43. Петроград, 21–23 февраля 1917 года

43. Петроград, 21–23 февраля 1917 года

Двадцать первого бастовали все мастерские завода. Никто, кроме солдат, не вышел на работу. Напротив Огородного переулка, в помещении лазарета, расположенном на втором этаже Путиловского потребительского общества, усилились строгости против солдат-измайловцев, рота которых была еще с начала февраля поставлена здесь на постой, как говорили, в целях охраны военного завода от германских шпионов. На самом деле — и это теперь поняли не только большевики, но и все — солдат расквартировали поблизости от цехов на случай возможных беспорядков, затеваемых слишком часто в последнее время рабочим сословием.

Однако когда на улицах Путиловского района появлялись одиночки-солдаты или небольшие их группы, вокруг них сразу же закипала толпа из путиловцев, тентелевцев, текстильщиц Екатерингофской мануфактуры, рабочих завода «Тильмас». Солдаты, виновато улыбаясь, охотно вступали в душевные разговоры.

— Мы ведь тоже люди, — говорили они, — и вас трогать не будем… Хоть нам и дали по двести боевых патронов, но время теперь не то. Куда они пойдут, патроны-то, неизвестно, но только не в вашего брата забастовщика…

— В воздух али назад? — интересовались дошлые мастеровые.

— А куда надо, туда и пойдут, — уклончиво отвечали солдаты.

Особенно большевики не оставляли своим вниманием измайловцев. Они подсылали к ним партийцев-агитаторов из числа солдат, работавших на Путиловском заводе. Эти «землячки», уже повоевавшие на германской, раненые или отозванные как квалифицированные мастера на завод, исподволь вели среди своих товарищей измайловцев революционную пропаганду. А когда забастовали все цеха завода и у станков остались только солдаты, пропаганда большевиков в серых шинелях еще усилилась и пошла на два фронта — против роты в Огородном переулке и против выслуживавшихся своих же в мастерских.

Весь день двадцать первого прошел на Путиловском в агитации среди солдат. Они участвовали во всех собраниях и митингах на заводе, но еще боялись проявить большую активность из-за угрозы военно-полевого суда или ссылки на передовые позиции. Большевики говорили солдатам:

— Идите с рабочими, ничего вам не будет за это! Скажите, что вас силой не допустили к станкам…

Солдаты осторожничали, интересовались:

— Просто бастовать будем или до оружия дойдет? Нам ведь знать надобно, а то ежели до стрельбы дойдет, то и у вас и у нас одна ставка — голова с плеч! А если стачкой побаловаться и кончить, то нам, солдатам, голову снимут, а вам ништо!

Так и гадали целый день в пустых мастерских солдаты, почти не работавшие в этот день: дойдет до стрельбы или администрация в отступление пойдет, рабочие прибавку к жалованью получат, а что солдатам? Каторга?..

* * *

В среду 22 февраля утром на Нарвской заставе около Путиловского завода лежал необычно чистый вчерашний снег. Трубы бастовавшего гиганта еле теплились, сажи выбрасывали мало. Солнечно, морозно. Толпа рабочих, как обычно, утром подтянулась к проходным. Ворота были наглухо закрыты правление объявило локаут. Все оказались уволенными. Возникли стихийные митинги прямо подле объявлений об увольнении. Большевики предложили выбрать по одному делегату от цеха и создать стачечный комитет. Прошло единогласно. Даже гвоздевцы и анархисты, впрочем весьма малочисленные на Путиловском, поднимали руку за.

Выборные собрались рядом с Огородным, в помещении рабочей больничной кассы, где уже обсуждали ситуацию многие члены Нарвского районного комитета большевиков. Скороходов предложил вынести резолюцию: "Приостановить работы на всех заводах заставы. Разойтись по городу и призвать другие районы поддержать стачку на Нарвской заставе". Это решение, словно по беспроволочному телеграфу, мгновенно достигло рабочих на «Треугольнике», химическом, других заводах столицы. Когда путиловские гонцы пришли в Выборгские и другие районы, многие заводы и фабрики там уже бастовали. Забастовка на Путиловском стала долгожданным набатом.

* * *

В тот же день, под звон колоколов Федоровского собора в Царском Селе, где государь всея Руси только что отстоял на утрени литургию преждеосвященных даров, в два часа дня литерные синие поезда отошли от станции Александровская. Отъезд царя заранее не планировался. Он поехал потому, что Алексеев, только что прибывший в Ставку из Крыма, где он вроде бы лечился, по прямому проводу вызвал верховного главнокомандующего под благовидным предлогом на фронт. Видимо, заговорщики решили приступить к осуществлению своего плана, а царь, находящийся поблизости от Петрограда, да еще в окружении верных ему войск, воодушевленных его присутствием, мог оказаться помехой "пасхальной заутрене", которую ему готовили.

