14. ПЛАТОН НА ПЛОЩАДЯХ

14. ПЛАТОН НА ПЛОЩАДЯХ

И вот наступило время, когда Лоренцо Медичи достиг расцвета в своей деятельности мецената искусств, когда он вполне оправдал имя, под которым остался в истории: Лоренцо Великолепный (по-итальянски Il magnifico, как его, кажется, называли еще в детстве). Даже если это великолепие порой переходило в высокомерие либо носило чисто демонстративный характер, можно с уверенностью утверждать, что именно оно воплощало суть этого человека — от личности до политики, от меценатства до собственных стихов. И хотя само по себе это свойство вовсе не обязательно воплощает добро как таковое (более того, есть в нем некое аморальное начало), можно сказать, что применительно к Лоренцо оно действительно соотносится с платонической идеей Добра, о чем он и сам писал:

Искусства и науки, весь жизненный устав

К добру всегда стремятся,

Как стремится

Река любая

В вечный океан.

Лоренцо и сам был вполне состоявшимся поэтом, но, к чести его, должно сказать, что в Полициано он видел мастера выше себя и оказывал ему поддержку на протяжении всей жизни.

Анджело Полициано (известный также как Полициан) родился в 1454 году, через пять лет после Лоренцо, в Монтепульчиано, винодельческом районе на юго-востоке Тосканы. Отец его был одаренным юристом и верным сторонником Медичи, которые, между прочим, далеко не всегда пользовались популярностью в сельской местности; более того, именно эта преданность стала причиной его убийства во время неудавшегося бунта во главе с Питти против Пьеро Подагрика в 1466 году. Вскоре после этого Полициано был послан во Флоренцию, где получил лучшее по тем временам гуманитарное образование, возможно, за счет Медичи. Он быстро обнаружил незаурядные дарования; к девятнадцати годам бегло говорил на латыни и древнегреческом, и именно эпиграммы, написанные на этом последнем, впервые привлекли к нему внимание Лоренцо. По-видимому, уже в начале 1473 года Полициано поселился в палаццо Медичи, где в его распоряжении оказалась библиотека, основанная Козимо и расширенная усилиями Пьеро. Через два года Лоренцо сделал его домашним учителем своего трехлетнего сына Пьеро, заниматься с которым Полициано определенно очень нравилось.

Обладая одинаково острым и живым умом и неиссякаемой любознательностью, Полициано и Лоренцо довольно быстро сблизились. Для второго первый был тем, кто позволял забывать на время о государственных заботах, кто восхищался блеском его ума, кто в разговорах затрагивал самые тонкие струны сердца; что же касается Полициано, он просто боготворил Лоренцо. Это не преувеличение, о том свидетельствуют и его поступки, и письма, как самому Лоренцо, так и его матери, несравненной Лукреции, с которой он был предельно откровенен. От тех времен сохранилась небольшая картина Гирландайо, на которой сбоку от изображенного в профиль Полициано сидит его юный подопечный Пьеро со своим обращенным в сторону от художника лицом херувима. Полициано же, чьи вьющиеся волосы ниспадают до плеч, устремляет взгляд куда-то в потусторонность, сохраняя на смуглом привлекательном лице задушевное выражение, которое, судя по всему, что мы знаем об этом человеке, ему было не свойственно. Впрочем, даже и здесь в его чертах угадывается страстный темперамент и острый ум, каковой и на самом деле отличал его; тот факт, что он принял малый духовный сан, также выглядит некоторым отступлением от нормы, хотя не исключено, что приход Сан-Паоло он получил по рекомендации Лоренцо, с тем чтобы у Полициано был независимый источник дохода.

