Глава XII Полицейский микроскоп с фальшивыми линзами

Глава XII

Полицейский микроскоп с фальшивыми линзами

Летом 1914 года имя Распутина вырвалось на первые полосы газет. Повод был неординарный: на друга Царской Семьи было совершено покушение. Случилось событие 29 июня в селе Покровском. По описанию товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, дело выглядело следующим образом.

«Распутин вышел из дому, направляясь в сопровождении сына в почтово-телеграфную контору. В это время какая-то женщина подошла к нему и попросила у него милостыню. Не успел Распутин ответить, как она, выхватив из-под платка большой тесак, ударила им его в живот, отчего Распутин упал, обливаясь кровью».

Сохранился и рассказ самого пострадавшего, которого уже в больнице опрашивал следователь, ведший дело о покушении на убийство.

«Вчерась после обеда, часа в 4 дня, я побежал дать телеграмму и вышел из ворот своего дома на улицу; вижу, ко мне от правой калитки наших ворот подошла незнакомая мне женщина с завязанным ртом и лицом так, что видны были одни лишь глаза. Как ее звали, не знаю, с поклоном. Я приготовился дать ей милостыню и вынул из кармана портмоне. В этот момент у нее блеснул в руках предъявляемый мне кинжал, и она им меня один раз ткнула в живот около пупка, и я почувствовал, что из меня полилась кровь, сделала она это молча, а раньше как бы просила у меня милостыню. Я ее принял за просительницу. Я бросился от нее бежать по улице к нашей церкви, поддерживая обеими руками рану на животе. За мной и побежала эта женщина с кинжалом, и мы добежали до моста Дорофеевых. Собрался народ, и меня не стала резать эта женщина».

Полиция арестовала злоумышленницу, а местный исправник провел проверку жителей Покровского на предмет наличия подозрительных элементов. И один такой «элемент» обнаружился: корреспондент из Петербурга, по происхождению мещанин Киевской губернии, Вениамин Борисович Дувидзон (псевдоним «Паганини»), у «коего установленного вида на жительство не оказалось». Причину своего пребывания в Покровском он внятно объяснить не мог, но и его причастность к покушению не просматривалась. Корреспондента отпустили.

Злоумышленницей оказалась тридцатитрехлетняя крестьянка Сызранского уезда Симбирской губернии Хиония Гусева, почитательница Илиодора. На первом же допросе она сразу признала свою вину и объяснила причину. По мнению этой больной сифилисом несчастной, Распутин, как она убедилась из наставлений «кроткого Илиодора», на самом деле «лжепророк, и она, ревнуя о правде Христовой, решила его убить, подобно тому как святой Илья Пророк ножом убил 400 лжепророков». Неофитка Илиодора утверждала, что соучастников у нее не было, «убийство задумала она одна».

Вопрос о том, сама ли Гусева подняла нож или кто-то ее всё-таки направлял, возник сразу же. Никаких прямых указаний на заговор не имелось, но существовали некоторые удивительные странности. Главный вопрос: как оказался и что делал упомянутый Дувидзон в Покровском? Ждал события? Получалось, что дело обстояло именно так. Он первый сообщил в Петербург о покушении, а через два дня в газете «Петербургский курьер» за его подписью появляется интервью с Гусевой. Ясно, что этот обширный первоочередной материал был переправлен в столицу по телеграфу и, можно себе представить, в какую «копеечку» он обошелся редакции. Но на сенсациях не экономят.

Шедевр Дувидзона под названием «Исповедь Гусевой» перепечатали и другие издания с желтой окраской и либеральной ориентацией. Сюжет просто «хватал за душу» и «рвал сердце» своей проникновенной страстностью. Поклонница Илиодора и последовательница Ильи Пророка, «истерически рыдая», поносила Распутина на всю страну.

«Пользуясь полной безнаказанностью, он открыто живет с девушками, пороча честь без зазрения совести, без стыда. Мою близкую подругу Ксению он растлил на моих глаза. Он порочит, поносит и губит людей, пользуясь своим влиянием. Он сгубил кроткого Илиодора! Я — простая христианка, но больше не могла выносить поругания церкви! Я неизлечимо больна. Жизнь моя мне не дорога. Я еще в прошлом году пыталась убить его, но это мне не удалось. В Ялте я не могла добраться до него, его скрывали светские поклонницы. Жалею, что рука и на сей раз дрогнула».

Уловили лейтмотив, стержневой во всей этой тираде? Именно «безнаказанность» и «влияние» должны были здесь сыграть главную роль. Любому читателю было в то время ясно, что подобный «мерзавец» мог творить свои черные дела лишь под надежным прикрытием сильных мира сего. А кто же в тот период из кругов «просвещенной публики» не знал, кто стоял, кто покрывал, кто защищал «растлителя» и «богохульника»? Знали все и даже вопроса не задавали. Как написала позже княгиня О. В. Палей в мемуарах, «Государей не ругал только ленивый».

В «хорошем обществе» возмущались не столько даже поведением самого Распутина, сколько высокопоставленными покровителями. В контексте такого мировосприятия Гусева представала не психопаткой-уголовницей, а «несчастной жертвой режима». Черный пиар приносил свои ядовитые плоды. И когда одним из первых решений Временного правительства стало распоряжение А. Ф. Керенского об освобождении Гусевой из сумасшедшего дома, то удивляться уже не приходилось.

Однако вернемся к тексту «интервью», которое было так оперативно добыто Дувидзоном. Пиар-продукт, вообще, а данный продукт в частности рассчитан на то, чтобы его потребляли, не задумываясь, как знакомое и понятное кушанье. Он нацелен лишь на подтверждение и укрепление определенного мировоззренческого стереотипа. Любое критическое осмысление для него смерти подобно; глупость и фальшь высвечиваются сразу же. То же самое происходит и в данном случае.

