ГЛАВА II Я СТАНОВЛЮСЬ СОВЕТСКИМ СТУДЕНТОМ

ГЛАВА II

Я СТАНОВЛЮСЬ СОВЕТСКИМ СТУДЕНТОМ

— Если в течение пяти дней вы сумеете поступить в какое?нибудь учебное заведение или на работу и найдете квартиру, мы не будем препятствовать вашему уходу из детдома. В противном случае вы останетесь здесь и будете подчиняться общему распорядку, — сказал мне строгим тоном заведующий «Спартака».

Мое решение было принято: я ни за что не хотел оставаться в этом мрачном русском детдоме «Спартак». Я стремился вырваться из него, как из смирительной рубашки. Итак, я бросился на поиски учебного заведения, которое принимало бы окончивших девятый класс и обеспечивало стипендией и квартирой.

МЕНЯ СПАСАЕТ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ КУРС

— К сожалению, мы больше никого не принимаем. Курс укомплектован, и мы уже в августе отказывали кандидатам, — ответили мне в Московском учительском институте, помещавшемся в старом здании около станции метро «Кировская».

Я показал мою «Похвальную грамоту» отличника.

— Может быть нам удастся сделать для вас исключение. Придите послезавтра.

Послезавтра — был последний день срока, назначенного мне заведующим.

На обратном пути из учительского института я зашел в наш бывший детдом в Калашном переулке. Теперь там жили русские дети. Но нас не смогли всех быстро рассортировать, поэтому оставшимся австрийским и немецким детям были отведены две комнаты. Мне сказали, что я тоже могу там на время поселиться, если институт не предоставить мне сразу же места в общежитии.

Наконец, наступил пятый день моей отсрочки. С натянутыми нервами я вошел в здание учительского института.

— Мы совещались относительно вас. Мы вас все же примем.

Обрадованный, чувствуя себя уже студентом института и избавленным от общежития «Спартака», я собирался высказать горячую благодарность. Но моя радость оказалась преждевременной.

— Вам придется подождать по крайней мере неделю, прежде чем будут окончены все формальности и вы сможете получить от нас официальную справку о вашем принятии.

Еще неделю! Так долго я не мог ждать. Заведующий: ни за что с этим не согласится. Я должен иметь что?нибудь в руках. Справку! Сейчас же. В этом мое единственное спасение.

— Может быть вы хотите на подготовительный курс? Тогда, конечно, мы примем вас сразу же, но вы потеряете целый год. В тот момент мне было все равно. Главное — выбраться из русского детдома!

Я даже не знал толком, что это за подготовительный курс, но слова «примем вас сразу же» решили все.

Через несколько минут я получил долгожданную справку: «Настоящим подтверждается, что тов. В. Леонгард зачислен курсантом подготовительного курса Московского учительского института иностранных языков»,

С сияющим лицом я покинул институт и через полчаса был уже в детдоме. Вскоре я предстал перед заведующим. Он попытался изобразить на лице любезность и даже поздравил меня.

Затем я распрощался с немецкими и австрийскими друзьями из бывшего детдома номер 6, с которыми провел годы моего детства и которые оставались теперь в «Спартаке». Они, как и заведующий, пожелали мне всего наилучшего, но в их словах было куда больше теплоты и искренности.

Так началась в сентябре 1939 года моя жизнь студента подготовительного курса Московского учительского института иностранных языков.

Одногодичные подготовительные курсы были в то время очень распространены в Советском Союзе. Целью их было подготовить кандидатов для вузов и познакомить будущих студентов с рядом специальных предметов, еще до поступления в эти вузы. По окончании года надо было сдавать экзамены, которые являлись одновременно вступительными экзаменами в вуз. Так как я был теперь курсантом подготовительного курса, можно было надеяться, что через год, т. е. в сентябре 1940 года, я буду принят в Московский учительский институт иностранных языков — МУИИЯ.

Занятия велись не в институте, а в помещении одной из школ в центре Москвы в послеобеденные и вечерние часы. Хотя мы и были уже почти студентами, занятия подготовительного курса напоминали школьные. Как и в школе, занятия проходили по определенной программе, с классными работами и домашними заданиями. Мы получали отметки и сдавали массу экзаменов, как это принято во всех советских школах. Более половины учебного времени посвящалось изучению английского языка. Второстепенными, но также обязательными предметами были: русский язык, русская литература и история. Я был рал что отделался, наконец, от математики, физики, химии и черчения и мог заняться только интересующими меня предметами.

На подготовительном курсе мы подвигались систематически, но очень медленно. Первые три–четыре месяца мы занимались исключительно фонетикой, ибо правильному выговору придавалось большое значение. Все диктовки писались международными транскрипционными знаками. Много времени уделялось выговору фонетических знаков, мы упражнялись перед зеркалом и должны были точно представлять себе положение языка по отношению к нёбу. Только во втором полугодии мы перешли к изучению английского алфавита и правописания.

По западноевропейским понятиям подобный учебный метод может показаться слишком скучным, но он обладал тем неоценимым преимуществом, что при переходе к первым английским текстам курсанты имели уже исключительно хороший выговор. Это было единственным способом преподавания иностранного языка в стране, где почти невозможно было услышать английские радиопередачи, увидеть английские или американские фильмы, где английские или американские книги были малодоступны и где, конечно, было совершенно невозможно встретиться с английскими или американскими туристами. Одним словом, метод преподавания был продиктован советской действительностью.

