Год 1648. Соляной бунт в Москве

Последствия Смутного времени терзали Московское царство весь 17 век. То здесь, то там вспыхивали бунты и мятежи. Волновались крестьяне, волновались горожане, волновались стрельцы. Причина чаще всего была экономическая – Москва вела войны, а войны требовали денег, а требование изыскать деньги выливалось в новые налоги и прочие непопулярные меры. Наученные горьким опытом недавних событий цари старались опираться не только на собственный монарший авторитет, но и на «приговоры» Земских соборов. И потому Земские соборы созывали всякий раз после серьезных «нестроений» и «воровства». И Михаил Федорович, и Алексей Михайлович, «приговоренные» на должность Земскими соборами, хотя и считались самодержцами, были не слишком уверены в природе своей власти. И страшно боялись повторения событий начала века, отлично понимая, к чему такое повторение может привести, – образ «сводимого» с престола народной волей Василия Шуйского, такого же законно избранного царя (кстати, в отличие от них, Рюриковича), душевному покою не способствовал.

В 1648 году была введена повышенная пошлина на соль и государственная монополия на торговлю табаком. Ведал сбором этих денег Приказ Большой казны, который возглавляли боярин Морозов и думный дьяк Назарий Чистаго. Разумеется, жители Москвы новый налог не приветствовали, а Морозова и Чистаго называли не иначе как разорителями.

В 1648 году, при царе Алексее Михайловиче, была введена повышенная пошлина на соль и государственная монополия на торговлю табаком. Ведал сбором этих денег Приказ Большой казны, который возглавляли боярин Морозов и думный дьяк Назарий Чистаго. Разумеется, жители Москвы новый налог не приветствовали, а Морозова и Чистаго называли не иначе как разорителями. Если табак еще не завоевал в Москве прочных позиций, то соль была необходима всем. Кроме того, московские люди знали, как собирают такие налоги и куда они идут на самом деле: лихоимство чиновников было делом известным, и народ даже мог назвать их поименно – судью Земского приказа Леонтия Плещеева, ведавшего также и городскими сборами, и его родственника Петра Траханиотова, руководившего Пушкарским приказом, который был известен как неплательщик полного жалованья мастеровому люду. Никакие жалобы и челобитные, составленные на лихоимцев обиженными людьми, до царя не доходили, и считалось, что перехватывает их на пути к царю глава правительства Милославский. Недовольство этим триумвиратом в Москве уже давно достигло предела, и налог на соль оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения. Но сам бунт спровоцировали бездарные и бессовестные действия самой власти.

В мае того года Алексей Михайлович уехал на церковный праздник в Троице-Сергиеву лавру, поручив Москву князьям Пронскому и Ромодановскому и двум думным дьякам – Чистаго и Волошенинову. Отсутствовал он чуть больше недели и вернулся к началу июня, чтобы отпраздновать другой церковный праздник, посвященный иконе Владимирской Богоматери. Праздник, как и всегда, ожидался пышным, с крестным ходом в Сретенский монастырь, и в нем обычно принимал участие весь город. И вот, когда царь и бояре, ехавшие на конях, возвращались из монастыря во дворец, из многочисленный толпы выскочили жалобщики, схватили царского коня под уздцы и стали совать царю в руки челобитные на притеснителей. Другие во весь голос кричали о лихоимстве Плещеева и бились лбами о землю. Царь смутился, но толпу успокоил, пообещав во всем разобраться и виновных наказать.

На этом дело бы и утихло – толпа действительно не выглядела опасной, и достаточно было взять челобитные и ехать себе дальше. Но царская свита стала вдруг заступаться за «оговоренного» Плещеева, а некоторые, самые рьяные его защитники, стали выхватывать у людей челобитные из рук и тут же рвать их на мелкие клочки. Более того, свита скверно ругалась и топтала народ конями, а слуги начали стегать людей нагайками. Московский люд этого не вынес, стал забрасывать обидчиков камнями и обратил их в бегство. А вслед за всадниками и сам устремился в возмущении. Толпа ломилась на царский двор и требовала выдать ей Плещеева на правый суд – то есть, в такой ситуации, просто на растерзание. Дворцовая стража сдерживала напиравших с трудом, и силы ее были на исходе.

Дабы не накалять страстей, уговаривать толпу вышел боярин Морозов. Но, увидев Морозова, люди стали требовать выдать ей на правый суд и его самого. Боярин поспешил ретироваться. Толпа, не получив никого, выместила гнев на доме Морозова: люди ворвались, избили слуг боярина, поломали мебель, не пощадили даже икон и книг, причем ярость была такой, что, выкалывая из икон драгоценные камни, бунтовщики не думали о поживе: они тут же разбивали эти камни, дробили ногами и с воплями «это наша кровь!» швыряли в окна. Потом жажда уничтожения немного прошла, люди стали хватать неиспорченные вещи и драгоценности – меха, каменья, золотую и серебряную утварь, ткани – и выносить вон. Оставшиеся обнаружили в доме погреб с бочками вина, и некоторые перепились до бесчувствия, а других потянуло на новые подвиги – они стали кричать, что снесут весь дом и сровняют его с землей. Тут пришли переговорщики от царя и приказали толпе сам дом не трогать, поскольку принадлежит он не боярину, а царю. Дом не тронули. Не тронули и боярыню, поскольку она была сестрой царицы. Но защищавшего имущество дворецкого и двух верных боярских слуг убили.