Самодержец всероссийский, как он о себе еще думал, и сам был не прочь развеяться на Ставке. Правда, генерал Глобачев доносил о тревожных настроениях в рабочем сословии, но Алексеев утверждал, что дела требуют присутствия верховного главнокомандующего вблизи его дивизий. Хотя наступления зимой не предвиделось, следовало показать союзникам, бывшим весьма возбужденными на союзнической конференции, и прежде всего наглецам Мильнеру и Бьюкенену, что он, Николай, прочно держит бразды правления в своих руках — на фронте и в тылу. В тылу вроде бы было затишье, на фронте тоже. Но в Ставке Николая никто не мучил нудными министерскими докладами, просьбами. Да и Аликс со своей необузданной любовью и бесконечными советами, вечно плохим настроением и склонностью драматизировать события изрядно надоела.

А в вагоне так покойно. Зеленый шелк, которым обтянуты стены, ласкает глаза, словно изумруд Нерона. Только «свои» в соседних вагонах — Воейков, дворцовый комендант, собутыльник и приятель по офицерскому собранию, с которым приятно вспомнить полк лейб-гусар; Нарышкин, начальник военно-походной канцелярии. Он знает, когда можно беспокоить, а когда нельзя. Старый граф Фредерикс, министр двора… Уж он-то соблюдает всегда необходимый этикет. Граббе — начальник конвоя, и Федоров, лейб-медик, любимые флигель-адъютанты Мордвинов и Лейхтенбергский…

Покачиваясь на хороших рессорах, плавно катится царский вагон. "Тук-тук, тук-тук", — переговариваются колеса на стыках рельсов. Ярко горит электричество, окна — упаси господь от германских аэропланов! — плотно зашторены. Так уютно читать Цезаревы "Записки о Галльской войне"…

* * *

…Василий Каюров, большевик, член Выборгского районного комитета, поздно вечером проводит собрание женщин-большевичек.

— Дорогие товарищи женщины! — обращается он к небольшому числу агитаторш, вокруг которых уже сложились постоянные женские кружки. Петербургский комитет и наш Выборгский районный комитет просят вас завтра, в Международный день работницы, провести митинги на своих фабриках. Расскажите трудящимся женщинам о значении этого дня для их освобождения. Скажите им, что они ни в чем не уступят мужчинам и могут идти в одном боевом ряду с отцами, мужьями и братьями… Вот что надо иметь в виду при агитации… сообщает Каюров и излагает текст листовки: — Дорогие товарищи женщины! Долго ли мы будем еще терпеть молча да иногда срывать злобу на мелких торговцах?! Ведь не они виноваты в народных бедствиях, они и сами разоряются. Виновато правительство, оно начало войну эту и не может ее кончить. Оно разоряет страну, по его вине вы голодаете. Виноваты капиталисты — для их наживы война ведется, и давно пора крикнуть им: "Довольно! Долой преступное правительство и всю его шайку грабителей и убийц. Да здравствует мир!"

* * *

Утро двадцать третьего было морозным. Николай проснулся в Смоленске. Но почему-то в неприятном расположении духа. Не вышел к завтраку, поел в купе. «Свои» за столом в салон-вагоне посудачили о том, что вот в Петербурге неспокойно, может, зря выехали так рано — первоначально ведь собирались отъехать из Царского первого марта… Чего это Алексеев чудит?!

За окном проплывали заснеженные станции, часовые в башлыках, заметенные до окон деревеньки, ставшие на зиму белоснежно чистыми. Бездумно-весел был один Воейков. Его гвардейской фанаберии совершенно не нарушали все эти разговоры о том, что что-то странное грядет… Государь по-прежнему читал французское издание Юлия Цезаря.

* * *

С утра Петергофское шоссе в черте города заполнилось людьми. Сначала на улицы вышли по призыву большевиков тысячи женщин. Собиралась грандиозная демонстрация в честь Международного женского дня. На призыв жительницы заставы откликнулись охотно. Их возмущение росло день ото дня. Женщины работницы, солдатки, домохозяйки — больше, чем мужчины, несли тяготы, усиленные войной. Они уже и без призывов собирались огромными толпами и громили продовольственные лавки, прогоняли полицию. Сегодня на помощь жандармам на рабочие заставы были посланы войсковые патрули.

