Глава десятая
Глава десятая
I
Мякиля прохаживался взад и вперед возле походной кухни. Он увидел на земле картофельные очистки, собрал их и положил в мусорный ящик. Хотя вид очисток и породил в нем недовольство «постоянной небрежностью» солдат, у него было необычно легко на душе. Первая пулеметная рота победила третью в упорной борьбе за место выпаса лошадей и получила во владение лесную поляну, бывшую предметом спора. Это была заслуга Мякили, как и многое другое, касающееся снабжения пулеметной роты: фельдфебель Синкконен со снабжением по-настоящему не справлялся. Тут не помогали ни предписания, ни заведенный распорядок. Здесь требовались инициативность и энергия, а их-то у Синкконена и не было. Фельдфебели других рот лучше знали свою службу и умели постоять за себя в ущерб пулеметной роте. Только упорный и энергичный нажим со стороны Мякили и его личные хлопоты выправляли положение, пусть даже сам он и попадал в переделки, поскольку был ниже Синкконена по званию и должности. Но кому-то да надо стараться. Стоя навытяжку, приложив руку к козырьку, здесь ничего не добьешься.
Чудесный вечер начала лета уже клонился к концу. Сверкание закатного солнца на поверхности мерцающего между деревьями лесного озера потухло, и от западного берега на него надвигалась тень. Мякиля охотно бы лег спать, но не решался. Рядом с ним, опершись на походную кухню, стоял Рахикайнен и заговаривал зубы часовому. Он явно хотел что-то украсть. Мякиля не верил, чтобы Рахикайнена мог привести сюда иной интерес, и потому не спешил укладываться спать, опасаясь, что часовой даст себя провести.В конце концов Рахикайнен ушел восвояси, как будто слегка разочарованный. Увидев, что он скрылся за поворотом тропинки, Мякиля забрался в палатку и улегся спать.
Рахикайнен прошел немного по тропинке, остановился и тихо свистнул. Ответ не заставил себя ждать. Рахикайнен двинулся на ответный свист и скоро увидел Рокку, сидящего на камне.
– Она у походной кухни, на берегу озера. Дело не легкое, но я справлюсь.
– Кто на часах?
– Сипиля.
– Ну тогда все будет в порядке. Я начну, как только доберусь туда. Ты к тому времени успеешь.
– Смотри, как бы этот болван не всадил в тебя пулю.
– Да справлюсь как-нибудь.
Они разошлись. Рокка направился в лес, Рахикайнен, крадучись, пошел обратно по тропинке. Под прикрытием кустов он подполз к кухне на несколько метров и стал ждать. Часовой курил, глядя на мерцающее между деревьями озеро. Чуть поодаль стояла палатка обозников, но там все было тихо.
В лесу раздался какой-то шум, часовой быстро обернулся и взял оружие на изготовку. Треснула ветка, и часовой снял оружие с предохранителя. Затем он сделал несколько шагов на звук и прислушался. В ту же минуту Рахикайнен, как змея, проскользнул к кухне, схватил стоявшую рядом кверху дном большую кастрюлю и тихо отполз с нею в кусты.
В лесу снова зашумело. Часовой, сдерживая страх, неестественно хриплым голосом крикнул:
– Пароль!
Пароля не последовало, а из палатки выскочили в одном исподнем солдаты.
– Что там такое?
– Не знаю. Кто-то шумит.
– Птицы, наверное.
Тем временем Рахикайнен с кастрюлей уже добрался до кустов, предоставив солдатам догадываться о причине шума, и остался дожидаться Рокку на месте недавней встречи. Тот не замедлил явиться.
– Ну как?
– Вот!
– Как раз то, что нам нужно, черт побери. Приладишь крышку, и будет отлично.
Рокка закинул кастрюлю на спину, и они пошли. На небольшой поляне в лесу около палатки лежали солдаты. Друзья остановились под прикрытием деревьев, и Рахикайнен тихо свистнул.
– Выходите! Тут все свои.
Прибытие Рокки с Рахикайненом вызвало живой интерес. За исключением часового, все собрались в палатке. Вид доставленной кастрюли вызывал радостные комментарии и возгласы. Солдаты, скучившись вокруг, трогали ее, рассматривали изнутри, а Ванхала даже засунул в нее голову и проблеял:
– Бя-ааа… бя-ааа…
Отзвук собственного голоса, должно быть, безумно ему понравился: когда он вытащил голову из кастрюли, его лицо расплылось в широкой улыбке.
Первый полувзвод был «на отдыхе», точнее говоря, на строительстве дороги. В роте была введена очередность отдыха по полувзводам – такая передышка продолжалась неделю, – и в это время находящаяся на отдыхе часть размещалась там же, где и обоз, и ходила строить гать, ведущую к передовой. Полувзвод Коскелы находился на отдыхе первый день, и между солдатами давно было решено, что, когда придет их очередь отдыхать, они займутся приготовлением браги. Дело было только за посудой. Они знали, что просить что-либо у Мякили бесполезно, поэтому ее решили украсть. Коскела не возражал, потому что в таком деле он не мог воспользоваться своим авторитетом и оказать давление на Мякилю. Впрочем, даже и его авторитет вряд ли смог бы заставить того уступить посуду для столь греховного предприятия.
Мяяття и Ванхала наполнили кастрюлю водой и добавили в нее кипятку из котелка. Рокка был за шеф-повара, Коскела давал немногословные советы. Рокка сначала развел в кастрюле совместно сэкономленный сахар, потом добавили драгоценные, раздобытые с немыслимыми ухищрениями дрожжи. Под конец в кастрюлю положили куски хлеба, урванного от пайков. Затем, приладив крышку, поставили кастрюлю в угол палатки и прикрыли вещмешками и плащами. Глаза солдат засветились радостью и надеждой. Ванхала приложил ухо к боку посудины:
– Уже шипит. Забродила сила угнетенных.
– Только негоже оставлять здесь кастрюлю без присмотра, – сказал Хиетанен. – Кому-то надо стоять на часах. Мякиля может догадаться, что мы утащили посудину, может заявиться с обыском.
Коскела задумался.
– Мы никого не можем так просто оставить здесь. Вот если кто заболеет из нас. Тогда можно было бы сходить на перевязочный пункт и освободиться от работы.