Меня особенно интересовал курс истории, которым после заключения пакта о ненападении с Германией, подвергся значительным изменениям. Еще год тому назад победа Александра Невского над немецким рыцарским орденом в битве на Чудском озере в апреле 1242 года считалась важнейшим событием русской истории. Теперь же, после заключения пакта с Германией, эта битва упоминалась лишь мимоходом. Зато делался упор на историческое значение внешней политики Петра Великого, способствовавшего созданию прусского государства в 1701 году и заложившего тем самым фундамент тесного сотрудничества между Пруссией–Германией и Россией, который сегодня опять… Далее следовало уже известное описание исторического значения пакта между Советским Союзом и Германией.

После заключения пакта нельзя было не заметить перемен и в других областях. Так в библиотеке иностранной литературы вместо эмигрантских газет стали появляться нацистские газеты. Многие антифашистские романы, написанные немецкими эмигрантами, исчезли с полок. Слово «фашизм» вообще перестало теперь упоминаться в советской печати. Как будто никогда никакого фашизма и не было.

Внутриполитические перемены наступили сразу же по заключении пакта. Уже вечером 23 августа 1939 года с экранов всех советских кинотеатров были сняты известные тогда антифашистские советские фильмы «Профессор Мамлок» (по пьесе Фридриха Вольфа) и «Семья Оппенгейм» (по роману Лиона Фейхтвангера). В тот же вечер были сняты со сцены пьесы антифашистского содержания, в том числе и пьеса «Матросы из Катарро», хотя в ней речь шла о матросском восстании в 1918 году, направленном против австро–венгерской монархии.

Театральные цензоры исходили, очевидно, из принципа, что излишняя осторожность помешать не может.

Когда 1 сентября гитлеровское нападение на Польшу открыло дорогу Второй мировой войне, официальная установка гласила, что обе стороны ведут империалистическую войну и что Советскому Союзу, благодаря его гениальной внешней политике, удалось сохранить нейтралитет. Через несколько дней рассказывали уже первый просоветский анекдот:

— Ты слышал о новом подъеме нашей авиационной продукции?

— Нет. Как так?

— Вчера в воздушных боях над Западной Европой было сбито 12 немецких и 8 английских самолетов.

— Какое же это имеет отношение к нашей авиационной продукции?

— А то, что у нас стало на 20 самолетов больше.

17 сентября 1939 года, когда Польша была уже почти полностью сломлена гитлеровскими войсками, было объявлено о вступлении советских войск в Польшу.

Повсюду, — конечно, и в нашем институте, — состоялись в этот день массовые митинги, на которых «разъяснялось» это мероприятие советского правительства. «Для защиты жизни и собственности братских народов Западной Украины и Западной Белоруссии», — гласила официальная мотивировка причины вступления советских войск в Польшу. А ведь еще несколько недель тому назад Советский Союз заявлял, что готов защищать Польшу от гитлеровского нападения.

Польский поход закончился быстро. 28 сентября было объявлено, что кроме пакта о ненападении с Германией заключен договор о дружбе и соглашение о новой границе на бывшей польской территории.

После заключения договора о дружбе официальная партийная линия в отношении «империалистической войны, ведущейся обеими сторонами», осталась неизменной.

Но мы уже давно научились подмечать малейшие изменения в газетах и по радио и не могли поэтому не заметить, что немецкая сводка военных действий давалась на первом месте, а соответствующие комментарии из Англии и Франции — на втором. Выдержкам из речей Гитлера отводилось в «Правде» больше места, чем выдержкам из речей Черчилля. Из этого нетрудно было заключить, что тенденция официальной пропаганды склонялась больше на сторону фашистской Германии, чем на сторону западных держав.

ВСТУПЛЕНИЕ В КОМСОМОЛ

Последние внешнеполитические события усилили мои сомнения в отношении многих явлений советской жизни, но они все же не потрясли моих принципиальных позиции. Поэтому не было никакого противоречия в том, что как раз в это время я решил вступить в комсомол. Я совершенно» искренне хотел стать примерным комсомольцем. Уже раньше я много читал о комсомольцах, об их героических подвигах во время революции и гражданской войны, в годы первой пятилетки. Особенное впечатление на меня произвела книга Николая Островского «Как закалялась сталь», тот самый комсомольский роман, который так влиял на советскую молодежь, по которому молодежь равнялась в минуту сомнений, из которого она черпала уверенность, силу и энергию.

Вскоре комсомол должен был праздновать 21 год своего существования. 29 ноября 1918 года «Первый всероссийский съезд рабочей и крестьянской молодежи» принял резолюцию о своей солидарности с коммунистической партией и постановил создать «Российский коммунистический союз молодежи». Сокращенное наименование — «комсомол» быстро привилось среди молодежи.

Годы гражданской войны были героическими временами комсомола и, одновременно, периодом его бурного роста. Число членов возросло с 22 000 при его основании в ноябре: 1918 года до 400000 к началу 1920 года. В те времена комсомол не был политически едино–направленной организацией, все члены которой обязаны были бы придерживаться утверждаемой сверху «линии». В те времена он был живым революционным союзом молодежи, в котором существовали различные оппозиционные течения.

Так, например, в 1920–21 годах возникла оппозиция в комсомоле Украины, стремящаяся основать собственный независимый украинский союз молодежи. Это течение опиралось на так называемых «боротьбистов» — сильную правую группировку в большевистской партии Украины. Боротьбисты стояли за независимый от Москвы особый социалистический путь развития Украины.

