Бистуяк. Гурган

Бистуяк. Гурган

Во владении дихкана Нурибека было три селения: Яктанан, Дутанан и Бистуяк. Жил Нурибек хорошо, по достоинству и положению, по закону, на который, слава Аллаху, никто не покушался. А если покушался хотя бы тем, что исполнял от века заведенное без должного усердия, крепкие парни, что состояли у Нурибека нукерами, быстро напоминали неразумному, что к чему в этом мире.

Нукеров Нурибек брал из дальних кишлаков, чтоб ни родни, ни друзей у них в его владениях не было. Знались только друг с другом, получали неплохое содержание и к местной голытьбе относились свысока, даже с презрением. Ну и понятно: человек хорошо одет, крепко подпоясан, на добром коне, со жгучей камчой в умелой руке, с мечом на поясе, а мужик “коси-копай” вечно в грязи возится, — есть разница?

К жалобам и стонам своих крестьян Нурибек относился спокойно. Знал — у них совести ни на воробьиный хвост, надобы да жалобы никогда не кончаются. Им, дармоедам, палец протяни — ладонь попросят, дашь ладонь — по локоть отхватят. Хоть бы раз что-нибудь новое придумали, так нет — долдонят как заведенные все одно и то же. Что им ответить? Посевы град побил? — ну, брат, я за Господа не ответчик. Оброк велик, а урожай плохонький? — так вези весь, а не половину! И теперь не хватает расплатиться с дихканом за его милости? — ну показывай тогда, что в доме есть, а нет ничего, так смотри кабы дочь не пришлось отдать, а не то самому брести с ярмом на шее, в дихкановой яме сидеть.

Почему-то особенно тяжко жизнь складывалась у жителей кишлака Бистуяк. Ну да Аллах сам ведает, что кому на роду написано — кому беком быть, кому под плетью корчиться. Так, должно быть, и жили бы дальше, перемогаясь, крохоборствуя и голодуя, лишнюю миску зерна почитая за великое достояние.

Но однажды пришел в кишлак один старик.

Он появился в самый солнцепек, часа в четыре пополудни. В белесом небе висел коршун, безнадежно выглядывая попрятавшуюся в норы мелкую живность, иссохшая желтая трава пахла горячей пылью, волнами накатывал заунывный звон цикад и кузнечиков.

Старик вошел в кишлак со стороны предгорий — должно быть, спустился по тропе, петлявшей по увалам холмов.

Подойдя к крайнему дому, оглядел пустой двор, затем постучал клюкой по плетню. Когда Фарух выглянул из двери своей кибитки (покойный дед его одно время разводил коз, за то и звали Фаруха “козлятником”), старик завел дребезжащим голосом:

— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!.. Вся хвала надлежит Аллаху, Владыке всех миров!.. Милостивому, Милосердному!.. Властителю Судного Дня!..

Фарух покорно дослушал фатиху до конца и в свою очередь побормотал:

— Во имя Аллаха Милосердного!..

— Хлебушком не богат ли, сынок? — поинтересовался старик, моргая подслеповатыми глазами.

— Хлебушком! — Фарух почесал затылок под засаленной тюбетейкой. — Ячмень уж весь подъели, а ты говоришь — хлебушком...

— Ячмень? — удивился старик. — Да-а-а... Ну, спаси тебя Аллах, сынок.

Фарух-козлятник смотрел ему вслед, потом крикнул:

— Отец, ты у нас и фасолиной не разживешься! Шагай лучше в Яктанан, там народ побогаче живет.

Но старик то ли недослышал, то ли не поверил. Правда, и по плетням больше не стучал. Оглядывая кособокие кибитки и голые дворы, лишь кое-где стыдливо прикрытые зеленью, добрел до кишлачной площади.

— Ты смотри, какое дерево, — удивленно пробормотал он, задирая голову. — Храни тебя Господь.

Чинара, высившаяся на краю площади, и впрямь была немалой — вековая, корявая. Обхватить ее смогли бы, пожалуй, человек восемь, да и то пришлось бы тянуть руки изо всех сил. В тени, сбившись в кучу на вытоптанной земле, пережидали жару бараны. Мощные корни, у ствола выпиравшие из земли, крепко держали в своих тесных объятиях три валуна. Прямо над одним из камней, возвышавшимся на четверть человеческого роста, зияло огромное дупло. Видно, когда-то ударила молния, дерево наполовину выгорело, но все-таки устояло и продолжило жизнь.

Старик обошел вокруг, приглядываясь.

В дупле валялась ореховая скорлупа и шелуха семечек — должно быть, дети, играя, считали его пещерой Аладдина или царским дворцом.

Задумчиво потыкав в дупло клюкой, он снял свой ветхий чапан, оставшись в холщовых штанах и рубахе. Встал на валун, постелил чапан, залез сам и лег, свернувшись калачиком и подложив под голову котомку.

Под вечер, когда жара спала, к чинаре сбежалась ребятня. Дети долго стояли, глядя на торчавшие из дупла босые ступни, перешептывались и прыскали. Когда ступни зашевелились, они настороженно замолкли. Из дупла высунулась всклокоченная голова. Старик оглядел их, пригладил волосы и бороду, намотал чалму и сел, свесив ноги.

— Храни вас Господь, — сказал он, озирая детишек. — В Бога верите? Дети пытались спрятаться друг за друга, теснясь, как бараны в жару, но

в конце концов старший смело сказал:

— Верим! А ты кто?

— Я-то? — переспросил старик, почесывая бороду и зевая. — Да вот шел мимо... смотрю — кишлак. Странник я.

— Странник... странник! — залопотали друг другу мальчишки. — Странник он!..

— Странник, да, — задумчиво повторил старик. — А вот кто смелый-то из вас?

Перешептывание и стеснение кончилось тем, что вытолкнули самого маленького:

— Вот! Он смелый!

Тот пятился, глядя на пришлеца полными слез глазами, но его снова выпихивали вперед.

— Вижу, что смелый, — согласился старик. — Ну а ты, — он показал пальцем на старшего, которому было лет десять. — Ты разве не смелый?

— Не знаю, — смутился было тот, но здесь же нашелся: — У меня дядя — охотник!

— Вот видишь, — кивнул старик. — Как же ты можешь не быть смелым, если твой дядя охотник? Неужели опозоришь его?

— Нет! — мальчик замотал головой.