– У меня болит горло, – поспешил вылезти Рахикайнен, но Коскела сказал:
– Это не пройдет. Туда надо послать серьезного человека, чтобы не подкопались. Вот если бы Сало на что-то пожаловался. Тебя уж ни в чем не заподозришь.
– Есть у меня опрелость на ноге, только она уже подсохла.
Сало был польщен, он не понимал, что выбор Коскелы вовсе не означает признания личных достоинств и даже почти граничит с оскорблением. Коскела велел ему показать ногу, и он снял сапог.
– Расчеши ее чуток, а когда отправишься утром на перевязочный пункт, натри докрасна. И говори там, что очень больно. Нет, скажи лучше, что она не то чтобы болит, а просто нельзя надеть сапог. И еще скажи, что нога болит у тебя давно, но ты все время был в боях и не мог заняться ею.
На другое утро Сало отправился на перевязочный пункт и получил освобождение от службы, правда всего на три дня. Но так как к этой драгоценной опрелости было приковано внимание всего полувзвода, нога и вправду разболелась, так что, когда три дня спустя Сало, по- настоящему хромая, явился на прием к врачу, он без труда получил освобождение еще на три дня. Таким образом, он целую неделю мог караулить кастрюлю, исчезновение которой вызвало большой переполох на кухне. Однако Мякиля никак не мог заподозрить полувзвод Коскелы, ибо ему и в голову не могло прийти, зачем солдатам кастрюля. В противном случае он довольно легко мог бы сделать вывод из сопоставления двух фактов: появления Рахикайнена на кухне и одновременной пропажи кастрюли.
Вокруг кастрюли с брагой сосредоточилась жизнь всего полувзвода. Возвратившись со строительства гати, солдаты первым делом спешили к ней. Ее выслушивали и нежно похлопывали, а когда о браге на время забывали, кто- нибудь вскоре обязательно спрашивал с хитрецой:
– Что это там пищит у нас под вещмешками?
Ему весело отвечали:
– Да ведь там наш мальчик.
Такое название – «наш мальчик» – почему-то дали кастрюле с брагой.
– Только бы русские не заворошились. Если нас поднимут до времени по тревоге, это будет явно проделкой дьявола. Тогда придется выпить брагу так, как есть.
– Здесь не заворошатся. Им хватает дел под Харьковом и в Крыму.
– Что же станет с немцами в конце-то концов?
– Нас это не интересует. Главное, что станет с нашим мальчиком.
– Это как у нас в приходе был один старик, Хейкки Вастамяки, ругался он страшенно. Как-то раз завернул к нему поп, просит попить, ну, старик сдернул с кадушки покрывало и говорит: «Квас бродит, как сатана, да гущи до черта, только какого дьявола вам понадобилось среди ночи, господин пастор?!»
– А вот у нас в приходе…
– Нет, послушайте лучше, что я вам расскажу…
– А вот как-то раз…
С передовой доносились приглушенные звуки перестрелки, на костре кипел в котелках кофе-суррогат, а в углу палатки бродила-шипела брага.
II
Четвертого июня 1942 года выдался чудесный погожий день. Маршал Маниергейм справлял семьдесят пятый день рождения, и это событие наложило свою печать на всю общественную жизнь. В армии этот день был примечателен тем, что солдатам раздавали благородный напиток, именуемый «урезанным коньяком», – по бутылке на пять человек.
– Только чур вот что. Когда наберемся, не шуметь. Если кто вздумает начать склоку, наваливаемся на того все вместе. Что мы с ним сделаем?
– Намажем ему… ружейным маслом.
– Я согласен.
– И я тоже!
– Для начала выпьем то, что нам дали под Маннергейма.
– «Урезанный коньяк», хи-хи. А как его урезают?
Хиетанен разливал коньяк, и, когда кружки были наполнены, все разом к ним приложились. Хиетанен поднял свою и сказал:
– А теперь за наше везение в этой войне! За то, что мы так долго продержались!
Они осушили кружки, и с даром Маннергейма было покончено.
– Этого мало, подать сюда нашего мальчика!
– А что будет, если завтра дознаются, где была кухонная посуда?
– Э, не думай о завтрашнем дне!
Хиетанен выдал всем по кружке браги, и каждый, поперхнувшись, выпил и ее. Никто не посмел и заикнуться, что брага плохая; она авансом доставила им столько радости и надежды, что стала священной. Нет, брага была выше критики. Солдаты выпили еще по кружке и пришли в оживленное и радостное расположение духа, сознавая, что скоро захмелеют. Пока же алкоголь еще не успел оказать свое действие.
Разговор все более оживлялся. Солдаты развеселились. Они хохотали над самыми неудачными шутками, и в палатке царил дух братства и товарищества.
– Вот черт, как согревает желудок, – сказал Рокка. – Почему ты, Коскела, не пошел в офицерский блиндаж? Ведь там у господ есть выпивка.
– У них не такая большая кастрюля, как здесь.
– Ты не очень-то дорожишь возможностью покутить с офицерами.
– А зачем они мне? Мой дом здесь.
Лица у некоторых уже побагровели, а Сало пришел в такое хорошее настроение, что стал превозносить Коскелу:
– Нет, братцы, что ни говорите, а другого такого командира, как у нас, вы ни в одной части не сыщете.
Коскела не обращал на эти слова внимания, да и другие не настолько еще захмелели, чтобы пуститься в излияния. Все лишь похваливали брагу.
– Крепкая штука. Начинает разбирать, братцы.
Кружка опорожнялась за кружкой, и вскоре заговорили о том, что пришлось пережить за войну, о павших товарищах.
– Туго приходилось, ребята. Люди мерли как мухи… Помните, как в том дерьмовом котле кровь сочилась с носилок? А ведь крепкий парень был… Я про Лехто. Что ни говори, а парень был крепкий… Зря дал убить себя… Конечно… И Лахтинен был один из лучших… Пуля прошла возле уха… Хотелось бы мне знать, кто еще вспомнит о пулемете в такой обстановке…
– Слушай, Коскела, – сказал Рокка. – Ты должен устроить Мяятте еще одну лычку, раз он стал командиром отделения вместо Лахтинена. Не в мишуре дело, а просто так водится. Он хороший парень.
Коскела, до сих пор почти не участвовавший в разговоре, теперь пристально вглядывался в окружающих, всякий раз в того, кто говорил. Потом он веско сказал:
– Я знаю его.