Еще интереснее было течение так называемых «молодых синдикалистов» в комсомоле, опиравшихся на «рабочую оппозицию» Шляпникова. Эта оппозиция восставала против усиливающейся централизации народного хозяйства и государственного аппарата, против руководства социализированных предприятий назначенными государством директорами. Она требовала рабочего самоуправления. Управление социалистических предприятий она хотела передать рабочим советам, деятельность которых должна была контролироваться производственными советами. Эта концепция во многом походила на систему рабочих советов, введенных четверть века спустя в Югославии, после ее разрыва с Москвой.

Конечно, в 1939 году, когда я вступил в комсомол, эти оппозиционные течения и споры считались «опасными уклонами», разгромленными в свое время комсомолом. Сегодня они вообще не упоминаются.

После смерти Ленина, в январе 1924 года, организация продолжала быстро расти (в октябре 1924 года число членов доходило до 700000 человек, а в мае 1928 достигло двух миллионов), но одновременно она теряла свой революционный порыв. Самостоятельные побуждения, течения и взгляды пресекались «сверху». Зависимость от партии усиливалась, особенно после того, как Сталин заявил, что «комсомол — инструмент партии, орудие партии».

Когда в 1928 году началась первая пятилетка, казалось, что комсомол способен еще на мощный подъем. Комсомольцы, как и в гражданскую войну, являли образцы рвения, энергии и мужества. Десятки тысяч комсомольцев участвовали в строительстве гигантских индустриальных центров на Днепре, на Урале и в Сибири. На Дальнем Востоке вырос целый город, построенный комсомольцами и названный в их честь Комсомольском.

В середине тридцатых годов — комсомол насчитывал тогда около четырех миллионов членов — наступил, как и во многих других областях жизни, переломный момент.

Программа, отражавшая по форме и содержанию революционные ленинские времена, была изменена. Идеи революции, интернационализма и борьбы за угнетенных всех стран были оттеснены на задний план. Их место заняли понятия «советского патриотизма», «сознательности» и «бдительности».

Социальное происхождение потеряло свое былое значение при приеме в комсомол. Решающим фактором стала лояльность по отношению к системе. Воспитательные задачи комсомола были усилены: политучеба, спорт и военное дело, помимо этого — литературные кружки, музыкальные выступления и танцевальные вечера. Однако новый лозунг о счастливой жизни советской молодежи» продержался недолго. Вскоре начались большие чистки 1936–38 годов, которые произвели опустошения и в комсомоле.

Даже долголетний генеральный секретарь комсомола Косарев не был пощажен. Александр Косарев — тогда ему было 35 лет — вступил в комсомол сразу же после его основания в 1918 году. В 16 лет он принимал участие в обороне Петрограда и провел затем всю гражданскую войну на фронтах. По возвращении он был сначала избран секретарем Бауманского райкома комсомола в Москве. В 1926 году он стал секретарем московского комитета ВЛКСМ, а с марта 1929 года возглавил комсомол в качестве первого секретаря ЦК ВЛКСМ.

Сокрушительный удар ежовской тайной полиции настиг его незадолго до конца чисток. Косарев и его ближайшие сотрудники из руководства комсомола были обвинены в двурушничестве, «моральном разложении» и заклеймены как «враги народа», пытавшиеся «подорвать работу комсомола».

Когда я осенью 1939 года вступил в комсомол — в его рядах насчитывалось 9 миллионов членов. Чистки остались далеко позади.

Более года я подготавливался к вступлению в комсомол. Я изучал программу и устав, читал важнейшие труды Ленина и Сталина и, конечно, «прорабатывал» Краткий курс истории ВКП(б).

Когда я, наконец, почувствовал себя готовым к вступлению, я подал заявление в первичную организацию комсомола. В заявлении я, как полагается, высказал свое желание вступить в комсомол и обосновал его политически.

Несколько дней спустя я сидел среди русских комсомольцев, внимательно меня разглядывавших.

— Теперь мы рассмотрим заявление о приеме товарища Леонгарда, — сказал секретарь и прочел мое заявление.

В комнате наступила тишина. Я чувствовал себя как на экзамене.

— Лучше всего, если товарищ Леонгард расскажет нам сначала свою биографию. Я прошу товарищей слушать внимательно, а затем задавать вопросы.

В торжественно–официальной обстановке я должен был рассказывать русским комсомольцам мою, несколько необычную, биографию.

Год или два тому назад, во время чисток, я никогда не был бы принят в комсомол. Ни один комсомолец не нашел бы в себе мужества проголосовать за принятие человека, который провел детство в Германии и мать которого была арестована НКВД. Теперь же, осенью 1939 года, положение полностью изменилось. Я смог спокойно рассказывать свою биографию.

— Будут какие?нибудь вопросы к товарищу Леонгарду? — спросил секретарь.

— Какие общественные нагрузки ты выполнял?

— В течение года я был редактором школьной стенгазеты и два года членом редколлегии стенгазеты в детдоме.

— Как обстоит у тебя дело с учебой?

— В 1935/36 школьном году, в 6–ом и в 9–ом классе я был отличником, а в 7–ом и 8–ом классах учился на «хорошо».

Никто не упрекнул меня в более слабых показателях за 1937–38 годы. По всей вероятности у других было то же самое. В годы чисток общий уровень понизился.

— Проработал ли ты историю ВКП(б)?

— Я готов ответить на вопросы из этой области.

Но вопросов не последовало. Было очевидно, что ни у кого не было охоты углубляться в эту осточертевшую всем тему. Вместо этого последовали обычные вопросы о комсомоле.

