Глава девятая

Глава девятая

I

– Выходите.

Лейтенант военной полиции открыл дверь бани и отдал приказ сдавленным, неестественным голосом. Стоявший у двери часовой спросил нервно и торопливо:

– Я могу уйти? Я больше не понадоблюсь?

– Идите.

Часовой пошел, почти побежал, словно опасаясь, что ему прикажут вернуться назад. Лейтенант отступил от двери, пропуская двух выходящих из нее солдат. Остановившись у входа, солдаты застыли в безмолвном ожидании. Они видели пасмурное, только что рассветно забелевшее зимнее небо, а прежде всего – стоявшую в стороне группу военных полицейских, лейтенанта и военного судью. Священник ушел, так как солдаты отказались от его услуг.

Один из солдат был высокий, с хорошей выправкой. Светлые волосы падали ему на лоб, и он рукой откинул их назад. Даже в утреннем сумраке бросалось в глаза его мужественное, решительное лицо с волевым подбородком. Он взглянул на лейтенанта, но тот поспешил отвести взгляд от его глаз, горящих особым огнем, какой бывает только у людей, сознающих близость смерти. Второй был поменьше ростом, нервный и вместе с тем какой-то апатичный. Он не переставая дрожал, как в ознобе. Светловолосому было от силы двадцать пять, тогда как его товарищу лет сорок пять. Оба были без головных уборов, без поясов, в мундирах.

Военный судья еще раз огласил приговор, который уже был им зачитан вчера вечером в военном суде. Так странно было слышать от официального лица, что они покинули свой пост и отказались вернуться на него. Они ведь и сами все это знали. Потом их отдали под суд и приговорили к расстрелу. Вот такая история. А за последние одиннадцать часов, проведенных в темной бане, они полностью осознали, что это значит, и подготовились к смерти. В сущности, оба они уже умерли, дело было лишь за формальным подтверждением этого факта. В мыслях они уже много раз пережили казнь, и реальность уже не так страшила их.

Солдат постарше уносился мыслями куда-то далеко, стараясь не сосредоточиваться на происходящем. Молодой испытывал ярую ненависть к палачам. Военные полицейские были его врагами, явившимися за его жизнью. И он сам инстинктивно подпитывал в себе эту ненависть, словно чувствуя, что она помогает ему высоко держать голову и облегчает смерть.

Когда военный судья кончил читать приговор, солдат помоложе, скрипнув зубами, сказал:

– Дай закурить, чертов сын.

Военный судья и лейтенант поспешно достали сигареты. Казалось, слова солдата только подстегнули их готовность услужить. Лейтенант поспешно полез за зажигалкой, в группе военных полицейских зашуршали спичечными коробками. Все наперебой изъявляли готовность выполнить малейшее желание приговоренных.

Лейтенант был в нерешительности. Дать им докурить сигареты до конца или сразу же приступать? Всякая проволочка казалась мучительной. Как можно скорее развязаться с этим делом и прочь отсюда. Ему, конечно, уже приходилось расстреливать людей, но то были коммунисты или шпионы, с ними все было ясно. Казнить собственных солдат ему приходилось впервые.

Молодой солдат разрешил его сомнения.

– Ну, палачи, делайте свое дело. Я замерз.

Вслед за этими словами с его губ сорвался короткий смешок, и военные полицейские вздрогнули. Другой солдат продолжал дрожать как осиновый лист, ничего не говоря и, очевидно, ничего не видя и не слыша.

– Повязки, – обернулся лейтенант к своим людям.

Те заколебались.

– Давай ты.

– Не пойду.

– Не ломайте комедию, черт вас подери. Я не хочу умирать с тряпкой на глазах. Я, небось, чаще видел ствол винтовки с дула, чем вы с казенной части, хоть вы и палачи.

– Ну а вы? Хотите повязку? – спросил лейтенант у другого.

Тот только потряс головой. Молодой шагнул к стене бани, другой последовал его примеру. Военные полицейские стали в ряд, взяв винтовки к ноге.

Раздались слова команды. Полицейские подняли винтовки. Тот, что постарше, повернул голову вбок и то ли вздохнул, то ли простонал. Молодой глядел прямо в дула винтовок, твердо, как будто он был судьей, а не осужденным. Еще вчера он, обыкновенный молодой человек, наполовину из безрассудного упрямства отказался повиноваться лейтенанту, которого он, как и вся рота, ненавидел за высокомерие. В это утро, проведя одиннадцать часов в темной бане наедине со смертью, он стал зрелым человеком с большим жизненным опытом.

Грянул залп. Люди у стены бани повалились на снег. Военные полицейские поспешно и бережно-почтительно бросились к трупам, чтобы убрать их.

Время отсчитало очередное событие в военных буднях.

II

– Батальон, смирно!

Батальон, выстроенный на заснеженной поляне в лесу, замер по стойке "смирно". Майор Сарастие достал из планшета лист бумаги и начал читать. Солдаты слушали несколько недоуменно: они уже знали о случившемся, что толку еще раз читать. Двое солдат были казнены, потому что отказались вернуться на покинутый пост. После того как приговор был приведен в исполнение, кое-кто из бойцов хотел было где-нибудь подстеречь совершивших казнь полицейских. Но до этого дело не дошло – к счастью, ибо исполнители были меньше всех ответственны за свершившееся.