Не приходится сомневаться, что Полициано отнюдь не просто, как утверждают некоторые, выставлял напоказ свою ученость. Он легко поддерживал разговор на греческом с Аргиропулосом, знанием Платона соперничал с самим Фичино. Его ранние стихи написаны на безупречной классической латыни, отличные эпиграммы — на греческом, хотя впоследствии Лоренцо убедил Полициано, что стихи следует писать, как это делает он, на тосканском наречии. Так Полициано приступил к сочинению большой поэмы «Поединок Джулиано де Медичи», чего-то вроде приложения или продолжения «Поединка Лоренцо де Медичи» Пульчи. В ней описывается любовь семнадцатилетней Симонетты Веспуччи, почитающейся ныне первой красавицей Флоренции, к младшему брату Лоренцо Джулиано де Медичи:

У многих страсть и трепет вызвал он,

Но лед его души никем не растоплен.

Это было шуточное сочинение для внутреннего, так сказать, употребления — его читали в кружке Лоренцо. Симпатичный на вид Джулиано любил считать себя безжалостным покорителем женских сердец, хотя в действительности сам влюблялся с завидным постоянством и не всегда удачно, что повергало его в глубокую хандру. Поэтический опус Полициано, хоть и не был он закончен, стал первым значительным произведением на итальянском. «Поединок» внезапно оборвался 46-й строфой, на середине книги второй. Полициано настолько потрясла гибель Джулиано, что он не мог заставить себя написать больше ни единой строки.

В воскресенье 26 апреля 1478 года Полициано говорил о чем-то с Лоренцо, когда его попытались заколоть два священника; впоследствии он расписывал свою героическую роль в спасении жизни Лоренцо, что вызывает немалые сомнения, ибо храбростью Полициано не отличался. Вечером того же дня он находился на пьяцца делла Синьория и видел, как архиепископа Сальвиати в кардинальской мантии выбросили из окна с веревкой на шее. Именно острому взгляду поэта мы обязаны описанием душераздирающих подробностей, когда Сальвиати отчаянно пытался впиться зубами в раскачивающееся рядом с ним обнаженное тело своего подельника.

На следующий год, когда извне Флоренции угрожала неаполитанская армия, а изнутри эпидемия чумы, Лоренцо отправил семью в сопровождении Полициано в Пистою, находящуюся в двадцати милях к северо-востоку от Флоренции. Полициано регулярно писал «Magnifice mi Domine», красочно изображая радости сельской жизни летом. «У нас нет нужды ни в чем. Подарки мы отклоняем, за вычетом салата, инжира, вина — всего несколько бутылок, — baccafichi (птичка, считающаяся здесь деликатесом), ну и еще кое-чего в том же роде». Говоря о щедрости и доброте местных жителей, Полициано изъясняется весьма витиевато: «Они в ушах нам готовы воду носить». Но на самом деле ему скучна была деревенская жизнь, не хватало просвещенного общества. Это стало особенно ясно, когда они зимой перебрались в Кафаджоло (Лоренцо же по-прежнему оставался во Флоренции). В очередном письме ему Полициано передает атмосферу, сложившуюся в семье Медичи:

«На улице льет и льет, так что мы не можем высунуть носа из дома и вынуждены заменить охоту игрой в мяч, чтобы дети могли хоть как-то двигаться. Ставка, как правило, — суп, мясо, десерт. Проигравший лишается одного из этих блюд. При этом нередко бывает, что подопечные мои, проиграв, от огорчения разводят сырость своими слезами. Вот и все наши новости. Я сижу у камелька в шлепанцах и пальто. Окажись вы здесь, я бы, наверное, показался вам живым воплощением меланхолии».

Жена Лоренцо Кларисса слегла, в сыром климате у нее развился кашель, а на самом деле то были первые симптомы туберкулеза, от которого она умрет десять лет спустя.

Полициано не находил себе места, Клариссе все не нравилось, и их взаимная антипатия усиливалась с каждым серым дождливым днем. Исхода долго ждать не пришлось. Кларисса была потрясена, узнав, что наставник учит ее детей латыни по языческим текстам классиков, в то время как, с ее точки зрения, латынь надо осваивать по христианской литературе, например, Псалмам. Полициано категорически отказался обрекать своих любимых учеников на благочестивые проповеди их скучной провинциальной матушки. Кларисса вспылила и отказала учителю от дома.