— Назови важнейшие обязанности каждого комсомольца.

Я отвечал согласно уставу: «Важнейшие обязанности каждого комсомольца:

изучать труды Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина, неустанно повышать свою политическую грамотность и разъяснять марксистско–ленинское учение широким массам молодежи, выполнять решения ВКП(б) и комсомола, активно участвовать в политической жизни страны;

показывать пример социалистического отношения к труду, охранять социалистическую собственность, бороться с нарушениями социалистической законности;

овладевать научными и техническими знаниями, участвовать в культурной жизни, заниматься физкультурой и спортом, быть готовым отдать все свои силы, а если понадобиться, — жизнь, защите социалистического отечества;

активно участвовать в работе комсомольской организации, аккуратно посещать комсомольские собрания, быстро и точно выполнять задания организации, доводя всякое начатое дело до конца».

— Кто может быть принят в комсомол?

— «В комсомол принимается молодежь в возрасте от 15 до 26 лет, признающая программу и устав организации, работающая в одной из его организаций, подчиняющаяся всем постановлениям союза и аккуратно уплачивающая членские взносы».

— На каком организационном принципе основан комсомол?

— «Комсомол: основан на принципе демократического централизма. Это означает выборность всех руководящих органов и подчиненность нижних органов верхним, подчинение меньшинства большинству и периодическую отчетность комсомольских органов перед своими комсомольскими организациями».

— Хорошо, этого достаточно, — сказал секретарь. — Еще вопросы будут?

На минуту воцарилась тишина.

— Раз вопросов больше нет, перейдем к голосованию. Кто за прием Леонгарда в комсомол, прошу поднять руки.

Все присутствующие подняли руки. Это, однако, еще не означало, что я уже принят в комсомол.

— Наше предложение пойдет теперь в райком комсомола. Они тебя известят, когда ты должен будешь туда явиться.

Две недели спустя меня вызвали в райком комсомола. Секретарь райкома задал два–три вопроса и сказал, как полагалось, несколько слов о чести быть принятым в комсомол, об оказанном мне доверии и о моем долге оправдать это доверие. С серьезным, почти торжественным выражением лица он передал мне маленькую темносерую книжку с надписью:

Всесоюзный Ленинский Союз Коммунистической Молодежи (ВЛКСМ).

Я тоже ответил обычной формулировкой, что приложу все усилия, чтобы оправдать оказанное мне доверие. Но я говорил волнуясь, с искренней убежденностью.

Западному читателю это может показаться странным: ведь моя мать была арестована, я пережил аресты моих учителей и друзей и, разумеется, давно заметил, что советская действительность совсем не походила на ее описание в «Правде». Но я как?то отделял эти веши, в том числе и мои личные впечатления и переживания, от моих принципиальных политических убеждений. Существовало как бы два плана, две плоскости: в одной были текущие события и мои личные переживания — о них я зачастую мыслил критически; в другой — находилась та большая «линия», в которую я «с принципиальной точки зрения», и, несмотря на сомнения, не переставал верить.

Думаю, что очень многие комсомольцы проводили ту же грань, и что подобный образ мышления был типичен. Конечно, были и такие, что вступали в комсомол не по убеждению. Вскоре мне это стало ясно, ибо теперь я постоянно принимал участие в собраниях я заседаниях и при этом знакомился с различными комсомольцами. По–моему, их можно было бы разделить на четыре категории:

Начнем с «энтузиастов». — Это молодые люди, полные активности и инициативы, работающие в комсомоле с воодушевлением, преданностью и жертвенностью. Они не ломали себе головы над политическими проблемами и почти не замечали политических противоречий и внезапных поворотов генеральной линии. Для них комсомол был единственной возможностью раскрытия их молодых сил. Мне часто казалось, что какое?нибудь другое движение или организация, могущая предоставить им те же возможности, в равной степени смогла бы привлечь эту молодежь.

Затем — другой тип комсомольцев, к которым принадлежал тогда и я. Эти вступали в организацию по политическому убеждению и тяготели к программным вопросам и политическим дискуссиям. Комсомольцы эти были тоже активны, правда, не в такой степени как «энтузиасты». Они видели противоречия и нередко испытывали серьезные сомнения, но в ходе сложного процесса мышления пытались найти всему объяснение и оправдание.

Третий тип — «карьеристы» — состоял, главным образом, из сыновей и дочерей партийных, государственных и хозяйственных активистов. Они хотели достичь положения в жизни и часто говорили об этом открыто. Комсомол был для них лишь трамплином, помогающим сделать быструю карьеру.

И, наконец, я натолкнулся, к моему удивлению, на тип, который я бы назвал «привычно–равнодушным комсомольским типом». Это та молодежь, для которой вопрос вступления в комсомол не был сопряжен с умственными процессами. Они вступали потому, что вступали другие, потому, что в комсомоле были их друзья и подруги, потому, что «так полагалось». Этот тип я встречал, в основном, среди девушек, но не только среди них.

В общей сложности я был членом советского комсомола в течение шести лет. Прошло много времени, пока я настолько сдружился с некоторыми комсомольцами, что мог открыто высказывать им мои еретические мысли. И тогда к моему великому изумлению оказалось, что я был далеко не одинок. Постепенно я познакомился с комсомольцами–оппозиционерами. К сожалению, я должен отказаться от подробностей, чтобы не повредить лицам, о которых идет речь.

