Шейзар

Шейзар

— Клянетесь стоять за твердую веру? — спросил Большой сипах-салар, медленно поворачивая львиную голову и переводя горящий взгляд с одного на другого.

Он стоял на небольшом возвышении в середине зала, и его монументальная фигура, блиставшая золотым шитьем одеяний, грозно подалась вперед, как будто уже готовая обрушиться на того, кто смеет не подчиниться или хотя бы возразить. Моргающие огни светильников не могли по-настоящему высветлить его каменное, цвета старой бронзы, тяжелое лицо.

Когда страшный, полный огня взгляд уперся в зрачки, Шейзар тоже покорно опустил голову.

— Клянемся! — ревели войсковые начальники. — Клянемся!..

— Готовы присягнуть?

— Готовы!.. Тебе эмиром быть!..

— Присягаете на подданство?

— Присягаем!.. Ты наш эмир!..

— Великий эмир Фарид!..

— Постоим за веру!..

— Никто не против? — спросил Большой сипах-салар, снова поворачивая тяжелую голову и снова прожигая каждого.

Слышался только шорох, с каким спертый воздух проникал в людские легкие.

— Смотрите же! — угрожающе протянул Большой сипах-салар. — Вы сами сказали свои слова! Помните об этом!..

Трепет облегчения пробежал по губам тех тридцати или сорока человек, что окружали его.

— Теперь пойдемте! Сядем, поговорим о делах! Выпьем без спешки по чаше вина!.. — крикнул Большой сипах-салар, разводя руки, чтобы сделать знак, охватывающий каждого и вовлекающий всех в общее дело. — Выпьем по другой! Разберем яства и насытимся! Поднимем по третьей! А потом я скажу, что делать дальше!

Военачальники стеснились у выхода.

Шейзару удалось задержаться возле дверей зала. Попятившись в сумрак, он оказался возле неприметной двери.

Дверь поддалась.

Однако надежда, что этот путь приведет к какому-нибудь выходу, не оправдалась — он оказался в какой-то темной комнатушке.

Оглянулся.

Потом посмотрел вверх.

Пару лет назад Назр остановился в одном хорасанском местечке, чтобы помолиться возле мечети. Мечеть стояла у крутого обрыва. Одной ее стеной являлась отвесная скала. Вход был не шире двух пядей. Следом подъехал начальник гвардии, спешился, явно намереваясь проникнуть внутрь.

“Эй! — окликнул его Назр. — Ты куда, Кормилец?” Ханджар-бека звали так после одного смешного случая: решил на ходу утолить голод куском хлеба, а при подъезде к городским воротам, где толпились нищие, спешно запихал остатки лепешки в собственный рот; и едва не подавился — вместо того, чтобы, как положено правоверному, наделить нуждающихся милостыней в залог будущего своего спасения...

“Как это куда? В мечеть, конечно! — отозвался Ханджар-бек, яростно протискиваясь. — Господь велик, будь оно все неладно! Разве я сын греха, чтобы не пролезть в эту дырку?!”

Оказалось, как тут же пояснил один из приближенных, мечеть знаменита именно этим: в нее не мог войти человек, зачатый в результате прелюбодеяния.

Проход и в самом деле был узкий, но не настолько, чтобы кто-нибудь застрял. Назр усмехнулся. Господи, каких только нелепиц не выдумают!..

Однако, оглянувшись, неожиданно для себя обнаружил, что и свита, и сопровождавшая выезд кавалерийская сотня, и даже люди из неспешно подтягивавшегося обоза — все тянут шеи, стараясь не упустить момент, когда он сойдет с коня, чтобы попытаться пройти внутрь.

Наверное, ему следовало поступить с ними иначе... Как они смели ждать этого! Следить за ним! Мерзавцы! Подумать только: они хотели убедиться, что их эмир чист! Что он не является сыном греха!.. А раз хотели убедиться, значит мысленно допускали обратное! Свора поганых собак! Пожалуй, следовало немедленно истребить всю эту мелкую сволочь!..

Однако здравомыслие взяло верх.

Громко расхохотавшись, он тронул коня, подъехал ближе, спешился и, ощутив, несмотря на всю свою уверенность, предательский холодок в груди, шагнул к проему...

Вошел.

Вышел.

Ну, тут уж начали ломиться толпой... и все проходили. Все — и вельможи, и простые воины... и командиры, и рядовые... потом и обозники поперли.

Назр стоял в сторонке, хмуро наблюдая. Когда окончательно стало понятно, что, как он и думал с самого начала, все это всего лишь нелепая выдумка, приказал поставить шатер.