— Ну, а раз ты тоже смелый, принеси-ка воды испить, — попросил старик, протягивая ему тыквенную чашку. — А я за это про тебя Махди слово замолвлю...

Минут через десять они уже крепко подружились. Мальчики уселись на камни и корни вокруг дупла и, раскрыв рты, слушали, что толковал им старик, назвавший себя хаджи Мулладжаном.

— Э-э-э! — говорил он, качая головой. — Где я только не был! Земля большая — идешь-идешь, а все края нет. До самых морей доходил. Большое чудо! Смотришь — только вода впереди.

— И другого берега не видно? — недоверчиво спросил кто-то.

— Не видно, — подтвердил Мулладжан. — Одна вода.

Мальчишки по-взрослому зацокали языками, демонстрируя свое изумление.

— Бывает, волнуется оно, кидается на берег, камни ворочает, о скалы бьется... А корабли — ничего, не боятся, плавают, — старик покачал головой, будто сам изумляясь бесстрашию кораблей. — И в пустынях ходил...

— А в Мекке были? — спросил старший.

— Сколько раз! — Мулладжан махнул рукой, будто речь шла о чем-то совсем незначительном. — Когда впервые попал — вот радости-то. А потом уж не так... Да ведь, если подумать, есть люди, которые всегда в Мекке живут. И что? Живут себе и живут, совсем как те, кто в иных местах... женятся, детей воспитывают, скот пасут... ну совсем как простые. Иные как мечтают туда попасть — прямо с ума сходят. Пускаются в дорогу, сколько мучений переживают, погибают в пути... А эти родились себе — и живут! — Мулладжан хихикнул, как будто не в силах осмыслить этот парадокс. — Живут — и нет им ничто.

Когда солнце, прячась за холмами, сначала вызолотило листву чинары, а потом залило ее нежным розовым светом заката, пришел подросток и, вежливо поздоровавшись с гостем, погнал домой баранов.

Скоро он вернулся, снова поприветствовал хаджи и поставил на край дупла миску мучной похлебки.

— Отец вас просит принять это угощение, — сказал он. — Помолитесь за его здоровье, пожалуйста.

— Как зовут твоего отца? — спросил старик.

— Фардод, — ответил подросток.

— Господь, храни Фардода за его щедрость, — радостно возгласил Мулладжан. — Прости ему все сразу, если сможешь!..

* * *

Фардод — сухощавый, дочерна загорелый человек в обычном крестьянском тряпье (одна штанина была у него почему-то короче другой — то ли собака рвала, то ли просто холста не хватило) и с неровно постриженной седеющей бородой, был первым, кто пришел вечером к чинаре.

Он поклонился, поприветствовал странника, осведомился о его здоровье и о том, легкой ли была дорога, а в ответ выслушал множество благословений. Пришлось почему-то к слову, и хаджи Мулладжан подробно рассказал ему о земле Арка, где живут огромные скорпионы, а также твари, именуемые алфис: у них человечьи лица и руки, пасти собак, бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть, они страшны, но питаются собственным жиром, покрывающим их живот и груди, и поэтому совершенно безопасны. Услышав вдобавок, что когда у людей наступает день, на землю Арка опускается ночь, Фардод, не переставая изумленно качать головой, забрал пустую миску и распрощался, пообещав утром прислать сына с полной.

Ночь была тихой — полупрозрачной, вышитой звездным бисером.

День прошел у всех по-разному, у хаджи Мулладжана — в молитвах. По вечернему холодку под чинарой собрались старики. Фардод привел Фаруха-козлятника — тому хотелось узнать, правда ли, что есть на свете земля, у обитателей которой козлиные уши. Но старики подняли его на смех, указав, что существуют и более интересные предметы для рассуждений и рассказов, поостерегшись, впрочем, произносить вслух его прозвище. Фарух обиделся, но перечить не посмел.

Так и пошло. Каждый вечер сходились к дуплу люди, и странник, по-птичьи выглядывая из него, рассказывал им всякую всячину — толковал о чужих краях, об обычаях и норовах, о чудесах и диковинах. Говорил темно, все больше обиняками да загадками, пересыпая россказни бесчисленными байками и притчами. Часто вспоминал, что засиделся он, что пора ему дальше по свету шагать, нести добрую весть, от которой поет у него душа и Божий свет кажется веселым и радостным.

— Не спешите, уважаемый хаджи, — уговаривали его и старики, и мужчины. — Разве вам у нас не хорошо?

— Хорошо, хорошо, — кивал хаджи Мулладжан. — Да ведь надо, надо!

И снова бормотал, сбиваясь с одного на другое, с пятого на десятое, часто повторяясь, но все же заставляя слушателей просеивать муку его речей через сито их внимания.

Весть, которую старик нес по миру и не уставал повторять здесь, была о двенадцатом имаме правоверных — Махди.

По словам Мулладжана, Махди должен появиться на земле перед самым концом света. Он придет, и Аллах распространит на него свою милость и благословение. Имам Махди наполнит мир справедливостью и равновесием — вместо прежнего угнетения и неравенства. Он разделит между людьми блага земные с совершенной беспристрастностью, справедливо и честно, во всех спорах отделит ложное от истинного. Никто при нем не останется в нужде или унижении. Он сделает бессчетными и безграничными все богатства. Само слово “богатство” потеряет смысл, потому что ни в чем богатый не будет отличаться от бедного. Ибо опускает он ладонь в лужу, чтобы почерпнуть грязной воды, а вынимает полную горсть динаров. А каждый, кто припал к нему душой, будет съедать всего горсточку каши или финик — и того ему хватит, чтобы сполна насытиться.

Обе руки его будут правыми, и такова благодать, что даже Иисус, лицо Аллаха, снизойдет, чтобы молиться за него. Земля озарится пронзительным светом Творца, в котором легко будет людям отделить правду от лжи. Империя Махди распространится до краев Востока и Запада. Люди станут счастливыми, князья — добрыми, все будут жить в мире и согласии и относиться друг к другу истинно по-братски.