Когда новые тысячи женщин стали выходить на Петергофский проспект, мощный гул поднялся над заставой. Демонстрантки окружали солдатские патрули, под градом их требований и упреков солдаты терялись, отступали, мешались с толпой. Полиция не решалась тронуть работниц. Здесь были текстильщицы Екатерингофской мануфактуры, девушки с тряпичной фабрики, усыпанные пылью и нитками от грязной ветоши, которую они сортировали; присоединились к толпе работницы конфеткой фабрики…

Чуть позже женщин на улицу стали выходить мужчины. Первыми, как всегда, были путиловцы, пришли рабочие с фабрики «Анчар», шоферы и механики гаража «Транспорт», пильщики с деревообрабатывающего. С Балтийской улицы подошли кабельщики мастерской Бездека, бросили свой парк конной железной дороги кондуктора и кучера, рабочие-костожоги с островов Грязного и Резвого также влились в огромную массу людей. Толпа все росла, она заполнила всю ширину Петергофского проспекта.

Кто-то затянул «Варшавянку», и неудержимый поток демонстрации полился в сторону Нарвских ворот. Здесь к нему присоединились работницы Тентелевского химического. Их изможденные серые лица выделялись в толпе.

Нарвская застава в годы революционных подъемов всегда становилась местом революционных собраний и митингов. Митинги стали традицией заставы. Они стремительно собирались, при малейшей угрозе со стороны полиции переходили с места на место и исчезали при подходе полицейской цепи. Казацкие и полицейские кони хорошо знали места в районе Нарвской заставы, плеть и шашка карателей часто гуляла здесь по спинам и головам тех, кто недостаточно проворно уклонялся.

Но митинг, который теперь открылся на площади у Нарвских ворот, не был похож на все прошлые митинги. Ораторы не прятали своих лиц, говорили открыто. Их слова, сказанные громко и гордо, проносились из конца в конец площади. У слушателей и агитаторов поднималось настроение, какого никогда ранее не бывало.

Все новые и новые реки людей вливались в море у Нарвских ворот. Слух о митинге достиг Волынкиной деревни, и оттуда пришло несколько сот женщин с пустыми корзинками. Они простояли всю ночь за хлебом, намерзлись, посинели от холода, но хлеба так и не получили…

Во всех концах человеческого моря, куда еле доносились речи выступавших с главной трибуны — каменного цоколя Нарвских ворот, закипали водовороты вокруг не ведомых никому ораторов, поднятых над толпой на плечи слушателей. Но когда на цоколь поднялась изможденная, с желтым бескровным лицом высокая и худая работница химического завода, гул голосов разом стих. Ее ватная военного образца душегрейка была прожжена во многих местах кислотой. Женщина сотрясалась от кашля. Она долго не могла начать говорить, но толпа терпеливо ждала.

Наконец стоявшие рядом с аркой люди услышали, как работница сказала:

— Проклятая кислота действует. Все в горле першит… — Потом она выпрямилась и громко, ясно бросила свои слова обличения: — До каких пор молчать будем?! Эта война хуже кислоты жжет внутри! Детям есть нечего! До хлеба не достояться! Вчера мне удача выпала — на бойне выпросила костей и требухи. Суп-то с них наваристый вышел, только в горло его еле пропихнешь. А мясо кто ест? Господа в бобрах и енотах? Почему хлеба нет?

Ее угловатая фигура вся напряглась, и женщина во всю силу своего громкого от природы голоса сорвалась на крик:

— Мужчины! Почему молчите?! Все равно пропадать!..

Приступ кашля от непривычного напряжения снова охватил ее, и она спустилась в толпу, бросив туда предварительно листок — письмо с фронта от мужа. Листок пошел по рукам, но разобрать, что там написано, было почти невозможно — так густо строки были замазаны черной цензурной краской.

В толпе раздались голоса: "На Невский!", "Хлеба требовать", "Долой войну! Нам мира надо!"

Появились красные флаги, зазвучали революционные песни. Женщины отбирали флаги у мужчин: "Наш праздник! Нам нести!"

Слух о том, что путиловцы пошли на Невский, мгновенно разлетелся по всему Петрограду. На Выборгской стороне, в десятке верст от Нарвской, еще утром толпы бастующих рабочих пытались прорваться на Невский, но отошли, стиснутые полицейскими кордонами. На Сампсониевском и Безбородкинском проспектах рабочие остановили трамвайное движение. Центром событий стала здесь площадь Финляндского вокзала. Ораторы выступали с крыш трамвайных вагонов, с афишных тумб. Не только большевики, но даже оборонцы-гвоздевцы и эсеры выступали против войны и самодержавия.