Сало, жестикулируя, сказал Коскеле:
– Слушай, Вилле! Я, правда, не из самых лучших, но и я труса не праздную, так ведь?
Коскела обвел всех пристальным взглядом и повторил так же веско:
– Вы все крепкие ребята.
– Да, вот и я говорю, что нет другой такой компании, как наша. – Хиетанен, захмелевший, пожалуй, больше всех, говорил, тряся головой, отчего волосы лезли ему в глаза.
– Налейте мою долю в бутылку, я отправлюсь отсюда в гости, – сказал Рахикайнен.
– На тот берег Свири? Как это тебе удастся? – спросил Хиетанен.
– Туда беспрерывно ездят автоколонны. А здесь и поближе есть большой лагерь. Там женщины, они строят дорогу. Так мне рассказывали отпускники. Что скажешь, начальник?
Щеки Коскелы пылали красными пятнами. Он долго молча смотрел на Рахикайнена, затем произнес:
– Человек приходит, и человек уходит, и человек сам отвечает за то, что он делает. Я не разрешаю, но если ты решишься на свой страх и риск, мне до этого нет дела. Завтра после завтрака мы снова направляемся на передовую, и, если тебя к тому времени не окажется на месте, тебе придется отстоять за десятерых часовым на передовой. Мы исправно несем службу, а в свободное время делаем что хотим. Помни об этом – и можешь идти.
– Ясно. Буду жив – явлюсь на место как штык. Можешь быть спокоен. Дайте мне браги!
Рахикайнену налили две бутылки, и он, свернув одеяло и положив его в вещмешок, собрался в дорогу.
– На кой черт тебе одеяло?
– Вместо постели. Кто же это согласится на голой-то земле?
Когда Рахикайнен ушел, Рокка сказал:
– Я уверен, что и это сойдет ему с рук. Он и воюет – до сих пор ни одной царапины. Такой уж он везун, что его пуля не берет.
– Я не хочу сказать о нем ничего плохого, но, честно говоря, не так уж часто он подставляется под пули.
– Это точно, – подтвердил Сало.
Однако Сихвонен, который сам не отличался храбростью, не был расположен к разговору о воинских доблестях и потому презрительно сказал:
– Не знаю… Мне кажется, людей, которые не ведают страха, просто не существует.
– Конечно. Боятся все, только одни умеют лучше других скрыть страх. Нет такого чертяки, который не боялся бы умереть.
Все с этим согласились, кроме Рокки. Он улыбнулся и возразил, подмигнув:
– Ну не скажите, ребята. Вот я, например, не боюсь смерти, потому что никогда ее не видел. Но давайте лучше послушаем музыку! Эй, Отрастил Брюхо, поставь «Катюшу»!
Ванхала достал патефон. Правда, пружина там была сломана, но Ванхала вращал пластинку пальцем, и это сходило. Ритм выходил немного неровный, однако в общем веселье никто этого не замечал. Запускали «Катюшу» и «Ударный батальон» – пластинки, названные ими так по наиболее четко различимым словам; некоторые пытались даже подпевать на ломаном русском языке.
В конце концов Ванхала устал вертеть пластинки, и солдаты продолжали празднество без музыки. Кто-то вспомнил, что, собственно говоря, справляют-то они день рождения Маннергейма, но за него не пили, приберегая брагу. При следующей круговой чарке о Маннергейме снова забыли. Однако Ванхала вызвался спеть песню в его честь, и, так как остальные были не прочь послушать, он начал:
Разбей свои оковы, бедный люд,
Уже полна твоих страданий чаша!
На бой с тиранами по всей стране встают
Все лучшие сыны отчизны нашей.
– Это бунтарская песня, черт подери, – сказал Рокка, но Коскела велел Ванхале продолжать. Он отбивал такт рукой и местами даже подпевал. Коскела выучил эту песню еще мальчишкой: до того, как торпари [Торпарь (безземельный) – арендатор земельного участка. - прим.] по закону стали самостоятельными хозяевами, семья Коскелы была изрядно-таки «красной». Сын приходского настоятеля, служивший в егерском батальоне, собственноручно расстрелял двух его дядьев на пригорке, где стояла больница, а его отец побывал в концентрационном лагере, из которого вышел только благодаря своему крепкому здоровью. Торпа [Торпа – арендуемый земельный участок. - прим.] Коскелы находилась на земле прихода, и, к своей досаде, священник должен был примириться с тем, что этот «красный хулиган» вновь объявился живехонек в своих родных местах, выкупил торпу и зажил самостоятельным хозяином. После этого старый Коскела мало-помалу стал угасать; два его младших сына были убиты в Зимнюю войну, а старшего произвели в офицеры за геройские подвиги, молва о которых докатилась до его родных мест, и начиная с тех пор за могилами его дядьев, похороненных на пригорке, где стояла больница, начали ухаживать. Старый Коскела не видел ничего удивительного в возвышении сына – он сам был командиром роты в Красной гвардии, и не расстреляли его не потому, что он был плохим красным, а лишь по чистой случайности. Безусловно, сын унаследовал воинственность отца, его храбрость и твердость, а также ясный и спокойный ум.
Настоятель полагал, что род Коскелы заметно изменился к лучшему. И даже если бы он узнал, что Коскела теперь во хмелю напевает красногвардейскую песню, то, наверно, простил бы его. Странно было слышать эту бунтарскую песню из уст офицера, но Коскела попросил петь еще, и обрадованный Ванхала продолжал:
Правительство власть держит и стоит.
Его отребья на расправу скоры.
В бою не разобрать, кто победит:
Народный гнев, реакции ли свора.
От смеха Ванхала не мог дальше петь. Слова «отребья» и «в бою не разобрать» смешили его неимоверно, и он повторял эти слова между приступами хохота.
Празднество продолжалось, пока была брага; время от времени они выбирались из палатки и устраивали веселье снаружи. То и дело запускали патефон Ванхалы или горланили песню. Коскела не пел, но тем настойчивее требовал этого от других. Он слушал увлеченно, как если бы этот рев был самой замечательной музыкой. Трезвый, он не интересовался ни пением, ни стихами, и его познания по этой части были слабы. Он даже не знал названий песен и поэтому просил:
– Братцы, ту, что про «лотту Лункрени» и коней в конюшне у стены.