Однако чуть позже к нему пришли с известием, что одному из его подданных войти в мечеть так и не удалось.

Причем этот конюх был совсем худым, даже, можно сказать, тощим человеком. Судя по описанию, он сумел бы протиснуться в лисью нору. Вдобавок очень набожен: то и дело молится.

Назр велел привести его.

Конюх плакал от обиды, размазывая по щекам грязные слезы. “Перестань, — сказал Назр. — Лучше скажи, что ты чувствуешь? Я имею в виду — когда пытаешься войти?” Тот горестно пожал плечами. “Не знаю... как будто выталкивает что-то”. — “Выталкивает? — задумчиво переспросил эмир. — А кто была твоя мать?” Но про мать этот костлявый ничего не знал, его воспитали чужие люди.

“Ладно, иди, — сказал Назр. — Да не горюй, я награжу тебя”.

Не смог войти.

Как это понять? Нельзя понять. Невозможно. “Как будто что-то выталкивает”, — сказал этот несчастный. Выталкивает какая-то сила. Колеса судьбы тоже крутятся не без помощи каких-то сил. Каких именно?

Может быть, это одни и те же силы — силы судьбы и те силы, что не пускают тощего конюха в проем узкой двери?..

Да, это непонятно ровно в той же степени, в какой непонятна судьба. Как понять судьбу? Одного проткнут копьем, а он выживет, поправится и опять воюет... а другой уколется иглой, зашивая рубаху, — и умирает.

Впрочем, что толку размышлять о вещах, которые не могут уместиться в человеческой голове? Предопределенность несомненна. Будет то, что должно быть. Солнце взошло сегодня, взойдет и завтра. Голод утолен, однако возникнет снова. Ты осыпал раба милостями — теперь смотри, чтобы он не воткнул тебе нож в спину... Знать это — означает ли знать будущее? Означает ли знать судьбу?.. Пожалуй что нет. Будущее известно только Богу. Бог знает о нем все. Ангелы — меньше. Духи — еще меньше. Люди — почти ничего. Но не стоит бояться. Неведение не имеет значения. Потому что когда известен закон неизвестности, сама неизвестность отступает на второй план: если все предопределено, что страшного в том, что ты не знаешь кое-каких мелочей этой предопределенности?

Однако трудно остаться философом, коли тебе приносят такие вести!

Назр ходил из угла в конец комнаты. Шейзар стоял у дверей.

— А как ты выбрался? — спросил эмир, яростно останавливаясь.

Шейзар пожал плечами.

— Да выбрался вот... Крышу разобрал.

— Крышу разобрал?! — восхитился Назр, скалясь. — И что, никто не видел?

— Не знаю. Я старался украдкой... через задний двор ушел. Там только оруженосцы толклись.

— Оруженосцы?

— Ну да, — кивнул Шейзар. — Все военачальники с оруженосцами пришли. Им в саду накрыли...

Опустив голову, Назр снова прошагал из угла в угол.

— Значит, сейчас они поедят, — негромко проговорил он, как будто снова вдумываясь в то, что еще казалось ему невероятным. — Выпьют по три пиалы вина... Затем поднимутся... Нападут на дворец. Убьют меня... Убьют тебя, — Назр ободряюще покивал визирю. — Убьют моего сына Нуха... Убьют всякого, кого найдут!

Он остановился и закончил, разводя руками:

— Цель этого сборища — наша погибель. Вот мерзавец!.. Но зачем он у меня золотую утварь просил? — Назр возмущенно посмотрел на Балами.

Балами пожал плечами.

— Думаю, хочет раздать гостям, — вздохнул он. — В качестве залога будущих милостей.

Назр похрустел пальцами.

— И что же делать?

— Надо вызвать его сюда, — сказал Балами.

— Кого?

— Фарида-мукомола.

“Мукомолом” Большого сипах-салара прозвали в молодости: он врывался во вражеские порядки, как пущенный с горы мельничный жернов.

Назр фыркнул.

— Вызвать сюда! Что ты говоришь! Зачем Фарид-мукомол пойдет ко мне, если он собрал военачальников для присяги? Если бы он был такой дурак, в жизни ему не видать своего чина! Он человек непростой. Даже пошутить умеет.

Эмир усмехнулся.

