20. МАКИАВЕЛЛИ НАХОДИТ СЕБЕ РОВНЮ

20. МАКИАВЕЛЛИ НАХОДИТ СЕБЕ РОВНЮ

В годы правления Пьеро Содерини Флоренция постепенно усваивала республиканский стиль ведения дел — именно стиль, но не форму, ибо, за вычетом гонфалоньера, которого теперь избирали пожизненно, все прежние институты власти изменений, в общем, не претерпели. По традиционной системе избирались синьория и комитеты, как и раньше, входили в них исключительно представители семейств, выходцы из которых уже занимали административные посты (всего их было примерно три тысячи человек). Но главное заключалось в том, что ведущие семьи либо могущественные кланы вроде Медичи уже не могли манипулировать голосами. Сами же эти кланы более или менее поддерживали баланс сил и вынуждены были просто бороться за должности. Такому положению способствовало постоянное присутствие Содерини на государственной сцене, и хотя политического опыта у него было немного, ума и прозорливости хватало, чтобы подобрать себе нужных советников. Одним из самых одаренных в их кругу оказался Никколо Макиавелли — темноглазый молодой человек с большими амбициями. Это был небесталанный сочинитель, известный в кругу друзей своим острым насмешливым умом, в будущем блестящий дипломат и ведущий член комитета обороны.

Никколо Макиавелли родился в 1469 году и вырос в славные дни Лоренцо Великолепного. Его отец был обедневшим адвокатом, представителем почтенной флорентийской семьи со старыми корнями, которая особенно преуспевала столетие назад, во времена банковского расцвета Флоренции, конец которому положила Черная Смерть. Мать Никколо умерла еще в его отрочестве, но, кажется, успела оказать немалое воздействие на формирование сына; другим важнейшим источником этого формирования стало знание. Макиавелли были слишком бедны, чтобы позволить себе дать сыну правильное гуманитарное образование, так что он самостоятельно изучал латынь и впитывал в себя основы аристотелевской философии в ее средневековом духе, который все еще господствовал в Европе XV века, не исключая и Флоренции. Лишь позже друзья открыли ему римских поэтов, риторов и историков, оказывавших столь вдохновляющее воздействие на флорентийскую молодежь. Именно благодаря им Макиавелли узнал, что некогда Италия являлась центром великой империи, управлявшей всем подлунным миром. Контраст с нынешней ситуацией, когда города-государства втянуты в междоусобные распри, а на их территории бесчинствуют иноземные армии, был слишком очевиден.

Правда, в то же самое время Италия переживала тектонические культурные сдвиги, и чувствовалось это все сильнее: вскоре войдет в оборот само это слово — Rinascimento (Возрождение). И по мере того как эти сдвиги захватывали все большую и большую часть Европы, становилось ясно, что она вступает в новую эру. Это отнюдь не клише и не взгляд издали — признаки перемен ощущались повсеместно уже тогда, они четко прослеживаются в самых разнообразных и сразу же получавших широкое хождение сочинениях, от трактатов Пико делла Мирандола до работ голландского ученого начала XVI века Эразма Роттердамского. Распространение книгопечатания означало, что даже относительно бедный молодой человек вроде Макиавелли мог позволить себе приобрести произведения любимых авторов в какой-нибудь книжной лавке, каких во Флоренции было теперь немало. Известно, что в домашней библиотеке Макиавелли имелись сочинения Тацита, описывавшего жизнь таких страшных властителей, как Нерон и Калигула. Среди поэтов он выделял Лукреция, в чьей недавно обнаруженной большой философской поэме «О природе вещей» описывается происхождение мира и прослеживается во всей ее наготе подлинность удела человеческого. Мысль Лукреция, будто жизнь человека определяется, с одной стороны, различными особенностями его собственной природы, а с другой — случайностью, должна была производить глубокое впечатление. Сколь бы сильно ни верил Макиавелли в Бога изначально, вера эта пошатнулась еще в юные годы, и теперь до конца жизни он будет ходить в церковь по праздникам просто потому, что так положено. И в этом смысле он не составит исключения в кругу своих друзей-интеллектуалов.

Гуманистический мир, породивший Ренессанс в искусствах и давший толчок наукам в их взгляде на мир, испытывал теперь воздействие событий, выходящих далеко за пределы интеллектуальных штудий.

Португалец Бартоломео Диаш обогнул мыс Доброй Надежды и вышел в Индийский океан; в год смерти Лоренцо де Медичи Колумб пересек Атлантику и проложил путь в Новый Свет, сокровища которого, хлынув в Испанию, превратили ее в самую процветающую страну Европы. Положим, Колумб был генуэзцем, но состоял-то он на службе у испанской короны, и вообще сравнительно с большинством наций Италия получила от новых географических открытый совсем немного. Среди массы испанских, португальских, английских и голландских названий, которыми богат Новый Свет, итальянские представляют собой едва ли не исключение: Колумбия, Америка, Венесуэла («маленькая Венеция»), ну и еще несколько. Да и то, открытые итальянскими путешественниками, земли эти не стали колониями Италии.

