Я в третий раз становлюсь "императором"

Я в третий раз становлюсь "императором"

"Старые сановники Пекина и Тяньцзиня, узнав о том, что император стал верховным правителем, преисполнились гнева и печали, ибо считали, что титул императора отныне упраздняется. Все, вплоть до чиновников бывшей республики, таких как Цао Жулинь, Ван Жунбао и другие, придавали титулу очень большое значение. Лишь после того, как я подробно рассказал им о том, что император много раз решительно отказывался и вынужден был согласиться, они в какой-то степени поняли истинное положение вещей, но я не смог полностью рассеять их сомнения".

Это отрывок из доклада, который прислал мне уехавший в Тяньцзинь Чэнь Цзэншоу спустя месяц после моего вступления в должность "верховного правителя". Немало таких докладов пришло из Пекина и Тяньцзиня. Все они оставляли на душе неприятный осадок.

По договору с японцами я согласился быть правителем сроком на один год и, если Квантунская армия не восстановит монархический строй, мог подать в отставку. Но я не поступил так, ибо на это у меня не хватило смелости. Если бы Квантунская армия и согласилась на мою отставку, куда бы я делся?

В первые дни после годовщины моего пребывания на посту "верховного правителя" командующий Муто на одном из совещаний сам затронул этот вопрос, сказав, что Япония как раз изучает вопрос, каким должен быть государственный строй Маньчжоу-Го. Когда создадутся подходящие условия, этот вопрос, естественно, будет решен.

Спустя некоторое время Япония, чтобы развязать себе руки, вышла из Лиги Наций. Одновременно с этим японская армия начала военные действия и через проходы в Великой Китайской стене ворвалась в Центральный Китай, создав тем самым кольцо блокады вокруг Пекина и Тяньцзиня. В конце мая раздираемое внутренними распрями нанкинское правительство снова капитулировало перед Японией и подписало с ней соглашение в Тангу, по которому территория к югу от Великой Китайской стены, то есть восточная часть провинции Хэбэй, объявлялась демилитаризованной зоной; отсюда были отозваны китайские войска, и Япония в еще большей степени установила свое господство на Севере Китая. Такая обстановка весьма воодушевляюще подействовала на людей, горячо заинтересованных в реставрации цинской монархии. Они решили, что наступил подходящий случай, и начали активные действия. Си Ся еще в марте посылал близкого к нему человека, Линь Хэгао, с поручением пригласить маньчжурских ветеранов-монархистов и бывших членов парламента трех восточных провинций на совещание в Чанчунь. Они хотели просить меня вступить на престол, но японская жандармерия тогда запретила им это. Теперь они снова начали действовать. Некоторые лица из чжилийской группировки, а также шпионы и некоторые японцы готовы были поддержать У Пэйфу, если бы он вышел на сцену. Это вызвало волнение среди старых цинских монархистов Пекина и Тяньцзиня, и они немедленно послали человека к Чжэн Сяосюю для изучения вопроса реставрации монархии на Севере и Северо-Востоке Китая. В июле начальник общей канцелярии Государственного совета Маньчжоу-Го японец Камаи ушел в отставку. Ему дали выходное пособие в размере одного миллиона юаней, кроме того, он получил большой куш за то что обещал хранить молчание. После этого он отправился к Хуан Фу и начал тайную борьбу за получение "независимости" Северным Китаем. Перед отъездом Камаи говорил с Чжэн Сяосюем о том, что отправится в Шанхай действовать во имя будущей реставрации монархии на территории всего Китая. Одним словом, в то время можно было часто слышать о реставрации монархического строя. Подобные разговоры воодушевили меня и всех подобных мне честолюбцев.