Кончив читать, майор сказал:

– Приговор приведен в исполнение для того, чтобы все строптивые видели, что с армией шутки плохи. Я надеюсь и верю, что мне больше не придется зачитывать такие бумаги перед строем. Но если понадобится, военно-уголовный кодекс будет применен со всей строгостью.

Только теперь солдаты поняли цель, с которой был зачитан приказ о расстреле. Им угрожали. Финское наступление на Свирском фронте вызвало сокрушающий ответный удар. Противник, которого считали разбитым, оказался способным перейти в наступление, и батальону Сарастие было приказано в свою очередь нанести контрудар. Именно из психологических соображений майор и зачитал бумагу перед отправкой на фронт.

III

Под ясным морозным небом беспрерывно трещало, завывало и грохотало. Батальон выходил к важному пути сообщения противника, с тем чтобы вынудить его сдать деревню, которую он занял два месяца назад.

За деревню шли долгие кровопролитные бои, и русские не думали уступать ее. Теперь было решено взять деревню. Батальон Сарастие получил категорический приказ перерезать и оседлать дорогу.

Лысая высота, расположенная сзади и левее батальона, подвергалась сильному артиллерийскому обстрелу противника. Остаткам егерского пограничного батальона после трех бесплодных кровопролитных попыток удалось зацепиться за нее. Склоны были усеяны трупами, так как у противника не было возможности отойти и он дрался особенно ожесточенно. Три неудачные попытки не обескуражили егерей, и, когда после четвертой они все-таки поднялись на высоту, оказалось, что все сибиряки, защищавшие ее, погибли, но ни один не сдался в плен. Теперь противник яростно обстреливал высоту из орудий, и егеря приткнулись там между трупов, апатичные, со страхом в сердце, среди шквала огня.

Эта веками спокойно дремавшая высота стала неожиданно очень важной. Узкая рука с синими жилками указала на нее на карте: овладение высотой – безусловная предпосылка овладения деревней. Она господствует над болотистой местностью в радиусе до километра, и, не заняв ее, нельзя вбить клин достаточно глубоко, ибо связь может быть затруднена и легко перерезана.

Итак, "предпосылка" была теперь создана, и батальон Сарастие начал продвигаться вперед.

Лахтинен, Мяяття и Сало тащили лопарские сани по глубокому снегу. Сихвонен, когда требовалось, притормаживал сзади веревкой или, наоборот, старался помочь, толкая сани лыжной палкой. Они вышли со стрелковым взводом, прикрывавшим фланг, но отстали от него, таща сани. Сани пропахивали наст до самой земли – так тяжело они были нагружены. Трое солдат сначала пытались тащить их, идя на лыжах, но лыжи проскальзывали назад, их пришлось снять и положить вместе с винтовками на сани. Пот катил с них градом, несмотря на мороз. Чертыхаясь и отдуваясь, они шли по лыжне, проложенной ушедшим вперед взводом. Они смертельно устали, в голове шумело, а звуки боя воспринимались беспорядочно и приглушенно. Они не могли различить, где были свои, где противник.

Сало шел впереди, время от времени становясь на четвереньки, ибо сани своей тяжестью норовили завалить его на спину. Мяяття тянул сани молча, но сильно, он высматривал бугры, ложбины и, приноравливаясь к ним, старался тратить как можно меньше сил. Лахтинен налегал всем своим крупным телом и, когда сани задевали за камень или за пень, наваливался на постромки, вскипая злостью и ругаясь сквозь зубы:

– Ч-черт по-бе-ри.

Время от времени они устраивали передышки и садились на сани перевести дух. Лахтинен пыхтел и отдувался:

– Вот черт возьми. Уж лучше бы пуля и сразу конец. Вот адова работа! А у нас на родине сидит в кресле-качалке толстосум и пересчитывает деньги, которые он заработал на черном рынке. Я вот думаю, если бы пришел откуда-нибудь человек со свежей головой и с пониманием, что в жизни необходимо и разумно, а что – нет, вот бы он удивился. Еще бы, взрослые люди таскаются с этими чертовыми санями взад и вперед по лесу…

Лахтинен помолчал с минуту, копя злость, чтобы разрядить ее в диалоге со своим воображаемым разумным существом, и продолжал;

– Если бы он вздумал спросить об этих лопатах и ломах: "Вы что, идете строить дорогу или копать ямы под фундаменты домов?" – что бы я на это ответил? Наверное, сказал бы: "Ээ, нет. Ими закапываются в землю, чтоб не убили". А увидел бы он винтовку, то-то бы удивился: "Что это за штука, чудная такая? Что ею делают?…" Ха- ха. Что делают? Скоро увидишь… Да-а-а… Я должен ползать с ней здесь по грязи, хотя и не знаю, чего ради. Ради спасения жизни – так она была бы сохраннее в каком-нибудь другом месте. Родины у меня нет, о вере я со школьной скамьи не вспоминал. Есть у меня дом, какой-никакой, но и он не мой, а жилищного товарищества. Надо защищать родителей, говорит пастор. Так у меня никого нет, только мать, и если руссу на что-нибудь нужна такая древняя старушенция, так черт с ней… Ну, пошли… Черт, здесь пни высотой с ребенка. Могли бы и пониже спилить дерево.