Он имел в виду тот давний случай, когда направил к Фариду-мукомолу одного упрямого пленного, чтоб тот напугал его как следует: может быть, после этого расскажет о тайных планах своего предводителя. Выслушав разъяснения посыльного, Фарид-мукомол велел привести несчастного, выхватил меч и, не говоря худого слова, единым махом снял с него голову. “Фарид! — воскликнул ошеломленный посыльный. — Что ты сделал? Эмир велел напугать, а не убивать!” Фарид-мукомол вытер клинок о рукав, сунул в ножны и сказал хмуро: “Не знаю, о чем там себе эмир думает. Я не умею пугать иначе”.

— Я и не говорю, что он дурак, — возразил Балами. — Я всего лишь хочу сказать, что он жаден. Ведь это правда?

— Это да, — согласился эмир. — Это правда... Алчность его не знает границ. Жаден — как зыбучий песок: все к себе утянет.

— Вот и пошли к нему человека сказать, что ты не все ему дал. По ошибке. Что у тебя есть еще десять больших пиршественных блюд. Украшенных драгоценными камнями. Дескать, они случайно оказались у тебя в покоях, а не в казнохранилище. Ты забыл. А теперь вспомнил. Дескать, что ж он сидит за своим столом как нищий.

— Да, да...

— И потом!.. — Балами поднял палец. Шейзар знал этот жест: визирю пришла новая мысль. — Ведь его гости, скорее всего, в курсе, что он просил тебя помочь утварью. Ты просто забыл — а они могут подумать, что эмир Назр пожадничал. Поэтому пусть непременно приходит и берет. Чтобы у гостей не создалось о тебе превратного впечатления.

— Да: вроде я за свою репутацию волнуюсь.

— Вот именно. Чтобы у него не было повода отказаться. Ведь речь не о его удобстве, а о твоей щедрости.

— Десять блюд...

— Даже лучше — двадцать.

— Двадцать так двадцать. Я и тридцать могу посулить, мне не жалко... Как думаешь, солдат?

Шейзар вытянулся.

— Не знаю... приказывайте. Пойти сказать про двадцать блюд?

— Нет, нет. Ты мне будешь нужен. Понимаешь? Приготовься.

— Но ты не сможешь прийти к ним просто так, — сказал Балами, кусая губы.

— Что еще?

— Они уже решились на бунт. Они уже преступили. Если ты придешь сломать их планы, и при этом в итоге каждому будет грозить наказание, они просто убьют тебя. Разрешив тем самым все противоречия.

— Не посмеют!

— Им будет некуда деваться. Чтобы выправить в нужную сторону, надо предоставить им хоть какую-нибудь лазейку... понимаешь?

— Хорошо. Я скажу, что всем все прощаю. Что сипах-салар наказан по заслугам, а никого больше не виню. А?

— Не знаю... в твоем прощении им придется еще убедиться... ведь ты останешься эмиром. А ну как передумаешь? Ведь они знают: все, что жжет, можно смягчить или потушить, лишь пламя ненависти не утишить ничем, и пылает оно вечно.

— Ну, начинается, — Назр досадливо отмахнулся и вдруг просиял. — Погоди-ка! Я ведь могу просто-напросто отречься. Я больше не буду эмиром. Посажу вместо себя Нуха! На время, разумеется.

— На время? — повторил Балами, напряженно кусая губы.

— Это их успокоит. Я — отошел от дел. Я — никому не угрожаю. Теперь вместо меня мой сын Нух. У него новая, совершенно свежая, ничем еще не запятнанная память. Все грехи прощены. Все забыто. Начинайте служить заново! Старайтесь! — и он осыплет вас милостями... Разве плохо? Ты моего мальца знаешь. Из него хоть какие лепешки лепи. Послушает отца, все сделает как скажу... как тебе?

— Да, но...

— Что?

— При Нухе есть Гурган.

— Гурган? Этот червяк?! Господи боже мой! Полно тебе!

Балами молчал. Он был бледен. Глаза сияли черными пропастями.

— Ну о чем ты опять думаешь? — раздраженно воскликнул Назр. — Мы не можем медлить. Надо решаться. Ты молчишь — значит, у тебя нет возражений! Эй, кто там!

Не прошло и минуты, как от ворот дворца поскакали посыльные: один помчался к Большому сипах-салару, другие — разыскивать молодого эмира Нуха.

* * *

Одеты гонцы были в красное, и над каждым летел ячий хвост, трепеща на конце вызолоченной пики.

Один, на скаку ловко перевернув, ударил тупым концом в ворота и, подняв коня на дыбы, заорал со всей мочи:

— Открывай гонцу эмира! Великому эмиру Назру есть дело до Фарида-мукомола!