Итак, снова начались мои "императорские сны". Меня интересовала любая информация. Я еще возлагал надежду на японскую армию, беспощадно расправлявшуюся с моими соотечественниками. Когда японская армия полностью заняла провинцию Жэхэ, я поздравил японских генералов и пожелал им дальнейших военных успехов, пожелал, чтобы они "приложили новые усилия и добились новых побед". Затем японская армия заняла местечко Миюнь в 50 км от Пекина, но дальше не двинулась. Это меня очень разочаровало. Чжэн Сяосюй объяснил, что японская армия рано или поздно займет Север и Юг Китая, дело только во времени. Теперь же важно решить вопрос о государственном устройстве Маньчжоу-Го. Он сказал также, что эти дела решает не японская армия, а Токио. Чжэн Сяосюй слышал, что многие из старых государственных деятелей в Токио поддерживают реставрацию. После разговоров с ним я решил, что нужно направить кого-нибудь в Токио, чтобы косвенными путями выяснить там обстановку и собрать некоторую информацию.

Сделать это я поручил моему телохранителю Кудо Тэцусабуро. Кудо приехал со мной на Северо-Восток из Тяньцзиня. В конце правления династии Цин он служил у Шэн Юня и оказывал последнему активную поддержку в его действиях, относящихся к реставрации. Когда я находился в Люйшуне, он не выступал с позиций военного ведомства, как Амакасу и Каеисуми, а явно стоял на моей стороне, иногда даже выражая скрытое недовольство действиями Квантунской армии. Однажды мне показалось, что чай в стакане имел какой-то подозрительный цвет. Боясь, что кто-то подсыпал яд, я приказал унести его и проверить. Кудо тут же взял стакан с чаем и отпил глоток. Когда же я стал "верховным правителем", то он единственный из всех японцев называл меня императором и часто выражал свое недовольство Квантунской армией, высказывая уверенность, что я непременно смогу восстановить престол цинских императоров. Его честность и преданность мне были нисколько не меньше, чем у цинских ветеранов; поэтому я дал ему китайское имя Чжун (верный) и смотрел на него как на своего человека. И он, взволнованный до слез, поклялся жизнью быть всегда преданным мне. Выполнив мою миссию, Кудо вскоре возвратился. В Японии он встретился с Минами и важными лицами из Общества черного дракона и узнал, что руководители японского военного ведомства согласны восстановить монархический строй. После его сообщения я проникся уверенностью, что скоро наступит благоприятный случай.

В октябре 1933 года слова Кудо подтвердились. Хисикари Такаси, новый главнокомандующий Квантунской армией, официально сообщил мне, что японское правительство готово признать меня императором Маньчжоу-Го.

Трудно описать мою радость, когда я узнал об этом. Прежде всего я подумал о том, что необходимо приготовить императорское одеяние.

Императорский халат с драконами прислала из Пекина вдовствующая императорская наложница. Но командование Квантунской армией заявило, что Япония признает меня императором Маньчжоу-Го, а не цинским императором, поэтому мне следует надеть не халат с драконами, а парадную форму генералиссимуса морских, воздушных и сухопутных войск Маньчжоу-Го.

— Как же это можно? Я потомок Айсинь Гиоро, разве можно не соблюдать установления предков? К тому же приедут все члены рода Айсинь Гиоро. И я при них взойду на престол в заморской форме?

— Вы правы, ваше величество, — кивал Чжэн Сяосюй, глядя на брошенный на столе императорский халат. Этот человек, мечтавший о том, чтобы стать премьер-министром поздней Цин, очевидно, в этот момент как раз размышлял о коралловом украшении и павлиньих перьях на головном уборе, который могли носить сановники высшего ранга. В последнее время он стал немного почтительнее по отношению ко мне. — Вы правы, ваше величество, но только как на это посмотрит Квантунская армия?

— Переговорите с ними.

После ухода Чжэн Сяосюя я принялся любоваться императорским платьем, которое хранила императорская наложница Жун Хуэй вот уже двадцать два года. Этот императорский халат носил еще император Гуансюй, об этом халате с вышитыми драконами я думал двадцать два года. Я обязательно надену его на торжественную церемонию, и это будет началом восстановления династии Цин…

Чжэн Сяосюй вскоре вернулся Он сказал, что Квантунская армия решительно требует, чтобы на торжественной церемонии я был одет в мундир генералиссимуса.

— Вы с ними переговорили или нет?