Ни одна газета не задалась, казалось бы, таким уместным и логичным вопросом: насколько вопли «рыдающей» правдивы? Когда речь идет о бульварной прессе, для которой «горячая информация», «сенсация» — главные источники существования и доходности, то здесь не о чем и говорить.

Однако ложь «оскорбленной христианки» без смущения публиковали и «гранды» отечественной печати, претендовавшие на респектабельность, исповедовавшие «либеральные ценности». Скажем, газета «Утро России», издаваемая на деньги крупных предпринимателей «прогрессивного направления» во главе с известным промышленным и банковским дельцом Павлом Павловичем Рябушинским, «скушала» подделку Дувидзона без всяких сомнений.

«Прогрессивные капиталисты», как еще раньше и звезды политического Олимпа в лице таких деятелей, как Гучков и Родзянко, потеряли способность адекватно воспринимать окружающий мир. Если Александра Фёдоровна ничему не верила из того, что хоть как-то чернило ее духовного друга, то многие другие верили всему.

Если вернуться к вышеозначенному «интервью», то его текст вызывает недоумение. Сама Гусева, как можно заключить из приводимых слов, с Распутиным лично знакома не была. А как же «растление на глазах»? Что же делала в тот момент «зрительница», эта «жертва режима»; она что, акафисты читала или свечки у образов зажигала? Глупость, да и только. «Дело Ксении» в предыдущих главах уже было разобрано, и не будем к нему возвращаться.

Примечателен во всем этот эпизоде не бред несчастной сифилитички, а совсем другое. Никакого интервью после ареста у Гусевой никто не брал, да и вообще никого из посторонних к ней не допускали. Это со всей категоричностью было заявлено чинами полиции сразу же после появления в печати «исповеди».

Значит, одно из двух: или Дувидзон выдумал всё от начала и до конца, или он «взял интервью» еще до покушения. В первом случае подозрение в соучастии кажется малоубедительным. Если же дело развивалось по второму варианту, то тогда журналист не просто «случайный очевидец», а соучастник готовившегося преступления. Согласно правовым нормам, действовавшим в России, знание преступного умысла и недонесение о готовящемся преступлении — уголовно наказуемое деяние. Однако «Паганини» не только не был привлечен к делу ни в каком качестве, но у журналиста не взяли даже показания о причине его местонахождения в момент покушения в столь неожиданном месте. К подобной странной «оплошности» местной полиции вернемся чуть позже.

Пока же обратим внимание на другое. Вскоре после покушения Распутину в Покровское из Петербурга пришло послание без подписи, гласившее: «Я вышел победителем из этой борьбы, а не ты, Григорий, — писал аноним, опровергая старое утверждение Распутина, что „его охраняет Бог“, который отведёт от него любую злую руку. — Твой гипноз рассеялся, как дым под лучами солнца. Говорю тебе, что ты умрешь, несмотря ни на что. Я — твой мститель. Узник». Это послание было тут же передано полиции, при этом Распутин заявил, что оно принадлежит Илиодору, «почерк которого я немного знаю». Распутин не ошибся, на самом деле так оно и было.

В русле прерванного изложения примечательно не само это «демоническое послание», а один сопутствующий момент. О его содержании знали не только Распутин и чины полиции, приобщившие данный документ к делу о покушении. Знал и вездесущий Дувидзон, упомянувший о нем в своих «горячих репортажах». Невольно напрашивается вывод, что журналист — «соучастник покушения».

Конечно, сам по себе репортер, невзирая на его нахрапистость и оборотистость, являлся слишком «мелкой сошкой», чтобы спланировать и осуществить столь громкую акцию. Если за этим стояла какая-то организация, то во главе ее находились куда более масштабные фигуры. Однако никаких документальных подтверждений версии о наличии подобной организации не обнаружено.

Более правдоподобным кажется предположение о существовании сговора ряда лиц, в числе коих Гусевой отводилась лишь роль пешки-исполнительницы. Не приходится сомневаться в том, что Илиодор принимал здесь живейшее участие. Кто-то и в Петербурге был к этому делу приставлен, так как послание «узника» было отправлено из столицы, где Илиодор в тот момент не находился.

Более точные и подробные данные вряд ли когда-нибудь обнаружатся. Но существует одна деталь, которая позволяет предполагать наличие у этой постановки тайных и могущественных режиссеров. Как было отмечено, Дувидзона при задержании в Покровском даже не опросили и очень скоро отпустили. Обоснование освобождения: поступивший приказ из Петербурга. Кто конкретно его отдавал, что в нём значилось, о том следов в архивных делах нет.

Почему вообще задержание в далекой Сибири некоего лица, находившегося там без регистрации, то есть совершившего административное правонарушение, вызвало такую молниеносную реакцию высокопоставленных инстанций в столице Империи? Вряд ли выяснится когда-нибудь вся подноготная этого тёмного дела. Однако некоторые предположения, обусловленные косвенными документами и знанием общих социальных условий, сделать можно.

В то время когда Гусева бегала по Покровскому с ножом за Распутиным, все сколько-нибудь важные дела охраны порядка и полицейского дознания прямо или косвенно были подконтрольны товарищу министра внутренних дел генералу В. Ф. Джунковскому. О нём речь подробно шла ранее, и повторяться нет смысла. Обратимся к его воспоминаниям, где, как уже отмечалось, он подробно, с живописными деталями излагал историю «разгула» Распутина в ресторане «Яр» и «дебош» на пароходе.