Громадный, разлапистый дом Большого сипах-салара, глубоко укрытый за кущами плодовых деревьев, отозвался не сразу; в саду горланили нетрезвые голоса, трещали костры; со всех сторон тянуло дымом, чадом мясного жарева и горящего жира.

Однако это решительное требование было все же услышано. Ворота заскрипели, раскрываясь.

— Большого сипах-салара к эмиру! — снова крикнул гонец, горяча коня и труся ячьим хвостом в холодное хмурое небо. — К великому эмиру Назру!

Через минуту появился сам Фарид-мукомол.

— В чем дело? — хмуро спросил он.

Гонец был в седле, Великий сипах-салар пеш, но глядели они друг на друга почти вровень.

— Великий эмир Назр прислал сказать, что невольно ввел тебя в заблуждение! — кривясь от натуги, проорал гонец.

— Да не вопи ты так, ради всего святого! Какое еще, к аллаху, заблуждение?!

— Невольное заблуждение! Нерасторопные слуги виноваты! Эмир нашел в покоях тридцать золотых блюд!

— Тридцать золотых блюд? — недоверчиво переспросил Большой сипах-салар.

— С драгоценными камнями!

— Камнями?..

— Просит прийти за ними! Чтобы ты мог украсить свой пир!

— Сейчас?

— Сейчас! — настаивал гонец, непреклонно тряся пикой. — Немедленно! Чтобы потом разговору не было!

— Какого разговору? — тянул время Фарид-мукомол, напряженно размышляя.

— Такого! Что, дескать, великий эмир для тебя что-то пожалел! Говорит, сейчас иди! Чтобы все видели его щедрость!..

— Так, значит, — пробормотал Фарид-мукомол, озираясь.

У него был выбор, и этот выбор казался ему простым.

Если бы он мог иначе взглянуть на происходящее, то осознал бы всю опасность сложной ситуации. Не исключено, что на ум ему пришла бы возможность иных предпочтений. Например: или оставить сейчас свой крепкий дом, битком набитый вооруженными людьми — и не просто людьми, а самым цветом бухарского рыцарства, самыми отважными и умелыми его витязями, каждый из который стоит в бою по меньшей мере десяти простых ратников; и не просто верными, а решившими числить Большого сипах-салара своим эмиром — то есть предаться ему душой и телом на веки вечные. То есть, значит, или покинуть свой крепкий дом — поражавший воображение всякого, кто хоть краем глаза видел, хоть на полмизинца был посвящен в то, сколько и каких богатств в нем собрано (а в самое последнее время пополнившийся еще более чем пятьюдесятью штуками драгоценной утвари, полученной из казны эмира). Бросить всю роскошь, удобство, надежность — и, оставшись одиноким и беззащитным, направиться во дворец в расчете получить тридцать золотых блюд.

Или не делать этого.

Однако, на взгляд Фарида-мукомола, он стоял перед иным, чрезвычайно простым выбором: или получить еще тридцать драгоценных блюд, или удовольствоваться тем, что уже есть.

Выраженная в столь ясной форме задача несла в себе такой же ясный ответ: конечно же, получить, какие могут быть сомнения!..

— Э, Курбан! — хрипло крикнул Фарнд-мукомол, рассудив, что даже такой здоровый и крепкий человек, как он, не сможет единым разом унести тридцать золотых блюд. — Давай-ка иди повозку возьми! Во дворец поедем! Да пошевеливайся!

* * *

Обнаженные по пояс танцовщицы так стройны и гибки!.. Такими легкими движениями закидывают они согнутую левую ногу поверх прямой правой, так грациозно подбочениваются, так зазывно улыбаются, звеня ожерельями и бубенцами!.. так волнующе волнуются сложные покровы вокруг их полных бедер!..

Танцовщица, плясунья! Сердце твое созвучно сестрам-струнам, руки покорны начальнику-барабану! Струны зовут, барабан приказывает! И летишь ты, кружась будто жаркий снег! И кружишься ты вправо, и кружишься ты влево — десять тысяч кругов! Нет вращенью конца! С кем сравнить вас, плясуньи? Стремительный ветер от вас отстает! Даже спицы в колесах царей-колесниц неподвижны в сравнении с вами!..

Ханджар-бек шел вокруг, приглядываясь; в голове стучали обрывки слышанного когда-то напева. Как там?.. не вспомнить... но что-то такое, да... дескать, так неслись в бурном танце, что вихрь отставал...

Деревянных танцовщиц было четыре; умело раскрашенные, они стояли на невысоких постаментах вокруг центральной колонны.