Страшный рев нескольких глоток потряс воздух:
В солда-ааа-гской столовой
На гу-ууу-ще коф-еее-йной
Сгадает нам ло-оо-тта
Лотта Лункре-ееее-ни…
Отголоски песни разносились по лесу и смешивались с погромыхиванием батарей, салютовавших в честь маршала.
– Поставь «Катюшу», Отрастил Брюхо! Поставь, а я станцую. Станцую, как Веерукка в Петрозаводске… Помните, братцы?
Хиетанен достал из бумажника Верин значок и заорал, покачивая головой:
– Я помню!… Я помню! Значок… Смотрите, ребята!… Я помню все!
Ванхала поставил пластинку, и Рокка стал танцевать, удивительно верно воспроизводя движения Веры и выказывая недюжинное танцевальное мастерство. Внезапно Хиетанен развел руками, заорал:
– Ха-ха… Послушайте, все… Перед вами выступает великий оратор… Я – защитник отечества. Мы хотели лишь одного: строить спокойно на этой земле бани и избы… Ха-ха… Тра-ля-ля… Нияме – большой бык шел по горке Сантаранта и раскачивал своими большущими причиндалами. Блаженны дубы – они не тонут…
А Рокка кружился все быстрее и быстрее:
– Катюша, Катюша. Ну, черт, вот это веселье!… А Суси Тассу в отпуску. Он привезет ог моей старухи посылку. Катюша… Катюша… Ну, видишь, как я танцую, Хиетанен?
Но тот утратил способность что-либо понимать. Он покачивался, разведя руки в стороны, и кричал:
– Глядите, братцы! Я самолет. – Затем принимался жужжать: – Братцы, вот летит «мессершмитт».
На этом месте патефон замолк, и Ванхала вне себя от восторга присоединился к Хиетанену.
– «И-16» заходит слева, мотор ревет на полных оборотах, па-па-па. Ожесточенный воздушный бой… Заоблачные братья в вихре боя… па-па-па-па-па… последние рыцари войны, па-па-па-па!
Они кружились, разведя руки в стороны, жужжали, подражая звукам боя, а Ванхала кричал:
– Героизм в небесной синеве… Завывают моторы, внимательно глядят глаза, руки крепко держат штурвал, железное мужество в сердцах – наши доблестные летчики устремляются на стервятников врага… Па-па-па-па-па…
Хиетанен споткнулся о пень, упал да так и затих, не в силах подняться. Ванхала дал вокруг него великолепный круг с завывающим мотором и крикнул:
– Раскрывай парашют. Твой самолет падает, хи- хи-хи.
– Самолет падает… Все вертится. Все кружится перед глазами, – запинаясь, бормотал Хиетанен и судорожно цеплялся за траву. А Ванхала кричал ему в ухо:
– Ты в штопоре… Прыгай… Нет, ты уже не сможешь.
Однако самолёт Хиетанена с бешеной скоростью продолжал падать, кружась и переворачиваясь. Пилот уже не мог выполнить прыжок и провалился вместе со своей машиной сначала в туман, а потом в кромешную тьму. Ванхала оставил его на произвол судьбы, разочарованный, что бой так скоро закончился.
В сторонке, вокруг костра, сидели Мяяття, Сало и Сихвонен. Сало, взлохмаченный, с волосами, упавшими на глаза, втолковывал своим дружкам:
– У нас в приходе, правда, есть блуждающие огни…
Сихвонен отвернулся и махнул рукой, словно отгоняя комаров:
– Да брось ты. Врешь и не краснеешь…
– Да нет же, правда есть. Старые люди видели. И сверху скрещенные мечи.
– Да брось… Это все лапландские сказки про колдунов. Вы, северяне, вечно рассказываете про всякие чудеса.
– Это кто тут с севера-то? – сказал Мяяття. – Я тоже из тех краев, у нас там кофе варят на северном сиянии.
Мяяття за все это время едва слово проронил, брага не развязала ему язык. Его взгляд упал на камень, и он сказал:
– Вот камень. Поднимем?
– Ерунда! Где нам его поднять.
Мяяття обошел камень вокруг, молча осмотрел и наконец ухватился за него, где поудобней. Камень был чуть ли не больше его самого, однако Мяятте немного его и вправду удалось приподнять. Затем он отряхнул пыль со своих рук и сказал:
– Я же говорил, что его можно поднять.
Сихвонен видел, что ему с этим не справиться, а вот Сало, поднатужившись, взялся за камень. Камень остался на месте, а Сало вдруг схватился обеими руками за поясницу.
– Вот черт, надорвался! Если б не это, наверняка бы поднял.
– Да, когда берешься за что-то неудачно, всегда чувствуешь поясницу.
Мяяття смотрел на камень с надменным спокойствием, Сало же держался за поясницу и кривился от боли. Возможно, он и в самом деле надорвался. Да и натертая нога у него разболелась не на шутку.
Рокка уже перестал танцевать, Ванхала проигрывал для себя новую пластинку, а Коскела отправился на командный пункт.
– Ты куда? – крикнул ему Рокка.
– В Иерусалим.
Коскела шел, неуверенно нащупывая ногами тропу, без пояса и головного убора, в расстегнутом кителе.
– Ты в командирский блиндаж?
– Нет, на главную квартиру фюрера.
Больше они не любопытствовали, ибо по ответам Коскелы поняли, что он не хочет, чтобы к нему приставали с вопросами.
Он шел целеустремленно, хотя и ступал иногда мимо тропы. Неподвижный, немигающий взгляд его голубых глаз был устремлен на ольховник. Время от времени он икал, потом он остановился и заревел:
– На плесе Оне-е-ежском гуля-е-е-ет волна-а-а-а…
III
Группа офицеров батальона собралась на празднество в командирском блиндаже пулеметной роты. Они избрали это место не ради Ламмио, а просто потому, что оно было удобней других, ибо находилось дальше всех от передовой. Присутствовал там и Карилуото, которого в Петрозаводске произвели в лейтенанты. Он оставил свою роту на попечение одного из командиров взводов, сам же как следует хлебнул и теперь рассуждал о стоящих перед офицером задачах.
– Только личный пример действует на финна. И кроме того, следует соответствующим образом подстегнуть его честолюбие. У солдата есть комплекс неполноценности по отношению к офицеру, поэтому солдат надо направлять на такие дела, свершая которые они могли бы почувствовать себя в чем-то равными командирам. Но прежде всего – никакой слабости. Пусть внутри у тебя будет что угодно – внешне оставайся твердым как камень.