Оба тут же написали Лоренцо, каждый отстаивая свою правоту. «Чего я только от него не претерпела», — жалуется Кларисса. «Выслушав меня, вы убедитесь, что я ни в чем не виноват», — парирует Полициано. Сам же Лоренцо в это время предпринимал отчаянные усилия, чтобы поправить пошатнувшееся положение банка Медичи, не говоря уже о государственных делах в то время, когда граждане Флоренции были охвачены паникой при известии о приближении неаполитанской армии. Но даже международные кризисы не отменяют домашних драм.

Если бы не стычка с женой Лоренцо, Полициано вполне мог бы сопровождать его и душевно поддерживать в ходе дерзкой поездки к королю неаполитанскому Ферранте, состоявшейся несколько месяцев спустя. А так ему в тоске и обиде пришлось оставить Тоскану и поселиться при дворе кардинала Гонзаго в Мантуе. По прошествии года тоскливой ссылки Лоренцо наконец призвал Полициано во Флоренцию. Заглаживая нанесенную обиду, он организовал для него профессуру во Флорентийском университете, где тот преподавал греческий и латынь, а также должность каноника — хорошо оплачиваемую синекуру, — хотя на постоянное жительство в палаццо Медичи он более допущен не был. Впоследствии Лоренцо сделал Полициано домашним учителем своего второго сына Джованни — упитанного тринадцатилетнего подростка, на которого возлагал большие надежды; он уже заручился согласием нового папы Иннокентия VIII сделать Джованни кардиналом, и теперь его необходимо было соответственным образом подготовить к высокой должности. Характерный для всех Медичи длинный нос, выделяющийся на округлом лице, и сильно выдающаяся — тоже семейный признак — челюсть, из-за чего его рот всегда казался открытым, вряд ли позволяли назвать его внешность привлекательной. Но это не помешало Полициано быстро обнаружить, что Джованни в большой степени унаследовал и ум, и решимость отца. В то же время Лоренцо следовало бы понять, что Полициано, человек светский и иронический, вряд ли окажется подходящей фигурой в качестве наставника будущего иерарха церкви. И как мы увидим, воздействие, оказанное им на Джованни, будет со временем иметь серьезнейшие последствия.

Именно в эти годы Полициано написал свои лучшие стихи на тосканском наречии, в результате чего оно станет одним из самых развитых языков в Италии. Утонченная стилистика и интеллектуальная насыщенность его поэзии также немало способствовали укреплению общественного понятия, которое все больше и больше ощущалось во всей Италии, а именно понятия gentiluomo (джентльмена). Ранее это понятие (как неотделимые от него изысканные манеры) употреблялось лишь применительно к знати, хотя даже в этом кругу весьма выборочно. А с наступлением Ренессанса, особенно во Флоренции, где влиятельные Медичи по крови к знати не относились, распространился новый подход. Галантные манеры, галантная речь, галантная внешность, галантный вкус к галантным искусствам — все это полагалось теперь предметом устремлений в более широких кругах общества.

Типичным свидетельством этого может служить судьба Федериго да Монтефельтро, новоиспеченного герцога Урбино. Как мы помним, начинал он свою карьеру кондотьером, командовал неотесанными наемниками. А впоследствии превратил провинциальный Урбино в подлинный рассадник ренессансной культуры. Архитектура, живопись, даже поэзия и музыка — все расцвело в этом некогда глухом застойном местечке (именно здесь предстояло родиться и вырасти Рафаэлю; именно в этом горном городке сформируется атмосфера, способствующая мощному творческому подъему гениев Высокого Возрождения).

Флорентийские художники, философы, поэты постепенно становились «джентльменами», и вскоре это движение охватит и другие итальянские города (но именно итальянские, до времени этот феномен за границы Апеннин не выйдет). Соответствующую манеру поведения перенимали купцы, государственные служащие, военные, церковники. Остроумные, изящные, но одновременно ученые стихи Полициано постепенно превращались в образец новой, ненатужной утонченности и знаний, каковые и пристали джентльмену.

