18. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года
18. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года
Офицеры вышли в окоп. Было уже светло, и немец, заметив оживление в стане противника, открыл артиллерийский огонь из тяжелых орудий. Поручик хотел было отправиться к своей роте, но не успел. Дорогу преградила целая группа офицеров во главе с командиром полка, спешащая к блиндажу. Федор посторонился, но его глаза встретили какой-то беспомощный и молящий взгляд полковника, которым тот оглядывал всех офицеров батальона.
— Выводите роты за линию, господа! Вы хоть вид сделайте, хоть с пригорка в долину сойдите! — униженным тоном сказал командир полка.
— Мы сейчас идем в атаку, господин полковник! — брезгливо ответил Румянцев.
— Так выведете?! — с недоверием и надеждой, не замечая презрительных нот в голосе командира батальона, воскликнул полковник.
— Господа, начинайте! — кивнул своим офицерам подполковник. — А вы пройдите в блиндаж! Обстрел сейчас усилится… — небрежным жестом пригласил полковника командир батальона. Словно услышав его, тяжелый немецкий снаряд снес неподалеку сосну, так что всех засыпало мелкими острыми щепками. Штабные чины полка отправились в блиндаж, но полковник вытащил бинокль из футляра и встал к брустверу, изучая позицию противника. Его лицо приняло спокойное, деловое выражение. Федор понял, что «подъезжание» к батальону было вызвано не трусостью, а боязнью не выполнить приказ начальника корпуса. А может быть, и растерянностью от того, что всегда послушные солдаты вдруг выразили массовый протест против войны.
Однако размышлять Федору было некогда.
— Теперь наш черед, пошли! — скомандовал он группе связи и стрелкам взвода.
— Погодь минутку, ваше благородие! — тронул его один из солдат, в котором Федор узнал одного из самых бойких стрелков роты, Михаила Косорукова. Поручик повернулся к нему, думая, что у Михаила есть какое-то срочное сообщение.
На то место, куда они секунду назад должны были вылезти через мерзлый бруствер окопа, упал снаряд и поднял в воздух комья черной пойменной земли.
— Вот теперь можно! — спокойно сказал Косоруков. — Небось сами учили, что два снаряда в одно и то же место не попадают!..
Федор вспомнил уроки, которые давал солдатам, и ему стало теплее от того, что они так быстро сумели приложить теорию к жизни. "А ведь это приложение спасло, пожалуй, сегодня и меня, и его самого!" — мелькнуло в мыслях у Федора.
Скатившись в долину с высокого берега, Федор пробежал шагов сорок и, задохнувшись, упал в снег. Рядом с ним попадали и солдаты.
Все поле было покрыто чернеющими на снегу пехотинцами. Кто только что упал, кто поднимался в перебежку, а кто и затих навечно, получив свою порцию свинца или картечи.
Не было ни мыслей, ни чувств. Федор поднялся и снова побежал, пока хватило воздуха. Потом снова упал в снег, остудив разгоряченное лицо. Опять перебежка и снова лицом в снег.
Вдруг что-то тяжелое, словно огромная птица, прошелестело в воздухе, и за спиной раздался грохот разрыва. Ему сопутствовал длительный яркий свет.
"Стреляют осветительным! Вот до чего дошло! Сажают чем придется, не выбирая снаряда!.." — пришло в голову поручика. И тут же новый разрыв теперь впереди.
Выручай, теория вероятности попадания! Федор сделал рывок и скатился в воронку от второго снаряда, прежде чем третий разорвался на том самом месте, которое он только что покинул.
— Проклятое болото! — услышал он голос Косорукова. Михаил тоже оказался в этой воронке.
Переведя дух, Федор вновь устремился вперед. Михаил поднялся первый и бежал по рыхлому снегу, балансируя своей трехлинейкой. Теперь разрывы остались где-то позади, зато стало слышно посвистывание пуль и пощелкивание их о землю. Солдат впереди стало заметно меньше, их группки словно таяли от жаркого пулеметного огня. И перебежки стали реже.