Конечно, если бы в кишлаке Бистуяк имелась мечеть, а настоятель ее был человеком более или менее сведущим в толках ислама, он бы немедля подверг слова пришельца суровой критике. Он объяснил бы односельчанам, что образ Махди порожден в самых черных недрах шиизма, напоенных ядом сатаны и опаленных жаром близкой геенны. И что все это — ересь, ересь в самом страшном смысле этого слова, пришелец же — злостный, нераскаянный еретик и грешник, и его ждет скорый суд и расправа. Им же, простым труженикам, исповедующим суннизм (то есть следующим путем, заповеданным самим Мухаммедом, а не одним из его родственников, норовившим после смерти Пророка урвать свой кусок власти и влияния, что и вызвало раскол), следует крепко-накрепко закрыть врата своего внимания перед соблазнительными словами этого негодяя.

Но муллы не было, никто не мог объяснить крестьянам, кто сей на самом деле. И, напротив, всякому было понятно, что хаджи Мулладжан — человек благочестивый, пустыми выдумками пробавляться не будет, словам его можно верить. Что же касается конца света, то изнемогающим в нищете и непосильной работе жителям кишлака Бистуяк и так было ясно, что до него рукой подать.

Люди переглядывались. У кого-то по лицу блуждала смущенная улыбка — так хотелось, чтобы Махди появился скорее! Кто-то хмурился — он с горечью думал о том, как много опасностей подстерегает сошедшего в мир пророка.

— Мы не знаем правды, Аллах еще не открыл нам глаза, — говорил странник, приветливо улыбаясь и кивая. — Где Махди? Где странствует сейчас, где скрывается? Нам неведомо. Отцом его был одиннадцатый имам, потомок пророка Мухаммада, а матерью — румская принцесса по имени Наргис, ведущая род от Симона-Петра, наследника Иисуса. Было ей чудесное явление: рука об руку пришли дочь пророка Фатима и Мария и в один голос сказали, что она должна стать мусульманкой... Мальчик рос красивым, просветленным, умным, милосердным. Ему было пять лет, когда имам Хасан умер. И не успела душа одиннадцатого имама взлететь к райским кущам, как его сын Махди, который должен был стать двенадцатым, исчез.

Много раз повторял свою повесть хаджи Мулладжан, и всегда люди, услышав это, ахали, прижимая руки к щекам и горестно переговариваясь:

— Исчез! Ты представляешь, он исчез! Как же так? Исчез!..

— Да, исчез, — продолжал странник. — Аллах накинул на него волшебное покрывало. Махди стал невидим нам, чьи глаза залиты ложью и насилием. Махди переселяется из одной местности в другую, кочует по странам и климатам, смотрит на нашу жизнь, ждет того часа, когда сердца наши очистятся и мы будем готовы принять его. Прозвучат слова Аллаха, Махди снимет покрывало и исполнит предначертанное.

— Господи! — качали головами слушатели. — Скорей бы!..

— Может быть, он принимает иные обличья? — спрашивал старик, задумывался, бормотал несколько слов молитвы и отвечал сам себе, просветленно улыбаясь: — Конечно! Он всегда с нами, хоть и невидим. Мы можем надеяться на него, он всегда рядом и всегда готов помочь. Вот птица щебечет в ветвях — может быть, это голос Махди? Ветер шуршит в траве — мы не понимаем слов, а ведь это его речь. Река гремит на камнях — мы не знаем, что она пытается втолковать нам, но это проповедь Махди!..

— Велик Аллах! — перешептывались собравшиеся, и кое-кто утирал слезы, набежавшие на жадные до счастья глаза.

— Может быть, родится в вашем селе ребенок — и душа и сущность Махди вселится в него?

— В нашем селе! — перешептывались сельчане, невольно поеживаясь. — Поверить только: в нашем селе!..

— Да, он родится, и все цари земли принесут ему в дар свои богатства. Алмазы, рубины, изумруды, сапфиры — все это будет лежать перед ним, как пыльные камни на дороге. Он не протянет к ним руки. Он только рассмеется, глядя на этот мусор. Он всему знает истинную цену. Потому что он — Махди!..

Все больше волнуясь, хаджи простирал руки из дупла, как будто желая обнять весь мир.

— Как бы я хотел дождаться этого дня, чтобы поклониться ему! Как бы я хотел принести в дар Махди лал Джамшеда!

* * *

В большом доме дихкана — массивном, с толстыми глиняными стенами — царствовала прохлада.

— Лал Джамшеда, говоришь? — повторил дихкан Нурибек, задумчиво отхлебывая из пиалы и щурясь. — Рубин, значит?

— Да, господин, — подтвердил Ишанкул, исполнявший в доме должность управителя. — Садык так и сказал: дескать, хочет старик отдать свой рубин. Прежде, мол, им Джамшед владел. А теперь, стало быть, у него. То и дело об этом толкует. И басни всякие рассказывает. Где был, что видел.

— Ишь ты.

— Народ слушает его... как муллу прямо, — добавил Ишанкул.

— Как муллу, — дихкан поморщился. — Понятное дело: мечети-то нету. Нет чтоб собраться да построить... да настоящего муллу нанять. Так они все только клянчат: мечеть бы нам. Понимаешь? Мечеть бы им, бездельникам!

Нурибек с досадой сплюнул.

— Кормят его, — сообщил Ишанкул. — Кто супу нальет, кто какого-нибудь печева сунет. Хлеба кусок... или там поминки у кого.

— Во! — со злобным удовлетворением отозвался дихкан. — Как оброк нести — у них нет ничего. А как бездомного болтуна кормить — так с нашим удовольствием.

— Соломы ему принесли. Насовал в дупло, лежит как на перине. И чапан второй откуда-то появился, — Ишанкул покачал головой, недоумевая. — Рваный, правда.

— Придурки, — презрительно процедил Нурибек. — Чапаны дарят со своего плеча. А он вон чего, оказывается. Рубины у него. Нет, ну ты скажи, откуда у него рубины?

Управитель пожал плечами.

— Шайтан его знает, — сказал Ишанкул с сомнением в голосе. — Может, господин, и нет у него никаких рубинов, а? Может, старик болтнул что по глупости — вроде как пошутил, — а мы тут себе голову ломаем.

— Ну конечно! — от слов управителя Нурибека бросило в жар: так не хотелось отказываться от мысли, что старик таскает с собой бесценный рубин. — Что ты несешь?! Опомнись! — хриплым от гнева голосом сказал он.

— Не зря же старикашка его лалом Джамшеда называет. Разве станет человек такими вещами попусту бахвалиться?! А если кто-нибудь показать попросит — тогда что?!

— И то правда, — подумав, согласился управитель.