Но о чем он, собственно, писал? Его поэтическая трактовка любви, особенно любви к Лоренцо, имеет по преимуществу платонический характер, это, при всей своей страстности, пастораль, застенчивое, если угодно, признание в своих чувствах. Иное дело — его поздний, 1480 года, шедевр, «Орфей». Начать с того, что поразительным образом эта пятиактная пьеса в стихах была сочинена в течение всего лишь дня для одного из знаменитых карнавалов, которые Лоренцо устраивал во Флоренции. Предполагалось, что текст будет положен на музыку и представлен в песенном исполнении; таким образом, это было первое либретто в современном значении слова (libretto — по-итальянски «книжечка», и лишь в следующем столетии это слово будет означать текст, на который пишут музыку). «Орфей» также являет собой светскую драму на итальянском языке. И все же самое интересное в ней — повороты и извилины сюжета, пожалуй, более неожиданные и смелые, нежели в других произведениях Полициано. Начать с того, что он остается верен легенде: Орфей со своей лирой зачаровывает диких зверей, деревья, даже камни, и, наконец, сами мстительные боги Подземелья уступают его музыке. Таким образом, нам являют момент торжества культуры над варварством; но, указывая своей возлюбленной Эвридике путь из царства мертвых наверх, Орфей уступает искушению оглянуться и теряет ее (Лоренцо де Медичи объясняет это в платоническом духе: Орфей отворачивается от духовной любви в сторону любви телесной). Но, утратив Эвридику, Орфей пускается в настоящий разврат, соблазняя молодых людей одного за другим и распевая:

Вот что я скажу вам, други: Брось жену, беги к подруге.

Наконец Орфей оказывается в руках у пьяных поклонников Вакха, которые яростно раздирают его на части. Это что — заслуженное наказание за содомию? Или Полициано просто решил позабавить публику? Трудно отделаться от ощущения, что поэт тайно адресовался к Лоренцо и его просвещенным друзьям.

В возрасте сорока лет Полициано подхватил смертельную лихорадку, и скандальная история, связанная с его кончиной, бросает свет (или тень) на характер этого человека с обманчиво простой внешностью. Нам известен профильный портрет привлекательного мужчины со смуглой кожей кисти Гирландайо; мы слышали похвальбу героя этого портрета, спасшего будто бы от гибели своего возлюбленного Лоренцо, когда на жизнь того покушались в соборе; из писем встает образ человека, воплощающего саму меланхолию, съежившегося в пальто и шлепанцах подле камина, — но что двигало им в действительности, что вдохновляло? Согласно распространенной версии, Полициано был прикован к постели какой-то «особенно жестокой» лихорадкой, что вынуждало друзей присматривать за ним. Каким-то образом ему, однако, удалось ускользнуть и выбежать из дома. Потом его нашли на улице играющим на лютне под окном юноши-грека, в которого он был влюблен (и который якобы и был причиной охватившей поэта лихорадки). В конце концов друзья отвели его домой, уложили в постель, на которой он и скончался от приступа безумной любви.

Со скидкой на обычные поэтические преувеличения следует признать, что история эта, в общем, подтверждает все то, что нам более или менее известно о жизни и творчестве Полициано, прежде всего тот факт, что он был гомосексуалистом. В связи с этим встает вопрос о его любви к Лоренцо и ответных чувствах последнего; рискуя вызвать всеобщее негодование, предположим, однако, что их взаимная симпатия носила не только платонический характер. В свете сексуальной ориентации Полициано страстная любовь, которую он выражал к Лоренцо в своих стихах, утрачивает исключительно поэтический оттенок. Разумеется, все это только предположения, которые могут быть подтверждены лишь косвенным образом. Имеется, скажем, версия, касающаяся созданного Донателло Давида с его намеком на гермафродитство. По ней, Козимо де Медичи вовсе не заказывал скульптору этой работы, а была она установлена во внутреннем дворике палаццо Медичи гораздо позже, уже когда там воцарился Лоренцо. Тогда что же, заключался ли в этом жесте некий ясный намек? Из этого не следует, конечно, будто статуя утрачивает свое таинственное, неразгаданное многообразие. Само свойственное ей сочетание откровенности и тайны, возможно, и было направлено на то, чтобы одно перекрывало другое — подобного рода неопределенность должна была найти высокую оценку в светском кругу приближенных Лоренцо.