Случай с покушением Гусевой он описывает необычно кратко. Изложив его очень приблизительно, в нескольких строках, заявляет, что «дело это пустяшное». О том же, что расследование «пустяшного случая» происходило под наблюдением министра юстиции, что несколько месяцев проводились дознания, о наличии послания Илиодора и ряде других обстоятельств дела он вообще не упомянул.

Примечательно, что министр внутренних дел Н. А. Маклаков отдал своему заместителю Джунковскому письменное распоряжение в связи с этим покушением «истребовать с места подробные сведения об этом деле, взять расследование под ближайшее наблюдение». И как же выполнил этот приказ подчинённый? Никак. В своих воспоминаниях, комментируя этот эпизод, генерал меланхолично заметил, что «подробные сведения о деле мне запрашивать не пришлось, я уже их имел, да и все газеты были полны ими, под ближайшее наблюдение взять расследование тоже не пришлось, так как оно пошло судебным порядком».

Этот пассаж выдает двурушничество Джунковского с головой. Распоряжение министра было датировано 30 июня, покушение состоялось 29 июня, а уже в день получения письма министра генерал подробные сведения «уже имел». От кого? Каким образом? Местные полицейские власти в Тюмени их еще не имели, а командир жандармов в Петербурге их «уже имел». Чудо да и только!

Совершенно абсурдным выглядит и ссылка на сообщения газет о событии, которые почему-то отменили необходимость специального полицейского дознания. Неужели генерал не знал, что подобные вещи не являются взаимозаменяемыми? Конечно, он всё знал, и всё понимал, но, очевидно, надеялся на невежество читателей, которым и адресовал столь примитивные объяснения. Уж лучше бы ничего не писал…

Ни разу не появилось на страницах воспоминаний Джунковского и имя Дувидзона. В других случаях имена кучеров, проституток и официантов называл, а тут промолчал. Не знал? Сомнительно. Во-первых, фамилия этого репортера часто мелькала на страницах столичных газет, а во-вторых, всё, что касалось Распутина, генерал Джунковский никогда не пропускал мимо своего внимания. А тут взял и пропустил. Конечно, исходя из этого умолчания, нельзя выводить «факт соучастия», но такая избирательность при описании событий у Джунковского невольно рождает по крайней мере удивление.

Может быть, Джунковский и ни при чем, но существуют признания другого полицейского «мэтра», занимавшего до начала 1914 года пост директора департамента полиции — Степана Петровича Белецкого, который вскоре после «вылета» Джунковского со службы в августе 1915 года занял должность товарища министра внутренних дел. Оба эти господина, хоть и должны были делать одно дело, друг с другом не ладили. Однако в данном случае интерес представляют не их отношения, а исповедь Белецкого в казематах Петропавловской крепости после крушения Монархии.

Сломленный морально и физически, потерявший надежду и опору бывший сановник написал целый трактат признаний, где рассказал не только о том, что знал и что было, но и о том, чего не знал и чего не было. В одном из мест этой сумбурной и путаной исповеди вдруг совершенно неожиданно всплывает имя журналиста Дувидзона (Давидсона). Оказывается, он «специализировался» на Распутине и в качестве такового пользовался большим спросом в столичных редакциях.

Пресловутый Дувидзон-«Паганини» не только следовал по пятам за своим героем и «кормильцем», но одно время был вхож в его дом, где стал разыгрывать роль претендента на руку старшей дочери Распутина Матрёны. Игра в жениха продолжалась недолго. Вскоре бесстыжего «щелкопера» из распутинского дома изгнали, когда узнали о его порочащих статьях.

Для того чтобы представить какой подзаборный уровень являла собой журналистика Дувидзона, приведем отрывок из одного из его репортажей о Распутине: «Нарочито ест „руками“ за общим столом в аристократических домах и дает облизывать свои засаленные пальцы высокопоставленным поклонникам. „Смирись, смирись, графинюшка, — говорит он. — Смирением одолеешь беса. Ну-ка пальцы-то у меня данные от варенья твово слижь, будь другом“, — и графиня в присутствии многочисленной челяди обслужила пальцы старца».

Пошлого писаку никогда ни в одном приличном доме не принимали, так что судить о том, какая обстановка царит там, он мог лишь, опираясь на свою жалкую фантазию. Удивительно другое. Почему никто из рядов благородного сословия, читая такую чушь, не увидел здесь оскорбления всей своей родовой корпорации, почему никто не возмутился и уж если не потребовал сатисфакции (с щелкоперами на дуэли драться считалось ниже всякого достоинства), то уж, по крайней мере, не набил физиономию. Однако никто не возмутился, и никто Дувидзона не «проучил действием». Да, дворянство действительно явно вырождалось…

Однако вернемся к признаниям Белецкого. Наиболее интересны в них данные о том, что именно благодаря ему, начальнику департамента полиции, пресловутый «Паганини» оказался в Петербурге и получил здесь право на жительство. Это ещё не все. Бывший шеф полиции обронил признание, что он этому журналисту «давал деньги из секретного фонда полиции». Именно из этих средств оплачивались все тайные операции полиции и строго законспирированные сотрудники-осведомители. Этому утверждению Белецкого можно верить: вербовка сотрудников и их содержание входили в его прямую компетенцию.