Ламмио сидел за столом в своей парадной форме с орденскими ленточками на груди. Его лицо было бледно, он уже изрядно набрался и время от времени клевал носом. Какой-то молодой прапорщик лежал на его постели и бубнил:
– Ой, братья мои по вину. Я тоскую… Я тоскую по Хельсинки… по городу радости и счастья.
Карилуото вспоминал Сиркку.
– Тихо… Тихо, Йокке. Не разрывай мое сердце… Я помню… Помню, как танцевал с нею танго. Та-а да-а ди-да-дааа-а… – Карилуото, не подымаясь, подражал движениям танго, что выглядело очень комично. – Это танго Сиркки. Та-а да-а ди-и ди… та…
На кровати изгнанного на время торжества Миелонена сидел костлявый прапорщик в очках. Он прервал печальное танго Карилуото, громко запев:
Die fahne hoch… [Выше знамя… (нем.).]
«Хорст Вессель» [Песня немецких штурмовиков-эсэсовцев] взбодрил Ламмио. Он встал, стараясь держаться прямо, и крикнул за дверь:
– Burschi! [Денщик! (нем.)]
Вошел вестовой и замер по стойке «смирно».
– Наполните стаканы.
– Слушаюсь, господин лейтенант!
Вестовой налил в стаканы вино и удалился. Ламмио поднял свой стакан и сказал:
– А теперь я пью за офицеров. Господа, наш путь ясен. Мы становой хребет армии. Финляндия выстоит или падет вместе с нами. Господа! Без трепета туда, куда меч маршала указывает путь.
- Zum Kampfe stehn, wir alle schon bereit [Мы все уже готовы встать на борьбу (нем.)], – пропел очкарик, и стаканы звякнули.
– Становой хребет, – пробормотал Миелонен за дверью. – Если это так, то у тебя костоеда.
Даже спокойный и услужливый Миелонен уже начал чувствовать, что сыт по горло всем этим. Только позиционная война по-настоящему показала ему, что значит быть денщиком у Ламмио. В дополнение ко всему еще и шавку Ламмио полагалось именовать на «вы». Миелонен вместе с другими солдатами в отместку привязал ее к десятикилограммовому камню и утопил в озере, но на следующий день Ламмио выпросил себе по телефону новую у приятеля в штабе дивизии. Повторить трюк было уже нельзя, ибо регулярная пропажа собак насторожила бы Ламмио.
При виде Коскелы Миелонен встал и, спустившись по ступенькам, открыл дверь блиндажа. Он очень удивился, когда Коскела против своего обыкновения задиристо спросил:
– А ты что за швейцар, черт тебя подери?
– Господин лейтенант, я младший сержант Миелонен, – несколько смешавшись, ответил Миелонен. Поведение Коскелы казалось странным, учитывая его обычную вежливость. Увидев остановившиеся глаза Коскелы, Миелонен понял, в чем дело, и отступил от двери.
– Ну раз так, тогда и не бегай открывать дверь, как швейцар.
– Есть не бегать, господин лейтенант.
Миелонен так растерялся, что говорил Коскеле «господин», хотя они давно уже были друг с другом на «ты».
Коскела вошел внутрь. С растрепанными волосами, в расстегнутом кителе, слегка пошатываясь, он стал посреди блиндажа и сказал:
– Здрасте.
Офицеры, казалось, не заметили его прихода, один только Карилуото обрадованно крикнул:
– Ну, здравствуй, брат! Где ты был? Почему не приходил? Эй, вестовые! Стакан сынку Вилле. Выпей для начала из моего.
Коскела опорожнил стакан Карилуото и присел на скамью. Ни слова не говоря, он пристально оглядел всех офицеров по очереди. Вестовой пришел наполнить стаканы и снова исчез.
Очкастый прапорщик продолжал прерванную песню:
– Die Strasse frei den braunen Bataillonen [Дорогу коричневым батальонам (нем.).].
Коскела уставился на прапорщика. Тот продолжал петь, но под взглядом вновь прибывшего ему стало не по себе. Его голос утратил уверенность, и он сбился с мотива, пытаясь сохранить самообладание под этим тяжелым взглядом. Наконец он совсем умолк.
Коскела внезапно сказал:
– Сипериа болсой тайка.
– Что это значит? – неуверенным, но все же вызывающим тоном спросил прапорщик.
Коскела, не отвечая ему, таким же монотонным голосом продолжил:
– Топра диен.
Тут прапорщик вконец утратил самообладание и потому разозлился.
– Кто смеет здесь говорить по-русски?
– Я, Коскела, из Финляндии. И спуску никому не дам.
Заметив, что Коскела ищет ссоры, Карилуото предложил было ему еще выпить, но Коскела оттолкнул его руку и начал долбить:
– Адин, тва-а, три-и, пиет… Адин, тва, три-и, пиет…
– Ты что-нибудь против меня имеешь? – спросил очкарик, еще больше разозлившись, но Коскела продолжал свое:
– Унион… совиет… сосиалист… тис… лист… к репу-плик-ик… Холотна, харасоо, маатуска… Диевуска… красни солтат… комсомолски, хоморавитса, булаева… свир… Та-ра-рай-ра-а… ра-ра рай… ра-а…
Тут очкарик понял, что причиной этой бурной речи послужила песня на чужом языке, которую пел он сам, а потому он сказал:
– Ну, я и по-фински умею. И пожалуй, будет лучше всего, если и ты будешь говорить по-фински.
– По-вински… по-свински… свинцовая дробь… Та- ра-рай-ра-а… Та-ра-рай-ра-а. Охотник на медведей Март-ти Китунен… Ри-ти, ра-ти, рал-ла… Зима пришла…
Коскела вдруг перешел на финский. Во все убыстряющемся ритме, скрежеща зубами, он хрипло запел:
– Замети, вьюга, бородушку, белоснежную головушку…
На последнем слове он вдруг встал и ударил прапорщика, который тоже поднялся с кровати. Прапорщик без чувств рухнул на пол, его очки отлетели в угол.
Ламмио бросился унимать Коскелу. Он пытался схватить его в охапку, но отлетел к стене, как варежка. А Коскела уже подхватил тяжелую скамью и начал размахивать ею в воздухе:
– Берегись! Включаю вторую скорость.