— Крепко живет Большой сипах-салар! — пробормотал Ханджар-бек, озираясь.

Алебастровые стены играли тонкой резьбой. Простые геометрические узоры — елочки, ряды треугольников, квадратов, кругов, всякий раз с новой причудой соединенные друг с другом, — мешались со звездчатыми колючками чертополоха и стеблями растений; усыпанные крупными гроздьями виноградные лозы оплетали стволы деревьев, цеплялись за их сучки и корявые наросты. Пышные ветви устало склонялись к ясной глади прудов. Из синей воды удивленно смотрели глазастые рыбы, на берегах стояли, встревоженно озираясь, круторогие архары, угрюмые кабаны опасно топырили желтые клыки, и веселые всадники на рослых конях вздымали над ними свои смертоносные стрелы и пики. Потолок был захвачен крылатыми быками и драконами; с ними бесстрашно соседствовали голуби и куропатки, а в центре, обнимая крылами капитель, парила в огнистом оперении скуластая женщина-птица.

— Ничего, господин, скоро и у вас будет дом не хуже, — услужливо напомнил сопровождавший его помощник. — Смотрите-ка, у сипах-салара в окнах слюда, а вы стекло поставите. Да и роспись сделаете не хуже.

Ханджар-бек крякнул. Слова, конечно, верные сказаны, не поспоришь. Все в целом так и есть. Но если начать разбираться с каждым в отдельности, голова кругом идет. Большой сипах-салар не потому в оконные проемы слюду поставил, что про стекло не знает. А потому что деньги умеет считать. Слюдяные окна обходятся дирхемов в пятнадцать каждое. Это вместе с ячеистыми алебастровыми рамами, куда вмазываются пластины слюды. А стекло — полтора динара. Это без рам и работы. Правда, выдувное. Оно хорошее — тонкое, ровное. В последнее время стали делать плоское. Разливают горячую массу на ровное, потом края обрезают. Оно и дешевле, и размером каждый кусок больше. Да вот, к сожалению, кривое. И толстое... То же и роспись. Если местных мастеров брать — дешевле. Но у них руки не из того места растут. Такого намазюкают — смотреть страшно. Дешевая рыбка — поганая юшка. Надо самаркандских. Еще лучше — уструшанских, пенджикентских... Да пенджикентцы нарасхват. А кто нарасхват — тот, понятное дело, цену ломит немыслимую, прямо живьем ест... Можно ли надеяться, что Большой сипах-салар, сделавшись эмиром, прибавит жалованье своим верным слугам? Надеяться можно. А вот рассчитывать — вряд ли. У нового эмира своих забот будет полон рот. Вот, например, первым делом ему стекло вместо слюды поставить надо...

— А уж место — и сравнить нельзя! — добавил помощник.

Место!.. Конечно, место Ханджар-бек выбрал хорошее, да ведь участок обошелся в двадцать пять тысяч динаров. И это на окраине! Мыслимое ли дело? Совсем люди с ума посходили. Ай-Тегину сказать, что его племянник участок под дом за двадцать пять тысяч взял, он рассудка лишится. С другой стороны, конечно, купил — не продал. Цены-то год от года поднимаются. Ну а как. Земли мало, народу много... никто в голой степи строить ничего не хочет, жмутся людишки к городским стенам. Но все-таки двадцать пять тысяч — это деньги большие. Не всякий заплатит. Люди-то по-всякому устраиваются. Вон, говорят, надим царевича Нуха... как его?..

— Как зовут этого, как его... — сказал Ханджар-бек, шевеля пальцами.

— Кого?

— Да этого, как его... с молодым эмиром дружит.

— Гурган?

— Да, да, Гурган.

— А что?

— Да ничего. Вспомнил, как он это... ты же мне и рассказывал. Помнишь?

— Что?

— Опять “что”! Землю-то себе добывал как — помнишь?

— Как не помнить, — обиделся помощник. — Конечно, помню. Я же и толковал...

— Ладно, ладно.

Да, вот так. Ловкий сучок. Если это правда, конечно. Людп-то разное говорят, всех не наслушаешься.

— А как думаешь, правда это?

-Что?

— Да про землю-то его.

— Вот тебе раз, — снова обиделся помощник. — Как же не правда, когда мне сам мулла говорил.

— Какой мулла?

— Который купчую заверял.

— Ах, купчую заверял!.. ну ладно, ладно.

Ханджар-бек покивал.

Ну да. Если мулла, тогда какие сомнения. Ловкач этот Гурган, ничего не скажешь. Хотел сад сторговать. Хозяин не уступал. Тогда он участок выше купил. И воду отвел... Вот жох так жох. Такие ушлые долго не живут...