Вдруг вся картина впереди исчезла, словно скрытая белой завесой. Дорогу преградил небольшой вал, который создавал мертвое пространство. Пули свистели над головой, но не взбивали снег рядом с Федором. Поручик оглянулся. Высокий берег долины, где располагалась линия только что покинутых солдатами окопов, застлал дым разрывающихся немецких снарядов. Противник явно усилил заградительный огонь. Косоруков, оказавшийся снова рядом с ним, поднял на штыке свою папаху, и немецкая пуля пронзила ее тут же навылет. Михаил всунул палец в дырку, повертел им и не без юмора произнес московским говорком:
— Што же, теперь голова не запотеет!
В укрытии у вала скапливалось все больше солдат, вскоре к ним присоединился сам командир батальона Румянцев, сопровождаемый телефонистами с аппаратом.
Солдаты уже присмотрели лощинку, ведущую от вала в сторону немецкой позиции. До немецких окопов оставалось еще шагов триста. Пять рядов колючей проволоки, свернутой в спирали Бруно, были совершенно не тронуты огнем русской артиллерии, весьма слабым и редким. Немецкие пули и снаряды по-прежнему густо неслись над холмистой грядой, за которой накапливалось все больше и больше солдат.
Румянцев разослал стрелков связи по ротам с приказанием доложить обстановку. Его телефонисты все время пытались связаться со штабом полка, но аппарат молчал. Начали возвращаться связные.
— Капитан Крылов ранен, — доложили Румянцеву.
— Прапорщик Злюкин разорван снарядом, — доложил другой.
Федор вспомнил, какую радость на лице Злюкина он увидел вчера вечером, когда карты «сказали» прапорщику, что он останется жив.
— Убит начальник гренадерской команды, — продолжали звучать доклады связных, — третья рота потеряла половину состава, четвертая — две трети…
Румянцев писал распоряжения в полевой книжке, отрывал листки и рассылал их со стрелками связи. Он то и дело спрашивал телефониста, не поправил ли кабель его напарник, ушедший несколько минут назад. Деревянный ящик молчал. Но вдруг он ожил писком «ти-ти-ти».
— Исправили, ваше высокоблагородие, — и телефонист протянул трубку батальонному.
Отозвался полковой адъютант Глумаков.
— Передайте полковнику, что удар пропадает… Немецкая проволока не повреждена, и если мы даже подойдем к ней, то под огнем пулеметов преодолеть не сможем! А где четвертый батальон? — спросил Румянцев.
— Немец страшный заградительный огонь ведет, — сообщил Глумаков. Четвертый батальон никак к первой линии подойти не может… А вы хоть бы до немецкой проволоки дотащились!..
— У нас много потерь! — коротко отрезал Румянцев. — А до немецкой проволоки еще триста шагов!
— Но начальник корпуса требует продолжать атаку!
Румянцев зло и горячо стал доказывать бессмысленность этой губительной затеи. Глумаков не взял на себя смелость продолжать такой разговор, а подозвал командира полка. Полковник принялся убеждать Румянцева вывести стрелков из укрытия и атаковать немецкие позиции. Командир батальона стоял на своем.
— Ну хорошо! — ответил наконец полковник. — Я переговорю с начальником дивизии. Вызовите меня через полчаса…
Батальонный был зол. На глаза ему попался лежащий на снегу Федор.
— А вы что здесь разлеглись?! — рявкнул подполковник. — Капитана Крылова унесли раненого, а он здесь лежит, отдыхает!.. Немедленно в роту, принять командование!
Федора словно ожгли кнутом. Он подхватился и, не скрываясь, в полный рост побежал в том направлении, где, по предположениям, было больше всего стрелков его роты. И лишь когда пуля чиркнула его по фуражке, пролетев буквально на волосок от головы, поручик согнулся в три погибели и перешел на шаг.
На своем пути Шишкин увидел настоящую мешанину из рот всего батальона. Но потери оказались меньшими, чем о них рапортовали взводные. Федор принялся собирать своих людей.
Группы солдат лежали в мертвой зоне холмистой гряды почти через равные промежутки. Стрелки курили, вели неторопливые разговоры, словно на бивуаке. Они считали, что сделали всю свою работу, которую начальство определило им совершить сегодня. Поручик чувствовал, что поднять их в новую атаку будет невозможно. Да и категоричного приказа батальонного на этот счет, слава богу, не было.