И уж точно эзотерика была близка ведущему в этом круге философу Пико делла Мирандола, самой яркой личности из тех интеллектуалов, что собирались в палаццо Медичи. Противоречия Пико буквально бьют в глаза: выражая принципы гуманизма более четко и глубоко, нежели кто-либо другой из его современников, он в то же время загрязнял интеллектуальные воды, беря с собой в дорогу такие сомнительные «науки», как астрология, алхимия, нумерология («магия цифр»), и все прочее в духе эзотерического герметизма. В трактате, название которого вполне соответствует его пафосу — «О достоинстве человека», — Пико делла Мирандола выступает страстным поборником гуманизма. Бог наставляет Адама:

«Тебе не предназначено ничего конкретного. Ты можешь придать своей жизни любую форму, делай что пожелаешь. Все остальные предметы и существа связаны установленными Мною законами. Но тебе пределы не поставлены, можешь действовать в согласии с собственной свободной волей. Тебе одному дано определять границы собственной природы. Ты поставлен в центр вселенной, чтобы легче было наблюдать за тем, что в ней происходит.

Ты не принадлежишь ни небу, ни земле, ты и не смертен и не бессмертен, так что, обладая свободой выбора и понятием о чести, можешь сделать из себя все, что захочешь».

Сегодня эти слова звучат не менее актуально, нежели пятьсот лет назад. Ренессанс не создал оригинальной философии как таковой, он был слишком занят поглощением классической мысли и освобождением от догматов выхолощенного учения Аристотеля. В то же время предложенное в работах Пико понимание удела человеческого четко выражает устремления и самосознание ренессансного гуманизма, а автор их — фигура не менее замечательная, чем его творческое наследие.

Появившись на свет в 1463 году, в семье второстепенного итальянского князька, Пико изучал философию, а также греческий, иврит и арабский в университете Падуи. Завершил он образование в Париже — городе, который, несмотря на свою репутацию цитадели старых аристотелевских идей, все еще считался интеллектуальной столицей Европы (на самом деле Падуя, как университетский центр, уже вполне сравнялась с Парижем, а как общекультурный центр, хоть, возможно, не все с этим согласятся, их обоих уже опередила Флоренция).

Из Парижа Пико вернулся в Италию, где принялся разъезжать по университетским городам, включая Перуджу, Флоренцию и Падую. В 1484 году он осел во Флоренции, намереваясь заниматься Платоном под руководством Фичино. Пико был всего двадцать один год, однако он быстро был признан самой яркой звездой среди интеллектуалов Флорентийского университета, и это отнюдь не гипербола, особенно если принять во внимание, что к тому времени он владел уже более чем двадцатью языками. Профессором древнегреческого и латыни в университете был тогда Полициано, и он-то, наверное, и познакомил Пико с Лоренцо де Медичи.

По словам Полициано, Пико был «человеком или, скорее, героем, создавая которого, природа не поскупилась ни в физическом смысле, ни в духовном». Как ни странно, это тоже никакое не преувеличение: судя по портрету, который все еще экспонируется в галерее Уффици, Пико был на редкость красив. У него был удлиненный, прямой, тонкий нос, чувственные губы, высокий лоб и волосы, кудрями ниспадающие до самых плеч. Человек универсально образованный, он обладал знаниями во множестве областей, от Каббалы до древнегреческой математики, — на высшем уровне, какой был только доступен в ренессансную эпоху после падения Константинополя. Его критические замечания по поводу астрологии оказали решающее воздействие на астрономические открытия Кеплера, а мастерство полемиста, умеющего сочетать Цицеронову риторику с аристотелевской логикой, было, говорят, выше всяких похвал. При этом менее всего Пико хотел просто поразить окружающих своей эрудицией. Пусть наряду с прогрессивными формами знания он, казалось, без разбора поглощал архаику и псевдонауку, была в этом маниакальном стремлении к просвещенности своя система. Пико усвоил философскую идею синкретизма. Он жаждал взять все лучшее у мысли, в самых разнообразных ее областях, и в вере, дабы создать амальгаму — философию универсальной истины. Таков был масштаб замысла, хотя, надо признать, время для него еще не пришло. В следующем столетии Галилей и Декарт, в надежде объединить все накопленные знания при помощи научного метода, предпримут сходную попытку. Следует только отметить, что проект Пико выходил далеко за пределы науки.