Тем временем с вторжением французских армий с севера итальянские междоусобицы вступили в новую, весьма острую фазу. Ситуация осложнялась еще и тем, что с юга надвигались испанские войска. В общем, войны раздирали теперь на части всю Италию. Макиавелли рос в атмосфере политических бурь, шумевших как над всей страной, так и дома, во Флоренции. Ему было девять, когда ее потряс заговор Пацци; в двадцатипятилетнем возрасте он стал свидетелем возвышения Савонаролы, изгнания Пьеро Невезучего, унизительного для флорентийцев триумфа Карла VIII, вошедшего во главе своей армии в их родной город.

Об этом раннем отрезке жизни Макиавелли известно немного; из тени он вышел лишь в 1498 году, когда, ровно через месяц после казни Савонаролы, был избран секретарем Второй канцелярии. Двадцатидевятилетний Макиавелли предстает фигурой весьма заурядной: худой, с темными глазами-пуговками, черными волосами, маленькой головой, орлиным носом и неизменно поджатыми губами. Его биограф Паскуале Виллари отмечает, что «все в нем выдавало цепкий, наблюдательный ум, хотя, по виду, такой человек вряд ли мог оказывать влияние на других». Виллари подчеркивает также свойственные Макиавелли «саркастическое выражение», «холодную загадочную расчетливость», «мощное воображение». В общем, личность, верно, несимпатичная. И тем не менее Макиавелли, несомненно, пользовался популярностью среди своих друзей-интеллектуалов, а Пьеро Содерини ставил его особенно высоко. Должность секретаря Второй канцелярии означала, что Макиавелли отныне ведает административным управлением территорий, лежащих за пределами Флоренции. В дальнейшем он станет секретарем комитета обороны, то есть как бы министром иностранных дел Флорентийской республики. В этом качестве он пребудет ближайшие четырнадцать лет, отдавая все силы проведению политики Содерини.

За эти годы Макиавелли много ездил по Европе, побывал, в частности, во Франции и Германии. Главной его задачей было укрепление союзнических связей Флоренции на постоянно меняющейся политической арене Италии и за ее пределами; естественно поэтому, что ему приходилось встречаться с ведущими политическими деятелями Европы, включая недавно взошедшего на французский престол Людовика XII, императора Священной Римской империи Максимилиана I, нового папу Юлия II. Давая себе отдохновение от многотрудных дипломатических миссий, Макиавелли писал друзьям во Флоренцию, красочно и во всех подробностях пересказывая смешные любовные эпизоды, случавшиеся с ним во время долгих поездок по Европе. Макиавелли женился в 1501 году, тридцати двух лет от роду, и его брак был вполне типичен по времени и месту, а когда он разъезжал с дипломатическими поручениями по свету, жена оставалась дома, занимаясь детьми (всего их родится четверо). Ну а письма друзьям продолжали приходить, и подробности любовных похождений не оскудевали, ибо, несмотря на заурядную внешность, женщины вроде находили его весьма интересным господином.

В характере Макиавелли бросается в глаза некое странное противоречие. С одной стороны, он по-настоящему восхищался большими людьми, с которыми его сталкивала судьба, и, более того, во многих отношениях стремился стать вровень с ними, по крайней мере интеллектуально. С другой — испытывал потребность предстать перед друзьями в смешном виде. Иное дело, что, восхищаясь большими людьми, Макиавелли остро подмечал их недостатки, а склонность к шутке никогда не проявлялась публично. С появлением Макиавелли гуманизм заметно выходит за пределы избранного круга палаццо Медичи и иных домов, где собираются богатые и привилегированные. Острый, сардонический ум Макиавелли не служил ни одному из элитарных кланов, а выводы, к которым подталкивала его незаурядная наблюдательность, отличались сдержанным прагматизмом. Открыто Макиавелли не превозносил никого из славных и богатых. Политический опыт учил его пониманию механизмов взаимоотношений с людьми и миром. Он научился предпочитать реализм идеализму — с опорой, что вообще свойственно гуманистическому миросозерцанию, на мастерство и науку. Но поле его деятельности — не искусство, а действительность. Как гуманист Макиавелли больше доверял человеческим инстинктам и суждениям, основанным на опыте, нежели идеалистическим и религиозным принципам — в этом смысле он был прямым наследником гуманистического учения, как его осуществлял на практике Лоренцо Великолепный. Но если гуманизм Лоренцо отличался широтой и щедростью, то Макиавелли предпочитал расчет, при том что оба исходили из идеи самоценности человеческой жизни и ответственности человека, лишь в малой степени апеллируя — или не апеллируя вообще — к жизни трансцендентальной. Лоренцо пришел к осознанию того, что все возможно и все достойно хотя бы попытки осуществления. Макиавелли истолковывал эту посылку так: если возможно все, то все и дозволено — чтобы выжить, следует принять во внимание всю полноту человеческого характера, особенно его склонность к измене. В конечном итоге торжествует победу не благородный жест, а холодный расчет. По мере того как Макиавелли все ближе узнавал дипломатическую сцену с ее постоянным обманом и интригами, справиться с которыми не удавалось, взгляды его ужесточались. У других могли опуститься руки от безнадежности; Макиавелли искал выхода из положения. Если Италии суждено вернуть себе былое величие — величие времен Римской империи, — то ей прежде всего нужен лидер, готовый быть абсолютно безжалостным, лидер, который не остановится перед самыми крайними средствами достижения цели.