Покончив с хозяйством Морозова, толпа двинулась в город, чтобы предать тому же дома других ненавистных лихоимцев и обидчиков – Чистаго, Траханиотова, Плещеева, а потом и всех, кто был богат и утопал, по ее коллективному мнению, в роскоши. У всех было только одно желание – громить и убивать. Многим боярам и купцам, однако, удалось спастись, поскольку их не было дома или же они успели вовремя сбежать. Иловайский говорит, что один торговец солью, увидев, что толпа рвется в его дом, спасся лишь тем, что с головой зарылся в телегу с солью.

А вот дьяку Чистаго уйти от ответа не удалось. Он, по причине болезни, лежал в постели и, когда начались погромы, решил укрыться в передней под грудой веников и свиных окороков. Но, когда погромщики ворвались, его слуга тут же указал, где прячется хозяин, а сам сгреб сколько можно денег и бежал прочь. С дьяком толпа поступила так: его выволокли из убежища, сбросили с лестницы прямо на двор, где дубинами и камнями забили насмерть, а труп кинули в навозную яму. Бесчинства остановила ночь, но ненадолго. Отоспавшись, мятежники с новыми силами пошли громить еще не разграбленные дома. К начавшему бунт люду приставали все новые недовольные, к ним перешли даже стрельцы дворцовой стражи, служилые люди, расквартированные в Москве, казаки, дворовые. Все припомнили урезку жалованья и другие обиды, и все жаждали мстить.

Царь ожидал уже штурма Кремля, поэтому ворота наглухо заперли, вооружили всех, кто способен держать оружие, и срочно послали за наемными немцами. Удивительно, но шедший на выручку царя и бояр немецкий отряд толпа не тронула и позволила ему свободно пройти в тут же захлопнувшиеся за ним ворота. При этом люди, облепившие Кремль сплошной массой, орали и по-прежнему требовали выдать им Морозова, Плещеева, Траханиотова. Царь сдался: он приказал вывести Плещеева и вместе с ним палача – тот, по замыслу царя, должен был зачитать смертный приговор и сразу привести его в исполнение. Но стоило ненавистному Плещееву появиться, как его тут же вырвали из рук палача и потащили на торговую площадь, где забили дубинами, а потом разрубили на части и разбросали это кровавое мясо вокруг. Потом толпа вернулась назад к Кремлю и стала выкрикивать Морозова и Траханиотова. Успокаиваться она не желала. Царь послал увещевать народ патриарха со множеством священников и бояр – не помогло. Тогда он вышел сам, поцеловал икону Спасителя и обещал удалить обоих обидчиков от власти, но просил дать ему на обсуждение этого два дня.

После царской клятвы на иконе толпа разошлась. Однако, отойдя от дворца, люди вновь начали буйствовать: если им не удалось выманить и растерзать самих обидчиков, они решили хотя бы спалить их дома. В Москве начался страшный пожар, справиться с которым было невозможно, поскольку поджигали столицу сразу в разных местах, а дома при этом грабили, искали погреба с вином и водкой, снова пили, снова поджигали и грабили, и снова пили. Ночью в Москве было светло от огня как днем.

В пожаре сгорело свыше 15 000 домов и погибло свыше 1500 человек, сгорел также почти весь запасенный хлеб. Перспектива голода для неимущих и погорельцев была очевидной. Тут прошел слух, что Москву сожгли тоже Морозов и Траханиотов. Толпа взревела и снова обложила Кремль. Снова люди орали и требовали выдать им этих двоих. Морозов пытался выбраться из дворца, едва не попался и предпочел вернуться. Траханиотов бежал, но царь распорядился вернуть его с дороги и провести, связанного, по рынку с колодкой на шее, а потом прилюдно казнить. Когда народ успокоился и мятежный пыл иссяк, объявили о сведении Морозова с должности. А Милославскому пришлось принимать выборных от народа, вести с ними беседы, угощать и назначать вспомоществование тем, кто пострадал от пожара. Священники в церквях служили благодарственные молебны и увещевали людей слушаться своего государя. Сам царь выходил к народу, обещал устроить государственные дела к лучшему и пересмотреть вопрос о пошлине на соль. Боярина Морозова от греха подальше отправили под охраной в Белозерский монастырь, а в конце лета – в его тверское поместье, где он и отсиживался до октября. Он остался жив, но больше постов ему не давали.

После московских событий, которые отозвались мятежами и в других местах – в Козлове, Сольвычегодске, Устюге, был созван Земский собор и принято Соборное уложение 1649 года, которое десятилетием позже патриарх Никон назвал «проклятой книгой» и «дьявольским законом». Это Уложение вводило карательные санкции по любым проявлениям нелояльности к власти, и в этом перед новым законом все были равны.

Новый закон этот так не понравился подданным Москвы, что стал одной из причин последовавших за его принятием бунтов. Самыми серьезными стали два – в Новгороде и Пскове.