Они продолжали путь. Злость Лахтинена как будто схлынула. Но он все же сказал Сало, веревка которого, как ему показалось, провисала:

– Тащи же ты, черт возьми! Ты даже не вспотел.

Веревка Сало натянулась, и, отдуваясь, он дал очень разумный ответ:

– А зачем потеть? Веревка ослабла потому, что сани покатились под горку.

Спереди и слева вдруг послышалась ожесточенная стрельба, и они решили, что батальон уже вступил в соприкосновение с противником. Совершенно выбившись из сил, они наконец нагнали взвод, который уже рассредоточился и занял позиции. Лахтинен по своему разумению выбрал для пулемета позицию посреди стрелков под прикрытием леса. Это было лучшее место из всех возможных, и Лахтинен сразу понял это. Он действительно во всех отношениях был хорошим стрелком и умел поставить пулемет так, чтобы от него была максимальная польза.

Взводу был отведен обширный участок, и прапорщик стрелков беспокоился, сумеют ли они выполнить свою задачу. Он должен был прикрывать участок прорыва с фланга и во что бы то пи стало удерживать позицию. Притом было весьма вероятно, что противник сделает все возможное, чтобы восстановить свои коммуникации. Прапорщик добрался по снегу до пулемета и сказал:

– Верно. Тут самое подходящее место.

Он чувствовал себя одиноким под гнетом ответственности и попытался вызвать бойцов на разговор:

– Может статься, мы обойдемся совсем без пулемета, но если уж на то пойдет, пусть ваша труба дудит во всю мочь.

Лахтинен, еще злой после трудного пути, неприветливо и мрачно пробормотал:

– Да уж постреляем… У нас здесь никто не будет сидеть сложа руки и дожидаться, пока его убьют.

Прапорщик, обескураженный неприветливостью, отошел.

IV

Мороз крепчал. В суровый и холодный багрянец отступал горизонт, за него опускалось бледное зимнее солнце. Снег между деревьями посинел. В лесу смеркалось, и вместе с сумраком, казалось, сгущалась тишина.

Лахтинен стоял на коленях перед пулеметом, неотрывно просматривая местность перед собой. Остальные были чуть позади, греясь возле жалкого подобия костра. Потрескивали на морозе ветви деревьев, иногда раздавалось негромкое металлическое позвякивание – это часовые опробовали затворы оружия, чтобы в любую минуту быть готовым к действию. Слева слышалась стрельба. Стреляли из ручного пулемета, обледенелый лес многократно вторил ему. Артиллерийский огонь затих. Лишь изредка гремели залпы батареи да с воем пролетали над головой одиночные снаряды.

Сапоги Лахтинена обледенели. Маскировочный халат при каждом движении издавал треск. Его мучали вши, но не хотелось даже поднять руку, чтобы почесаться: для этого пришлось бы вытащить ее из теплой рукавицы.

В лесу захрустел наст. Лахтинен напрягся и весь превратился в слух. Звук повторился снова, еще и еще. Кто-то шел по лесу, осторожно ступая по насту.

У Лахтинена учащенно забилось сердце. Он бесшумно лег на живот и взялся за ручки пулемета. Звук шагов усиливался. Теперь он превратился в топот, затем звякнул металл.

– Эй, – тихо позвал Лахтинен лежащего поодаль от него стрелка. – Противник зашевелился. Прямо впереди.

Стрелок поднял голову и тихо откликнулся:

– Слышу. – А затем передал дальше: – Тревога! – Противник впереди.

Защелкали предохранители. По цепи шепотом передали слово "тревога".

Лахтинен посмотрел на поляну между деревьями и вздрогнул. Там стоял человек в маскировочном халате, зажав под мышкой приклад винтовки, и озирался по сторонам. Он появился там, как привидение, Лахтинен не мог бы сказать, когда это произошло. Тут из-за можжевелового куста появился другой, и первый махнул ему рукой. Лахтинен поднял предохранитель и приложил обледеневший большой палец рукавицы к гашетке. Мушка пришлась как раз на грудь человека.

Лахтинен дышал часто и прерывисто. Весь во власти острого возбуждения, он ждал, когда покажутся другие солдаты противника. Он боялся лишь одного – что свои начнут стрелять слишком рано. Ведь эти двое явно разведчики, за ними идут остальные. В то же время он испытывал общее для всех пулеметчиков беспокойство: сработает ли оружие. От мороза его движущиеся части могло заедать.

Рядом бабахнул выстрел, и Лахтинен хотел было выругаться, но потом нажал на гашетку. Он почувствовал почти облегчение, когда пулемет послушно отстучал быструю очередь. Человек, вышедший из леса первым, упал как подкошенный. Другой качнулся, как бы решая, в какую сторону упасть, и рухнул набок.