Неизвестно, какую иную осведомительную деятельность выполнял сексот «Паганини», но его распутинский «скрипичный концерт» прогремел на всю Россию, а отзвуки до сих пор звучат на страницах некоторых сочинений. Исходя из признаний Белецкого, можно предположить, что как только весть об аресте «Паганини» долетела до Петербурга, то там сразу же дали команду отпустить «нашего человека». С большой долей вероятности можно утверждать, что подобного рода санкция исходила от всесильного тогда генерала Джунковского. Двойная, а то и тройная игра для таких людей давно стала служебной повседневностью…

Покушение на убийство Распутина стало на несколько дней первоочередной сенсацией в российской прессе. Сообщения о подробностях происшествия публиковались под броскими заголовками на страницах всех крупных газет. Регулярно сообщалось и о состоянии здоровья легендарного Григория. Рана была серьезной, и первые два дня даже распространились сведения о его смерти. Многие ликовали. Другие же горевали и переживали.

Потрясение испытала Царская Семья, и особенно Императрица, пославшая семье «доброго друга» и ему самому несколько телеграмм. «Глубоко возмущены. Скорбим с Вами. Молимся всем сердцем. Александра» (30 июня), «Мысли, молитвы окружают. Скорбим неописуемо, надеемся на милосердие Божие. Александра» (2 июля).

Сочувствие выражали и другие, в том числе и те, кто не был сколько-нибудь близок к Распутину, но решил, воспользовавшись удобной минутой, засвидетельствовать свою преданность царской семье таким необычным путем. Старый светлейший князь, флигель-адъютант и обер-егермейстер (заведующий Императорской охотой) Д. Б. Голицын послал телеграмму: «Глубоко возмущены ужасным злодеянием, молим Бога о ниспослании исцеления защитнику сирых и обиженных». Через несколько дней его сын, Н. Д. Голицын, последовал тому же примеру: «Глубоко потрясены известием о зверском покушении на Вашу жизнь. Молимся о Вашем здоровье. Семья князя Голицына».

Для близких же к Распутину лиц происшедшее стало настоящим потрясением. Преданная Муня Головина в своем эмоциональном послании восклицала: «Дорогой, дорогой Григорий Ефимович! Это моё первое письмо после того ужасного злодейства, которое перевернуло всю душу и заставило еще больше убедиться, что Вы, как солнце, освещаете нашу жизнь и разгоняете мрак, что при одной мысли, что Вас могут у нас отнять, мрак этот стал надвигаться со всех сторон и свет померк… Я только и прошу у Бога научить меня, как Вам помочь, чем послужить и доказать всё то, что я чувствую».

Покушение изменило общественный статус крестьянина Тобольской губернии. Уже 30 июня 1914 года Император отправил министру внутренних дел Н. А. Маклакову телеграмму: «В селе Покровском Тобольской губернии совершено покушение на весьма чтимого нами старца Григория Ефимовича Распутина, причем он ранен в живот женщиной. Опасаясь, что он является целью злостных намерений скверной кучки людей, поручаю Вам иметь по этому делу неослабное наблюдение, а его охранять от повторения подобных покушений». Отныне Григорий Распутин стал находиться под постоянным полицейским контролем, что, впрочем, его не спасло.

Вернулся Распутин в столицу уже после начала мировой войны, в конце августа 1914 года, и сразу же встретился с Венценосцами. 22 августа Царь записал: «После обеда видели Григория, в первый раз после его ранения». Началась последняя глава жизни этого человека.

Именно эта глава в наибольшей степени обеспечена разнообразным документальным материалом. Два года — с конца 1914-го до конца 1916-го — чаще всего и привлекают «распутиноведов» всех мастей. Во-первых, потому, что, как утверждается, именно в это время крестьянин из Сибири стал «почти правителем» Российской Империи, а во-вторых, потому, что этот период насыщен «бесспорными свидетельствами», которые, как заметил один специалист от истории, «оспорить невозможно».

Здесь на первом месте выпячивают данные полицейских агентов о времяпрепровождении Распутина. В ряду «краеугольных камней» «распутиниады» этот — безусловно, самый крупный, особо весомый и наиболее значимый. К Нему мы и обратимся.

Как следовало из приведённого приказания Императора, с лета 1914 года полицейской службе вменялось в обязанность охранять жизнь Григория Распутина. Однако интерес к его личности полиция начала проявлять значительно раньше. На первом этапе, еще при П. А. Столыпине, собирали надежные сведения об этом странном человеке. Начался первый период полицейского «дознания» в 1910 году и в том же году закончился.

Генерал-лейтенант Павел Григорьевич Курлов, тогдашний товарищ министра внутренних дел (в тот момент министром являлся премьер П. А. Столыпин) и командир корпуса жандармов вёл всё это дело. Позже в своих воспоминаниях он написал, что получил приказание от Столыпина составить на основании данных департамента полиции письменный доклад о Распутине. «Данные эти касались главным образом его частной жизни, в которой отмечались кутежи, заканчивавшиеся иногда скандалами, любовь к женщинам и сношения с целым рядом аферистов, его, по-видимому, эксплуатировавших». Курлов не уточнил, когда точно он составлял доклад, но по обмолвкам можно заключить, что дело происходило как раз в 1910 году.

Доклад, составленный для Столыпина, до сего дня не найден. Трудно сказать, какие именно «данные» позволили Курлову заключить, что Распутин вёл тот образ жизни, который ему привиделся. Сам генерал-лейтенант с Распутиным в тот период не общался. Один раз они виделись в присутствии Столыпина, но Курлов играл тогда лишь роль наблюдателя. Интересно другое. Несмотря на обличительную оценку, которая якобы содержалась уже и тот ранний период в «полицейских данных», генералу Курлову пришлось-таки близко сойтись с Распутиным.

После того как Курлов потерял все свои высокие посты в результате покушения на Столыпина в сентябре 1911 года, когда его стали обвинять не только в халатности, но и в пособничестве, генерал-лейтенант в отставке превратился чуть ли не в изгоя. Тогда, а именно к начале 1912 года, ему удалось познакомиться и близко пообщаться с Распутиным.

