Я ведь был свидетелем того, как за последние годы постепенно менялась советская пропаганда, вытесняя понятия революционного интернационализма и все больше подчеркивая советский патриотизм. Но я все же думал, что война будет названа хотя бы антифашистской освободительной войной, чтобы этим подчекнуть общие цели всех, находящихся под нацистским рабством, народов. Названием «Отечественная война» ее цели как бы ограничились интересами Советского Союза, вернее даже — интересами России. Чувствовалось стремление провести параллель между Отечественной войной с Наполеоном в 1812–13 гг. и сегодняшней войной. Возможно, что, с точки зрения советского руководства, поддержку народных масс для ведения войны можно было получить, только подчеркивая значение отечества.
Но как и у большинства жителей Советского Союза, тревоги первых дней войны вытесняли из моей головы размышления над политическими формулировками.
В Балтийских республиках, в Белоруссии, в Карело–Финской и Молдавской союзных республиках, по всей Украине и в 13 областях РСФСР, в том числе в Московской и Ленинградской, было объявлено военное положение. На этих территориях военные власти получили право проводить все необходимые для обороны работы и мобилизовать для этих целей население.
Не только в западных округах, но и в Архангельске, на Урале, в Сибири, на Волге и на Кавказе был объявлен приказ о мобилизации возрастных групп от 1905 до 1918 года рождения.
В Москве и в Московской области начали проводить самые необходимые мероприятия противовоздушной обороны. Все дома должны были быть затемнены, а бомбоубежища приведены в порядок. Все театры, кино, клубы и парки, все рестораны, кафе и магазины (в Москве многие продуктовые магазины торговали до 24 часов) должны были закрываться в 22 часа 45 минут.
Во время войны были отменены все существующие правила об отпусках. Отпуска заменялись денежной выплатой. Руководители предприятий и учреждений получили право вводить сверхурочные часы, оплачиваемые в полуторном размере.
В нашем вузе, как и везде, в этот вечер проводилось комсомольское собрание, посвященное началу войны. Большое помещение, в котором проводились собрания нашего Института, было переполнено. Мы сидели в напряженном молчании. Казалось, что возродилось настроение времен революции и гражданской войны, о котором мы читали в комсомольских книжках. «Для комсомола настало время оправдать доверие….», услышали мы с трибуны. Мы это понимали и каждый из нас был готов доказать свою жертвенность. От руководителей нашей комсомольской организации мы узнали, что часть наших комсомольцев были сегодня утром уже направлены на строительство новых очередных линий метро. Строительство должно было быть закончено в кратчайшие сроки, чтобы создать добавочные бомбоубежища для московского населения.
На собрании выступало несколько комсомольцев. Они часто употребляли слово «вероломно». В своих выступлениях они неоднократно подчеркивали, что гитлеровская Германия напала на Советский Союз, нарушив договор о ненападении. В словах выступавших чувствовалось возмущение этим вероломным нападением и твердая воля отбросить назад вторгнувшегося агрессора.
Это чувство было искренним даже у тех, кто относился критически к режиму и был настроен оппозиционно. Оно было искренне даже у тех, чьи родители находились в заключении в сталинских лагерях. То, чего Сталин не мог полностью добиться ни террором, ни пропагандой, было достигнуто теперь благодаря Гитлеру. В эти дни 1941 года большинство людей в Советском Союзе видело в правительстве подлинных представителей своих интересов.
Рядом со мной стояла студентка, с которой у меня уже не раз бывали оппозиционные разговоры: она мне прошептала:
— На этот раз всё это действительно совсем иное.
В конце собрания несколько студентов запели «Интернационал» и, подхваченный всеми, он мощно зазвучал по всему залу. Мы вернулись в наше общежитие внутренне взволнованные. В эту ночь, с 23 на 24 июня, мы проспали только несколько часов. Нас разбудили сирены. В репродукторах голос диктора медленно повторял три слова, которые впоследствии нам пришлось слышать не раз: «Граж–дане! Воз–душ–ная тре–во–га!»
В эту ночь мы услышали эти слова впервые. До нашего сознания не сразу дошел их смысл. Совсем еще сонный я вскочил с кровати. Мой друг, участник испанской войны, ворчал:
— Проклятие! Я уже успел отвыкнуть. Прошло ведь два года с тех пор, как мы в Барселоне слышали нечто подобное.