— Как же я мог вас ослушаться! Так мне сказал сам Итагаки.

— Как же это можно? — Я вскочил с места. — Во время церемонии надо приносить жертву Небу. Что же, я буду в мундире становиться на колени и отбивать земные поклоны?

— Я еще раз пойду и переговорю с Итагаки.

Чжэн Сяосюй ушел. В это время пришел Ху Сыюань, который напомнил мне, что одежда — это еще не самое важное. Главное — договориться с военным ведомством по вопросу о праве назначения и смещения чиновников. Если решить этот вопрос, то все остальное не важно. Ведь носил же князь Улиньван из княжества Чжао одежду варваров, ездил, как они, на коне и стрелял из лука.

В действительности Ху Сыюань, как и я, не понимал, что японцы поддерживают монархический строй для того, чтобы превратить меня в еще большую марионетку, чтобы им еще проще было осуществлять свое господство в этой колонии. Разве титул императора мог дать мне какие-либо права? Разве мог такой человек, как я, "научиться управлять конем и стрелять из лука"? Я мог лишь находиться под сапогом у Квантунской армии, ничего другого я не умел, ни о чем другом не думал. Поэтому когда Квантунская армия согласилась, чтобы во время торжественной церемонии я был одет в императорский халат, то ничего больше я уже не требовал.

1 марта 1934 года, ранним утром, в пригороде Чанчуня Синхуацунь на искусственно насыпанном холме, изображавшем "храм неба", я в императорском халате принес жертвы предкам и север шил древний ритуал вступления на престол. Потом, вернувшись в город, я переоделся в форму генералиссимуса и провел торжест, венную церемонию восшествия на престол. С этого времени "кабинет верховного правителя" был переименован в "дворцовый кабинет". Место моего пребывания, в отличие от дворца японского императора, называвшегося "хуангун", стало называться "дигун". В этом дворце, кроме вновь построенного зала Тундэцянь, остальные покои были лишь отремонтированы и покрашены, названия же помещений остались прежними. Торжественная церемония вступления на престол состоялась в дворцовом помещении Циньшянь.

В этот день в зале Цинминьлоу постелили огромный красный ковер. Около северной стены с помощью шелковых занавесок было изображено подобие алтаря, в середине которого поставили специально изготовленный трон; на его спинке вырезали орхидеи — эмблему императора. Я стоял перед троном. Рядом со мной с правой и левой стороны находились министр внутренних дел Бао Си и военный атташе Чжан Хайпэн, Исимару и Цзинь Чжо, мои телохранители Кудо и Си Луньхуан (сын Си Ся), Жунь Лян (брат Вань Жун) и другие. Все гражданские и военные чиновники, возглавляемые премьер-министром Чжэн Сяосюем, трижды низко поклонились мне, и я тоже ответил им легким поклоном. Затем командующий Квантунской армией (он же японский посол) Хисикари вручил мне свои верительные грамоты и поздравил меня. После этого прибывшие из Пекина члены императорского рода Айсинь Гиоро (приехали почти все представители) и бывшие придворные трижды преклонили колени и отбили девять поклонов. Разумеется, в это время я сидел на троне.

Многие старые цинские придворные, проживавшие в Центральном Китае, например Чэньгань, Чжу Жучжэнь, Сяо Бинянь, Чжан Цин, Ли Каньчжи, Вэньсу, Ван Чжаоюн и другие, прислали свои поздравления. Глава шанхайских гангстеров Чан Юйцин тоже прислал мне поздравления и объявил себя моим верноподданным. 6 июня прибыл брат японского императора Титибу-но-Мия Ясухито, который поздравил меня от имени японского императора и вручил мне орден Хризантемы I степени, а Вань Жун — орден Короны.

Ху Сыюань много раз напоминал мне о правах, которых я еще не получил, но я был как во сне. В июле мой отец с братьями и сестрами приехали ко мне в Чанчунь. Прием, который я им оказал, дишний раз свидетельствовал о той степени опьянения, в которой я находился.