Насколько можно судить, разговор был долгий и «носил общий характер». Впечатления у генерала остались совершенно иные, чем двумя годами ранее. «На этот раз меня поразило только серьезное знакомство Распутина со Священным Писанием и богословскими вопросами. Вёл он себя сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к Царской Семье. Равным образом я не заметил в нём никаких признаков гипнотической силы. И, уходя после этой беседы, не мог себе не сказать, что большинство циркулировавших слухов о его влиянии на окружающих относится к области сплетен, к которым всегда был так падок Петербург».

Потом у Курлова случились и другие неофициальные встречи с Григорием Распутиным, и ни разу он лично не удостоверился в каких-либо непозволительных высказываниях или «непотребном» поведении этого человека. Однако существовал свод данных — доклад 1910 года, который навсегда запечатлелся в памяти генерала. Мы не знаем, какие материалы легли в его основу, но есть основания полагать, что это главным образом те самые «сплетни», которые, как справедливо заметил Курлов, так «любили в Петербурге».

В очередной раз хочется подчеркнуть одно важное обстоятельство. Распутина шельмовали в первую очередь потому, что он был «непозволительной фигурой», потому, что он, вопреки своему происхождению и положению, попал туда, куда являться ему по всем канонам чиновно-дворянского мира было «не положено».

Здесь крылась главная причина нелюбви, а потом и ненависти, которую Распутин вызвал в среде служилого люда и в среде благородного сословия. Поэтому многие свидетельства и сообщения о Распутине тенденциозно интерпретировались даже в тех случаях, когда никакой установки на это ни от кого и не поступало. Думается, что генерал Курлов, пересказывая выводы доклада 1910 года, тоже принял сплетни за реальность, а затем и упомянул об этих «фактах» в своих воспоминаниях.

Для того чтобы яснее представить, в каком направлении развивалось исследование обстоятельств жизни Распутина, приведем два документа с грифом «секретно», относящихся к началу 1910 года. Первый — рапорт жандармского унтер-офицера из Покровского о жизни Распутина.

«Распутин Григорий Ефимович от роду имеет около 45 лет, крестьянин Тюменского уезда села Покровского, семейный, занимается хлебопашеством. Постоянно ездит в Россию, бывает даже в Петербурге, имеет даже знакомство с Милицей Николаевной, которая была в 1907 году в селе Покровском, посылает постоянно из России деньги переводом Распутину. Живет богато, помогает бедным своим односельчанам. Образ жизни ведет трезвый. Иеромонах Илиодор (так в тексте. — А. Б.) был в селе Покровском, был с целью, чтобы расширить церковь больше. Хотел пожертвовать двадцать тысяч. По этому поводу приезжал, где пробыл около пятнадцати дней. Около 20 декабря выехали вместе с Распутиным, по сведениям, в Петербург».

Под донесением стоит дата 4 января 1910 и подпись: унтер-офицер Прилин.

Такой рапорт ушел к уездному начальству в Тюмень. Там на основании этого материала жандармский ротмистр Калмыков для своего губернского начальства в Тобольске составляет доклад, где появляются неожиданные штрихи к портрету героя.

«По собранным на месте данным, оказалось, что Григория Ефимович Распутин возраст имеет около 45 лет, крестьянин села Покровского Тюменского уезда, семейный, занимается хлебопашеством и вообще в домашнем быту ведет образ жизни как и все его односельчане, исполняя всю крестьянскую работу. Смолоду отличался разными поступками, то есть пьянствовал, занимался мелкими кражами и прочее. Затем куда-то исчез и на родине появился снова лет пять тому назад духовно переродившимся, то есть стал необыкновенно религиозным. Помогает бедным советом и материально. В средствах не нуждается, так как почти со всех концов России получает денежные переводы от разных лиц, включая сюда и высокопоставленных. В народе слывет „праведным“ и „прозорливым“. Иногда ездит в Россию, бывает в Москве и Петербурге, как указывают, у высших духовных лиц, а весной 1907 года к нему инкогнито изволила приезжать Ее Императорское Высочество Великая княгиня Милица Николаевна. Иеромонах Илиодор приезжал в Покровское с целью, как говорят, расширить местную церковь и хотел на это дело пожертвовать 20 000 рублей, но почему-то факт этот осуществлен не был. Пробыл в Покровском около 15 дней. Илиодор выехал вместе с Распутиным 20 декабря минувшего года, как слышно, в Петербург. Когда Распутин вернется обратно в Покровское, сведений не имеется».

Дата этого «второго донесения» 7 января 1910 года.

Прошло всего три дня, а какая проведена «вивисекция» информации! Упоминание в рапорте унтер-офицера о том, что Распутин «образ жизни ведет трезвый» вообще пропадает. В то же время сколько новых подробностей появляется! Тут и пьянство, и кражи, и «прочее». Можно только догадываться, какие новые «подробности» были добавлены уже в Тобольске, прежде чем отправить полицейскую сводку в Петербург, где она легла на стол генерала Курлова. Судя по тому, что он рассказал в воспоминаниях, там уже живописались и «связь с женщинами», и «скандалы», и «связь с аферистами».

Возглавивший в начале 1912 года департамент полиции С. П. Белецкий по сравнению с Курловым отличался куда большей ретивостью в деле добывания агентурных данных о Распутине. Этот энтузиазм подпитывался тем, что его непосредственные начальники, министры внутренних дел А. А. Макаров (с 20 сентября 1911 года по 16 декабря 1912 года) и сменивший его Н. А. Маклаков (находился на посту до 5 июня 1915 года) испытывали стойкое отвращение к «грязному мужику». Подобное настроение было характерно и для премьера В. Н. Коковцова, который заменил убитого Столыпина в сентябре 1911 года и сохранил эту должность до начала 1914 года. Настроению начальства надо было «потрафлять», и С. П. Белецкий очень старался.