Был человек, который отвечал этим требованиям больше других, — Чезаре Борджиа. Макиавелли предстояло встретиться с ним дважды. В 1502 году, когда он нанес свой первый визит в Рим, Борджиа был главным военным советником своего отца, папы Александра VI. Выработав верную стратегию и опираясь на хорошо обученное и дисциплинированное войско, Борджиа расширял папские владения в Романье.

Незаконный второй сын того, кому предстояло стать папой Александром VI, Чезаре Борджиа родился в Риме в 1475 году. Несмотря на итальянские корни, его семейная жизнь была по духу своему чисто испанской. Это был славный, привлекательный на вид, чрезвычайно развитой мальчик, унаследовавший, однако, полный имморализм и безжалостность своего родителя, который готовил его к высокому положению в церкви. Вскоре, однако, стало ясно, что к этой миссии он готов еще меньше, чем его нечестивый отец, но тот стоял на своем, и в шестнадцать лет Чезаре стал архиепископом Валенсийским, а еще год спустя — кардиналом. Старшего брата Чезаре Хуана отец предполагал поставить во главе папских вооруженных сил, но Чезаре решил взять дело в свои руки и отравил Хуана. Будучи реалистом, Александр VI решил, что сейчас Чезаре — единственный, кому он может доверить командование своими силами, и разрешил сыну отречься от церковного сана. Затем он устроил его брак с одной из французских принцесс, в результате чего Чезаре Борджиа получил от Людовика XII титул герцога де Валентинуа. Теперь, заручившись союзничеством и военной поддержкой французов, можно было начинать военные операции в Романье.

В 1502 году, по прошествии трех лет успешных боевых действий, Чезаре Борджиа расширил границы Папской области вплоть до Адриатического побережья, и в знак его заслуг Александр VI сделал сына герцогом Романским.

Когда Чезаре повернул назад, в глубь полуострова, и взял Урбино, располагающийся на границе Флорентийской республики, Макиавелли был направлен к нему на предмет выяснения дальнейших намерений. Детали этого свидания нам известны из писем, которые Макиавелли направлял флорентийским властям. Двадцатисемилетний Борджиа принял делегацию из Флоренции ночью, при ярком пламени факелов, освещающих великолепный герцогский дворец (построенной тридцать лет назад отставным кондотьером Федериго да Монтефельтро). Бородатое лицо Борджиа, по которому нервно перебегали огоньки от мерцающих во тьме факелов, должно было привести визитеров в содрогание, и если замысел хозяина действительно был таков, то следует признать, что он вполне удался. Начал Борджиа с обманчивой любезности, заявив, сколь высоко он ценит тот нейтралитет, который соблюдала Флоренция во время его боевых действий. Но если сейчас город по какой-либо причине откажется от дружбы с ним, он, Чезаре Борджиа, — и тут в его голосе зазвучали стальные ноты, — без колебаний перейдет границу и восстановит власть семейства Медичи, глава которого кардинал Джованни является другом его отца-понтифика. Флорентийские делегаты заверили, что Флоренция ни в коей мере не покушается на территории, захваченные Борджиа. Но этого ему было мало. Он заявил, что ему не нравится республиканский стиль правления, и если флорентийцы не сменят его сами, он сделает это за них. Гости стояли на своем: народ Флоренции, смело бросили они, вполне удовлетворен республиканской властью, и в этих вопросах только его голос имеет значение. Борджиа рассмеялся им в лицо. Хватаясь за последнюю соломинку, дипломаты напомнили Борджиа, что город все еще состоит в союзнических отношениях с Францией и в случае нападения на Флоренцию договор о дружбе обязывает Людовика XII прийти на помощь. И вновь Чезаре лишь рассмеялся: «Я лучше вашего знаю, что сделает король Франции. Вас обманут». Флорентийцы отлично понимали, что Чезаре говорит правду, но и глазом не моргнули. К тому же понимали они и другое: Чезаре тоже блефует, ни за что он не пойдет на риск конфликта с Людовиком XII. Наутро Макиавелли во весь опор поскакал во Флоренцию доложить синьории о складывающейся ситуации. По его оценке, Борджиа воздержится от наступления, хотя, имея в виду его характер, ни в чем нельзя быть уверенным.