— Что?

— Я говорю, ловкий больно. Может боком выйти.

— Ну да, — согласился помощник. Но затем пожал плечами и сказал: — А бывает, что и ничего.

Ханджар-бек тяжело на него посмотрел.

— Что? — удивился помощник.

— Умный больно... Иди-ка узнай что-нибудь. Где, вообще, Большой сипах-салар? Что мы тут толчемся, как на привязи?

Собравшиеся и впрямь толклись без дела. В пиршественные покои не приглашали, начало обещанного угощения отчего-то затягивалось. Вельможи прохаживались, сходились по трое, по четверо, толковали обо всякой всячине, похохатывали. Кое-кто уже вольно рассеялся по углам на кипах ковров и курпачей.

— Говорят, во дворец поехал, — сообщил помощник, вернувшись через пару минут.

— Во дворец? — удивился Ханджар-бек. — Он с ума сошел?!

Помощник не успел ответить.

Возле дверей возникла сдавленная суматоха. Однако по мере распространения она смеялась тишиной и даже оцепенением — как если бы круги, расходящиеся от булькнувшего камня, превращали воду в лед.

— Чтоб тебя! — беззвучно ахнул Ханджар-бек, так же остолбеневая.

Вошедших было четверо.

За правым плечом великого эмира Назра шагал его сын Нух, за левым — Абулфазл Балами. Замыкал группу сипах-салар кавалерии Шейзар. В левой руке у него была какая-то торба, в правой — обнаженный меч.

В совершенной тишине эмир поднялся на возвышение и сел в кресло, принадлежавшее Большому сипах-салару.

Взгляд его жег, будто раскаленное железо.

— Доброго вам здравия, друзья! — вкрадчиво сказал он. — Весело ли вам сегодня? Одарил ли вас хозяин дома чем-нибудь? Бросил новые одежды? Вывел коней? Рассыпал яхонты и лалы?

Никто не проронил ни слова.

Перебегая с одного потупленного лица на другое, горящий взгляд Назра совершил новый круг.

— Молчите? Ну что ж. Тогда послушайте, что скажу... Я знаю, что вы задумывали. Все знаю. Про всех. Признаюсь: лучше мне было бы не знать. Лучше было бы умереть в неведении, как вы и хотели. Сердце мое не сгорело бы от гнева. Мозг не пылал бы, как от змеиного яда...

Он развел руками и горестно вопросил:

— Что нам делать теперь, друзья мои?!

Воздух звенел от беззвучия.

Покачав головой, эмир продолжил, будто толкуя с самим собой:

— Мы проверяли дружбу в сражениях... испытывали ее остриями вражеских мечей... Я верил вам как себе. И что же теперь?..

Усмехнулся и снова развел руками.

— Прошлого не поправишь. Что случилось — случилось. Время ушло. Конечно, это большое несчастье. Но ничего не поделаешь. Придется смириться. Знайте же: теперь я вам не верю. А вы не верите мне. Поэтому вы не можете быть моими подданными. Я отказываюсь от вас!

Из чьей-то груди вырвался протестующий хрип.

Назр властно поднял руку, снова погасив звуки.

— В том, что случилось, повинен я сам. Я сбился с пути, взял худую веру, от меня произошло зло, по причине которого ваши сердца ожесточились... я верно говорю?

Внятного ответа не последовало, но слабый ропот доказал, что слова эмира нашли отклик в сердцах.

— Вижу, вы согласны. Тогда скажите: а царевич Нух виноват ли в чем-нибудь перед вами?

Ропот стал громче.

— Пусть каждый, кто так не считает, поднимет правую руку!.. Да, царевич Нух ни в чем не виноват. Это правда. Поэтому вашим государем отныне будет он — мой сын Нух! Я назначаю его своим преемником.

Балами легонько подтолкнул царевича. Нух сделал шаг вперед, остановился, озираясь.

— Что касается меня самого... — сказал Назр. — Правильно я поступал или неправильно, верно действовал или ошибочно, мы об этом рассуждать не будем. Скажу одно: я удаляюсь. Отныне мои дела — молитвы и покаяние. Буду радеть перед Богом, Великим и Преславным. Стану вымаливать прощение. И больше нет между нами счетов: я ухожу, а кто подстрекнул вас к нечестию, наказан.

Он сделал знак.

Шейзар встряхнул торбу — и голова Большого сипах-салара, тараща мертвые глаза и крутя бородой, беззвучно прокатилась к колонне.