Один из моих друзей–комсомольцев называл себя анархистом. Другие были марксистами–ленинистами. И именно потому, что они принимали учение Маркса и Ленина всерьез, они находились по многим решающим вопросам в оппозиции к системе. Так, например, они были против всемогущества НКВД и против чисток в рядах старой большевистской гвардии. Как?то раз одна комсомолка прочла мне рукописное стихотворение, ходившее по рукам в этих кругах. Это был революционный призыв к свободе. Позже я слышал о рукописном романе оппозиционно настроенного комсомольца. Роман назывался «Путешествие Гулливера в страну, где стены имеют уши» и давался на прочтение только самым надежным товарищам.

СЮРПРИЗЫ ФИНСКОЙ ВОЙНЫ

В октябре 1939 года мы прочли в «Правде», что Финляндия отклонила предложение Советского Союза заключить договор о взаимной помощи. Советский Союз, как нам было сказано, просил Финляндию отодвинуть границу у Ленинграда на 30 км и выразил готовность возместить Финляндии территориальные потери в пятикратном размере.

Занятая Финляндией позиция казалась мне непонятной. Как и все простые советские граждане, я был лишен иных источников информации. Я ничего не знал о дебатах в финском парламенте, почти ничего о позиции, занятой Западной Европой и Америкой в этом вопросе. И, конечно, не имел ни малейшего представления об опасениях финнов, боявшихся, что договор может стать началом конца финской суверенности — как это оправдалось несколькими месяцами позлее на примере Латвии, Литвы и Эстонии.

Атаки против Финляндии в «Правде» становились все острее. Во второй половине октября речь шла уже не о «финском правительстве», а о «главарях», «зарвавшихся авантюристах». Имена финских политических деятелей обильно снабжались самыми презрительными эпитетами.

Взрыв произошел 29 ноября. Советские войска перешли финскую границу. Официально было сообщено, что финские войска совершили «ряд провокационных нападений» на советскую границу. Но никто этому всерьез не верил, даже «стопроцентные» советские патриоты. Если в разговоре с ними я употреблял официальную формулировку о «финском нападении», то ответом зачастую служило многозначительное подмигивание. На ответ такого рода я и впоследствии наталкивался не раз.

Через несколько дней после начала русско–финской войны, с барабанным боем было сообщено о взятии первого финского города — Териок и о создании «финского народного правительства» во главе с Куусиненом. Свежеиспеченное правительство обратилось с призывом к финскому народу и приготовило уже знамя для воинской части, которая первой вступит в Хельсинки.

Но после первого быстрого рывка и взятия Териок советские части застряли перед линией Маннергейма. Пошли слухи о больших потерях и «маленькая кампания Ленинградского военного округа» превратилась в настоящую войну. Нам это казалось невероятным: великая и непобедимая Красная армия, прославляемая как самая сильная в мире, вела войну с маленькой Финляндией, насчитывающей всего лишь три с половиной миллиона жителей!

Еще более странным, чем затянувшаяся позиционная война, был хаотический беспорядок, возникший на транспорте и в снабжении. Уже в первые дни войны пассажирские поезда стали приходить с большими опозданиями, а то и вовсе выпадали из расписания. Через несколько дней после начала войны перед хлебными магазинами в Москве появились очереди. Многие продукты вообще исчезли.

«Если при «столкновении местного значения» с маленькой страной возникает такая дезорганизация, — говорили москвичи, — что же произойдет, если Советский Союз вынужден будет вести настоящую войну против большой державы?»

Эта озабоченность отражалась в шутке, которую рассказывали шепотом:

Еще ничего нет,

А уже ничего нет.

Что же будет,

Когда что?нибудь будет?

Прошло три недели с начала войны. «Ко дню рождения Сталина война кончится» — можно было услышать вначале. Но 21 декабря — день рождения Сталина — прошел, а война все не кончалась.

Наступила весна. Ежедневно на первой странице «Правды», в левом нижнем углу, мы читали сводку Ленинградского военного округа. В ней говорилось лишь о взятии «укрепленных точек». Названия населенных пунктов не упоминались, ибо населенные пункты давно уже не брались.

Хотя война и была непопулярна, большинство моих друзей верило в то, что она будет доведена до победного конца. Ведь, существовало, в конце концов, новое финское «народное правительство», а члены официального финского правительства считались «убийцами», «бандитами» и «фашистами». Поэтому казалось невероятным, что Советский Союз может с этим правительством вести какие?нибудь переговоры.

Каково же было наше недоумение, когда 12 марта 1940 года был внезапно заключен мирный договор с Финляндией. По этому договору Советский Союз получил Карельский перешеек и город Выборг, в некоторых других местах граница была слегка изменена в пользу Советского Союза. Наконец, Советский Союз получил в аренду полуостров Ханко. Но эти результаты не оправдали первоначальных ожиданий.

Мирный договор был заключен с теми самыми финскими вождями, которые еще недавно считались «зарвавшимися авантюристами»! Снова были созваны повсюду митинги, на которых окончание войны приводилось как доказательство миролюбивой политики Советского Союза и его вождя Сталина. Как обычно, в конце собрания объявлялось, что докладчик готов отвечать на вопросы. На этот раз вопросы были.

— Мне непонятно, товарищ докладчик, — услышал я голос одного студента. — Уже несколько месяцев существует финское народное правительство. В договоре оно не упоминается. Что же с ним?

Докладчик был явно смущен.

— На этот вопрос я в настоящий момент ответить не могу. В официальных заявлениях об этом ничего не говорится, но я уверен, что наше советское правительство предпримет в этом отношении нужные шаги.