К счастью, Чезаре отвлекли иные, более неотложные дела: ему стало известно, что несколько высших офицеров во главе с Вителоццо Вителли подняли бунт и увели своих солдат. Это поставило Борджиа в сложное положение, и он немедленно залез в папскую казну и нанял французов. Тут уже задумались Вителли и другие заговорщики. Они предложили Борджиа встретиться и решить все разногласия миром, на что тот с готовностью согласился.

Тут-то как раз Макиавелли и отправился на свое второе свидание с Чезаре Борджиа, которое в итоге растянулось на несколько месяцев. Именно в это время последний и продемонстрировал все свои возможности. Борджиа предложил Вителли встретиться в городке Сенигаллия на Адриатическом побережье и в качестве жеста доброй воли, долженствующего убедить мятежного командира в своих мирных намерениях, распустил свои французские войска и появился в сопровождении всего нескольких охранников. Борджиа приветствовал Вителли и его спутников «широкой улыбкой... как старых друзей». А сам между делом ловко оттеснил их от солдат и, не медля ни минуты, бросил в темницу, где той же ночью «под рыдания и мольбы о милосердии» пленники, «наперебой обвинявшие друг друга», были по его приказу задушены.

Этот инцидент оказался важным для Макиавелли, он пишет о нем в своем трактате, озаглавленном «Предательство герцога Валентинуа по отношению к Вителли и другим», а впоследствии приведет в качестве образца в шедевре политической философии, принадлежащей перу автора, — «Государь». В обоих случаях Макиавелли не столько приводит пример того, как надо вести политику, сколько описывает механизмы того, что сегодня мы называли бы реальной политикой.

Только не надо путать реальную политику с реальностью, Макиавелли, во всяком случае, их не путает. Он был художником, верящим в мастерское воплощение своих идей. Что бы там Макиавелли в своих отчетах ни писал, сегодня нам известно, что французов, дабы успокоить Вителли, Борджиа вовсе не распускал, более того, они внезапно появились на месте действия, поставив его в весьма затруднительное положение: оставалось только блефовать. Макиавелли со спутниками сопровождали Борджиа на роковое свидание в Сенигаллии, и в своем первоначальном отчете он красноречиво описывает, как появление французов «заставило людей Борджиа буквально на уши становиться». Точно так же рыдания и взаимные упреки жертв — позднейший плод фантазии: изначально об этом ничего не говорится. Замысел Макиавелли состоял в том, чтобы возвысить личность Борджиа, не превратить того, в ком он видел живого носителя своих идей, в обыкновенного паникера и обманщика. Впрочем, даже не так: Борджиа был интересен Макиавелли не сам по себе, главное — метод. Налицо — наука действия, свободного от морали. Это совершенно новая наука — наука политики. Что Макиавелли искал и что он опишет в «Государе», так это формальный метод, который способен объединить щедрые жесты Лоренцо Великолепного и безжалостность Чезаре Борджиа. Это будет наука, которая трансформирует подобную щедрость, подобный блеф, подобный оппортунизм и подобную жесткость в некий набор процедур, применимых в тех или иных обстоятельствах. Успешная политика — это наука, и морали в ней места нет.

Судьба распорядилась так, что во время этой своей второй дипломатической миссии к Борджиа Макиавелли познакомился и сдружился с его главным военным инженером, который был также, по мнению многих, крупнейшим ученым своего времени. Науки в современном смысле тогда еще не было, и ученым оказался художник — Леонардо да Винчи. Вот еще один человек, разрываемый противоречиями; может, это и привлекло к нему Макиавелли. Война была для Леонардо воплощенным ужасом, а в то же время он часами просиживал в кабинете над чертежами военных машин, далеко опережающих свое время. Леонардо ненавидел тиранию и в то же время не видел ничего зазорного в том, чтобы выполнять заказы тиранов, таких как Лодовико Сфорца, а теперь вот Чезаре Борджиа.

Встреча Макиавелли и Леонардо — это встреча двух людей, которые на заре науки выражали веру в эмпирический метод. Леонардо пристально вглядывался в окружающий его мир и пытался понять, как он устроен; Макиавелли на свой, политический, лад был занят в точности тем же самым. В то же время их встреча символизирует дальнейшее развитие самого духа гуманизма — до той точки, в которой он раздваивается: гуманизм, питавший ранее живопись, поэзию и философию, захватывает теперь обширные пласты реальной действительности — политику и зарождающуюся науку.

По возвращении Макиавелли во Флоренцию Содерини предложил ему возглавить комитет по обороне и разработать государственную военную стратегию, пребывающую ныне в полном расстройстве. В 1494 году восстала Пиза, фактически отрезав Флоренцию от моря; последовавшая затем осада города ни к чему не привела, главным образом оттого, что наемники не желали подвергать себя опасности. Макиавелли предложил отказаться от их услуг и создать собственную регулярную армию. Это была революционная идея — до сих пор ни в одном из итальянских городов профессионального, полностью обученного ополчения не было. Содерини предложение принял, и по прошествии недолгого времени Макиавелли уже муштровал людей в новых алых мундирах, с белыми шапочками и в жилетах, а также в носках с красно-белыми полосами: армия — гордость Флоренции и одета должна быть соответствующим образом.