Захватив наши противогазы, мы спустились в бомбоубежище. Это был простой под–вал — один из тех, которые не успели оборудовать под убежище. И таких было еще большинство. Сперва было все тихо. Потом мы услышали вдали гул моторов и залпы зениток. Для нас все это было необычайным и волнующим. Как обычно в таких случаях, нашлись и среди нас «знатоки» военного дела. По звукам моторов они «узнавали» типы самолетов. Я отнесся к ним с недоверием. Довольно странно, что они называли только те типы самолетов, которые были знакомы нам по урокам военного дела.
Единственный, кто давал вразумительные объяснения, был мой товарищ, участник гражданской войны в Испании. Его авторитет рос буквально на глазах. Продержался он, однако, только до следующего утра. Утренние газеты сообщили, что ночная тревога была учебной. Проверялась подготовка к противовоздушной обороне в столице. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Трудно было скрыть, что в этой области почти ничего не было сделано. Видимо, даже высшее руководство партии и правительства не ожидало, что война начнется в июне 1941 года. Надо было наверстывать упущенное время: организовывать систему ПВО, создавать санитарные отряды и группы местной противовоздушной обороны, приспосабливать подвалы для бомбоубежищ, формировать части воздушной защиты, проводить затемнение и маскировку.
Работа закипела. Через несколько дней облик Москвы изменился. Самые высокие здания города, как, например, здание Совета министров и находящаяся напротив него огромная гостиница «Москва», до сих пор сверкавшая белизной, были перекрашены в маскировочные цвета. Мостовые главных улиц запестрели раскраской, создающей впечатление, что вы идете по крышам маленьких домов. Такие «крыши» появились также на главных площадях города, например, на площади Революции и на Театральной площади. В некоторых местах были даже разложены деревянные макеты таких крыш. Москва–река была перекрыта дощатыми щитами, чтобы лишить вражеских летчиков возможности ориентироваться.
Метро превратили в огромное бомбоубежище, соорудив вдоль всех линий помосты из досок. Для этой работы потребовалось всего несколько дней. Большинство жителей Москвы могло быть защищено от налетов в туннелях метро, тем более, что глубина московского метро достигала 16–35 метров. Только станция «Кировская», находящаяся на самой большой глубине, была закрыта для населения. Она была отведена под бомбоубежище для членов дипломатического корпуса и для лиц привилегированного слоя.
С наступлением темноты над Москвой подымались огромные воздушные шары, так называемые «аэростаты воздушного заграждения». Рассказывали, что между ними были протянуты проволочные сети, создающие весьма действенное заграждение против вражеских самолетов.
Утром 24 июня было вывешено объявление, призывающее всех комсомольцев собраться в вузе для выполнения особого задания. Секретарь нашей комсомольской организации повел нас в «Дом ученых» на Кропоткинской улице. «Дом ученых» явно перестал служить своему прежнему назначению. В нем собрались тысячи комсомольцев, многие с газовыми масками, большинство одетые в тренировочные костюмы.
Секретарь райкома комсомола был встречен бурными аплодисментами. Он обратился к нал с кратким словом:
— Товарищи! Районный комитет комсомола призывает вас выполнить особое задание. Сегодня утром были получены новые транспаранты и плакаты. Их надо развесить по улицам города. Выполнение этого задания решено поручить комсомольцам города Москвы.
С поразительной быстротой мы разбились на группы, получили клей, лозунги и плакаты, а также указания каждой группе, в какой части города она должна работать. Выданный нам пропагандный материал был различного типа. На транспаранте был написан большими буквами основной лозунг того периода:
Наше дело правое.
Враг будет разбит.
Победа будет за нами.
Плакаты были большого размера и по своему содержанию значительно интереснее. На одном из плакатов был нарисован договор о ненападении, подписанный 23 августа 1939 года между Советским Союзом и Германией. Договор как бы охранял советских граждан, изображенных на этом плакате, занимающимися под его защитой мирным трудом. Но за договором на плакате был нарисован нацист, пронзающий его штыком и ранящий советских людей.
Еще более выразительным мне показался другой плакат. До сих пор я не встречал еще в Советском Союзе такого впечатляющего плаката и, по–моему, за все военные годы не было больше создано плаката такой пропагандной силы. На заднем плане плаката была изображена тень Наполеона и в эскизном наброске гибель французской армии при переправе через Березину. Передний план плаката занимала резко очерченная карикатура Гитлера. В левом верхнем углу стояла цифра — 1812, а в правом нижнем — 1941. Текст плаката состоял из четырех слов: «Так было — так будет».