Замерла, уперевшись мертвым взглядом в смеющиеся очи женщины-птицы.

Понурившись, Назр сошел с возвышения и опустился на молитвенный коврик.

Балами прошептал что-то Нуху.

Встрепенувшись, Нух нерешительно подошел. Зачем-то потрогал сиденье ладонью.

Осторожно сел на место отца.

Поерзал, как будто проверяя пухлым задом надежность трона.

И вдруг расплылся в счастливой улыбке.

* * *

Джафар недоверчиво сощурился.

— Эмир Назр позволил наложить на себя оковы?

Шейзар пожал плечами.

— Говорю же: они при мне об этом договаривались. Назр сам настаивал. Дескать, для полной верности. Пусть, мол, когда военачальники принесут свои клятвы, молодой эмир прикажет заковать его. Отца своего провинившегося. И отправить в Кухандиз... как бы в наказание за проступки.

— Ну?

— Ну так и вышло... Поклялись. Как побитые собаки... Все грехи на Большого сипах-салара повесили. Чем плохо? Про него что ни скажи, уже не возразит. Он один виноват. Бунтовщик этакий. А мы все верные... Фарид хотел нас с пути истинного сбить, да не получилось. Фарид был плохой, а мы твои верные рабы, беспрекословно повинуемся твоему приказу. На том и поладили... Балами Нуху все что-то нашептывал. А тот говорил. Мол, недоразумения разрешились. Что произошло — то произошло, забудем дурное. Вы, конечно, оступились... но вы преследовали хорошую цель. Так получилось, что в итоге я осуществил ваше желание. Это воля Аллаха, поэтому живите в свое удовольствие, но повинуйтесь моим приказам. И все будет хорошо... А чтобы доказать вам чистоту намерений, провинившегося отца я посажу под замок. На время. Пусть подумает о своих черных делах. А потом, дескать, в хадж его отправлю — грехи замаливать... Увели его.

— С ума сойти, — сказал Джафар, качая головой.

— А когда в пиршественные покой двинулись, уже подоспел этот хорек. Расцеловались...

— Гурган? — уточнил Джафар.

— Ну да... Рядом сел. Нух на него как на мать родную смотрит... ну, ты знаешь.

— Знаю.

— Хвать-похвать — Балами сразу не у дел оказался. Нух его и слушать не желает. Теперь Гурган на ухо бормочет, а эмир Нух за ним повторяет. Мол, ешьте-пейте спокойно. Это все, мол, Фарид-мукомол приготовил для вас, но приготовил на мои деньги. На мои средства. Он, мол, и посуду из царской сокровищницы брал. Так что не обинуйтесь. Раньше, говорит, вы намеревались выпить по три чаши мусаласа и расхватать все, что было приготовлено для собрания. Я не Фарид-мукомол какой-нибудь, а ваш законный эмир. Я не приказываю хватать мое имущество, но дарю его вам.

Возьмите и разделите между собой поровну...

Шейзар помолчал, как будто припоминая подробности.

— Взяли, сложили все в мешки, поставили печать, вручили доверенному. Гурган говорит... ну то есть Нух говорит... Дескать, Большой сипах-салар Фарид-мукомол задумал злое. И нашел себе возмездие. Мой отец сбился с правого пути — и тоже нашел себе возмездие. Я, дескать, знаю, что вы условились после пиршества отправиться на священную войну против неверных тюрков. В сторону Баласагуна. Но я вам так скажу. Совсем не нужно ехать в сторону Баласагуна, чтобы встретить неверных. Их можно увидеть и гораздо ближе — стоит вам лишь выйти за порог. Священная воина стоит у самых дверей вашего дома. Так не будем тратить времени, займемся этой праведной войной!

— О Господи...

— Где бы ни прятались еретики, перебейте всех! Всех карматов-батинитов, батинитов-маздакитов! Хоть в Мавераннахре найдете, хоть в Хорасане. Начнем же с Бухары! А имущество забирайте себе. Все их достояние — ваше.

— Не может быть, — пробормотал Джафар. — Вера верой, но ведь из-за имущества на любого покажут, разве непонятно? Да и кто старые обиды помнит — разве тот сможет удержаться, чтобы обидчика в придуманных грехах не изобличить?.. Нет, не мог эмир такого сказать! Это безумие! Это всех нас погубит!

— Брат, я тебе говорю то, что своими ушами слышал... Назр бы не сказал такого, согласен... а Нух говорит. Гурган бормочет на ухо, а он повторяет во весь голос... И щедрость проявил к верным подданным.