– На позиции! – хриплым голосом рявкнул Лахтинен солдатам своего отделения. Теперь можно было не перешептываться. В лесу раздалось несколько выстрелов, но противник не появлялся. Затем стрельба утихла, и из леса доносилось только потрескивание наста.

Мяяття, Сало и Сихвонен забросали снегом костер и поспешили к пулемету. Находившиеся сзади солдаты стрелкового взвода последовали их примеру.

– Что там? – задыхаясь, спросил Сихвонен, когда они подбежали к Лахтинену. Тот, ничего не отвечая, смотрел вперед, Пулемет издавал какой-то странный звук. Этот звук исходил от разогретой смазки, и Лахтинена сквозь нервное напряжение словно обожгло воспоминание о старой примете, о которой всегда говорила мать, когда плита попискивала таким образом. Якобы это предвещало чью-то смерть.

Кто знает, быть может, это просто страх Лахтинена проявился в воспоминании о зловещей примете? Но нет, он не поддается страху. Взглянув на Снхвонена расширенными глазами, он ответил, как всегда, слегка брюзгливо:

– Ну а сам-то ты как думаешь? Что там может быть? Кто оттуда может стрелять?

Сихвонен молчал, обиженный его тоном. Они пристально смотрели перед собой, но противник больше не появлялся. По потрескиванию наста они догадывались, что: он сосредоточивается для атаки.

Подошли прапорщик, помощник командира взвода. Прапорщик, стараясь скрыть свое беспокойство за трезво-деловым тоном, проговорил:

– Справа слышится все больше голосов. По-моему, там что-то готовится. Это не просто дозор. Ни в коем случае.

Его помощник даже и не пытался скрыть беспокойство, а только сказал мрачно:

– Нет, это не просто дозор. Шум доносится далеко из лесу, за флангом моего взвода, а на участке четвертого отделения слышны слова команды.

– А нельзя растянуть цепь?

– Черта лысого ее растянешь, когда люди и без того находятся друг от друга чуть ли не на расстоянии оклика.

Прапорщик, явно нервничая, раздраженно сказал:

– Надо растянуть. Поставь туда ручной пулемет. И прикажи командиру четвертого отделения особенно внимательно наблюдать за флангом…

– Ручной пулемет там уже стоит. Только от него мало проку. Дальность обстрела не больше пятидесяти метров.

Прапорщик ничего не сказал. Всю войну он страшился такого положения. С одной стороны – смерть, с другой – взгляд майора Сарастие и сухой вопрос:

– И вам пришлось дать тягу? Так-так, на нас надвигается что-то совершенно ужасное.

А потом какой-нибудь друг-доброхот скажет, считая своим долгом утешить:

– Это ведь со всяким может случиться.

Прапорщик боялся ситуаций, в которых ему пришлось бы принимать самостоятельные решения. Хватит ли у него мужества остаться на месте и поднять людей личным примером, если они дрогнут?

Но нет. До этого дело не дойдет. Позиции надо удержать, и если нет иной возможности, то пусть и ценою жизни. Прапорщик решительно набрал в легкие воздуха, чтобы заполнить сосущую пустоту под ложечкой и придать своему голосу уверенность и силу:

– Здесь стоим и здесь останемся. У нас нет выбора. Батальон ведет бой, и мы прикрываем его с фланга.

Лахтинен обернулся и сказал шепотом:

– Тише вы там! С той стороны доносится какое-то чертово бормотание.

Они прислушались. Впереди слышался приглушенный говор и потрескивание наста. Лахтинен хмуро поглядел на прапорщика и сказал, словно обвиняя его:

– Я вот что думаю. Это не моя забота, но что-то надо делать. Ведь оттуда идет не одна рота, ребята. Нас здесь растопчут, это как дважды два – четыре. Надо послать вестового за подкреплением. И сказать там, в штабе, что тут мало одного отделения, к тому же потерявшего уже половину бойцов.

– Да ведь мы уже посылали такое донесение, – сказал прапорщик. – Нам запретили просить подкрепление, потому что его нет.

– А, ну тогда понятно.

И Лахтинен с мрачным видом продолжал рассматривать местность впереди.

Немного позже прапорщик и сержант, посоветовавшись, все-таки решили послать человека в батальон доложить обстановку.

– Скажите, мы не можем поручиться за фланг, если нам не дадут подкрепления.

Солдат стал радостно собираться в путь, явно испытывая облегчение, остальные с завистью за ним наблюдали. Он вышел из игры, которую им еще предстояло продолжить.

Положение было настолько серьезным, что на время даже стерло различия между солдатом и командиром. Голос прапорщика, когда он напутствовал посыльного, звучал по-товарищески тепло:

– Постарайся сделать все, что можешь. Они тоже не по воздуху полетят, а пойдут по глубокому снегу.

Солдат оправил одежду, вскинул винтовку на спину и сказал с какой-то горькой, безнадежной убежденностью:

– Им этот снег нипочем. Ну, пока. На том свете увидимся.