– Вилле, успокойся, – уговаривал его Карилуото, но Коскела его не замечал. Лежавший на кровати Ламмио молодой прапорщик схватил Коскелу сзади за руки и заставил его выпустить скамью, тут же подоспели и другие. Очкарик очнулся и выплюнул изо рта кровь. Ламмио позвал Миелонена, и тот прибежал вместе с другими вестовыми.
– Свяжите его!… Свяжите!
Коскелу повалили. Пять или шесть человек навалились на него, но он ворочался под ними, словно медведь. В конце концов им удалось связать его тремя ремнями, но, несмотря на это, он бормотал сквозь зубы:
– Меня не сломить, черт побери. Меня не сломить…
Затем Коскелу под усиленным конвоем понесли к его палатке. Карилуото шел рядом, увещевая его всю дорогу, так что в конце концов Коскела обратил на него внимание:
– Ты кто?
– Я Карилуото. Неужели ты меня не узнаешь? Я твой старый друг.
– Ну, здравствуй, – кивнул ему Коскела. – Привет, ребята. Куда мы направляемся?
– Отдыхать. Ты устал.
– Устал? Коскела никогда не устает… Пришел из Хярми Антти-Большой… С песней и вот с такой бородой…
«Процент потерь» был велик и в палатке. На ногах оставались только Рокка и Ванхала. Мяяття единственный лег спать по собственному желанию, остальных сон сморил в разгаре празднества. Ванхала ставил пластинки, Рокка рассказывал ему истории, чтобы хоть как-то убить время:
– Вот слушай… Я всегда ношу с собой этакий маленький календарь. И вот как-то раз пошел я с женой проведать ее родных и стал листать календарь, а тесть и спрашивает меня: «А что в твоей книге написано про то, как завтра будет ловиться рыба?» Я прочел: «Рыба об эту пору в движении и хорошо идет в сети». И что ты думаешь? Наутро старик тесть возвращается с большим уловом домой и говорит: «Наш Томмо тоже покупает себе всякие книги, да только не те, какие нужно». Старик был вне себя от радости. Но в другой раз, когда он спросил меня, я опять прочел ему ту же чепуху, а он ничего не поймал и так разозлился, что три дня со мной не разговаривал.И моя жена тоже расшумелась на меня: мол, я насмехаюсь над ее старым отцом.
Ванхала крутил пластинку, качая головой, но все же засмеялся и сказал:
– Баба нашумела… Все бабы шумят.
– Моя давно уже не шумит. Знаешь, Отрастил Брюхо, что нужно делать с бабами, когда они злятся?
– Колом по мягкому месту, хи-хи-хи.
– Нет. Я подхватываю ее и начинаю отплясывать польку, и тогда она успокаивается, черт подери… Но что за дьявол! Кто это? Кого они тащат? Они убили Коскелу?
Рокка и Ванхала кинулись навстречу солдатам, которые несли Коскелу, и Рокка еще издали крикнул:
– Какого черта вы его несете? Что с тобой, Коскела? Тебя избили?
– Привет, старый боец-одиночка… Кто кого избил?
Коскелу опустили на землю, и Карилуото прошептал Рокке:
– Постарайтесь уложить его спать. Он разбуянился, ну и пришлось его связать.
Рокка развязал путы Коскелы и повел его в палатку. Тот не сопротивлялся. Он не отдавал себе отчета в происходящем и лишь бормотал, идя рука об руку с Роккой:
– Здравствуй, старый ветеран Тайпале. Споем «Лотту Лункрени»? В конюшне кони грызут сте-е-е-ны…
Оказавшись в палатке, Коскела скоро уснул. Рокка укрыл его плащом и снова вышел наружу. Ламмио пытался скрыть опьянение, но это плохо ему удавалось, хотя скандал и развеял немалую часть винных паров. Взглянув на валявшихся прямо на земле солдат (кое-кого из них стошнило рисовой кашей, съеденной в честь торжества), он сказал:
– Хорошо… Очень хорошо… Не удивлюсь, если и взвод тоже в таком же состоянии. Что это здесь пили?
– Брагу… Он показал себя молодцом, наш мальчик, хотя теперь только мы с Ванхалой и держимся на ногах. Мы бы и гостям поднесли, да все вышло…
– Оставляю полувзвод на вашу ответственность, пока Коскела и Хиетанен не проспятся. Ну а если вдруг тревога?
– Фу, черт, тогда ты увидишь, как мы с Ванхалой наладим пулемет и будем таскать его туда-сюда. Уж мы постараемся, чтобы скорее дали отбой. Только ты больше не пей, а то мне придется еще и за командира роты быть. Мне-то что, я справлюсь, да вот только как это будет выглядеть?
Ламмио ничего не мог возразить Рокке, и офицеры ушли. Торжественное настроение было испорчено. Ламмио все же не удержался от многозначительных замечаний в адрес Коскелы:
– Личная храбрость не обязательно делает человека пригодным к несению офицерской службы. Когда меня спросили о возможных кандидатах в офицерскую школу, я подумал о Рокке и Хиетанене, но все-таки не назвал их. И данный случай доказывает, что я был прав. Как бы ни был хорош Коскела, ему недостает традиций и подлинно офицерского духа. Он не сумел войти в круг своих образованных товарищей, поэтому стал запанибрата со своими солдатами, а теперь вот во хмелю проявил затаенную против нас злобу. Только так и можно объяснить его поведение. Трудно поверить, что такой сдержанный и спокойный человек может так себя вести!
Карилуото продолжал икать. Его праздничное настроение внезапно рассеялось. Все вокруг казалось отвратительным.
– Да, но он был в патологическом опьянении, – сказал он, чтобы хоть как-то оправдать Коскелу. – Брага еще и не такое творит.
Он вспомнил дзот, изрыгавший огонь, и Коскелу, который полз к нему со связкой гранат. Вся честь прорыва досталась тогда ему, Карилуото, без всякой заслуги с его стороны. Он, правда, сделал все, что только мог, лишь бы все узнали, какую большую роль сыграл здесь Коскела. Карилуото чувствовал, что трезвеет, и в глубине души стыдился и хмеля, и всего сказанного под его влиянием. Как далеко все это от реальных событий!