На Полюстровской набережной сбили с ног и разоружили полицейского надзирателя, угрожавшего толпе револьвером; отбирали оружие у одиночных полицейских и в других концах Петрограда.

Мосты через Неву прочно захватила полиция. Поток демонстрантов разбился на струйки черных ручейков, которые потекли по льду реки. К четырем часам дня, уже в сумерках, выборжцы запрудили Литейный и Суворовский проспекты, митинговали, пели революционные песни, кричали лозунги против войны и голода. В шесть они соединились с путиловцами и сообща остановили завод «Арсенал» на Литейном. Арсенальцы присоединились к демонстрации.

Петроградский градоначальник Балк, узнав о колоннах и толпах рабочих, идущих на Невский и Литейный, бросил крупные силы полиции и казаков в центр города. Но Протопопов и Балк видели в народных волнениях лишь тень голодного бунта. Армейские силы не были задействованы.

Конной полиции и казакам потребовалось более часа, чтобы очистить Невский и Литейный от митингов и «сборищ». Сам министр внутренних дел Протопопов пожелал в конце дня убедиться, что демонстрантов разогнали и центр города умиротворен. Подали автомобиль, прокатились по центру столицы. Из окон авто господин министр лично убедился, что порядок восстановлен. В Могилев пошла шифрованная телеграмма, что забастовало девяносто тысяч рабочих, на улицах появились красные знамена. Причина демонстрации недостаток хлеба. Но на самом деле муки в городе достаточно, хотя булочники неведомо почему сократили выпечку хлеба. И на крупных заводах имеются свои харчевные лавочки, а бегут на улицу требовать продовольствия.

В Могилеве, куда он уже приехал, царь никак не отреагировал на тревожные вести.

* * *

Новая деревня, Головин переулок. Округа в высшей степени грязная, о столице ничто не напоминает: маленькие приземистые избушки, заснеженные огороды, зимние скелеты деревьев. Через сугробы протоптаны тропинки-ущелья. Городового в его черной форме видно за версту. В маленьком домике — тесная и душная квартира рабочего Александрова. Хозяин — крепкий большевик, член Петербургского комитета нового состава. Несмотря на угрозу его большой семье, уже много лет держал свой дом как конспиративный центр Русского Бюро и ПК.

Сегодня сюда целый день стекались к дежурному члену ПК Ивану Чугурину сведения о всех митингах и демонстрациях. Здесь, когда поздний вечер погасил огни в окнах других домов, появились члены Русского Бюро и ПК, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Кроме Александрова и Чугурина, за простым дощатым столом у русской печи собрались Шляпников, Залуцкий, Скороходов, Шутко, Павлов, Алексеев — от «Феникса», Антюхин — от "Нового Лесснера", Свешников — от "Старого Лесснера", Нарчук — от «Эриксона» и Ефимов — от "Старого Парвиайнена". Чтобы не разорять хозяина, грелись чаем без сахара. Говорили громко, не таясь, как прежде, от возбуждения жестикулировали в тесноте каморки.

Приняли к сведению сообщение дежурного, который, хотя и не смог сделать точного подсчета демонстрантов и бастующих, примерно вычислил, что стачечников — более ста тысяч по всему Петрограду, демонстрантов на Невском — не менее сорока тысяч.

Пришли к выводу, что размах событий шире, чем ожидалось, чем 14 февраля. Но Шляпникова насторожило, что в демонстрации было много гвоздевцев, эсеров, просто любопытствующих обывателей. Решили опираться только на своих рабочих — а это большинство. Скороходову дали поручение держать связь Русского Бюро и ПК с Петроградским райкомом, Павлову — с Василеостровским райкомом.

На другом конце города почти одновременно заседал Нарвский районный комитет. Главный вопрос здесь был: как снять с работы три тысячи солдат, стоявших весь вчерашний день у станков? Горячие головы выдвигали фантастические проекты, вплоть до взрыва электростанции. Постановили: электростанцию не взрывать, направить в солдатскую массу солдат — членов большевистской партии. Попытаться «снять» солдат вместе с их оружием на всякий пожарный случай — вдруг вспыхнет настоящая стрельба.

Слово «революция» еще не произнесено, но стихия уже обретала четкие организационные рамки.