С характерным для него размахом в 1486 году Пико написал и обнародовал свои 900 тезисов, извлеченных из греческих, латинских, иудаистских и арабских источников, представив их в форме ядра нового универсального знания и системы вероучения. При этом он бросил вызов ученым всей Европы — приезжайте, кто захочет, в Рим и обсудим эти тезисы перед широкой аудиторией. К сожалению, это великое философское состязание так и не состоялось — тезисы подверглись скрупулезному исследованию в кругу церковных иерархов, и тринадцать из них были признаны еретическими. Из этих тринадцати особенный интерес представляют два.

Первый: «Поскольку ничье мнение не соответствует в полной мере тому, что хотел бы выразить его автор, то и ничьи верования никогда не совпадают в точности с тем, какими их представляют верующие». Иными словами, наши мысли и верования формируются чем-то, превышающим наше сознание. Это критически важное прозрение, суть которого состоит в том, что нам не суждено познать мир исключительно разумным способом, он содержит в себе загадки, которые люди будут решать веками.

Второй: «В работе своей душа может быть уверена только в самой себе». При всех своих противоречиях, Пико часто заглядывает за границы Ренессанса в порожденный им современный мир. Он словно бы нащупывает пути, ведущие к более ясной картине того, что мы собой представляем (так, последний тезис явственно предшествует Декартову: «Я мыслю, следовательно, я существую»).

В то же время некоторые другие тезисы Пико довольно туманны. Например: «Никакая наука не свидетельствует о божественности Христа с той же определенностью, что магия или каббалистические упражнения». Быть может, Пико рассчитывал выбраться из таких ловушек с помощью лучших умов Европы, однако даже он понимал, что папские обвинения в ереси — дело совсем иное. Это не есть сфера интеллектуальной полемики: еретиков сжигают на кострах.

Отвечая своим критикам из Рима, Пико сочинил в защиту своей позиции пространный трактат на латыни. Верный друг, Лоренцо де Медичи (не вполне расчетливо), позволил автору предварить его посвящением себе, выдержанным в самых высоких тонах, и лишь затем отправить папе Иннокентию VIII. Никакого эффекта эта акция не имела, обвинение в ереси осталось в силе. Пико бежал во Францию, но был обнаружен и переправлен в Рим. К счастью, об этом стало известно во Флоренции, Лоренцо вступился за своего друга, и папа разрешил Пико вернуться во Флоренцию в ожидании дальнейших расследований.

Несомненно, Пико был очень близок с Лоренцо — личностью весьма вдохновляющей, и в публичном, и в частном общении. Пико любил его, хотя в сугубо платоническом смысле, ибо, несмотря на женственную внешность, сексуальные ориентации у него были вполне традиционны — быть может, слишком традиционны. В ходе своих путешествий Пико не раз и не два должен был поспешно оставлять тот или иной город, сопровождаемый проклятиями обманутого мужа. А одна из его первых поездок во Флоренцию, предпринятая в юном возрасте, оборвалась неудачной попыткой бегства вместе с женой местного сборщика налогов. Трудно сказать, имеют ли эти эскапады отношение к его внезапной смерти, последовавшей в 1494 году, когда Пико был всего тридцать один год. В то время Лоренцо де Медичи уже не было на свете, Пико лишился покровителя, и, говорят, его отравили.