НОВОЕ НАПРАВЛЕНИЕ В ПРОПАГАНДЕ
Вскоре после начала войны был издан приказ о сдаче всех частных радиоприемников. Собственникам радиоприемников давался срок в 48 часов, в течение которых они должны были сдать свои аппараты в ближайшее почтовое отделение, при этом на радиоприемник выдавалась расписка.
Перед почтовыми отделениями образовались длинные хвосты. Люди терпеливо ожидали своей очереди для сдачи приемников. На расписках значилось, что радиоприемники будут возвращены по окончании войны. Но в это мало кто верил. Большинство было убеждено в том, что больше никогда не увидит своих радиоприемников. Приемники сваливали под открытым небом во дворах почтовых отделений.
Одновременно с этим вышло распоряжение, запрещающее выключать репродуктор в общежитиях, в учреждениях и на заводах.
Эти постановления не противоречили друг другу. Примерно так же, как и сегодня, в 1941 году радиоприемники были доступны только определенной части населения. Но зато во всех учреждениях, в студенческих общежитиях, в рабочих клубах и в других общественных местах висели маленькие, черные, веерообразные репродукторы, передававшие исключительно программы близлежащих радиостанций. Это была самая распространенная форма радиослушания в Советском Союзе (впрочем, такой она осталась и до нынешнего дня).
После того, как были конфискованы все частные радиоприемники, стало возможным обслуживать всех советских граждан одинаковыми для всей страны программами и информациями. Как правило, советские радиостанции ограничивались дословным повторением передач московского радио, добавляя к ним лишь короткие программы местного значения. Такая система гарантировала централизованную пропагандную обработку всего населения. Советское правительство было теперь более чем когда?либо, заинтересовано в укреплении такой системы. С первых же дней войны пропагандная работа приняла невероятный размах.
Можно просто поражаться, с какой быстротой менялось содержание пропаганды. На вооружение были взяты национальное чувство, патриотизм и идея Отечественной войны. Одновременно из пропагандного словаря исчезли такие понятия как «партия», «социализм» и «коммунизм».
Но эти изменения не были, как часто предполагают, только следствием обусловленной временем тактики. Происходило вполне логичное развитие тех идеологических изменений, которые начались уже в предвоенные годы. Когда в песнях или статьях затрагивалась тема возможного нападения на Советский Союз или будущей войны, то до 1935 года она всегда развивалась в классовом понимании, с упором на то, что война перерастет в революцию. Но постепенно такое понимание войны начало оттесняться понятием советского патриотизма, не исчезая, однако, еще полностью из пропагандного обихода. Во время конфликта с Японией, летом 1938 года, когда в течение нескольких дней шли пограничные бои у озера Хасан на Дальнем Востоке, советская пропаганда еще сливала в одно оба понятия. Официальный лозунг тех дней звучал: «За родину, за коммунизм».
Слияние понятий родины и коммунизма продолжалось вплоть до 1941 года. Внедрению этой пропагандной линии служила, в частности, кинокартина из времен гражданской войны, которая совершенно по–новому раскрывала борьбу Красного флота в 1918–1919 гг. В отличие от предыдущих картин на подобные темы, царский адмирал был в ней показан не как отрицательный, а как положительный персонаж. Согласно сценарию этого фильма, царский адмирал служит, несмотря на свое классово чуждое мировоззрение, верой и правдой Красному флоту. Несмотря на разницу во взглядах, у адмирала создаются товарищеские, почти дружеские, отношения с комиссаром, присланным для наблюдения за ним. Оба проявляют во время боев одинаковую храбрость. Оба покидают тонущий крейсер последними; адмирал со словами: «за отечество», комиссар со словами: «за коммунизм».
После начала войны наступил новый этап в развитии пропаганды. Единственным содержанием пропаганды стали, почти без исключения: отечество, родина, русская земля патриотизм. Это новое направление в пропаганде появлялось не только в печати и в радиовещании, но, пожалуй, больше всего в пропаганде, рассчитанной на зрительное восприятие, как, например, плакаты.