От знакомого, работавшего на одном из предприятий, я узнал, что вопрос этот задавался и у них. Докладчик, сам рабочий, вышел из положения куда проще:

— Ах, да, народное правительство! Куда же оно запропастилось? На собрании агитаторов нам о нем ничего не сказали!

Очевидно подобные вопросы задавались на многих собраниях, потому что через несколько дней статья в «Правде» упомянула, что в связи с советско–финским договором возникло новое положение и что народное правительство самораспустилось.

Так мимоходом была решена судьба финского «народного правительства». Война кончилась, и о нем предпочли поскорее забыть, ибо советско–финская война 1939–1940 гг. вылилась в одно из величайших политических и военных поражений Советского Союза.

Во время войны я не раз говорил с друзьями, с которыми уже во времена чисток осторожно обменивался мыслями. Они называли причины советских неудач:

— Красная армия не была подготовлена к военной кампании.

— Военные силы Финляндии были недооценены.

— Политические надежды, связанные с созданием «народного правительства», на деле не оправдались.

— В результате чисток, массовых арестов генералитета, высшего и среднего комсостава Красная армия была дезорганизована и ослаблена.

Я и сегодня убежден, что именно в этом кроются причины неудач советского военного командования в Финляндии в 1939–40 году.

Много лет спустя, уже на Западе, мне довелось услышать мнение, что Советский Союз намеренно вел войну в Финляндии вяло, чтобы ввести внешний мир в заблуждение и создать там впечатление собственной военной слабости. Я считаю такое мнение глубоко ошибочным. Именно тогда, после начала войны в Европе и после союза с Германией, Советский Союз, как никогда, был заинтересован в том, чтобы продемонстрировать свою силу. Более чем когда?либо было для него важно считаться сильнейшей державой, рассматриваться равноценным партнером Германии, укреплять свою позицию единственной не принимающей участия в мировой войне страны, чтобы требовать и добиваться концессий.

Ясным признаком того, что финская война показала действительную, а не фиктивную слабость Красной армии является и ее реорганизация, начавшаяся через несколько месяцев после окончания финской войны. Не остановились даже перед тем, чтобы арестованных командиров вернуть из лагерей и вновь назначить на командные должности.

В начале мая 1940 года Ворошилов, много лет бывший наркомом обороны, был смещен. Его место занял маршал Тимошенко.

Для высшего командного состава армии и флота были вскоре введены новые воинские звания. В начале июля были усилены меры наказания за дезертирство и самовольную отлучку, строже стали следить за обязательным отданием чести, было введено новое положение о жалобах и арестах.

Наконец, осенью 1940 года, существовавший с 1925 года воинский устав был заменен новым, более строгим. В нем особо подчеркивалась необходимость безоговорочного исполнения приказов начальников. Неисполнение приказов приравнивалось к преступлению.

Период от весны до осени 1940 года был, однако, знаменателен не только реорганизацией Красной армии. Это было также периодом усиленного подчеркивания дружбы с национал–социалистической Германией.

МОСКВА В ГОДЫ ПАКТА ГИТЛЕР–СТАЛИН

Сенсация, произведенная пактом о ненападении от 23 августа 1939 года и договором о дружбе от 28 сентября, постепенно забылась. Жители Советского Союза, а в их числе и я, привыкли к «новым обстоятельствам». Мы уже считали отсутствие антифашистских фильмов и книг за нечто само собой разумеющееся. Постоянно повторялось, что Советский Союз сумел, благодаря своей гениальной мирной политике, остаться вне конфликта. Более или менее открыто говорилось даже о том, что война между западными державами, с одной стороны, и гитлеровской Германией и Италией, с другой, может принести Советскому Союзу только пользу. Распространялись анекдоты и каламбуры, иллюстрировавшие то блестящее положение, в которой находился Советский Союз, единственная великая держава, не участвующая в войне.

— Угадайте, кто выиграет войну? — спросил нас как?то в институте студент, родители которого были видными партийцами. Он изредка преподносил нам новейшие — всегда просоветские — анекдоты.

Подойдя к доске, он написал столбиком латинскими буквами имена государственных деятелей воюющих стран: Mussolini, Hitler, Chamberlain, DaiLadieir, Chiangkaishek и Mannerheim.

Смеясь, он обернулся к нам:

— Ну, кто из них выиграет войну?

Мы понимали, что это шутка, но никто не решался ответить. Еще потом забот не оберешься …

— Да это же совсем просто!

Прежде, чем мы успели опомниться он снова подошел к доске и подчеркнул третью букву каждого имени. Продолжая смеяться он показал нам неожиданный ответ:

MUSSOLINI

HITLER

CHAMBERLAIN

DALADIER

CHIANGKAISHEK

MANNERHEIM

С начала 1940 года ходили слухи, что скоро отношения с Германией станут еще теснее. Поговаривали даже о возможности военного союза между Германией и СССР и многие москвичи этому верили.

В середине февраля 1940 года было восторженно встречено заключение нового экономического соглашения между гитлеровской Германией и СССР. Статьи об империалистических планах мирового господства Англии и Франции чередовались с пространными выдержками из речей Гитлера. 26 февраля 1940 года — эту дату я запомнил точно — «Правда» преподнесла удивленным советским читателям страницу, на которой, рядом с пространными выдержками из речи Гитлера, красовалась подробная статья о Коммунистическом манифесте.