— То-то же... Я тебе больше скажу: эти нищеброды — самые богатые на свете люди, — убежденно заявил дихкан, шевеля усами от обуревающей его страсти. — Самые богатые, точно тебе говорю. Просто они все свое имущество где-то прячут, чтобы ни с кем не делиться. Деньги, камни... золото! Зарывают, должно быть, в неприметных местах. Или в пещерах каких... Вот и выходит: сам шатается по деревням, миску похлебки клянчит, а у самого где-нибудь тысяч сто закопано.

— Дирхемов? — уточнил Ишанкул.

— Как же, дирхемов! Динаров, конечно.

Нурибек замолчал, сердито супясь.

— Ну хорошо... Позови-ка этого Садыка, — приказал он, но тут же остановил слугу взмахом ладони: — Хотя нет, вонища от них от всех... не продохнешь. И так все ясно. Ну его. Дай что-нибудь, и пусть проваливает.

— Что дать, господин?

— Что дать, что дать... — Нурибек озабоченно побарабанил пальцами по колену. — Меру пшеницы... постой, лучше вот что: полмеры отсыпь.

— Понял, — Ишанкул направился к дверям.

— Погоди-ка, — опять остановил его дихкан. — Что я несу — полмеры. Куда ему пол меры? Четверть дай. Четверть — в самый раз.

— Хорошо, господин, — кивнул Ишанкул, снова склоняясь в поклоне, но теперь уж больше для того, чтобы спрятать невольную усмешку.

Когда управитель сделал шаг к двери, Нурибек взволнованно вскочил с подушек.

— Стой! Стой! Давай-ка рассудим!

Ишанкул покорно остановился, ожидая уточнения приказа.

— Ведь я — его хозяин, а он — мой раб. Верно?

— Верно.

— Если верно, почему я должен давать ему зерно?

Ишанкул подумал.

— Можете не давать, — в конце концов сказал он, безразлично пожав плечами. — И впрямь, зачем ему зерно? Только ведь тогда он это...

Управитель почесал левую залысину.

— Что?

— Не придет он в следующий раз...

— Не придет в следующий раз, — повторил Нурибек, осмысляя сказанное. — А ведь и правда... Вот сволочь! Я ему и то, и се, и пятое, и десятое, и зерна вот дать хочу — а он, значит, плевал на меня вместо благодарности: не придет, чтобы дихкану своему какую-никакую новость сообщить. Ну не сволочь? Да ему за такое не зерна, а плетей надо дать!

— Ну, плетей-то, может, и того... — несмело заговорил управитель. — Все-таки пришел, донес... а? Так сказать, со всем почтением.

— С почтением! Нужно мне его почтение. Сволочи. Рвут на части. Тому дай, этому дай!..

Нурибек сел и хмуро уставился в окно.

— Так что, господин? — спросил управитель через минуту. — Как вы решили?

— Ладно, отсыпь четверть, — махнул рукой дихкан. — Пусть подавится. Да Масуда мне позови. Где он там?

Ишанкул вышел от хозяина, пятясь, но, как только закрылась дверь, выпрямился, выпятил живот и напустил на свою рябую физиономию выражение презрительной важности.

— Пойдем, — важно сказал он дожидавшемуся у крыльца Садыку. — Дихкан оказывает тебе милость.

Гремя связкой железных ключей, он повозился у дверей амбара, отпер и, махнув Садыку рукой — дескать, стой здесь, — нырнул в полумрак.

Через минуту он вышел, легко неся в руке меру — большую долбленую тыкву.

— Хозяин оказал тебе милость, — повторил Ишанкул. — Он велел дать тебе зерна. На мой взгляд, сведения, принесенные тобой, того не стоят. Но хозяин часто совершает благодеяния в ущерб себе. Так и сказал: Ишанкул, дай ему восьмушку. Я не могу ослушаться. Держи.

Садык подставил тюбетейку, и зерно почти наполнило ее.

— Знай щедрость нашего дихкана!

Садык побрел прочь.

— Да уж, — пробормотал Ишанкул, глядя ему вслед и морщась. — И впрямь вонища от них — не приведи господи...

А потом крикнул:

— Масуд! Эй, Масуд! Иди скорей. Хозяин зовет!

* * *

Как известно всякому ученому человеку, Аллах сначала создал семь небес, а уж потом решил сотворить и семь земель.

Для того Он повелел ветру взволновать воду. Вода вздыбилась, вспенилась и образовала пар. Пар затвердел, и Всевышний, потратив два дня своего Божьего времени, слепил из него на поверхности воды Землю. А чтобы она была прочной, утвердил на ней крепкие горы — как вдоль, так и поперек.

Но несмотря на это, Земля качалась на волнах, как утлая лодка, то и дело грозя перевернуться и пойти на дно.

Озадачился Господь. Поразмыслив, повелел одному из ангелов взять

Землю на плечи, руками же поддерживать западные и восточные пределы.

Ангел послушался. Но поскольку не имел опоры, тут же стал тонуть, едва не захлебнулся, и, чтобы спасти несчастного, Господу пришлось бросить ему под ноги четырехугольную скалу из зеленого рубина.

Однако теперь тонула скала. Серчая и досадуя, Всевышний создал быка, который поддержал скалу величественными рогами.

Каково же было Его изумление, когда оказалось, что и бык вот-вот захлебнется! Рассердился Господь, недобрым словом помянул нечистого и сотворил кита по имени Ал-Бахмут, приказав ему плавать, представив копытам быка свою широкую спину.

И обозрел Свое творение, и признал его совершенным.

Однако дьявол , никогда не покидающий ни одного из миров, нашептал киту что-то насчет того, как он велик и мощен, как огромен и вместителен; дьявол внушил киту гордыню и неповиновение — и тот возымел желание нырнуть.

К счастью, Господь догадался о дерзком умысле и, нимало не медля, создал мелкого зверька — ласку, запустив его в левую ноздрю левиафана.

Непослушный гигант все еще раздумывал, как глубоко ему погрузиться в пучины вод, а ласка уже грызла его мозг, причиняя ему тем самым невыносимые страдания. Охваченный ужасом, кит взмолился, прося у Господа пощады и прощения. Господь Милостивый, Милосердный простил его, но пригрозил, что, если тот будет своевольничать, ласка снова за него возьмется, — и приказал ей оставаться в ноздре до скончания веков. А для земной жизни создал другую — точно такую же...

Так все наконец успокоилось.