На должность военного инженера Макиавелли пригласил Леонардо да Винчи, и тот сразу же выдвинул оригинальное предложение, как взять верх над Пизой. Если отвернуть русло Арно, так чтобы река обтекала город, можно одним ударом убить двух больших зайцев: Флоренция получит прямой выход в море, а Пиза останется буквально без воды. Макиавелли, которого всегда привлекали решительные действия, был в полном восторге. Увы, замысел Леонардо пострадал от того же самого рокового дефекта, который не дал осуществиться столь многим из его идей, — он опередил свое время, уровень тогдашней технологии просто не позволял решить такую задачу. В результате все обернулось фарсом: сотня солдат в заляпанных мундирах, по колено в грязи, принялась копать широкую траншею. Содерини быстро положил конец этому дорогостоящему предприятию, а Леонардо было предложено поискать иное место для приложения своих талантов. К счастью, у этой истории был хороший конец: под напором нового ополчения Пиза пала. Это был величайший триумф ее создателя, и Макиавелли получил из Флоренции известие, что в честь его важнейшей победы в городе будет устроен фейерверк. «Вы в одиночку восстановили честь Флорентийской республики», — писал один из друзей и почитателей Никколо Макиавелли.

Но в конце концов, поток истории, которую, каждый на свой лад, стремились подчинить себе и Макиавелли, и Чезаре Борджиа, смыл обоих. В 1503 году, получив известие о болезни папы Александра VI, Борджиа поспешил в Рим. После смерти отца он захватил Ватикан и попытался взять власть в свои руки, но не сумел предотвратить проведение выборов нового папы. Правда, Пий III назначил Борджиа «гонфалоньером папских вооруженных сил», что фактически гарантировало ему контроль над завоеванными ранее территориями. Помимо того, хоть и его самого свалила серьезная болезнь, Чезаре Борджиа оставался герцогом Романским, причем не просто по имени. Но не прошло и нескольких месяцев, как Пия III сменил на папском престоле Юлий II — заклятый враг семейства Борджиа. Положение Чезаре казалось безнадежным, но тут, совершенно неожиданно, Юлий, напротив, упрочил его позиции, направив на подавление антипапских сил, поднявших бунт в Романье. А затем, с мастерством, достойным самого Борджиа, арестовал его; ценой свободы была передача всех романских городов в прямое подчинение папе. Потеряв опору, лишившись сильных союзников, Борджиа был вынужден бежать из Италии и три года спустя умер в Испании.

В «Государе» Макиавелли объясняет этот резкий поворот судьбы болезнью Борджиа, которая и лишила его беспощадной решимости. «Ему ни в коем случае не следовало допускать, чтобы Ватикан достался одному из тех кардиналов, которых он унижал, либо тому, у кого имелись основания его бояться, ибо люди наносят удар то ли из страха, то ли из ненависти». Начав в духе Макиавелли, Юлий II и продолжал точно таким же образом. Прежде всего он вступил в союз с французами, чтобы изгнать венецианцев с папских территорий, которые они заняли после бегства Борджиа. В согласии со своими взглядами на то, как следует вести себя церковнику, Юлий II возглавил военный поход лично, настояв при этом, чтобы его сопровождали все двадцать четыре кардинала. Картина получилась довольно жалкая и комичная: преклонных лет, тучные кардиналы, вскоре оказались в обозе папской армии. И лишь юный кардинал Джованни де Медичи оказался на высоте: близорукий и тоже не худощавый, он тем не менее знал, как и чем воодушевить воинство, — папа Юлий был весьма доволен.

Решив с помощью французов венецианскую проблему, папа далее обнаружил свои истинные замыслы, состоявшие в том, чтобы избавить Италию от «захватчиков-варваров» (то есть как раз от французов). Юлий VII созвал очередное заседание Священной Лиги с участием Неаполя, Священной Римской империи и поставленной на свое место Венеции. Флоренция, по-прежнему сохраняющая союзнические отношения с Францией, благоразумно воздержалась. Узнав о таком коварстве, Людовик XII настолько рассвирепел, что потребовал созвать конклав французских кардиналов с целью смещения папы. Провести его король Франции решил в Пизе, что немало напугало Флоренцию.

Папа Юлий II истолковал флорентийский нейтралитет как предательство интересов Италии и Священной Лиги и поклялся, что город дорого заплатит за такое поведение. Но сначала ему надо было завершить дела с французами, которые все еще удерживали Болонью и большую часть Ломбардии. Папа направил туда армию, состоящую как из итальянских, так и мощных испанских соединений, поставив во главе ее кардинала Медичи. Папское воинство состояло не менее чем из трех тысяч конников и двадцати тысяч пехотинцев. Своему верному молодому кардиналу Юлий II пообещал, что в случае достижения успеха он вернется во Флоренцию в качестве правителя города.