Все чаще на страницах советской печати ответственность за войну возлагалась на Англию и Францию. «Шесть месяцев длится война за мировое господство, развязанная английскими и французскими империалистами. Но англо–французские империалисты не смогли осуществить своих планов передела мира. Чтобы выйти из тупика, они готовятся к новым авантюрам, стремясь превратить теперешнюю империалистическую войну в новую мировую войну», — писала «Правда» в начале марта 1940 года. И эта новая «линия» вдалбливалась в головы советского населения на бесчисленных собраниях.

В начале апреля «Правда» опубликовала длинные выдержки из так называемой «Белой книги министерства, иностранных дел» гитлеровского правительства, снабдив их сочувственными комментариями. Оправдывалось даже нападение Гитлера на Данию и Норвегию: «Мероприятия Германии в этом деле были необходимы… Утверждают, что Германия действиями в Скандинавии нарушила принципы международного права, превратив пакт о ненападении с Данией в клочок бумаги… Однако, сегодня, после того, как Англия и Франция сами нарушили суверенитет скандинавских стран, нанеся вред интересам Германии и вызвав тем самым ее контрмеры, издавать лицемерные вопли о правомерности или неправомерности немецких действий означает не что иное, как ставить себя в смешное положение».

Теперь уже нельзя было сомневаться в том, что официальная линия сошла с позиций абсолютного нейтралитета; сближение с гитлеровской Германией становилось с каждым днем нагляднее.

В первые дни после заключения пакта политика абсолютного нейтралитета пользовалась всеобщим одобрением. Произошедшие же теперь перемены вызывали у многих сомнения. В одном московском вузе некий студент осмелился даже открыто высказать общие сомнения.

Это произошло после лекции по марксизму–ленинизму на тему о справедливых и несправедливых войнах. Доцент говорил о различии между войнами справедливыми и несправедливыми. Справедливые войны не могут быть войнами завоевательными, это освободительные войны во имя защиты народа от внешнего нападения, против попыток порабощения, или же во имя освобождения народа от капиталистического рабства или колониального гнета. В противоположность им, несправедливые войны носят завоевательный характер. Они способствуют захвату чужих стран, порабощению других народов. Он проанализировал различные известные из истории войны и закончил лекцию указанием, что задачей марксизма–ленинизма является анализ характера каждой войны и соответственно с этим определение своего отношения к ней. Как обычно, после окончания лекции лектор предложил студентам задавать вопросы. Один из студентов попросил слова:

— Товарищ доцент, несколько дней тому назад Германия начала военные действия против Дании и Норвегии, которые, как сообщила «Правда», были необходимы. Каков же характер этих военных действий? Можно ли назвать их справедливой войной? Следует ли тогда считать, что Норвегия и Дания ведут несправедливую войну?

Зал замер.

Доценту было явно не по себе. Но он вышел из положения, заявив, что к подобным проблемам нельзя подходить формально и схематически, что их надо рассматривать во взаимосвязи с большими историческими процессами. Попытка квалификации на справедливые и несправедливые войны в данном случае была бы ненаучной постановкой вопроса, и что поэтому не может быть прямого ответа на подобный вопрос.

В то время как среди студентов, да, вероятно, и в других слоях населения, высказывались сомнения в правильности «линии», я не без удивления констатировал, что новая линия по отношению к фашистской Германии влияла на общественное мнение и в другом направлении. Так, проходя как?то утром мимо газетного киоска, я услышал разговор двух скромно одетых мужчин. Они рассуждали о войне в Западной Европе.

— А все же Гитлер молодец, он им наведет порядок в Европе, сказал один.

— Он перебьет всех французских и английских империалистов и поджигателей войны, — согласился с ним собеседник.

В другой раз меня спросили:

— Как вы думаете, существовали ли вообще нацистские концлагеря, о которых раньше так много говорилось или, может быть, это было пропагандным враньем английских и французских империалистов?

В то время я мало вращался в немецких эмигрантские кругах. Только раз мне довелось поговорить с поэтом–коммунистом Эрихом Вейнертом, будущим председателем Национального комитета «Свободная Германия». С его дочерью Марианной я дружил еще с детства и часто навещал ее в новом Доме писателей в Лаврушинском переулке. Я спросил Эриха Вейнерта, какой должна быть позиция немецких антифашистов в связи с создавшимся положением. Вейнерт, как человек он был мне всегда симпатичен, — заговорил о «полностью переменившейся ситуации», о «новых задачах» и «новых перспективах», которых мы себе раньше и не представляли.

— Пакт о ненападении и договор о дружбе в сентябре 1939 года, — сказал он, — это только начало и, безусловно, нужно считаться с возможностью усиления сотрудничества с Германией.

Подобное мнение я слышал нередко в первой половине 1940 года. Многие пророчили военный союз с гитлеровской Германией, некоторые говорили даже о возможности совместных военных действий против «западных империалистов».

10 мая 1940 года Гитлер вторгся в Бельгию, Голландию и Францию. С большим интересом следили москвичи за боями во Франции. Перед газетными киосками стояли длинные очереди людей, терпеливо ожидавших утренних газет или единственной московской вечерней газеты — «Вечерняя Москва». Большинство читало газету молча, воздерживаясь от каких?либо комментариев — сказывалась привычка, приобретенная в годы чисток. Тем ярче мне запомнились те редкие случаи, когда доводилось услышать откровенное мнение москвичей.