Земля окончательно утвердилась, климаты покрылись буйной растительностью, и всюду расселилась по воле Господа разнообразная живность, включая и людей, — всякая со своими привычками и повадками. Стала бродить по горам, лесам и степям, вознося Ему хвалу и выказывая почитание.

Но однажды Он заметил, что во всех Его землях царит странное уныние. Веселы только жвачные да еще, пожалуй, обезьяны: первые жадно едят траву, а вторые радостно чавкают, поедая плоды. Прочие же слоняются меланхолично и без цели: хандрят, то за одно примутся, то за другое, и все им не по вкусу, и ропщут они на Господа, Владыку их мелких душ.

Услышав сей ропот и удивившись черной неблагодарности своих созданий, Господь задумался. Мысль насчет того, что хищники жаждут крови, Его не посетила. Вместо того Он решил, что тварям не хватает добра. И тут же послал ангела рассеять его семя во всех пределах.

Ангел-порученец послушно взял лукошко и слетел на землю.

Встав на ноги, он огляделся — и стало ему хорошо. Так славно шумела листва под легким весенним ветром! Так сладко журчала вода в ручье! Так благоухал чабрец под жаркими лучами солнца! Так звенели кузнечики, так звонко жаворонок, невидимый в голубой выси, оглашал мир своей песней! Так мягка оказалась постель душистой травы!..

Он прилег в тенечке, пожевывая стебелек, у которого еще не было названия, и бездумно глядя в яркую лазурь неба, украшенную праздничными белыми бантами крахмальных облаков. Помечтал о том, что скоро он сделает порученную работу и вернется к подножию Господня трона; и как Господь похвалит его, а то еще, глядишь, повысит в должности. Потом ангел задремал, а затем и крепко уснул.

Тогда дьявол подкрался к лукошку и расчетливо плюнул в него черной вязкой слюной.

Солнце перевалило пуп и стало клониться.

Когда оно уж было совсем низко, ангел проснулся. Некоторое время он моргал, не соображая со сна, где оказался. Потом сладко потянулся, встал, ополоснул лик и, не заметив, что семя добра превратилось в семя зла, принялся за работу.

И где сыпал он налево, сильный начинал жрать слабого.

И где сыпал он направо, благословение становилось проклятием.

И где кидал перед собой — там кровь вскипала и пенилась.

И где бросал за спину — слез не хватало, чтобы залить пламя гнева...

День за днем и месяц за месяцем шел он по земле, не теряя времени, старательно исполняя порученное дело.

А когда прошел все пределы, Господь посмотрел вниз — и ужаснулся...

Такая вот была история.

Но всадник, выехавший с подворья Нурибека в самый глухой час ночи (примолкли сверчки, ветер перестал шуршать сухой травой, и даже вода утихла, сонно перетекая в ручье с камня на камень) не размышлял о столь отвлеченных предметах — да и вообще вряд ли имел о них представление.

Звали его Масуд, только вряд ли кто-нибудь признал бы его сейчас: шерстяной кулях всадник низко надвинул на лоб, нижнюю часть лица завязал белым платком. Лишь платок и маячил во мраке, будто отблеск луны на глыбе кварцита, а все остальное — вороной конь, темная одежда всадника и его черная шапка — нераздельно сливалось с ночью.

Качаясь в седле и позевывая спросонья, он думал о том, согласится ли дихкан Нурибек поговорить с его собственным дихканом — Орашем — насчет его, Масуда, дельца. Дельце заключалось в том, что Масуду было очень желательно перенести межу длинной стороны своего поля аршина на четыре восточней. Выгода в этом виделась для него несомненная. Сам он на земле не работал, сдавал исполу, но даже и половина урожая с нового лоскута прибавила бы ему мешков сорок зерна. При этом, конечно, ровно на то же количество уменьшился бы урожай его соседа. Ну да про это особо думать Масуду было некогда: на его службе не до лишних раздумий. И вообще не до пустяков. Короче говоря, если б Нурибек Орашу за него словечко замолвил, так дело бы и сладилось, там уж не поспоришь: как владетель скажет, так и будет.

Конь шел шагом. Копыта едва слышно постукивали о камни.

Расслабленно покачиваясь в седле, Масуд уже подъезжал к околице, когда в шаге от дороги из куста шумно порхнула птица.

Конь шарахнулся, вперебив ударив подковами.

— Я тебе! — шикнул Масуд, занося камчу. — Тихо!

Он миновал хирман — гладкую глиняную площадку, где по осени крестьяне обмолачивали зерно. Въехал в улицу, с обеих сторон стесненную дувалами.

Кишлак спал. Только откуда-то с другого края послышалось ржание, и Масуд протянул руку, зажал коню храп, чтобы тот не вздумал отозваться.

Скоро он оказался на кишлачной площади. Громадина чинары закрывала полнеба, и ни одна звезда не просвечивала сквозь ее тугие, полные листьев ветви.

Масуд спешился, кинув повод на ближний плетень.

Конь опустил голову, понюхал пыль и разочарованно фыркнул.

— Тихо, тихо, — пробормотал Масуд.

Оглядевшись, он неслышно вошел во тьму, сгустившуюся под кроной. Дупло было темнее самой густой темноты — казалось чернильным пятном.

— Эй! — негромко сказал Масуд. — Слышь, ты!

Никто не отозвался.

Масуд протянул руку внутрь. Нащупал что-то теплое. Потеребил.

— Слышь, как там тебя!

— Что? А? Кого? — должно быть, человек в дупле спросонья ничего не мог понять.

— Кого-кого! — вполголоса передразнил Масуд. — Никого. Вылазь, говорю.

Хаджи Мулладжан заворочался.

— Сынок, тебе что нужно? — спросил он. — Ты чего не спишь?

— Рубин давай, — сказал Масуд.

Старик молчал.

— Слышишь, нет? Добром прошу.

— Я не понял, сынок... чего ты хочешь?

— Рубин, — терпеливо повторил Масуд.

— Какой рубин?

— Ах ты хорек! — зашипел Масуд. — Придуриваться будешь!

Схватил, рванул.

Охнув, старик вывалился из дупла. Голова с костяным стуком ударилась о камень. Масуд вдобавок со всей силы пнул каблуком кованого

сапога.

— Хорек!..

Обшарил одежду. Порылся в котомке, выкинув из нее по очереди кривой корешок неведомого растения, комок соли, бечевку, четки из сухих ягод боярышника и тряпичную ладанку с какой-то трухой.