Карилуото не стал заходить в блиндаж Ламмио и, не вдаваясь в объяснения, пошел прямиком на свой командный пункт.
На ночь Рокка и Ванхала втащили заснувших в палатку. Они сварили еще кофе-суррогат, чтобы прийти в себя.
В последних лучах вечернего солнца толкалась мошкара, с вершины высокой ели неподалеку слышалось звенящее кукование кукушки. Стоял прекрасный тихий вечер.
IV
Наутро они проснулись, когда в палатке завозился вернувшийся откуда-то Рахикайнен. Отовсюду стали подниматься взъерошенные головы; щурились покрасневшие глаза, сухо чмокали обметанные языки. Хиетанен огляделся вокруг, увидел посудину, в которой готовили брагу, и сказал:
– Вот уж никогда раньше в таких боевых операциях я не бывал.
– Ты попал в штопор, хи-хи-хи…
– Ничего не помню. Ну да ладно, давайте сварим кофе! Надо принять чего-нибудь внутрь. У меня во рту словно дерьмо кошачье.
Коскела тоже встал. Он усиленно хмурил лоб, но это явно не прояснило для него событий вчерашнего дня, ибо он спросил:
– Ну и как все прошло-то?
Рокку разбирал смех:
– Да в общем ничего прошло. Тебя взяли в плен в командирском блиндаже.
– А я был там?
– Был. Тебя оттуда принесли связанного по рукам и ногам.
– Связанного? Почему?
– Ты начал там драться.
– Так-так… вот оно что…
Коскела взъерошил волосы, крякнул и стал шарить в поисках своего вещмешка. Затем его лицо приобрело обычное непроницаемое выражение, и он спросил:
– Ну и что они сказали? Досталось там кому-нибудь?
– Да ничего особенного. Слыхать, прапорщик из второй роты поплевался чуток кровью, так поделом ему.
– Угу. Ну ладно, это неважно, раз не случилось чего похуже. Надо бы отнести посуду Мякиле. И пора паковаться, после завтрака выступаем.
Ванхала с любопытством наблюдал за укладывающимся спать Рахикайненом и, когда тот, казалось, уже собирался заснуть, не вдаваясь в объяснения, спросил:
– Ну, разворачивал ты свое одеяло?
Рахикайнен, казалось, только и ждал, чтобы на него обратили внимание; загадочно улыбаясь, чтобы придать своему похождению еще большую значительность, он сказал:
– Я посплю до обеда. Не будите меня раньше. Одну бутылку пришлось отдать часовому, но я получил за нее шведского сухого хлеба.
Натянув на себя одеяло, он заснул. Остальные принялись варить себе кофе-суррогат и, смущенно посмеиваясь, вспоминать вчерашний день. Неожиданно клапан палатки поднялся, и в нее вполз Мякиля.
– Привет! Заходи! – крикнул Рокка, но Мякиля ничего не ответил. Он тотчас нашарил взглядом кастрюлю и уставился на нее, покашливая.
– Или ищешь чего? – спросил Рокка, искоса поглядывая на Мякилю.
– Кхм-кхм. Кто ее украл?
– Никто не крал, -сказал Хиетанен. – Ребята нашли на тропе.
– Кхм. Возле походной кухни. Кхм.
Мякиля оглядел посудину. Он не смотрел никому в глаза и только сухо покашливал с суровым видом.
– На ней вмятина.
– Действительно, черт возьми! Но ты не горюй, слышишь? Мы это исправим. Дай деревяшку, Отрастил Брюхо.
Рокка стал выправлять вмятину деревяшкой, а Мякиля искоса смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: «Колоти, колоти, теперь все равно не исправишь. Ясное дело, посуда испорчена».
Коскела долго раздумывал, должен ли он подключиться к разговору. Ему казалось, что он обязан дать какое-нибудь объяснение, но, с другой стороны, что тут было объяснять? В конце концов он все же спросил:
– Надеюсь, в эти дни посудина не понадобилась?
Нет, не спасли Коскелу ни офицерское звание, ни заслуги. Они ничего не значили в глазах Мякили рядом с пьянством и воровством. Он сердито бросил через плечо:
– Кхм… Да… Надо полагать, в пище нет нужды, коль делают брагу.
Коскела невольно улыбнулся, когда Мякиля в порыве безмолвного осуждения вскинул посудину на плечи. Хиетанен отправился за ним следом, клянча по дороге:
– Дай мне несколько салак из твоего походного запаса… Так хочется чего-нибудь солененького…
Мякиля насупленно и безмолвно шагал впереди с кастрюлей на плечах, а Хиетанен вприпрыжку бежал за ним по пятам, засунув одну руку за ремень брюк, а другой скребя у себя в голове, и продолжал упрашивать, невзирая на суровое молчание Мякили:
– Уж несколько-то салак можешь дать. Я тебе за это как-нибудь отплачу. Старому-то товарищу должен дать.
Мякиля не отвечал. Посудина, покачиваясь, продолжала уходить вперед, и Хиетанен взмолился:
– Я ведь подсказывал тебе устройство пулемета в унтер-офицерской школе. И вообще делал тебе поблажки, когда был командиром отделения. Уж за это-то ты мог бы дать мне две-три салаки, а то и все пять.
Хиетанен действительно имел кое-какие заслуги перед Мякилей. Но про главную из них он из деликатности умалчивал, ибо его помощь Мякиле не ограничивалась подсказками на занятиях, а была более тонкого свойства. Дело в том, что набожный и тихий Мякиля часто попадал на язык охочей до глумления молодежи, и Хиетанен нередко затыкал насмешникам рты, приказывая замолчать. Вот почему Мякиля в конце концов отозвался:
– Это дело прошлое. Где я возьму соленого на твое похмелье? Я не врач. Иди в лазарет, если что болит!
– Ну дай несколько штук!
– А ты выпей еще браги! Тогда и полегчает
– Где я ее возьму, когда она вся вышла?
– Так стащи где-нибудь посуду да и сделай!
– Ну вот, заладил свое: все про эту паршивую кастрюлю.