V

Время близилось к пяти. Наст сделался еще синее, а лес окутался сумраком, тем сумраком в конце морозного зимнего дня, когда его свет чахнет и угасает. Мерцающий снег еще помогает немного свету, но в кустарнике и лесной чаще сумрак уже берет верх.

С позиций противника доносились слова команды. Лахтинен посмотрел на товарищей. Кроме страха и напряжения он ощутил какое-то безнадежное злорадство, как будто наслаждался тем, что дела обстоят хуже некуда. Другие молча наблюдали за лесом, и Лахтинен, желая дать им понять, в какую передрягу они попали, сказал:

– Теперь нам крышка. Так и знайте.

Никто ему не ответил. Только Мяяття поправил поясной ремень, и Лахтинен истолковал это молчание как признак того, что другие еще не поняли, не осознали безнадежности их положения. Поэтому он продолжал пророчествовать:

– Теперь будем драться за родину и веру. И за это получим деревянный крест.

Ответа опять не последовало. Сало снял винтовку с предохранителя. Что за черт! Эти люди не хотят понимать, как все безнадежно.

– Если придется удирать, пулемет берите с собой, так и знайте.

– Я возьму станину, – коротко ответил Мяяття нарочито безразличным голосом. Возможно, он чувствовал, что, запугивая их, Лахтинен хотел лишь отплатить за те насмешки, которые ему пришлось вытерпеть. Сам же Лахтинен теперь деловито давал указания, и голос его звучал менее безнадежно и злорадно:

– Мы с Мяяттей стреляем из пулемета. А вы жарьте вовсю из винтовок. И помните, что сейчас каждый выстрел должен бить в цель. Цельтесь в живот, это наверняка выводит человека из строя. Стреляйте в того, кто ближе всех. И никакой пальбы наугад. Раз уж бахаете, то бахайте так, чтобы убить.

– Ур-р-р-а-а-а… а-а-а… ура-а… а-а…

Солдаты перевели дух. Их нервы были напряжены, тела приготовились исполнять приказ, данный сознанием. Взволнованные ожиданием схватки, они не ощущали холода. Наконец настал тот кидающий в дрожь момент, когда напряженная тишина вдруг прорывается оглушительным грохотом. Первый выстрел словно вспугивает десятки пальцев, застывших на спусковых крючках, и с минуту стоит оглушающий треск пулемета, пока огонь не обретет определенный ритм.

Лахтинен стрелял, крепко стиснув челюсти. Первой его жертвой был командир в белом полушубке. Затем настал черед пулеметного расчета, пытавшегося занять позицию за сосной. Лишь один человек успел укрыться. Неприятельское "ура" устрашающе разносилось по лесу. С финских позиций слышался только непрерывный треск выстрелов. Один раз слева раздался хриплый, тревожный крик:

– Ручной пулемет сюда! Ручной пулемет!…

Продвижение противника прекратилось, он ввязался в перестрелку. Лахтинен строчил направо и налево. Он быстро взглянул на Мяяттю и сказал, словно оправдываясь:

– Их не видать, но я оказываю моральную поддержку.

Мяяття ничего не ответил. Он смотрел лишь за тем, чтобы лента непрерывно бежала из питателя. Пулемет уже начал пыхать жаром.

Слева стало подозрительно тихо, и вдруг Сихвонен крикнул:

– Наши бегут! Бежим и мы…

Лахтинен и сам видел бегущих людей. Он грубо одернул Сихвонена:

– Ты останешься здесь, пока мы здесь!…

В эту минуту справа подскочил прапорщик и заорал:

– По местам!… Назад!… Кой черт дал приказ отступать?

Кто-то из бегущих вопил:

– Нас обходят!… Слева!

Прапорщик позвал помощника:

– Пенттинен!… Сержант Пенттинен!…

– Пенттинен убит… Всю голову изрешетили.

– Лехтовирта и Кюлянпяя тоже.

– Нас обходят слева!

– Там остался ручной пулемет и двое ребят. Я видел, как Аарнио застрелили с трех метров.

С левого фланга в панике бежали люди, выкликая известия о гибели то одного, то другого. Прапорщик хрипло рявкнул:

– Назад!… Занять позиции!…

Некоторые из бегущих повернули было на места, но их встретила автоматная очередь противника, и один солдат, слабо вскрикнув, упал. Это до того потрясло остальных, что они потеряли всякую способность сопротивляться. Солдаты с правого фланга тоже поддались панике и побежали. Лахтинен начал отсоединять станину, ибо полагал, что главная его обязанность – спасти пулемет. Сихвонен и Сало уже покинули позицию.

Сам прапорщик тоже понимал, что положение безнадежно. Он все же хотел перебраться на левый фланг, чтобы попытаться организовать там сопротивление противнику, но вдруг увидел, как из снега поднялась чья-то рука, и услышал крик раненого:

– Братцы! Не бросайте! Не бросайте, братцы!…

Прапорщик бросился к раненому и позвал на подмогу пробегающего мимо Сихвонена, но тот лишь мчался что есть мочи с круглыми от страха глазами. Помочь раненому взялся Сало, и вдвоем они потащили его за собой.