Для этой цели уже в первые недели войны было создано так называемое «окно ТАСС». (ТАСС — сокращенное название телеграфного агентства Советского Союза). «Окно ТАСС» объединяло группу советских художников и писателей, поставивших свой талант на службу пропаганде военного времени. Работа этой группы была направлена на создание новых плакатов с соответствующими надписями и на выпуск иллюстрированных серий. В этих сериях каждая иллюстрация сопровождалась короткими и доступными стихами. Примером для этого послужило «Окно РОСТа», созданное во гремя гражданской войны самыми известными партийными писателями и художниками, среди которых был и поэт Маяковский.
Почти ежедневно выпускался новый плакат или новая серия иллюстраций. Оригиналы вывешивались на Кузнецком мосту, одной из главных улиц Москвы. Лучшие произведения издавались отдельными оттисками или использовались в печати. Поражало обилие творческих идей в этой группе писателей и художников, а также то впечатление, которое производили ТАССовские плакаты. Они сыграли немалую роль в советской пропаганде военных лет, воздействуя часто на таких людей, на которых длинные и тяжеловесные статьи «Правды» не производили никакого впечатления. Иллюстрированные серии выгодно отличались непосредственностью, а часто и своей сатирой от блеклого, бедного содержания многих ура–патриотических статей.
Спустя несколько недель на экранах появились старые кинокартины, приспособленные, однако, к требованиям сегодняшнего дня. Не без удивления я смотрел на новый вариант самой известной советской кинокартины «Чапаев». Этот фильм шел с 1934 года. Он кончался тем, что советский герой гражданской войны гибнет при попытке переплыть реку Белую под Уфой, сраженный пулеметной очередью отряда белых. Теперь концовка фильма была изменена. Вражеские пули не настигают Чапаева, он переплывает реку, выходит на противоположный берег и произносит такие слова: «Как мы в гражданскую войну разбили белых, так мы и теперь добьем нашего смертельного врага — немецкий фашизм».
Этот немного странный метод добавлять к уже законченным картинам новые сцены был также применен к известной пьесе «Парень из нашего города». В этой пьесе и в одноименном фильме показывается судьба молодого советского парня, участника гражданской войны в Испании. Он попадает в плен к нацистам, где его расстреливают после допроса, учиненного ему немецким генералом. Этот фильм также шел теперь в новом варианте. Нацистский генерал также допрашивает молодого советского гражданина. Но, в отличие от первого варианта, парню удается бежать и он встречает нацистского генерала уже как пленного Красной Армии.
Советская пропаганда уделяет немалое внимание перебежчикам из германской армии, появившимся в первые дни войны. Об этом мы узнали на собрании немецких эмигрантов через несколько дней после начала войны. Перед открытием собрания, которое происходило в здании ЦК МОПР, чувствовалась общая напряженность. Мы знали, что обычные политзанятия для немецких эмигрантов, были отменены, руководитель занятий ограничился коротким вступлением.
— Слово имеет товарищ Ульбрихт.
Ульбрихт произнес краткую речь. Он говорил о преступлениях фашизма, о серьезности положения, о необходимости отдать все свои силы победе над фашизмом. Потом он заявил:
— Прошло только несколько дней после начала войны, но уже сегодня я могу вам сделать радостное сообщение: 22 июня первый немецкий солдат перешел на сторону советских войск.
Эта новость была встречена бурными аплодисментами. С напряженным вниманием мы слушали дальше.
— Этот солдат находился со своей частью в Румынии, на реке Прут. В ночь с 21 на 22 июня его части был объявлен приказ о наступлении на Советский Союз, Узнав об этом, солдат немедленно покинул свою часть, переплыл реку Прут, чтобы сообщить Красной армии о предстоящем нападении на Советский Союз.
Мой сосед прошептал:
— Если нашелся немецкий солдат, который перешел на сторону Советского Союза еще до начала военных действий, то можно себе представить, что будет твориться, когда война разовьется по–настоящему.
Через несколько дней об этом немецком солдате (его звали Альфред Лисков) узнал весь Советский Союз. Его поступок был упомянут в первой сводке, а в «Правде» были помещены его фотография и заявление. В нем говорилось: «Я уже давно являюсь противником гитлеровского режима. Узнав о предстоящем нападении, я решил перейти на сторону Красной армии. Еще за день до нападения на Советский Союз никто не верил в возможность такого вероломного поступка. Можно себе легко представить, как немецкий народ отнесется к этой безумной авантюре».