В пасхальную субботу 1512 года мощная французская армия, состоявшая из двадцати четырех тысяч пехотинцев и четырех тысяч лучников, под командой юного лихого генерала Гастона де Фуа заняла позиции на плоской местности невдалеке от Равенны, у берега Ронко. Напротив нее, повинуясь звучным командам знаменосцев, выстроились итальянцы и испанцы. Перед строем, на белом жеребце, одетый в свою красную кардинальскую мантию, появился кардинал де Медичи и обратился к солдатам с речью. Звенящим от напряжения голосом он призвал их мужественно сражаться за папу и молить Бога о славной победе над чужеземцами (интересно, как восприняли эти слова испанские слушатели?). Сопровождаемые горделивым взглядом своего командующего, солдаты храбро пошли в наступление, хотя, по словам историка тех лет Гвиччардини, «близорукость мешала кардиналу Медичи наблюдать наиболее острые схватки».

Обе армии обладали мощной артиллерией, и в первые же минуты сражения пехоту с обеих сторон начал косить град ядер. Итог оказался одним из самых кровавых в истории европейских войн: погибло десять с половиной тысяч французов и еще больше испанцев и итальянцев. Это позволило первым объявить себя победителями, и когда новости достигли Флоренции, облегченно вздохнувшие граждане устроили на улицах города грандиозный фейерверк.

По окончании сражения кардинал Медичи спешился и начал обходить павших, стараясь ободрить раненых и умирающих. Больше им помочь было нечем: фельдшеров не было, и лишь закатные лучи весеннего дня скользили по телам стонущих, вскрикивающих и мертвых — им повезло больше. Даже Гастону де Фуа, агонизирующему в своей белой тунике, заляпанной серым мозговым веществом, подле лошади, некому было оказать медицинскую помощь. Можно представить себе переживания кардинала Медичи — кажется, впервые в жизни ему пришлось выполнять роль, к которой обязывал его духовный сан; хотя проще, пожалуй, вообразить другое — чувства, которые он испытывал, когда появившиеся французы взяли его в плен.

Несмотря на «победу», последние решили вернуться назад и двинулись в сторону Альп; цели своей кардинал Медичи, таким образом, достиг, только по иронии судьбы ему пришлось последовать за «победителями» — за такого пленника можно получить щедрый выкуп. Но когда речь идет о Джованни де Медичи, всегда можно ждать чего-то необычного. Как ни поразительно, ему удалось бежать: натянув чей-то чужой, не по размеру, мундир, он ухитрился ускользнуть от своих стражей, а затем и преследователей, говорят, укрывшись в голубятне.

По возвращении в штаб-квартиру папской армии кардинал Медичи получил сообщение от Юлия II: он может направляться в Тоскану и объявить себя правителем города Флоренция. Желая избежать кровопролития, кардинал Медичи загодя снесся с Содерини, призывая того капитулировать. Содерини отказался — предварительно, правда, созвав парламент и посоветовавшись с гражданами города. Теперь в его распоряжении имелось созданное усилиями Макиавелли девятитысячное ополчение; потрепанная же армия кардинала Медичи по численности была примерно вдвое слабее.

Макиавелли принялся готовиться к обороне города. Кардинал Медичи тем временем приблизился к городку Прато, расположенному милях в десяти к северо-западу от Флоренции. К несчастью, услышав о приближении испанцев, внушавших повсеместный страх, ополчение Прато побросало оружие и разбежалось. Рвущиеся в бой испанцы ворвались в город, не встретив сопротивления, и последовала ужасающая сцена: в течение двух дней испанские солдаты грабили, насиловали, убивали и жгли. По свидетельству очевидца, «монахини женского монастыря, в который ворвались захватчики, понуждались к совокуплению, иногда самым извращенным образом. Матери сбрасывали своих дочерей с городских стен и прыгали следом за ними...» Солдаты явно вышли из повиновения своему начальнику, который делал все возможное, чтобы хоть как-то смягчить положение; посреди всеобщего смятения и паники кардинал Медичи попытался запереть как можно больше женщин в местной церкви — для их же безопасности. В целом за эти два дня в Прато погибло более четырех тысяч человек — катастрофа почти беспрецедентная по своим масштабам.

Когда об этом стало известно во Флоренции, город охватил ужас. Группа приверженцев Медичи направилась во дворец синьории и потребовала отставки Содерини. Тот без колебаний повиновался и поручил Макиавелли сообщить кардиналу Медичи о своем решении, а также попросить гарантий свободного выезда из города. Они были даны, и Содерини покинул Флоренцию. Через некоторое время на его поимку были отряжены папские агенты, но ему удалось добраться через Адриатику до порта Рагуза (ныне Дубровник, а тогда христианский анклав Оттоманской империи, не подчиняющийся папе), где началась его жизнь в изгнании.