В день их приезда в Чанчунь я послал на вокзал группу чиновников во главе с Бао Си и отряд охраны во главе с Тун Цзисюнем. Я и Вань Жун ждали их у входа в императорский дворец. Вань Жун надела дворцовый наряд, а я был в военном мундире, увешанном орденами. У меня было три набора разных орденов. Один из них я получил от японцев, второй составляли ордена Маньчжоу-Го, и третий был тайно изготовлен для меня в Центральном Китае и состоял из цинских орденов, которые, конечно, нельзя было носить при японцах. Их можно было приурочить только к такому случаю.

Подъехала машина, в которой сидел мой отец. Я стоял по стойке "смирно" и ждал, пока он выйдет из машины. Тогда я по-военному отдал ему честь, а Вань Жун опустилась на колени. Затем мы вошли в гостиную. В это время там находились только свои люди, поэтому я прямо в военной форме встал на колени и отбил ему земной поклон.

Вечером того же дня состоялся семейный банкет, на котором подавались европейские блюда и гости были рассажены, как на званом ужине — по-европейски. Я и Вань Жун сидели на разных концах стола, как подобает хозяевам. В начале банкета, как только я вошел в зал, заиграл придворный оркестр. Все это я подготовил заранее. Что именно он играл, я теперь уже не помню: это, собственно говоря, не имело значения. Во всяком случае, я был страшно доволен.

Пу Цзе по заранее намеченному мною плану поднял бокал с шампанским и провозгласил:

— Да здравствует его величество император! Ура! Ура! Ура!

Все члены нашей семьи, в том числе и отец, повторили это вслед за Пу Цзе. Тост этот буквально пьянил меня без вина.

На следующий день министр внутренних дел Бао Си сказал Мне, что штаб Квантунской армии прислал человека, который от имени посольства заявил протест в связи с тем, что во время встречи моего отца на вокзале присутствовала вооруженная охрана, что является нарушением соглашения, подписанного Японией и бывшими властями Северо-Востока и признанного Маньчжоугоской империей. В соглашении было сказано, что в определенной зоне — на землях, примыкающих с обеих сторон к Южно-Маньчжурской железной дороге, — не могут находиться иные вооруженные лица, кроме японских. И командование Квантунской армией — вернее, посольство Японии — требует, чтобы впредь подобные случаи не повторялись.

Такое заявление, конечно, должно было отрезвить меня. Но на этот раз японцы позаботились о моем авторитете. Во-первых, это был не открытый протест; во-вторых, они больше не выставляли никаких требований после того, как я послал к ним человека с гарантиями и извинениями. А самое главное — они устроили массу всяких торжеств, которые могли удовлетворить мое честолюбие, и я снова погрузился в сладкие мечты.

Мне было особенно приятно, когда производились "императорские визиты" и "императорский объезд владений". По распоряжению Квантунской армии я должен был один-два раза в год выезжать из столицы, чтобы совершить так называемый "объезд императорских владений". В Синьцзине (новой столице, как теперь назывался Чанчунь) я четыре раза в год участвовал в установленных церемониях: один раз в церемонии, проводимой у памятника Чжунлин ("преданных душ"), в честь японских солдат и офицеров, которые погибли в агрессивной войне; второй раз — в церемонии, проводившейся в храме Цзяньго в честь погибших солдат и офицеров марионеточной маньчжоугоской армии; третий раз — когда в штабе Квантунской армии отмечался день рождения японского императора. Праздник этот назывался "Тяньчан". И наконец, четвертый раз — во время годового собрания в Ассоциации содействия. Чтобы представить себе эти торжественные церемонии, опишу одну из них — участие в годовом собрании Ассоциации содействия. Сначала расскажу о выездах, то есть о так называемой процедуре "порядка следования машин во время выезда Сына Неба". Она происходила следующим образом: возглавляла процессию полицейская машина для особых целей, на некотором расстоянии от нее шла открытая машина красного цвета с маленьким флажком, в которой сидел главный инспектор полиции. Только потом следовала моя машина яркокрасного цвета в сопровождении двух мотоциклистов с каждой стороны. Замыкало процессию множество машин, сопровождавших меня, и лиц моей личной охраны. Это был так называемый "малый императорский выезд".