В начале 1912 года, когда развернулась публичная кампания поношения Распутина, Царь попросил министра внутренних дел А. А. Макарова организовать охрану жизни Распутина. Министр поручил это дело Белецкому.

Об этом господине стоит сказать несколько слов. Он родился в 1873 году и не отличался знатностью рода, но в силу своего усердия и умения угождать начальству довольно быстро сделал удачную карьеру. После окончания юридического отделения Киевского университета он служил в канцелярии киевского генерал-губернатора. Затем женился на дочери генерал-лейтенанта, уже в 1899 году добился должности заведующего канцелярией ковенского генерал-губернатора. В 1907 году, в возрасте 34 лет, его назначают самарским вице-губернатором, а 31 июля 1909 года он возносится и того выше — получает должность вице-директора департамента полиции; в самом же начале 1912 года возглавляет это подразделение Министерства внутренних дел.

Здесь уместно дать одно пояснение. В составе МВД имелось два структурных подразделения с полицейскими функциями: корпус жандармов и департамент полиции. Корпус, имевший мощную военизированную структуру и сеть отделений по всей Империи, должен был заниматься делами охраны. Департамент же полиции — это, по сути дела, тайная полиция государства, занимавшаяся полицейским розыском и имевшая сеть осведомителей. На практике оба этих подразделения существовали в тесном взаимодействии, обусловленном и схожестью функций, и тем, что руководитель департамента полиции напрямую подчинялся шефу корпуса жандармов, которым обычно являлось одно и то же лицо: или сам министр, или его заместитель.

Для того чтобы стать в тридцать девять лет директором тайной полиции, надо было обладать способностями незаурядными. Белецкий ими обладал. Он прекрасно понимал, что, заняв одно из ключевых мест в системе Министерства внутренних дел, должен проявлять чудеса служебной эквилибристики, тонко улавливать малейшие изменения настроений среди различных группировок на верху власти. Его должность, позволявшая получать конфиденциальную информацию самого различного свойства, открывала большие возможности. Он старался этим воспользоваться в полной мере.

Распутин, который к моменту занятия Белецким должности директора департамента полиции всё еще являлся неразгаданной шарадой, чрезвычайно его заинтересовал. Необычное Царское распоряжение об охране «этого мужика» лишь усилило интерес. Он знал, что при Курлове проводилось полицейское дознание, но, как быстро установил начальник тайной полиции, его «следов в департаменте не осталось».

Белецкий решил полностью во всем разобраться и стать хранителем уникальной информации, которая ему, в чем он не сомневался, могла бы пригодиться в собственных карьерных видах. В 1912 году полицейское наблюдение за Распутиным возобновляется. Главную же задачу начальник полиции видел не в «охране», а в сборе информации. Сам Белецкий позднее обрисовал свой план, который он и претворял в жизнь.

«Мною с полковником Коттеном был выработан план охраны, сводившийся к командированию развитых и конспиративных филеров (агентов. — А. Б.), коим было поручено, кроме охраны Распутина, тщательно наблюдать за его жизнью и вести подробный филерский дневник, который к моменту оставления мною должности представлял собой в сделанной сводке с выяснением лиц, входивших в соприкосновение с Распутиным, весьма интересный материал к обрисовке его, немного односторонне, не личности, а жизни».

Ясное дело, что этот замысел не вытекал из Царского повеления, предусматривавшего только охрану Распутина. Но на закате Монархии воля Императора не являлась уже для многих должностных лиц непререкаемым законом. Они «делали свою игру». Не составлял исключение и Белецкий.

В соответствии с давней полицейской традицией надо было «заагентурить» осведомителей. Это оказалось непросто. Пришлось специально посылать своего человека для жительства в Покровское. Завербовать же агентов из односельчан Распутина не удалось, так как, по словам Белецкого, «крестьянство местное жило с ним в хороших отношениях, и он многое сделал для своего селения». Естественно, какой может быть ценный агент, если он находится с «объектом наблюдения» в «хороших отношениях». Не дай Бог, станет посылать «розовые сводки». В Петербурге же ждали совсем иного.

Белецкий задумал составить досье с компроматом, чтобы использовать его в своих целях. И он его составил. Всё, что поступало к директору департамента полиции, в «письменной форме я держал у себя, — в служебном кабинете и не сдавал в департамент; и при моем уходе я эти сведения в форме дела оставил в несгораемом шкафу, внеся его в опись, представленную мною Н. А. Маклакову, но на другой день по требованию Маклакова в числе нескольких других дел, его заинтересовавших, ему сдал и это дело. У себя лично я только оставил копию сводки его (Распутина) образа жизни».

Итак, высшие государственные служащие — министр внутренних дел и директор тайной полиции — самовольно организуют полицейскую акцию, которая длится два года. Мало того, получаемую информацию директор департамента полиции заносил в особое досье, которое находилось в его личном распоряжении, а после удаления с поста «оставил у себя копию» служебных бумаг. Это просто вопиющий случай служебного самоуправства!

При этом речь шла не о досье на врагов государства, которых в тот момент было более чем достаточно и которых департамент полиции успешно «разрабатывал». В руководящих органах революционных партий России тайная полиция имела немало «ценных сотрудников». В департаменте полиции знали не только, о чём говорил и что делал в тот или иной момент лидер большевиков Владимир Ульянов-Ленин в своем эмигрантском далеке. Руководители полиции могли получать надежную информацию о нюансах повседневного времяпрепровождения «пламенных революционеров» вплоть до ежедневных меню. Но вне рамок служебных занятий быт и нравы революционный среды Белецкого не занимали, эти данные он не копировал.