Дескать, видите, как я милостив к вам. Все, что было здесь золотого и серебряного, я уже отдал. Завтра, говорит, раздам еще половину казнохранилища. Хочу этой щедростью очистить свое имущество. Ибо отец мой замарал его верой еретиков... Все, что я буду давать вам, — это чистое, осененное истинной верой. А что достояние еретиков — то достойно лишь разграбления. Так не будем терять времени. Допивайте, доедайте, сядем на горячих коней, обнажим верные мечи и поедем вершить Божий суд!

— Господи!.. Муради бы зарезали первым. Хорошо, что его уже нет на этом свете.

— Должно быть, именно по этой причине первым зарезали Мухаммеда Нахшаби, — мрачно сообщил Шейзар.

— Да ты что?!

— Имел неосторожность спозаранку явиться во дворец... скорее всего, вообще еще ничего не знал, бедолага. Так его прямо на ступенях...

Шейзар пожал плечами.

— Господи!

Джафар вскочил и заметался по комнате.

— Муслим! Одеться дай!

— Куда собираешься? — поинтересовался Шейзар.

— К эмиру!

— Совсем с ума сошел! — с веселым удивлением сказал начальник кавалерии. — Я толкую, что тебе нужно бежать, а ты в ответ хочешь идти к эмиру. Что, решил Нахшаби составить компанию? Жить без него не сможешь? Не на этом свете, так на том?

— Не посмеет! Я — не Нахшаби. Я двадцать лет при дворе. Я — Царь поэтов великого эмира Назра! Я должен его уговорить!

— Кого?

— Нуха.

— Это вряд ли. Только голову на плаху положишь. Нух ничего не решает. А Гурган на тебя много чего повесит. Давно вероотступником не называли?

— Я против веры никогда не стоял!

— Может, и не стоял. Но сказать, что стоял — да еще как стоял! так стоял, что от натуги весь красный был, — это ведь немного времени займет, — рассудил Шейзар. — Нет, брат, во дворце тебе делать нечего. Я думаю, тебе лучше в Панджруд.

— Куда?! Это не я с ума сошел, это ты с ума сошел! Что мне делать в Панджруде?

— Да ничего не делать. Поживешь себе. Родные места...

— Ну да. Чудный план. Царь поэтов великого эмира Назра бросил столицу и поселился в глухой деревне. Хочет, вероятно, пасти баранов... Вот радость. Нечего мне там делать. Я и здесь не пропаду. Не посмеет он меня тронуть.

Шейзар хмыкнул.

— Брат, я тебе что скажу... я тебя очень уважаю, ты знаешь...

— Да, да. Знаю. Если можно, ближе к делу.

— Нет, ты послушай. Помнишь, как пели соловьи, когда мы были маленькими? Помнишь?

— Ну помню, помню, — раздраженно сказал Джафар. — Дальше что?

— Мы слушали вместе — а слышал ты один, — мягко продолжил Шейзар; его скуластое, жесткое, тяжелое и безжалостное лицо, шрамы на котором были, казалось, следами неудачной попытки придать ему более человеческие черты, светилось сейчас запредельной нежностью. — Ведь я слушал вместе с тобой — но ничего не слышал... Ты говоришь — ты Царь поэтов... это да. Важный титул. Но что титул? Большой сипах-салар — тоже важный титул. А вчера я не задумавшись снял голову Большому сипах-салару. Титул мне не помешал. Титул остался, а человека нет. Наверное, Нух уже кого-то другого наградил этим титулом... Понимаешь, я уважаю тебя не за титул. А потому что я знаю: ты умеешь слышать соловьев. Понимаешь? Я знаю это, потому что рос бок о бок с тобой. Но пойми: я один знаю это... и больше никто. Никому другому до этого и дела нет. Наверное, я путано говорю, но если ты думаешь, что твой титул помешает им...

Послышались встревоженные голоса, звуки какой-то сумятицы, потом дверь распахнулась.

— Господин! Беда!

Ввалившийся в комнату был красен, потен; левая кисть отчего-то замотана платком. За его плечом маячила взволнованная физиономия Муслима.

— Хозяин, дом осадили!

Шейзар вскочил.

— Что?!

— Толпа! Саблями машут! Поджечь грозят! Вас требуют! Едва пробился, хозяин!

— Я их, шакалье отродье!..

С порога оглянулся:

— Брат, прошу тебя! Не ходи никуда. Через час вернусь, вместе уедем. Жди!

И так загремел сапожищами, что лестничные ступени отозвались плачем и вскриками.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.