Сопя, сунулся в дупло, переворошил солому, прощупал все щели.

Постоял в раздумьях, озираясь так, будто ждал подсказки.

— Вот хорек...

Снова пнул тело.

— Где рубин?! Куда заныкал?! Говори, гад!

Но старик молчал.

Масуд в ярости вышвырнул из дупла всю солому, снова раз пять переворошил и перещупал жалкие пожитки странника.

Выругавшись напоследок, разобрал поводья, сунул ногу в стремя, взмыл в седло, уже занося камчу.

Стук копыт стих за поворотом...

* * *

Следующее утро выдалось для дихкана Нурибека суматошным, причем суматоха эта нарастала буквально с каждым часом.

Началось с того, что ко двору явился бистуякец Садык и сообщил о гибели старика-странника. Выслушав эту новость из уст передавшего ее домоправителя, Нурибек потребовал к себе Масуда. Вместо того чтобы протянуть владетелю бесценный камень, Масуд, запинаясь и не глядя в глаза, доложил, что рубина он не нашел, а что касается хорька-старикашки, то о нем он ничего сказать не может. Нурибек был так расстроен отсутствием лала Джамшеда, что смерть безвестного бродяжки потеряла какое-либо значение. Нурибек долго бесновался, орал, обвиняя Масуда во всех смертных грехах, затем велел обыскать. Обыск не дал результатов. “Ага, — сказал Нурибек, и от напряжения мысли у него на лбу двигалась кожа. В конце концов осенило: — Спрятал, что ли?” Масуд оцепенел. В это время примчался Садык и доложил, что старика уже похоронили, что же касается мужчин села Бистуяк, то они собираются идти в Бухару жаловаться эмиру.

Такого рода сведения направили мысли Нурибека по другому руслу, и пытка с целью вытрясти из Масуда похищенный у хозяина рубин была отложена.

Поначалу Нурибек вообще не поверил. Жаловаться эмиру?! — такого и в заводе отродясь не было. Как они и думать-то смеют о чем-нибудь подобном?!

Дихкан снова было разорался, однако трепещущий Садык стоял на своем: да, так и есть, он не обманывает — все мужчины кишлака Бистуяк, включая стариков и подростков, собрались на майдане под чинарой. Сначала долго галдели, потом повесили на шеи веревочные петли и накрылись рогожами взамен чапанов в знак совершенного своего смирения. И, должно быть, уже плетутся по Бухарской дороге... во всяком случае, все к тому шло, когда он, Садык, улучил минуту, чтобы незаметно улизнуть.

Осознав происходящее, Нурибек бранчливо потребовал коня и нукеров; со словами, что, дескать, сейчас он покажет всем этим ублюдкам, каково замышлять против дихкана, поскакал, браво возглавив свой небольшой, но решительный отряд. Однако не прошло и часа, как вернулись, причем одного из парней привезли с пробитой головой: непокорные крестьяне обрушили на них такой шквал комьев глины и камней, что поневоле пришлось отступить.

Едва ли не впервые в жизни Нурибек чувствовал настоящее смятение. Идут в Бухару! к эмиру! а он ничего не может сделать!..

Правда, он знал, что эмир Назр сейчас в Герате... ждут его возвращения, а он все не едет... но ведь все равно при дворе полно начальников. Сын эмира есть, царевич Нух... хаджиб есть... а ну как кто-нибудь из них поверит этим мерзавцам?!

Единственное, что оставалось, это опередить их — самому скакать в столицу, падать в ноги, слезно жаловаться.

Взял с собой Масуда.

Объехав кружным путем маршрут бистуякцев и оказавшись на Бухарской дороге далеко впереди них, Нурибек повернул коня в сторону невысокого холма. Копыта крошили суглинок.

Бугристая выжженная степь плыла знойным маревом. Марево слоилось, сгущаясь и трепеща. По правую руку заманчиво блестела поверхность воды, отражавшей плоскую пустыню белесого, отвратительно жаркого неба. На самом деле это было не озеро, а солончак.

Нурибек щурился, вглядываясь: мелкие, как вши на кошме, такие же желто-бурые, как степь, неприметные.

Если б не ветер, тянувший легкое облако пыли, поднимаемой их босыми ногами, и вовсе было бы не разглядеть.

— Скоты! — в сердцах сказал Нурибек.

Лучше всего было бы им одуматься. Остановиться, постоять, потоптаться. Порассуждать. И повернуть обратно.

Нет, идут.

— Сволота, — пробормотал Нурибек и, дернув повод, чтобы развернуть лошадь, рявкнул: — Это ты виноват, дурак! Зачем ты его трогал?!

Он занес камчу.

— Да вы же сами сказали, — заныл Масуд, закрываясь локтем. — Не бейте, хозяин! Вы же сказали: принеси рубин... я пошел, а старик...

— Старик-шмарик! — зло оборвал его Нурибек. — Что — старик?! Разве я тебе велел его убивать?!

Масуд понуро супился и сопел.

— Что ты молчишь, шакал?! Отвечай: велел?!

— Нет, хозяин, но...

— Что — но?!

— Он первый начал, хозяин! Замахнулся на меня. Я думал — все, сейчас голову расшибет.

— Чем замахнулся?! Булавой?! Мечом?!

— Палкой...

— Палкой! Ну и треснул бы он тебя этой палкой, все лучше было бы! А теперь я прикажу сто палок тебе дать, дубина ты стоеросовая. Сдохнешь под моими палками. Старика угрохал, рубин украл. Замахнулся он!.. Шкуру твою вонючую на барабан натяну. Дурак чертов! Вот уже верно говорят: с дураком свяжешься, сам дурак будешь.

Марево сгущалось, сгустки двигались. Уже было видно, что это все-таки не вши, а люди.

Растянувшись чуть ли не на полверсты, они медленно брели по пыльной дороге.

Худые оборванные мужчины, голые по пояс, накрыты от солнца грубыми рогожами.

— Прежде не было такого, господин, чтобы сразу к эмиру, — робко заметил Масуд.

— Не было, говоришь?! Глаза разуй! Что, глазам своим не веришь, ублюдок?!

Впереди шагал сухой старик в грязной чалме. У него было непреклонное выражение лица, и посохом своим он всякий раз колол землю так же непреклонно. И петля на его морщинистой шее болталась так, будто означала не покорность, а, напротив, являлась символом бунта. Знаменем.