Он собирал материал на человека, которого принимали Венценосцы и которого он как глава тайной полиции обязан был лишь охранять. Удивительно, но в близком окружении Распутина не нашлось человека, которого полиции удалось бы «заагентурить». Поэтому информацию получали от тех, кто должен был выполнять функцию охраны. К Распутину был прикомандирован постоянно целый наряд в составе 8–10 полицейских. Филёры поставляли сведения, которые Белецкий собирал, «обрабатывал» и «конфиденциально» показывал премьеру В. Н. Коковцову, Великому князю Николаю Николаевичу, чете Богдановичей и некоторым другим лицам, горевшим желанием «разоблачить Распутина».

Неизвестно, какие именно «факты» были представлены на обозрение сим лицам, но, судя по тому, как опростоволосился Николай Николаевич, можно судить об их откровенной тенденциозности. Когда Великий князь в 1914 году решил провести «решительное объяснение с Ники», то он очень рассчитывал на информацию Белецкого, любезно ему и предоставленную. Встретившись с Монархом, двоюродный дядя стал убеждать Его «изгнать Распутина», который «позорит Династию», подрывает веру в Царя. По словам Великого князя, это «развратник» и «хлыст».

Осталось неустановленным, какие чувства испытал Николай II во время этого разоблачительного монолога; ведь его поносил тот, кто некоторое время назад был самым горячим сторонником старца, но когда дошло дело до «фактов», то тут же возразил. Во-первых, «хлыстовство», твердо заявил Монарх, было опровергнуто расследованием духовной консистории. Что же касается «разврата», то ведь в этот вечер, который, по данным Николаши, Григорий якобы пировал в обществе женщин легкого поведения в ресторане, весь тот вечер Распутин провел вместе с Их Семьей. Николай Николаевич был обескуражен и бесславно ретировался и больше за «надежной информацией» к Белецкому не обращался.

Великий князь Николай Николаевич и его жена, «ненаглядная Стана» (Анастасия), последние годы просто люто ненавидели не только Распутина, но и Императрицу. Великий князь даже не стеснялся прилюдно делать публичные заявления такого рода, на которые другие ненавистники не осмеливались. Вот образчик его размышлений в Ставке в 1915 году, сохраненный для потомства протопресвитером отцом Георгием Шавельским: «В Ней — всё зло. Посадить бы Её в монастырь, и все пошло бы по-иному, и Государь стал бы иным». Эти слова не какой-нибудь генеральши Богданович, а члена Династии!..

Период «охраны» в 1912 году продолжался всего несколько месяцев и в конце того же года по распоряжению Царя был прекращен. Насколько можно судить, Император Николай II так и не узнал горькой правды, что руководство полиции выполняло не столько приказ об охране друга Его Семьи, сколько занималось главным образом сбором компрометирующих сведений. Всего этого Царь не ведал. Поэтому, когда после покушения Гусевой отдал теперь уже письменное повеление начать охрану Распутина, Ему и в голову не могло прийти, что сие распоряжение лишь только усилит деятельность по сбору дискредитирующих сведений и раздует антираспутинскую истерику в стране.

Обратимся теперь к главным документальным результатам полицейской «разработки» Распутина, но прежде проясним несколько вопросов. Что собирали? Кто собирал? Как обрабатывали и как препарировали информацию?

Уже замечено ранее, что существовало как бы три периода, когда полиция интенсивно собирала сведения о Распутине. Первый, «курловский», о котором сохранилось чрезвычайно мало сведений, а итоговые материалы, составлявшиеся в высоких полицейских кабинетах Петербурга, до нас вообще не дошли.

Второй этап — «период Белецкого» — пришелся на 1912 год, и он тоже не отличается обилием сохранившегося материала. Однако в это время были отработаны приемы и методы сбора исходной информации. Важно то, что сохранились поденные филерские донесения о поездках и встречах Распутина, которые фиксировали агенты полиции.

Ценность этого первичного материала в том, что их не касалась рука «обработчиков». Остановимся на этих документах подробней, тем более что «профессиональные разоблачители» эти материалы не тиражировали и не популяризировали. Некоторые из этих донесений впервые появились в печати уже в наше время в книге О. А. Платонова о Распутине.

Прежде чем цитировать данные документы, поясним некоторые аспекты технологии. Агент (филер) в конце каждого дня наблюдения за «объектом» составлял описание виденного. В них Распутина шифруют под кличкой «Русский», а его поклонниц еще более живописными прозвищами, не все из которых удалось раскрыть: «Ворона» (М. А. Сазонова), «Галка» (Ю. А. Ден). «Ряженая» (О. В. Лахтина) и так далее.

Перед нами донесение за 19 ноября 1912 года.

«„Русский“, Николаевская ул., дом № 70. В 9 часов утра на извозчике приехала „Ворона“. В 9.30 утра пришел к „Русскому“ неизвестный монах. В 10 часов утра „Русский“, „Ворона“, „Банная“ и неизвестный монах вышли из дома, дойдя до Ивановской улицы, расстались. „Ворона“ и „Банная“ пошли по Ивановской улице к Загородному проспекту, а „Русский“ с монахом дошли до Кузнечного переулка, тоже расстались. Монах пошел без наблюдения по Невскому проспекту, а „Русский“ зашел в сапожный магазин в дом № 27 по Николаевской улице. Через 10 минут вышел, сел на извозчика и поехал на Мойку, дом № 10, слез с извозчика и зашел в подъезд, было время 10 часов 40 минут. Через 30 минут в этот же дом на извозчике приехала „Галка“, где пробыла 20 минут, вышла, села на извозчика, поехала без наблюдения, а „Русский“ пробыл 3 часа 50 минут, вышел вместе с „Вороной“ и „Банной“. На двух извозчиках отправились на Царскосельский вокзал, где „Ворона“ купила билет 2 класса, отдала „Русскому“, и все трое пошли на отходящую платформу в Царское Село. В 3 часа „Русский“ уехал».