Увидев это, Лахтинен вновь поставил уже отсоединенный пулемет на станину и сказал Мяятте:

– Хлам из саней, раненого туда… Мигом. Беги, пособи. А я вас прикрою…

Мяяття подскочил к саням, одним ударом ноги опорожнил их и подтянул к раненому. Они положили солдата в сани и потащили их по направлению к лесу. Несколько бойцов из взвода прапорщика вернулись помочь им, а Мяяття с прапорщиком остановились, чтобы дождаться Лахтинена.

Лахтинен кружил пулемет налево и направо, насколько позволял поворотный диск, и бешено отстреливался. Взглянув через плечо, он увидел, что сани достигли леса, стал на колени и взялся за пулемет.

Прапорщик с Мяяттей стреляли в противника наугад, чтобы хоть как-то прикрыть Лахтинена. Противник уже заметил его – пули так и взвихривали снег вокруг.

– Брось пулемет и беги! – крикнул прапорщик, зная, что одному человеку не под силу справиться с пулеметом. Может быть, Лахтинен не слышал их, а может, просто не мог бросить оружие. Во всяком случае, Мяяття с прапорщиком увидели, как этот рослый парень одним рывком вскинул пулемет вместе со станиной на плечо и, пригибаясь, побежал но направлению к ним. Когда он упал, они подумали, что он просто оступился. Но Лахтинен не поднимался, и тогда Мяяття крикнул:

– Лахтинен!

Ответа не последовало. Человек в маскировочном халате, распростертый на снегу, не шевелился. Рядом торчала передняя опора пулемета. С минуту Мяяття с прапорщиком выжидали, не подаст ли Лахтинен признаков жизни, затем молча начали отходить. Повсюду за позициями валялись брошенные лыжи: ни у кого не было времени их подобрать.

Разогретый кожух пулемета, шипя, погружался в снег. Талая вода сливалась в маленький ручеек, который тихо побежал по показавшемуся в проталине листу голубики. Несколько скудных капель крови окрасили его в красный цвет. Они скатились из пробитого пулей отверстия за ухом Лахтинена.

VI

– Ты в своем уме? Откуда идешь?

Рокка схватил солдата за плечо. Тот тяжело дышал.

– Оттуда… оттуда…

– Говори ясней! Что там случилось?

– Все… накрылись… Весь взвод полег.

– Не болтай. Ведь ты-то еще живой. А вон и другие. Что с пулеметом? Где Лахтинен?

– Остался там. Оттуда никто не выбрался.

По-моему, не стоит его ни о чем расспрашивать, – сказал Хиетанен, опираясь на лыжные палки.

Все подкрепление, которое взводу прислали из батальона, составляли они двое с пулеметом Рокки. Когда им навстречу попался первый беглец, еще не оправившийся от страха, у них мелькнула догадка, что они опоздали.

Рокка отпустил солдата, и, когда появились новые беглецы, они узнали подробно о происшедшем у тех, кто еще сохранял остатки самообладания. Последними прибыли прапорщик и Мяяття. Увидев своих людей, прапорщик дал волю ярости:

– Проклятые трусы! Ну да это в первый и последний раз! Бегут, заложивши язык за спину, и не оглянутся. Оставляют раненых… Впредь всякий, кто побежит, получит по заслугам, это я обещаю.

– Где Лахтинен с пулеметом? – спросил Хиетанен у Мяятти.

– Остались оба там, лежат рядышком, – сухо ответил Мяяття, как будто случившееся нисколько его не волновало.

– Тут уж ничем нельзя было помочь, – сказал прапорщик, словно объясняя за Мяяттю. – Он сделал все, что мог. Мы вывозили раненого. Он не виноват. Единственный настоящий парень на всю часть…

– Я не хочу знать, кто из вас в чем виноват. Я спрашиваю, где Лахтинен и где пулемет, – повторил Хиетанен довольно резко, разозленный тем, как прапорщик пробирал своих людей.

– Скоро появится противник, – сказал Рокка. – Надо привести в порядок цепь.

Прапорщик наконец понял, что есть дела и поважнее, чем распекать солдат, и начал быстро организовывать оборону в надежде остановить противника. Чтобы смягчить свои слова, он крикнул солдатам:

– Мы еще забьем ему в глотку кость, ребята! Занимайте позиции. Постарайтесь отрыть в снегу хоть какой-нибудь окопчик. Хорошо, если вы докопаетесь до самой земли.

Новая надежда придала прапорщику решимости и укрепила его мужество. Он попросил Хиетанена взять под свое командование людей на правом фланге; у него были убиты помощник и командиры обоих отделений, находившихся на левом фланге. Хиетанен привел цепь в порядок, Рокка нашел подходящее место для пулемета. Поэтому, когда подошли еще и люди Лахтинена с первым пулеметом, при Рокке оставили Мяяттю и Ванхалу. Остальные пошли в цепь стрелками. Сам Рокка подошел к прапорщику и сказал:

– Слушай, прапорщик, ежели тебе нужно поставить где-нибудь надежного солдата – вот он, перед тобой.

Несмотря на серьезность обстановки, прапорщик невольно улыбнулся этим словам, но, зная, какой славой пользуется Рокка, он понимал, что так оно и есть на самом деле.