1 сентября 1512 года кардинал Медичи в сопровождении своего кузена Джулио вошел во Флоренцию. Восемнадцать лет должно было пройти, чтобы Медичи вернулись в свой город. Первые несколько месяцев кардинал Джованни правил сам, а затем передал бразды правления своему младшему брату Джулиано, названному в честь дяди, убитого в ходе заговора Пацци.

Как ни странно, Макиавелли потерял свой пост лишь через два месяца после возвращения Медичи. Наказание выглядело так: освобождение от должности (за поддержку Содерини); лишение гражданства (большое публичное унижение); штраф 1000 флоринов. Макиавелли был изгнан из города, местом поселения ему определили небольшое имение в семи милях от Флоренции, которое он унаследовал от отца. Ему было всего сорок три года, а жизнь лежала в развалинах.

Но худшее ждало впереди. Четыре месяца спустя, в феврале 1513 года, был раскрыт заговор с целью убийства нового правителя города Джулиано де Медичи. У одного из заговорщиков обнаружился список двадцати влиятельных граждан Флоренции, могущих поддержать их в случае успеха. Было в нем и имя Макиавелли, что повлекло за собой немедленную выдачу ордера на арест.

Едва узнав об этом, Макиавелли поспешил во Флоренцию и сам предал себя в руки властей. Таким образом он собирался продемонстрировать свою невиновность; тем больше его потрясло заключение в Барджелло, где его подвергли пыткам: четырем сокрушительным ударам strappado (что оказалось достаточным, чтобы заставить Савонаролу признаться в ереси). Макиавелли был не молод и не чрезмерно крепок физически и тем не менее выстоял. Вспоминая впоследствии это испытание, он с гордостью говорил, что «держался настолько крепко, что сам от себя такого не ожидал». Пожалуй, в этом нет преувеличения, и уж, во всяком случае, признайся Макиавелли — пусть то был самооговор, лишь бы положить конец мучениям, — в том, что знал о заговоре, смертной казни ему не избежать.

К счастью, его признали невиновным; тем не менее событие это оставило глубокий след в его судьбе. В своем главном труде Макиавелли подчеркивает роль пытки: дабы правление государя было успешным, «его следует постоянно бояться, а страх вызывает наказание, которому он может подвергнуть». В данном случае Макиавелли опирается на личный опыт — законы и моральное осуждение обретают большую силу, когда за ними стоит страх перед пыткой.

Макиавелли продержали в Барджелло еще два месяца, после чего, разбитый и угнетенный, он вернулся в свое сельское убежище. Впоследствии он опишет свою жизнь здесь, расскажет, как на тосканских холмах выращивал оливковые деревья и виноград, водил на выпас с десяток овец и баранов; а когда солнце садилось, шел на местный постоялый двор и играл в карты с хлебопеком и мельником. Славная, беззаботная жизнь, но Макиавелли ее ненавидел. Он все еще мечтал о возвращении в политику.

Во Флоренцию заструился поток писем, но печальное чтение являют они собой. Макиавелли тратит свой незаурядный литературный дар на сочинение раболепных посланий, куртуазных, льстивых стихотворений, изредка перемежающихся советами, касающимися текущих дел, в занятиях которыми он успел приобрести немалый опыт. Ответа не было. Между ним и коридорами власти стояли теперь враги и вчерашние соперники, и уж они-то бдительно следили за тем, чтобы письма не доходили до адресата, так что выверенные и часто неожиданные рекомендации Макиавелли использовались, но лишь во благо других. «Оказавшись среди всех этих тварей, — с горечью описывал он свое положение одному из друзей, — я просто даю мозгам заплесневеть и переживаю горькую судьбину».

Осенью 1513 года Макиавелли засел за «Государя» и написал его на едином дыхании. Уже к концу года работа была завершена. В ней сконцентрировался политический опыт автора, накопленный за всю жизнь; все, что он узнал на службе у Флоренции на протяжении одного из самых сложных и опасных периодов ее истории, вылилось на страницы в виде ряда простых, но глубоких истин с иллюстрациями из прошлого. Это была, ни больше ни меньше, новая политическая философия управления государством, и в отличие от прежних опытов такого рода «Государь» отличается практицизмом, это не просто теоретическая модель и тем более не утопия. В нем говорится о том, что произошло, а не о том, что должно произойти.