— Вот я устрою им ишачий праздник, — устало пробормотал Нурибек, трогая лошадь. — Ладно, погнали!

Они повернули коней.

Отсюда, с холма, уже брезжил зыбкий мираж — приземистый город, растопыривший пальцы минаретов...

* * *

У Молитвенных ворот не было слышно стука копыт, да и колеса повозок хоть и так же натужно скрипели, но не громыхали: улицу и прилегающую к ней площадь выстилали ковры. Время от времени мальчишки ковровщиков кое-как расправляли их — загаженные конским пометом, пропитанные верблюжьей мочой, сбитые в комья ногами, копытами, колесами; — кое-как сгребали, сметали навоз, и тогда черно-красные, багряные и синие узоры вновь плавились в дрожащем воздухе полуденного зноя.

У одного из дуканов толстый сириец в алой чалме кричал на продавца, доказывая несуразность запрашиваемой цены, но в окружающем гвалте казалось, что он лишь попусту разевает рот.

Ближе к Арку теснились москательщики, подпираемые с одной стороны гончарными рядами, с другой — текстильными.

— Дай проехать! — надеясь старанием загладить свои вины, во все горло орал Масуд, тесня конем толпу. — Нурибек едет! Нурибек!

Кто такой Нурибек, никому здесь не было известно, и вопли Масуда производили на участников торжища примерно такое же действие, как если бы он просил милостыню.

Но все же, миновав Регистан, пробрались к более или менее благоустроенным подворьям канцелярий и приказов. Тут прохаживались стражники, разгоняя торговцев, было просторно, а волнообразно накатывающее гоготание базара слышалось издали почти приятной музыкой.

— Дихкан Нурибек, — сказал Масуд стражнику, направившему пику в грудь лошади.

— А по мне хоть Харибек[41], — добродушно ответил стражник, кривя рябую рожу в ухмылке. — Прочь с коня!

Спешились. Нурибек, то и дело утирая красным платком пот, струившийся из-под бобровой шапки, бросил повод Масуду и, нетвердо после долгой скачки ступая кривыми ногами по глубокой пыли, двинулся к огромному пештаку, являвшемуся воротами внешней стены Арка.

Выйдя на внутреннюю площадь, окруженную несколькими мечетями, Нурибек остановился, растерянно озираясь. То и дело сновали молодые муллы — то с каким-то свитком в руках, то с молитвенным ковриком под мышкой.

— Уважаемый!.. — первые двое не удостоили его взглядом, третий помедлил. — Во имя Аллаха милосердного! Не подскажете, где мне найти глубокоуважаемого хаджи Гургана?

Мулла равнодушно пожал плечами и ускорил шаг.

Нурибек колебался. Он знал, что царевич сейчас в летнем дворце — это, получив пару дирхемов, сообщили стражники при въезде. Но идти к нему просто так, без представления, было рискованно. Известно, чем кончаются подчас такие визиты... Вопрешься — а он не в духе. Раз — и башка с плеч. Да и не пустят, пожалуй, — мучительно размышлял дихкан, глядя на двух дюжих сарбазов, скрестивших пики у входа.

Чувствуя, как начинают неметь ноги, он все же двинулся к ним.

— Добрый день, уважаемые. Я...

— Шапку сними, — хмуро посоветовал тот, что стоял слева, — рябой и узкоглазый.

Нурибек сбил с головы шапку и поклонился.

— Чего надо? — сказал стоявший справа.

Он был широколиц, бородат, смотрел весело, даже с любопытством, а вовсе не так тупо и угрюмо, как его напарник.

Именно к нему Нурибек и обратился:

— Простите, уважаемый... во имя Аллаха Милосердного... все в Его руках! Как бы мне увидеть глубокоуважаемого хаджи Гургана?

— Хаджи Гургана? — переспросил тот. — Визиря царевича Нуха?

— Да, да, — обрадовался Нурибек, часто кивая и утираясь платком. Честно сказать, он не понимал, какой-такой визирь может быть у молодого эмира. Визирь — это у самого эмира... иначе не бывает... ну да что, дурак он — спорить со стражником, злить его?! Визирь так визирь. — Верно говорите, уважаемый. Визирь молодого эмира. Его уже назначили? Да его и так все знают, как же можно не знать глубокоуважаемого хаджи Гургана? Он с царевичем рука об руку... из одной чаши пьют. Его эмир Назр любит, к себе приближает. И понятно — ведь товарищ родного сына, как не порадеть...

— Ага, — саркастически буркнул узкоглазый. — Хаджи!.. Из него такой же хаджи, как из моей коровы — муфтий.

— Ну перестань, — урезонил его бородач. — Что ты корову с человеком равняешь? Ведь твоя корова чалму не носит?

— Не носит, — согласился тот. — Но если дело в чалме, намотаю — глазом не успеешь моргнуть.

— Да ладно тебе, — махнул рукой бородач и снова перевел взгляд на Нурибека.

Он покачал головой, явно изумляясь количеству пота, которое струилось по красной от жары и волнения физиономии просильца и спросил с усмешкой:

— Что, теплый нынче денек выдался?

— Ага, — тупо кивнул Нурибек. — Очень жарко, очень. Тут еще ничего, а в степи... — Безнадежно махнул рукой и повторил: — Так где же, уважаемый?

— Хрен его знает, — по-доброму ответил бородач, пожимая плечами. — Не было сегодня.

— Не было? — растерянно переспросил Нурибек. — Как же так? Ведь господин Гурган всегда во дворце! Он ведь...

— Двигай отсюда, — сухо сказал узкоглазый и с отчетливой угрозой качнул древком пики. — Двигай, двигай, нечего тебе тут делать.

Глаза его еще больше сузились, превратившись в черные щели.

— Да, да, — пробормотал Нурибек, утирая пот.

Он понимал, что затея проваливается. Оставалось одно — заявить стражникам, что он заявился не просто так, а по делу государственной важности. Оно не терпит промедления. Эмир должен быть оповещен немедленно. Если нет эмира, тогда хаджиб. Нет хаджиба — царевич. А поскольку речь идет о вещах секретных, то пусть его тотчас же проводят в покои!

Он размышлял, отчаянно потея.

Не дай бог, попадешься под горячую руку... не вовремя... некстати... махнет хаджиб рукой и — в яму Нурибека... а то и с башни. Никто и не вспомнит, что он дихкан, владетель!..