Накануне моего выезда из дворца жандармерия и чанчуньская полиция сначала под этим предлогом производила аресты "подозрительных элементов и бродяг", мешающих императорскому осмотру. Уже по одному этому признаку население узнавало, что я собираюсь выезжать из дворца. На второй день вдоль дороги располагались полиция и войска. Они стояли спиной к процессии с двух сторон улицы и следили, чтобы люди не ходили по улице, не выходили из домов и магазинов, не смотрели в окна. Дорогу перед зданием Ассоциации содействия и его двор посыпали желтым лессом. Перед моим выездом из дворца радиостанция на китайском и японском языках передавала по всему городу: "Его императорское величество выезжает из дворца". В это время служащие Ассоциации содействия покидали свои места и выходили на улицу. Премьер-министр со всеми чиновниками первого ранга выстраивались у выхода для встречи императора. Когда я проезжал, все сгибались в низком поклоне. Оркестр играл "государственный гимн". Я входил в зал, немного отдыхал, затем принимал министров. Рядом со мной с двух сторон стояли министр внутренних дел, военный атташе, начальник охраны, церемониймейстер и другие. Потом еще добавился личный секретарь императора Ёсиока. Столы и стулья, скатерти и все остальное привозилось заранее из дворца, на всем стоял особый императорский герб в виде орхидеи. Премьер-министр со всеми чиновниками высокого ранга по очереди отдавали мне честь и отходили. После этой процедуры под громкую музыку я выходил из зала для отдыха, входил в актовый зал и проходил прямо на сцену. В это время все присутствующие в зале склонялись в низком поклоне. Командующий Квантунской армией, стоя в углу сцены, кланялся мне; в ответ я кивал. Поднявшись на сцену, я делал поклон в сторону зала, и только тогда все выпрямлялись. Затем я читал преподнесенный министром внутренних дел "указ". При этом все находящиеся в зале должны были стоять опустив голову, не поднимая глаз. Зачитав указ, я выходил из зала, сопровождаемый музыкой и низкими поклонами, затем возвращался в комнату отдыха, а в это время чиновники по особым поручениям выстраивались у выхода, готовясь провожать императора. Когда я уезжал, громкоговорители на улицах на двух языках передавали: "Его императорское величество возвращается во дворец". После моего возвращения радиостанция передавала еще раз: "Его императорское величество благополучно прибыл во дворец".

Говорили, что это делается так же, как в японском императорском доме.

Точно по такому же японскому образцу оформлялись уголки с моим портретом. Мою фотокарточку называли "императорское изображение", затем это название заменили более благозвучным, привычным для японцев, средним между японским и китайским словом "правдивый портрет императора". Мой портрет, согласно распоряжению, висел в каждом учреждении, школе, военных и прочих организациях на определенном месте. В учреждениях — в зале для заседаний, в школах — в кабинете директора, где устраивалось некое подобие алтаря, которое отгораживалось занавеской, за которой висел мой портрет и манифест. Каждый, кто входил в эту комнату, должен был обязательно поклониться в сторону моего портрета. В частных домах хотя и не было особого распоряжения о том, что следует вешать портрет императора, но Ассоциация содействия в обязательном порядке распространяла фотографию, на которой я был снят с Вань Жун. Это идолопоклонство воспитывалось главным образом в армии и школах, здесь каждое утро на линейке два раза отбивали "поклон издалека": один поклон — в сторону Востока, где находилось "жилище императора" (то есть в Токио); другой — в направлении города Чанчунь, где был дворец "императора Маньчжоу-Го". Кроме того, в день провозглашения императорского указа должны были еще зачитывать этот указ. Относительно указов я еще скажу несколько слов ниже.