– Фланги слабее всего. Возьмите несколько человек и обеспечьте левый фланг. Выйдите немного за позиции и смотрите там в оба…

– Ладно. А этот автоматчик пусть идет со мной. Дай мне автомат!

– Не лучше ли взять другого напарника? – шепнул Рокке прапорщик. – Лампинен еще не оправился от испуга, и вообще он не из храбрых.

– Мне героя не надо. Мне – чтоб умел набивать диски патронами. Ну так пошли, что ли? Я парень веселый. Со мной не соскучишься, черт подери. Возьми с собой патронов, сколько можешь унести.

Они отправились в путь.

Рокка брел по снегу, его притихший товарищ шел за ним следом. Сумрачный лес озаряла луна. Ярко сверкали заснеженные поляны, во мраке густой подлесок смотрел грозно и таинственно. Тени ложились длинные – луна только что взошла.

Они миновали последнего стрелка в цепи и продолжали идти дальше. Рокка сказал шепотом своему безмолвному спутнику:

– Чертовски хорошие валенки я раздобыл днем на дороге. Так примерзли, что никак не слезали у него с ног.

Солдат не отвечал и только боязливо оглядывался по сторонам. Вдруг Рокка остановился и предостерегающе поднял руку. Когда Лампинен увидел, что заставило Рокку остановиться, у него перехватило дыхание. Перед ними открывалась небольшая болотистая поляна, и по ней навстречу им вереницей двигались несколько десятков человек в маскировочных халатах. Рокка сделал Лампинену знак подойти поближе, и они осторожно опустились на снег.

– Мы ничего тут не сделаем, – дрожащим голосом сказал Лампинен.

– Наперед нельзя знать! Может, это мне такая удача подвалила. Они услышали наше бормотание, определили, где мы находимся, и отправили эту группу в обход. Такой уж у меня нюх. Я все время чуял неладное.

Противник приближался медленно и беспечно. Он не выслал вперед разведчиков, хотя шел сейчас по открытому месту. Возможно, он был так уверен в успехе, что не счел это необходимым. Рокка с Лампиненом стали вжиматься в снег, причем Рокка успевал еще шепотом давать указания:

– Вот полные обоймы. Я буду их расстреливать, а ты наполняй снова. Клади полные в кучу к полным, чтобы не перепутывались. Будь спокоен, бери пример с меня. Нам здесь неплохо. Скоро придется туго им, а не нам. Если умеешь петь, мурлыкай себе потихоньку. Пение придает бодрости. Эдакая вот стратегия. Думай о любых глупостях, в таких случаях это помогает.

Рокка знал, что противник не услышит его шепота – шорох шагов перекрывал его. Сдвоенная вереница людей приближалась, тяжело ступая по глубокому снегу, и Рокка прицелился.

– Офицер впереди. Когда тень от его головы дойдет вон до той маленькой елки, мы его и хлопнем. Так я решил. А потом и других. Смотри, как они идут! Вышагивают друг за другом. Ах вы, черти! Не знаете, что вас ждет. Ну ничего, скоро узнаете, как господь к себе призывает. Если они грешны, то ты, хозяин неба, прости их. Но поторопись! Вот прямо сейчас они к тебе и пойдут.

Длинная тень идущего впереди командира приблизилась к ели. Он так и не узнал, что произошло. Он увидел лишь темную опушку леса, сверкающий под луной снег и собственную тень, голова которой коснулась молодой ели. Может быть, его глаза еще заметили вспышку пламени, но смысла ее он уже не осознал.

Послышались крики, раздалось несколько беспорядочных выстрелов, но все звуки перекрывал автомат Рокки, строчивший, как швейная машина. Рокка убивал холодно и обдуманно. Этому способствовали его особые качества: верный глаз, сметка и рука, подчинявшаяся рассудку.

Одни из них бросались бежать, другие барахтались в сугробе. Некоторые стреляли наугад, но никто не видел этого сухо стучавшего автомата.

Свалив передних, Рокка принялся за шедших последними. Сначала стрелял в тех, кто был у края леса. На очереди всегда был тот, у кого была возможность спастись, а когда удавалось, стрелял и в середину вереницы. На открытом ледяном болоте то и дело умирали люди. Отчаявшийся беглец старался добраться до края леса, и надежда уже теплилась в его душе. Но тут его настигала очередь, и на снегу оставался лежать еще один неподвижный ком. Некоторые солдаты старались залечь в снегу и открыть ответный огонь, но через несколько выстрелов снег вздымался вокруг него, и оружие замолкало.

Лампинен лежал рядом с Роккой, обливаясь потом. Дрожащими руками он разрывал картонные коробки и набивал патронами диски, опорожняемые стрелком. Он едва не помешался от страха. Хотя его и успокаивало выражение лица Рокки, слегка настороженное и сосредоточенное, он все же чувствовал себя беззащитным в этом неравном бою. Их каждую минуту могли обойти, отрезав путь назад. И кроме того, он был ошеломлен этой ужасной бойней. Никогда еще Лампинен не видел побоища такого масштаба, и, хотя он вовсе не испытывал сострадания, это беспощадное убийство казалось ему противоестественным и чудовищным.