— Я ведь... оно... глубокоуважаемые... во имя Аллаха милосердного, — бормотал дихкан, но слова о государственной важности его дела только бесполезно скребли горло, вызывая натужный хрип, а наружу не лезли.

И — о чудо! — именно в это тусклое, гиблое мгновение он увидел господина Гургана.

Точнее, он увидел невысокого полноватого человека в голубой чалме и длинном светло-зеленом халате — то есть одетого и выглядящего именно так, как одеваются и выглядят молодые муллы. Озабоченно наклонив голову набок и потирая друг о друга ладони, будто они зябли (это при таком-то зное, когда стоило лишь махнуть насквозь мокрым платком, как он высыхал, покрываясь белесыми разводами соли), человек этот шел мелким шагом — но таким быстрым, что полы чапана разлетались на ходу, время от времени становилось видно, что он препоясан мечом — чего никакой мулла не мог бы себе позволить. А тут и рукоять мелькала, и ножны высовывались. Странное сочетание, ничего не скажешь... однако Нурибеку было не до того.

— Хаджи Гурган! — узнав, закричал он голосом, каким взывают погибающие в пустыне. — Ах, господи, хаджи Гурган! А я-то вас ищу!

Гурган удивленно вскинул взгляд.

— Как ваше здоровье? — уже бормотал Нурибек, хватая его ладони в свои и даже пытаясь привлечь в объятия, чему тот ошеломленно воспротивился. — Как вы себя чувствуете? Все ли в порядке? Мы с вами родственники, уважаемый хаджи! Двоюродный брат вашего деверя моему дядьке свояк. Хасан его зовут! Как же вы меня не помните? Я вас еще вот таким!.. — задыхаясь, Нурибек мотал рукой у колена. — Вот таким маленьким еще!..

— А как ваше? — попытавшись было отнять руки, машинально завел было молодой мулла ответное бормотание. — Все ли у вас хорошо, уважаемый Нурибек, все ли спокойно?.. Да что вам нужно-то от меня, уважаемый?!

Не позволяя ему ускользнуть в тень портала, Нурибек поспешно и путано излагал свою тяготу.

— То есть вы хотите к царевичу? — нетерпеливо оборвал Гурган. — Я правильно понял?

— Да! Да! Жаловаться! Они идут сюда! Не слушаются!

— Сто динаров.

— Сто?! — ахнул Нурибек, будто прямо под вздох вогнали ему лезвие ржавого кинжала. — Мы ведь родственники, хаджи. У меня нет таких денег. Возьмите половину.

— Видите ли, уважаемый Нурибек, — сказал Гурган. — Если налить в кувшин половину того, что он вмещает, там и будет ровно половина, а уж кувшин вы можете называть как угодно. Хотите, говорите во имя Аллаха “полупустой”, а хотите — “полуполный”.

Нурибек сморщился.

— Что? — хрипло спросил. — При чем тут?

— Долженствования, или обязательства, бывают трех видов, — складывая руки на животе, напевно и ласково перебил его молодой хаджи. — Обязательства первого рода связаны лишь с исполнением оных, то есть собственно обязательств. Обязательства второго рода связаны с исполнением некоторых других обязательств. И, наконец...

Мучительно напрягающийся в попытках понять, о чем идет речь, Нурибек затряс головой:

— Ну нет у меня ста динаров! Возьми шестьдесят, ради Аллаха. Последнее отдаю. Оброка еще не собирал.

Хаджи задумчиво посмотрел на него сощуренным взглядом темных глаз. Лицо у него было безусое, под нижней губой пушилось что-то вроде бородки.

— Ну ладно, — нехотя кивнул он, пряча тяжелый мешочек. — Но тогда к зиме пришлешь мне пятьдесят баранов. Есть бараны? Или ты в своем Бистуяке и баранов заморил?

Хаджи махнул, сарбазы расступились.

— Есть бараны, — облегченно оживился Нурибек, шагая за ним. — И люди есть. Работать только не хотят, сволочи. Представляете, господин Гурган, совсем нет совести. На все готовы, лишь бы выцыганить лишние деньги! Притащился невесть откуда какой-то безумный старец... зороастриец, наверное, не иначе... чертов огнепоклонник. Заморочил всех, а потом невзначай и помри, а меня виноватят. Только и разговоров про покойника... И все для чего? — чтоб по миру пустить.

— Бедный, бедный Нурибек, — покачал головой хаджи. — Сердце кровью обливается, когда слушаешь о ваших бедах. Да, наш эмир, да продлится его царствование на тысячу веков, попустительствует зороастрийцам. По-хорошему, давно пора всех огнепоклонников повесить на тополях. И всех прочих, кто отходит от истинной веры... Между прочим, в этом и ваше упущение, дорогой Нурибек, ваше упущение.

Они прошли длинным сводчатым коридором, оказались в тенистом и прохладном внутреннем дворе; обложенный тесаным камнем бассейн окружали источающие благоухание розы. Негромко гулила горлица, потренькивал где-то в покоях чанг, гулко отдавались шаги по каменным плитам.

Возле стен тут и там сидели молчаливые люди в расшитых золотом чапанах и белых чалмах. Миновали еще одну галерею.

— Это со мной. К молодому эмиру. Дело государственное, — отрывисто сказал Гурган, проталкивая бледного Нурибека мимо стражников.

Он первым, откинув занавесь, нырнул в дверной проем и, согнувшись, пошел вперед.

Нурибек без раздумий пал на колени и пополз следом мимо стоящих по обе стороны от дверей сановников (один держал что-то вроде алебарды с серебряным топориком).

Царевич сидел на подушках, покрытых красным ковром. Черный бархатный чапан, украшенный драгоценными камнями, подчеркивал белизну и свежесть его лица. Муслиновая чалма была увенчана султаном из перьев, а серебряная петлица пересекала ее по диагонали. Справа от Нуха замерли два мальчика с какой-то драгоценной утварью в руках. Высокопоставленные царедворцы чинно стояли по обеим сторонам от возвышения.

Сделав три шага, Гурган низко поклонился.

— Мумин! — капризно воскликнул Нух. — Наконец-то! Тебя обыскались. Где ты ходишь?! Меня тут уже совершенно заморочили. Иди сюда! Выпей вина. Дайте ему.

Опустившись на колени, Гурган сел рядом. Мальчик с поклоном протянул чашу, он отхлебнул и почмокал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.