Примерно по такому же принципу составлены и все прочие донесения филеров за 1912 год: «вышел», «поехал», «зашел», «встретился» с указанием времени и зашифрованных имён нескольких почитательниц. Никакой, как говорят французы, compromettre (компрометации) тут усмотреть невозможно. Ни тебе банных «оргий», ни пьяных «дебошей», ни «сквернословия», ни «связей с проститутками». Ничего ожидаемого!

Правда, уже тогда в донесениях встречались некоторые намеки, которые так и остались робкими предположениями. Например, 6 августа 1912 года филер фиксировал: «„Русский“ пошел по Гончарной улице, где в доме № 4 встретил неизвестную барыньку, по-видимому, проститутку, и зашел в упомянутый дом, где помещалась гостиница, пробыл с нею двадцать минут». Даже если это и действительно была «жрица любви», то совершить некие интимные действия за указанное время было просто невозможно. Надо было зарегистрироваться в гостинице, подняться в номер, ну и так далее. При этом филер ничего не утверждал наверняка. Он и не мог ничего, безусловно, констатировать.

Важное пояснение. Служба наружного наблюдения возникла как один из способов контроля за лицами, «прикосновенными к революционному движению». В 1907 году в «Инструкции»[55] начальникам охранных отделений говорилось, что это лишь «вспомогательное средство». Что для полноты картины обязательно требуются и сведения внутренней агентуры. При отсутствии же «попутного освещения со стороны внутренней агентуры не следует допускать чрезмерного развития наружного наблюдения, так как, будучи весьма растяжимо, оно может давать весьма обширный, непонятный материал, крайне затрудняющий работу филеров и Отделения».

«Инструкция» строго регламентировала деятельность филеров, их задачи, цели, способы, приемы. Все эти детали полицейского «сопровождения» и «проглядки» могут показаться неважными. Однако их смысл раскроется в полной мере при обращении к филерским донесениям последнего периода. От этого времени остался тот самый «непонятный» материал, который можно назвать как угодно, но только не «филерскими сводками».

Этот период начался летом 1914 года после покушения Гусевой, когда Император и отдал распоряжение министру внутренних дел Н. А. Маклакову обеспечить охрану Распутина. Никаких других распоряжений не отдавалось. Однако некоторые «сопутствующие» меры руководители МВД приняли по собственной инициативе. Монарха же о том не уведомили…

Джунковский позже объяснял, что им лично было отдано распоряжение учредить за Распутиным «двойное наблюдение, два агента открыто следили за ним, записывали всех приходящих к нему и официально числились как охраняющие его, другие два вели негласное наблюдение. Те и другие доносили ежедневно Департаменту полиции для доклада мне; Распутин именовался „Тёмным“».

Дело тотальной слежки за Распутиным, начатое Джунковским, довёл в 1915 году до полного совершенства С. П. Белецкий, который о том и поведал в своих показаниях ЧСК в 1917 году.

«Я учредил двойной контроль и проследку за Распутиным не только филерами Глобачева (Константин Иванович, генерал-майор, начальник Петроградского охранного отделения. — А. Б.), но и филерами Комиссарова (Михаил Степанович, жандармский генерал-майор, которого Белецкий назначил заведовать охраной Распутина. — А. Б.), заагентурил всю домовую прислугу на Гороховой, 64, поставил сторожевой пост на улице, завел для выездов Распутина особый автомобиль с филерами-шоферами и особый быстроходный выезд с филером-кучером. Затем все лица, приближавшиеся к Распутину или близкие ему, были выяснены и на каждого из них составлена справка… Далее была установлена сводка посещаемости Распутина с указанием дней посещения и проследка за теми из случайной публики, которые так или иначе возбуждали сомнение, и самое тщательное наблюдение и опросы в швейцарской обращающихся к Распутину лиц, хотя это не нравилось и ему, и его близким».

Итак, хозяева полицейского сыска довели до грандиозных размеров не столько охрану, сколько полный контроль времяпрепровождения. Казалось бы, при таком усердии должна остаться подробная хроника последних двух лет жизни Григория Распутина, которая помогла бы внести ясность при воссоздании облика и общественной роли этого человека. Удивительное дело, но «продукта деятельности» лучших соглядатаев департамента полиции не существует, хотя они, по распоряжению Джунковского должны были каждый день «строчить» отчеты начальству.

Нет ежедневных донесений целой орды филеров: при Белецком этим важным «государственным делом» было занято несколько десятков наиболее способных полицейских агентов. Невольно возникает восклицание: на что же уходили лучшие силы тайной полиции Империи почти накануне крушения Монархии!

Естественно, напрашивается и недоуменный вопрос: почему сохранились лишь крохи от груды того материала, который должен был остаться от многомесячных усердных занятий полицейских чинов? Неужели революционный смерч всё уничтожил? Да, он на самом деле многое уничтожил. Что же касается данной информации, то «поводыри бури» надёжно бы хранили ее. Это же «бесспорные доказательства» «гниения» и «разложения». Кто же мог покуситься на столь «ценные свидетельства истории»!

Наблюдательный читатель может заметить, что во многих исторических работах приводятся ссылки на филерские дневники. А значит, они должны существовать. Вот здесь-то мы подходим к одной из самых громких мистификаций истории России XX века.