Так, один интеллигент сказал мне однажды: «Нападение Гитлера на Францию вызвало среди московской интеллигенции резкую перемену настроений. Пока война шла в Польше и Скандинавии, большинство было равнодушно, некоторые даже сочувствовали Гитлеру. Но это переменилось, когда произошло нападение на Францию. Постепенно растет антипатия к Гитлеру, не столько из любви к Англии, сколько из сочувствия к трагической судьбе Франции. Ибо очень сильна духовная связь многих интеллигентов с Францией».

Среди студентов я тоже слышал аналогичные высказывания, но не берусь судить насколько перемена настроений затронула другие слои населения.

15 июня 1940 года советские газеты сообщили о взятии Парижа немецкими частями. Купив газету, я поехал в трамвае на Таганскую площадь. Рядом со мной сидел старик, с виду крестьянин, приехавший навестить кого?то в Москве.

— А ну?ка, молодой человек, что пишут в газете о войне во Франции?

— Немецкие войска заняли Париж. Он радостно захлопал в ладоши:

— Гитлер им теперь покажет, этим французам! Никто из присутствовавших не стал ему возражать. Через несколько минут я был свидетелем другой сцены у газетного киоска. Мальчик еврейского типа, лет четырнадцати, развернул газету и, волнуясь, стал читать сообщение о взятии Парижа.

— Париж взят! — горестно воскликнул он и слезы показались у него на глазах. Затем он побежал домой, вероятно, рассказать, печальную новость родителям.

Так по–разному реагировали тогда москвичи.

26 июня 1940 года на первой странице «Правды» появился призыв Центрального совета профсоюзов с предложением об увеличении рабочего дня на предприятиях с семи до восьми часов, а в учреждениях с шести до восьми. Рабочий день для подростков от 16 до 18 лет, у которых был до сих пор шестичасовой рабочий день, тоже должен был быть увеличен до восьми часов.

Вместо «шестидневки» профсоюзы предлагали ввести опять семидневную неделю[2].

Профсоюзное руководство не ограничилось, однако, предложением oб удлинении рабочего дня и рабочей недели, оно предложило еще и отмену свободы выбора места работы, В обращении стояло:

«Центральный совет советских профсоюзов считает необходимым запретить самовольный уход с места работы рабочим и служащим государственных, кооперативных и коммунальных предприятий, а также самовольный переход из одного предприятия в другое или из одного учреждения в другое».

Было ясно, что за профсоюзными «предложениями» последует правительственное постановление.

Соответствующее постановление было опубликовано уже на следующий же день. А потом, задним числом, была, организована кампания «единогласного» одобрения этих мер.

Все «предложения» профсоюзов — увеличение продолжительности рабочего дня до восьми часов, переход на семидневную неделю и запрещение самовольного ухода с работы — были отражены в постановлении Президиума Верховного совета.

Параграф пятый точно определял положения о запрете перемены места работы:

«Рабочие и служащие за самовольный уход из государственных, кооперативных и коммунальных предприятий и учреждений будут предаваться суду и караться, по приговору народного суда, тюремным заключением сроком от двух до четырех месяцев».

Не только рабочим грозило тюремное наказание, но и директорам предприятий, недостаточно строго следящим за выполнением постановления.

Хотя новый закон нас непосредственно не затрагивал, на подготовительном курсе было созвано общее собрание. Нам было сказано, что закон от 26 июня должен служить нам стимулом для усиленной учебы. Мы тоже «приветствовали» и, конечно, единогласно.

Вскоре закон был дополнен приказом наркомата юстиции от 22 июля 1940 года, согласно которому опоздание на 20 минут квалифицировалось как прогул и каралось «принудительно–воспитательным трудом» по месту работы сроком до шести месяцев, с удержанием до 25 процентов заработка.

«Двадцатиминутный закон» имел невероятные последствия. От воспитанников нашего бывшего детдома, работавших на предприятиях, я узнавал, что там происходило. Это было ужасно. Транспортное сообщение было настолько плохим, что опоздания свыше 20 минут происходили и без всякой вины со стороны рабочих. Но никакие доказательства не помогали. Директора предприятий сами дрожали от страха. Число предававшихся суду и приговаривавшихся к «принудительно–воспитательным работам» непрерывно росло.

Несмотря на трагичность положения, в Москве появился новый анекдот об этом законе:

— Ты слышал уже, что Большой театр сгорел дотла?

— Как же это возможно? А что же делала пожарная команда?

— Пожарная команда сидит в тюрьме.

— В тюрьме?

— Да, она прибыла на место пожара через 20 минут и не была допущена к горящему зданию. Теперь пожарники приговорены к принудительно–воспитательным работам и сидят в тюрьме.

Волна арестов на основании нового закона приняла вскоре такие размеры, что суды не успевали справляться с делами. Поэтому указом президиума Верховного совета от 10 августа 1940 года было постановлено, что судопроизводство по вопросам нарушения трудовой дисциплины должно впредь вестись народными судами без участия присяжных заседателей.

Эти события находились в центре внимания жителей Советского Союза, переставших на время интересоваться другими вопросами. Разгром Франции, воздушная война над Англией, захват советскими войсками прибалтийских стран и их превращение в «союзные республики», занятие Бессарабии и Северной Буковины, все это поблекло перед «борьбой против прогульщиков, лентяев и дезорганизаторов».

В памяти у меня осталось единственное событие этого времени, находившееся вне сферы общих интересов — смерть Троцкого.

24 августа во всех советских газетах было опубликовано на видном месте краткое сообщение о смерти Троцкого. Со ссылкой на американские газеты сообщалось, что на Троцкого было совершено покушение. «Один из его приверженцев» проломил ему череп. Троцкий умер в больнице в Мексике.