Солнце уже поднялось высоко, и снег под его лучами искрился по-рождественскому. Небо очистилось от облаков, и этот контраст между вчерашним мокрым снегом с дождем и сегодняшним веселым солнцем создавал настроение надежды и умиротворения. Как будто не было и обстрела, и перебежек по чистому полю под пулями и осколками снарядов, свежих воронок и лежащих фигурок по всему полю.
До Федора, чье ухо за годы войны привыкло к грохоту боя и научилось различать за ним человеческую речь, донесся обрывок разговора солдат. Рассудительно излагал что-то высокий и костлявый, с рябинками на лице стрелок.
— Что об этом говорить, разве нашего брата спрашивают?! Я дома учился, каждый день к Николаю Ивановичу ходил отдельно. Очень он меня за способности любил, я ведь ко всему сильно способный. Не то что какое простое, а и часы починить смогу. Все понимал и то теперь понял, что на войне не такие ноне люди нужны… Бессловесные… Вот и я в пехоте, что пес на охоте. На своре сижу, ничего не вижу… А для чего нам, к примеру, на немецкие окопы лезть, да еще через проволоку эту проклятую?! А?
— Не тоскуй, парень, нечего томиться. Сколько твоей судьбы уйдет самые пустяки… Молод ты больно. Война, вот она, весь мир рушит, так одна-то душенька, ровно семечко в мешке, не ворохнувшись, до господа бога доедет, али жив останешься… Жизнь-то сберечь трудно, но можно. Ты и сбереги, — отозвался бородатый солдат.
— А нам чево? Терять ее, что ли?! — вступил в разговор маленький солдатик в мешковатой шинели и явно большой для него папахе. — Небось наши господа помещики и спекулянты разные все останутся живы, а нас всех дураков немцы побьют да с голоду поморят…
— Первый полк правильно сделал! — снова вступил высокий, с оспинками. Они большевиков послушали, те знают, что делать…
"Однако, — подумал Федор, — что-то разговорились "серые герои"! Но в общем они и правы! Разве можно посылать полки в наступление на пулеметы и проволоку без подготовки гренадерами и артиллерией ясным днем?!"
В его мысли проник визгливый голос маленького солдатика:
— Хоть бы конец войны или бы конец света! Терпели-терпели и ожидали осень — может, замирение выйдет. Ан опять нет мира. Мы атакуем, а нас давно уж поджидают и истребляют как насекомую тварь, а начальству нашему за это награду дают… Пущай и дурь наша просветлеет…
Федор хотел было рявкнуть на смутьяна, но тут от батальонного прибежал стрелок связи и передал записку:
"Приказано отводить роты. Частями и незаметно от немцев. Румянцев".
Федор отдал необходимые команды, и рота цепью начала отходить к окопам. Немцы прекратили обстрел. Не то они решили сберечь снаряды, не то отдавали должное безрассудному порыву русских войск.
Молча шли солдаты мимо своих товарищей, распростертых мертвыми на снегу. Убитым или раненым оказался каждый второй. Но, как стало известно позже, не на всем Рижском фронте наступление прошло так бессмысленно и неудачно. Хорошо действовали латышские части Бабитской группы. С ночи были высланы разведчики и гренадеры, проделаны проходы в проволочных заграждениях противника, и неожиданной атакой захватили на рассвете две линии немецких окопов.
6-й Сибирский корпус также сумел продвинуться, уничтожив артиллерией проволоку немцев. Командующий 12-й армией Радко-Дмитриев прекратил наступление и отдал приказ "прочно утвердиться на занятых новых позициях".
"Выиграв пространство, — говорилось в его приказе, — мы сократили наш фронт на 5 верст, выдвинувшись вперед на 2–5 верст". Столь малый успех стоил русским войскам двадцать три тысячи убитых, раненых и пленных. В реляции говорилось также о причинах неудачи: неучет климатических и топографических условий, бессистемная артиллерийская подготовка, отсутствие разведки, связи и взаимоотношения отдельных родов войск.
Операция имела еще один результат: даже в сибирских частях, считавшихся особенно надежными и дисциплинированными, вспыхивали революционные выступления.