Существовали и другие церемонии, например упомянутый выше торжественный "выезд императора на осмотр своих владений", но о них я распространяться не буду. В общем, японские милитаристы очень серьезно относились к такого рода спектаклям. Насколько я понимаю, это делалось не только для того, чтобы воспитать в китайцах привычку к слепому повиновению и феодально-религиозную идеологию, но и для того, чтобы воспитать в таком же духе низшие слои японцев. Японская Квантунская армия несколько раз использовала меня, чтобы воодушевить своих чиновников и народ. Однажды, когда я был на угольных копях в фусине, японцы прислали своего десятника и попросили, чтобы я сказал ему несколько слов одобрения. Десятник был растроган до слез выпавшей на его долю "особой честью". Я же при всем этом ощущал свое императорское достоинство.

Самое ошибочное представление сложилось у меня в результате посещения Японии в апреле 1935 года, когда мне показалось, что я пользуюсь наибольшим авторитетом.

Фактически моя поездка в Японию была полностью устроена Квантунской армией, командование которой предложило мне нанести ответный визит японскому императору в знак благодарности за то, что он прислал брата с поздравлениями по случаю моего вступления на престол. К тому же мне следовало подать личный пример в деле укрепления "дружбы между Японией и Маньчжоу-Го".

Японское правительство организовало специальный комитет, состоявший из четырнадцати человек, во главе с государственным советником бароном Хаяси Гонсукэ и выслало для встречи линкор "Хие мару" и три военных судна. Для моей охраны были направлены три военных конвойных судна: "Байюнь" ("Белое облако"), "Цуньюнь" ("Густое облако") и "Боюнь" ("Легкое облако"). Во время моего отъезда из Даляня я инспектировал японские миноносцы "Тамама" 12-й и 15-й. В мою честь в Иокогаме состоялся воздушный парад, в котором приняло участие сто самолетов. Головокружительная встреча, благосклонный прием, который оказывали мне во время этой поездки, заставили меня написать следующие угоднические стихи:

Море — огромное зеркало.

Я далеко уезжаю.

Два государства навечно

Дружбой Восток укрепляют.

На четвертый день своего путешествия я наблюдал военные учения семидесяти кораблей и в промежутках между приступами морской болезни сочинял стихи:

В путь тысячеверстный корабли плывут,

Волны зеленые с небом смыкаются,

Горы высокие за морем встают,

Реки глубокие к морю текут.

Но не пленяться природы красотами,

Путь мой предпринят иными заботами —

Чтоб меж двумя государствами нашими

Дружба осталась навек непогашенной.

Одним словом, еще не приехав в Японию, я уже в пути получил массу почестей. Меня глубоко потрясло могущество Японии, и я решил, что это — выражение искреннего уважения и искренней помощи мне и что все прошлые неприятности лишь недоразумение.

Я прибыл в Токио. Император Хирохито сам приехал на вокзал встречать меня и устроил банкет в мою честь. После моего посещения императора он нанес мне ответный визит. Я принял старых политических деятелей Японии и влиятельных чиновников, выслушал их поздравления. Вместе с Хирохито присутствовал на военном параде. Я посетил храм императора Мэйдзи, навестил в госпитале сухопутных войск раненых солдат и офицеров, получивших ранение в агрессивной войне с Китаем. Я побывал с визитом у матери императора Хирохито и льстиво заверил ее в своем уважении. Японские газеты рассказывали о том, как во время прогулки, когда мы поднимались на холм, я поддерживал японскую императрицу и якобы делал это с таким же чувством, как тогда в Чанчуне, когда помогал моему отцу подниматься по лестнице. В действительности я никогда не помогал своему отцу; если спросить меня, с каким чувством я помогал матери Хирохито, то, откровенно говоря, делал это только из лести. В день отъезда брат Хирохито провожал меня на вокзал. В своей прощальной речи он сказал:

— Ваше величество, ваша поездка в Японию — большой вклад в дело укрепления дружбы между Японией и Маньчжоу-Го. Император выражает большое удовлетворение этим. Прошу ваше величество, возвращаясь на родину, увезти с собой твердую уверенность, что дружба Японии и Маньчжоу-Го станет еще крепче. Я верю в это!