Тут уж Мякилю разобрало:
– Паршивая кастрюля, говоришь? А ты знаешь, что такое для меня кастрюля? Мне приходится удерживать все зубами и ногтями, чтобы не растащили. И при этом с пустыми руками кормить и одевать полторы сотни человек. Хорошо этому типу сидеть в блиндаже, важничать да командовать. А как надо чего-нибудь раздобыть, так пятки вместе, руку к козырьку: «Слушаюсь!» – и ничегошеньки не достает. Да по мне, лучше торчать на посту на переднем крае, чем здесь. Стоит чуть зазеваться – и все идет прахом. Сперва напьются, наорут, исколошматят друг друга, а потом нате вам – солененького им подавай. А как снова загремят выстрелы, так живо принимаются «Отче наш» читать.
Хиетанену было и досадно и смешно слушать этого упрямца, шагающего впереди с кастрюлей на плечах. Но он знал, на какую струну надавить, и сказал серьезно и сочувственно:
– А я что говорю? Я же не какой-нибудь шалопай. Я знаю, каково тебе приходится. И положиться не на кого. Вкалываешь день и ночь. Я бы ни за что не взял кастрюлю – это все ребята. Ну, не выдавать же их! Человек должен быть со своими заодно, сам понимаешь. Так что, дашь мне несколько салак?
Мякиля не отвечал, и у Хиетанена появилась надежда: он счел молчание Мякили за добрый знак. Придя к кухне, Мякиля мешкал и жался, желая выиграть время, а Хиетанен присел на камень и стал терпеливо ждать. Он не знал, продолжать ли ему уговоры, ибо очень могло статься, что новые просьбы побудили бы Мякилю изменить свое решение. В конце концов Мякиля исчез в некоем подобии выкопанного в земле блиндажа, где он хранил продовольствие, и вернулся через минуту с одной жалкой, убогой салакой в руке.
Мякиля давал редко, и оттого подобный момент казался ему прямо-таки торжественным. В его голосе слышалось даже что-то вроде дружеского тепла, когда он сказал:
– Съешь так, чтобы никто не видел. Иначе на меня набросится вся орава. И не приходи сразу же клянчить еще что-нибудь.
– Большое спасибо.
Сперва Хиетанен огорчился. Но потом его рассмешила эта салака, которая наверняка сдохла от голода. Он, конечно, догадывался, что, на взгляд Мякили, это был щедрый дар, и поэтому, стараясь сохранять серьезный вид, сказал:
– Ну, этой рыбки мне хватит теперь на полгода. Огромное спасибо.
Мякиля с минуту помедлил, как бы решая, стоит ли говорить. Потом покраснел от смущения, откашлялся и сказал:
– Негоже тебе напиваться брагой вместе со всеми. Бог может призвать к себе в любую минуту. Сегодня утром в четыре часа было прямое попадание в блиндаж третьей роты. Двое убиты, трое с тяжелыми ранениями доставлены в госпиталь. Кхм… Видишь, как скоро все может кончиться. А как человек к этому подготовлен?
Хиетанена раздосадовала такая забота о его душе: его самого все это никогда особенно не волновало. Он считал, что раз государство прислало его сюда, то оно же позаботится и о том, чтобы на убитого солдата смотрели сквозь пальцы и не вели такой уж точный счет его грехам. На то у государства священники, чтобы урегулировать отношения человека с богом. И все же он не подал виду, что раздосадован; его удерживала от этого благодарность. Он сказал серьезно:
– Да-а. Вот и я всегда то же самое говорю. Когда русские начинают плеваться железом, только и думаешь, как бы уцелеть. Но так уж странно устроен человек, что, когда пули перестают летать, он тут же снова начинает распевать песенки и ругаться как черт. Ну, мне надо уже идти. Еще раз спасибо.
Уходя, Хиетанен положил салаку в рот. Он не решался разгрызть ее и только сосал злосчастную рыбешку, с помощью которой Мякиля хотел спасти его душу.
V
После еды полувзвод собрался в путь. Ламмио не показывался и держал связь с Коскелой через Миелонена. Коскела со своей стороны уже забыл про свою шумную драку. Деловито-спокойный, он вскинул вещмешок на спину и сказал:
– Ну что же. Отправляемся. Вперед.
Ванхала скомандовал самому себе, подражая саволакскому диалекту Миелонена, который его очень смешил и которому он поэтому часто подражал:
– Ремень застегнуть, ноги в руки и пошли!
Он вскинул винтовку на плечо и зашагал, улыбаясь; другие были настроены более мрачно, им было не до улыбок. Впереди их ждали блиндаж и колено окопа. Вообще же последнее время им жилось довольно спокойно. Начиная с весны все было тихо. В апреле они отразили крупное наступление противника, тогда положение на какое-то время стало критическим. Противник глубоко вклинился в их фланг, но в конце концов был отброшен, и предмостное укрепление на южном берегу Свири удалось удержать.
Наступление лета приободряло. Коскела глядел на лес по обеим сторонам гати и размышлял вслух:
– Вот где хорошо коров-то откармливать.
На влажной земле росла густая трава. Было тепло. Хотелось присесть на кочку и погреться на солнышке.
Безмолвные маршировали за ним солдаты. Лишь чуть-чуть приподнимались головы, когда впереди раздавался гул.
– В Миллионном опять сильный артиллерийский обстрел, -сказал кто-то. – Все сидят по своим норам.
Рокка оглянулся вокруг. Серьезные лица, ровно качающиеся плечи.
– О чем задумались, братцы? Я сейчас как раз налаживаюсь сложить песню. Чего только я ни перепробовал в жизни, а вот песен еще никогда не сочинял. Что скажете? – Он на секунду задумался, потом забормотал себе под нос:
– Нас ведут, нас ведут, нас ведут, нас ведут…
Ванхала поспешил к Рокке, словно его магнитом притянуло:
– Пока сердца в одном порыве для радости и горя живы, ты песню финскую послушай… хи-хи.
Хиетанен тоже очнулся от задумчивости:
– Братцы, что я придумал! Мы сделаем ловушки для крыс, чтобы ловить их живыми. Потом напишем на записках всякую чушь, повесим записки крысам на шею и отпустим. Когда крыс убьют в другом блиндаже, послушаем, что скажут о нашей писанине.
– Постой, я вот до чего додумался, – сказал Рахикайнен. – Один парень из Салми во второй роте знает русский. Попросим его написать по-русски и потом отпустим крыс.
– Пусть напишет всякую похабщину, хи-хи-хи.
– Да-а. Вон за тем поворотом вся местность будет как на ладони. Сворачиваем в лес.