Лампинен услышал противный щелчок, и в то же мгновение автомат Рокки смолк. Он посмотрел в его сторону и испуганно вскрикнул. Шапка свалилась с головы Рокки, голова бессильно поникла, а по лбу потекла на щеку красная струйка крови.

Лампинен выронил обойму и стал отползать прочь. Оставшись один, он потерял всякое самообладание; у него захватило от страха дух, и ему представилось, что противник у него за спиной вот-вот даст по нему очередь. В тот момент, когда он уже собрался подняться, чтобы бежать, он ощутил цепкую хватку на своей лодыжке и, глухо вскрикнув от ужаса, с вылезшими из орбит глазами, обернулся.

Рокка держал его за ногу и улыбался, но эта улыбка показалась Лампинену страшной. Глядя в лунном свете на искаженное болью, вымазанное кровью, оскаленное лицо Рокки, можно было подумать, что это улыбается сам дьявол.

– Ты куда?

– Н-н-никуда.

– Тогда давай обратно на место. Я уж решил, что ты хотел дать деру. Ни шагу назад, черт бы тебя подрал. Надо наполнять обоймы…

Автомат заработал вновь. Никто из оставшихся в живых не пытался бежать. Они старались спастись в снегу, и некоторым это удалось.

– Это был тот черт, вон за той молодой елкой. Ты сделал мне пробор в волосах, а я в благодарность снесу тебе полчерепа. Так-так-так… Смотри, как зарывается в сугроб! Нет, не проведешь ты Антти Рокку…

Движение на болоте прекратилось. Еще стреляли с края леса, но никакой атаки не было. Луна освещала лежащие на болоте тела. Изредка доносились стоны, но сразу же начинал стучать автомат Рокки. Без шапки, с едва заметной улыбкой этот хладнокровный убийца наблюдал за своей жертвой.

Сзади послышался шелест лыж по снегу; подоспел лейтенант егерского взвода со своими людьми.

– Как обстановка?

– Ничего особенного. Но не мешало бы протянуть цепь стрелков здесь, по краю болота. Противник, конечно, сделает еще попытку. Вы на подмогу пришли?

– Да.

Лейтенант составил из солдат цепь и остановился около убитых.

– Вы стреляли один?

– Можно сказать, что один. Правда, и противник пробовал, только не очень-то у него получалось. Впрочем, он, черт, колупнул мне башку. У меня на минуту аж в глазах помутилось.

– А я уж хотел убежать, – пришибленно сказал Лампинен, как бы давая понять, что он вовсе и не скрывает того, что ему было страшно. Рокка снисходительно засмеялся и сказал:

– Да, верно. Меня смех разобрал, когда я очнулся и увидел, как твоя нога уползает от меня прочь. Видно, он решил, что я убит, сразу же мелькнуло у меня в голове. Ну, думаю, вот уж он струхнет, когда мертвый ухватит его за ногу! А теперь давай-ка перевяжи мне голову. На морозе кровь застыла, но все-таки маленько перевязать надо.

Лампинен начал перевязку. Страх больше не мучил его, сменившись робким восхищением, и он сказал лишь:

– Не знаю, ты просто сатана, а не человек…

Рокка поднял руку в рукавице, назидательно жестикулируя в лад словам:

– Послушай! Дело обстоит так, ежели ты бросишься бежать, то можешь добежать аж до самого Ботнического залива. Но и противник, конечно, за тобой следом, уж будь уверен. Но ежели ты стоишь на месте и ни шагу назад, что ему делать? Ведь вам с ним в одном окопе не ужиться. Вот какая тратегия у оборонительной войны. Другой мудрости у нее нет и не будет. А, черт, не пеленай мой кумпол, точно ребенка! Я уже почти ничего не вижу и не слышу. Дай закурить, лейтенант. Я забыл свои сигареты в грузовике.

– Возьмите всю пачку. У меня есть еще.

– Не-ет. Ты щедрый, чертяка. Ты мне нравишься. Надо поглядеть, есть ли у них валенки. Если есть, я завтра обую весь свой взвод.

У погибших не было валенок. Это увидели на следующее утро, когда противник отступил, оставив захваченную деревню: его заставили отойти на первоначальные позиции. На болоте насчитали пятьдесят два убитых. По подсчетам Лампинена, Рокка опустошил семнадцать барабанных магазинов. Ствол его оружия безобразно расширился.

После боя майор Сарастие собрал батальон и поблагодарил солдат за хорошее выполнение задания. Он сказал, что их действия при контратаке имели решающее значение. Батальон дрался отлично, и командир полка тоже посылает ему свою благодарность. Он приказал выразитьбойцам свою признательность за выказанный ими несокрушимый боевой дух.

Солдаты, правда, так и не поняли, в чем именно они проявили себя лучше, чем прежде, но раз говорят, что они дрались хорошо, наверное, так оно и есть.

Это ведь для укрепления их боевого духа расстреляли двоих солдат у бани в соседней деревне. Было бы просто удивительно, если бы такая мера не возымела успеха.