Безвыходное положение, в какое попал Макиавелли, оказало отрезвляющее воздействие: словно бы впервые в жизни он увидел (и придал увиденному письменную форму) безжалостную подноготную всей политической действительности. И попытался представить ясную и четкую картину мира, каков он есть и всегда был. «Государь» адресован властителю, в нем говорится о том, как наилучшим и наиболее эффективным образом использовать свою власть, как укрепить ее и как удерживать на протяжении максимально длительного времени. Эти практические и действенные правила и составляют ядро политической науки Макиавелли: «Государь, желающий укрепить свое положение, должен научиться не всегда быть добрым, он должен быть или не быть добрым в зависимости от того, что в данный момент требуется». Властитель должен научиться лгать, обманывать, лукавить — иначе власть не сохранишь; он должен научиться, если нужно и когда нужно, предавать даже ближайших друзей и союзников. В этой науке нет места моральным принципам — одна лишь прагматика; если хочешь сохранить власть, обязан быть беспощадным, а государь остается государем лишь постольку, поскольку у него есть реальная власть.

Правда, всегда есть нечто, остающееся за пределами непосредственного воздействия государя. Политика есть просто борьба двух сил. Одна — virtu, что не следует путать с virtue — добродетелью. В словаре Макиавелли virtu означает силу, или мощь, и происходит от латинского vir — муж, мужчина, и использование virtu — это и есть управление, руководство. Другая сила — fortuna — случай, удача, судьба, каковая стремится подорвать virtu, но отчасти находится под ее контролем. Отражая предрассудки своей эпохи и особенности итальянской грамматики, Макиавелли использует virtu в мужском роде, a fortuna в женском. Его совет, как следует обращаться с fortuna, как, впрочем, и вся его философская концепция власти с современной точки зрения, политически некорректен. «Решительность лучше осторожности, — наставляет он, — ибо fortuna — женщина, а женщину, если хочешь держать ее в узде, надо ограничивать и бить».

Макиавелли считал, что наука как таковая лежит вне пределов этики и сострадательности — она либо работает, либо нет. Все, им изложенное, пропитано духом психологического имморализма; все, к чему он стремился, — обнаружение наиболее эффективного и беспощадного способа приведения политической науки в действие. В этом смысле его часто неверно истолковывают. Главный побудительный мотив Макиавелли — вернуть Италии величие, былое величие Рима, а «беспощадная» наука — это инструмент, при помощи которого властитель решит эту задачу. Средства оправдываются целью, пусть даже Макиавелли не всегда писал о ней с достаточной определенностью, в результате чего мы и обращаем больше внимания на средства, каковые он столь упорно отстаивал.

Значение «Государя» оказалось колоссальным, появление этой работы знаменовало решающий шаг в развитии нашего европейского политического самосознания. Нам предлагалось понять, что для нашего процветания, как нравственных особей и членов эффективно руководимого общества, (или даже просто выживания) потребна известная доля лицемерия. Такова плюралистическая идея, до сих пор лежащая в основании западной культуры: органическое противоречие между духовной и гражданской жизнью, между ценностью как принципом и ценностью как практическим действием. Такого рода плюрализм предполагает способность принять данную дихотомию и примириться с ней, что, своим чередом, подразумевает софистику (или цинизм), которая превыше логики. Не всегда осознанно, но Медичи и Флоренция хорошо иллюстрируют путь к этому самосознанию Запада. Сначала Козимо де Медичи боролся с противоречиями между грехом ростовщичества и спасением души, не желая отказываться ни от того, ни от другого. Далее, Савонарола продемонстрировал невозможность религиозного фундаментализма в коммерческом и политически жизнеспособном обществе. И наконец, Макиавелли показал глубинное расхождение между этикой и искусством управления: плюрализм, усвоив который, мы научились жить. Такова неудобная, неприятная истина, таково неразрешимое противоречие, в котором многие усматривают краеугольный камень последующего мирового господства западной цивилизации.

Но самому Макиавелли его учение успеха не принесло. Он посвятил «Государя» сначала одному из членов семьи Медичи, затем другому, но интереса у них не вызвал, что и понятно: такого рода идеи редко даруют друзей. В изгнании Макиавелли ступил на литературную стезю, написав, в частности, комедию в духе черного юмора «La Mandragola» («Мандрагора»), считающуюся одним из первых образцов этого жанра на итальянском языке. Некоторое время спустя Медичи немного подобреют, и Макиавелли будет заказана «История Флоренции». Это яркая работа, но, разумеется, далеко не беспристрастная, она явно написана с позиций Медичи; сочиняя «Историю», Макиавелли рассчитывал, что она принесет ему какое-нибудь важное назначение. Назначения последовали, но второстепенные — сначала Макиавелли съездил с каким-то поручением в Лукку, а затем получил пост смотрителя городских стен. Но на верхние этажи власти уже не поднялся и умер в 1527 году человеком обедневшим и разочарованным в жизни.

Через пять лет появилось первое издание «Государя» на итальянском. Вскоре он был переведен на все основные европейские языки, и имя Макиавелли стало паролем зла в странах Запада, которым было трудно примириться с его неудобными постулатами. Тем не менее на английском «Государь» издавался и переиздавался на протяжении четырехсот лет. А в отказе Медичи принять эту книгу заключена особая ирония, ведь это идеальное руководство на тему как быть крестным отцом итальянского Ренессанса.