Я льстиво ответил:

— Я очень благодарен семье японского императора и вашему народу за торжественный прием и горячую встречу. Я решил посвятить все свои силы укреплению вечной дружбы между Японией и Маньчжоу-Го и полностью уверен в том, что эта цель будет достигнута.

Перед посадкой на корабль я попросил государственного советника барона Хаяси передать мою благодарность императору и его матери. При этом глаза мои наполнились слезами. Хаяси тоже прослезился. Вспоминая об этом, я чувствую, что в тот момент нисколько не походил на китайца.

Прием, оказанный японским императором, еще больше вскружил мне голову; мне казалось, что с тех пор, как меня сделали императором, даже воздух стал иным. "Я и японский император равны, — думал я. — Положение императора в Японии такое же, как у меня в Маньчжоу-Го, и японцы смотрят на меня так же, как на своего императора".

В самом радужном настроении я вернулся в Чанчунь и сразу же опубликовал угоднический "Манифест к народу". Пригласил к себе нового командующего Квантунской армией Минами и выразил ему свои чувства. На следующий день, 29 апреля, я с радостью участвовал в торжестве, посвященном дню рождения японского императора Хирохито, а еще через день экстренным указом созвал всех чанчуньских чиновников, китайцев и японцев, занимавших должности выше второго класса, и поделился с ними своими впечатлениями от поездки в Японию. Я не согласовывал этот вопрос с японцами и не имел даже черновика своего выступления. Говорил я без всякой бумажки и восторженно расписал, как встречал меня японский император, как японские министры и чиновники с большим уважением ко мне отнеслись. Закончил я свое выступление словами:

— Если какой-нибудь японец будет действовать не в пользу Маньчжоу-Го, это явится неуважением к его величеству японскому императору. Если маньчжуры поступят не в пользу Японии, это явится неуважением к императору Маньчжоу-Го. Если кто-нибудь непочтительно относится к императору Маньчжоу-Го, тем самым он непочтительно относится к императору Японии, и наоборот.

Я был слишком наивен.

Не прошло и месяца со дня моего возвращения в Чанчунь, как командующий Квантунской армией Минами во время официального приема сказал мне, что премьер-министр Чжэн Сяосюй устал и должен уйти на пенсию. Его нужно заменить новым премьер-министром. До меня доходили слухи, что японцы были недовольны Чжэн Сяосюем и ждали случая, чтобы отправить его в отставку. Поэтому я сразу же, не раздумывая, сказал Минами, что полностью согласен с этим, и предложил на его место Цзан Шии. Я думал, что Минами, который дважды слышал мои выступления о дружбе между Японией и Маньчжоу-Го, конечно, выполнит мое распоряжение. Я не ждал отказа, но Минами сказал:

— Нет. Квантунская армия уже подобрала на эту должность более подходящего человека. Вам, ваше величество, не стоит беспокоиться, премьер-министром будет Чжан Цзинхуэй.

Незадолго до этого Чжэн Сяосюй в институте "Вандао" ("Пути справедливого правителя") вызвал недовольство одним своим выступлением. Беседуя со слушателями, он сказал:

— Маньчжоу-Го уже не ребенок. Оно должно уже быть самостоятельным. Не стоит его все время водить на помочах.

Эти слова Чжэн Сяосюя вызвали гнев японских хозяев, поэтому они вышвырнули его за дверь. В дальнейшем ему не удалось даже взять из банка свои наградные за участие в создании государства. Чжэн Сяосюй хотел уехать из Чанчуня, но ему не разрешили. Под надзором жандармов он только мог писать стихи, заниматься каллиграфией и т. п. Этот "поэт и каллиграф", до мозга костей пропитанный идеей "совместного управления", через три года погиб в Чанчуне насильственной смертью, так и не дождавшись осуществления своей мечты. Его сын Чжэн Чуй умер тоже насильственной смертью за три года до смерти своего отца. По слухам, отец и сын были тайно убиты японцами. Но даже если бы слухи были недостоверными, их смерть должна была показать мне, что мои мечты восстановить дело предков несбыточны. Я же начал понимать это лишь позднее, накануне того, как японцы оккупировали весь Китай.