Два дня спустя стало известно, что в Киеве приземлился немецкий самолет Ю-88. Команда самолета, состоявшая из четырех человек — унтер–офицер Ганс Герман из Бреславля, наблюдатель Ганс Крац из Франкфурта, старший ефрейтор Аппель из Брно, радист Вильгельм Шмидт из Регенсбурга — сообща приняли решение спуститься на советском аэродроме. Их заявление было напечатано во всех советских газетах. В нем говорилось, что, летая уже больше года вместе, участвуя в налетах на Лондон, Портсмут, Плимут и на другие английские города, они часто задавали себе вопрос: «Почему Гитлер воюет против всего мира? Зачем он несет всем народам Европы смерть и разрушение? … Когда Гитлер объявил войну России мы решили действовать. 22 июня мы сбросили бомбы в Днепр и приземлили наш самолет под Киевом».
На следующий день на сторону советских войск перешла еще одна команда немецкого самолета.
Известия о немецких перебежчиках нас окрылили и в первые военные дни немецкие эмигранты были полны надежд и ожиданий. Как мне потом довелось узнать, советские органы также питали большие надежды на влияние пропаганды среди наступающих немецких войск. В первые недели войны в типографии «Искра Революции» в день печаталось иногда до двенадцати различных листовок на немецком языке. Правда, говорят, что их содержание было подчас весьма слабым и вызывало нередко только смех среди наступающих немецких солдат.
Весьма скоро обнаружилось, что мечты, зародившиеся в первые дни войны, были обманчивы. Чем скорее продвигалась немецкая армия, тем реже появлялись перебежчики.
Это привело к свертыванию пропаганды, обращенной к немецкой армии и основное внимание было направлено на чисто военные вопросы. Для гражданского населения Москвы это означало, в первую очередь, развитие и укрепление противовоздушной обороны.
МОСКОВСКАЯ ПВО
На пятый день войны в нашем вузе и в студенческом общежитии были сформированы местные отряды ПВО. Санитарные отряды и отряды по поддержанию порядка состояли исключительно из девушек. Все студентки были включены в отряды пожарной службы. Наши отряды были сформированы в течение нескольких минут. Каждую вторую ночь дежурство падало на наш отряд. Нам дали следующие указания:
— С девяти часов вечера вы должны стоять на крыше. Зажигательные бомбы должны быть немедленно обезврежены. Более точные указания вы получите завтра после обеда от вашего инструктора.
Такой была наша первая инструкция и это, несмотря на то, что война длилась уже целую неделю.
На следующий день к нам явился молодой человек и представился нашим инструктором. От него мы получили дальнейшее уточнение наших задач:
— Сперва вы должны проверить, все ли убрано с чердаков, имеется ли там достаточно ящиков с песком, достаточно ли лопат и баков с водой, а также нужных инструментов. Ваша задача — дежурить на крыше и при попадании зажигательных бомб быстро хватать их щипцами и тушить в ящике с песком.
В том же духе был и ряд других его советов, которые он сам, видимо, получил только накануне. На этом закончился наш инструктаж.
Все чаще мне приходилось убеждаться, насколько мало было сделано для противовоздушной обороны на случай войны. Но несмотря на явную импровизацию, или, может быть, именно благодаря ей, у нас все наладилось сравнительно хорошо.
За несколько часов мы очистили чердаки нашего общежития и расставили там ящики с песком, лопаты и баки с водой. Нам выдали противогазы. Мы раздобыли большие щипцы, при помощи которых должны были тушить зажигательные бомбы. Через несколько дней мы даже установили на нашей крыше маленькую будку укрытия для наблюдателя.
Время не ждало. Уже на второй день после сформирования отрядов противовоздушной обороны была объявлена первая воздушная тревога. Затем они следовали регулярно. Но первое время ни один немецкий самолет не достигал города. Начали уверять, что в Москве объявляют тревогу, как только самолеты показываются над Смоленском. Со спокойной душой мы взбирались на свои крыши, проверяли нашу боевую готовность и были в прекрасном настроении, уверенные, что и впредь ни одному немецкому самолету не удастся прорваться к Москве.
Такое положение длилось до 22 июля. Вечером этого числа я был свободен от дежурства. Когда дали тревогу, я находился примерно в пятнадцати минутах ходьбы от студенческого общежития.