Год 1564. Опричное изведение крамолы

Для жителей Москвы опричнина началась совершенно неожиданно. Лучше всего и детальнее начало кошмара передает Карамзин: «И вдруг, в начале зимы 1564 года, Москва узнала, что царь едет неизвестно куда, с своими ближними, дворянами, людьми приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных, с их женами и детьми. 3 (13) декабря, рано, явилось на Кремлевской площади множество саней: в них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги. Духовенство, бояре ждали государя в церкви Успения: он пришел и велел митрополиту служить обедню; молился с усердием; принял благословение от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою боярам, чиновникам, купцам; сел в сани с царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михайлом Салтыковым, князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым, с другими любимцами, и, провождаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем: ибо сделалась необыкновенная оттепель, шли дожди и реки вскрылись. 17 (27) декабря он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую слободу».

В Москве недоумевали, и никто из священников или бояр, не говоря уж о простом народе, не знал, в какое это таинственное путешествие отправился их царь, но все ожидали, что открытие причины скоропалительного отъезда радости не принесет. Только через месяц, день в день, причина стала ясна. Митрополиту вручили грамоту, в которой государь «описывал все мятежи, неустройства, беззакония боярского правления во время его малолетства; доказывал, что и вельможи, и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы: радели о своем богатстве, забывая отечество; что сей дух в них не изменился; что они не перестают злодействовать: воеводы не хотят быть защитниками христиан, удаляются от службы, дают хану, Литве, немцам терзать Россию; а если государь, движимый правосудием, объявляет гнев недостойным боярам и чиновникам, то митрополит и духовенство вступаются за виновных, грубят, стужают (т. е. надоедают. – Авт.) ему».

Объясняя причину отъезда из Москвы, Иван сообщал, что, «не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали куда Бог укажет нам путь».

Митрополит был в растерянности. Горожане получили от царя другую грамоту. «Царь уверял добрых москвитян в своей милости, сказывая, что опала и гнев его не касаются народа». Как комментирует это Карамзин, «столица пришла в ужас: безначалие казалось всем еще страшнее тиранства». Москва не привыкла жить без царей, то есть без богоустановленной власти, начались причитания и вопли, к митрополиту послали народную делегацию, чтобы он умолял царя вернуться, о том же просили бояре, священники, чиновники. Они были готовы согласиться на любые казни, если Ивану необходимо казнить его врагов, только бы вернулся! Митрополит тотчас же хотел и ехать, но тут ему бухнулись в ноги, чтобы хоть он столицу не оставлял, все ж он митрополит – хоть и не царь, а духовная власть.

Судя по описаниям этой ситуации, Москвой овладело какое-то сумасшествие. В ней все было как перед концом света: закрылись лавки, не работало ни одно учреждение, даже караульщики ушли из караульных будок. Состоялся сход, на котором избрали к царю делегацию – новгородского владыку Пимена и архимандрита Левкия, еще восьмерых епископов, двоих князей – Бельского и Мстиславского, а также множество бояр, дворян, приказных людей, купцов и мещан. В Александровскую слободу царь пустил только духовенство, те умоляли его о прощении, передали ему благословение от митрополита на любые его действия.

Далее Иван основательно потомил москвичей неведением – целый месяц они ожидали ответа и боялись, что царь решил их бросить. Наконец 2 (12) февраля царь въехал в свою столицу, но внешне он разительно изменился; «на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его. Снова исчислив вины бояр и подтвердив согласие остаться царем», он, однако, поставил свои условия, что «он для своей и государственной безопасности учреждает особенных телохранителей. Такая мысль никого не удивила: знали его недоверчивость, боязливость, свойственную нечистой совести; но обстоятельства удивили, а следствия привели в новый ужас Россию. 1) Царь объявлял своею собственностию города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, также волости Московские и другие с их доходами; 2) выбирал 1000 телохранителей из князей, дворян, детей боярских и давал им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и владельцев переводил в иные места; 3) в самой Москве взял себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, половину Никитской с разными слободами, откуда надлежало выслать всех дворян и приказных людей, не записанных в царскую тысячу; 4) назначил особенных сановников для услуг своих: дворецкого, казначеев, ключников, даже поваров, хлебников, ремесленников; 5) наконец, как бы возненавидев славные воспоминания кремлевские и священные гробы предков, не хотел жить в великолепном дворце Иоанна III: указал строить новый за Неглинною, между Арбатом и Никитскою улицею, и подобно крепости оградить высокою стеною. Сия часть России и Москвы, сия тысячная дружина Иоаннова, сей новый двор, как отдельная собственность царя, находясь под его непосредственным ведомством, были названы опричниною, а все остальное – то есть все государство – земщиною, которую Иоанн поручал боярам, земским, князьям Бельскому, Мстиславскому и другим, велев старым государственным чиновникам – конюшему, дворецкому, казначеям, – дьякам – сидеть в их приказах, решить все дела гражданские, а в важнейших относиться к боярам, коим дозволялось в чрезвычайных случаях, особенно по ратным делам, ходить с докладом к государю. То есть Иоанн, по-видимому, желал как бы удалиться от царства, стеснив себя в малом кругу частного владетеля, и в доказательство, что государево и государственное уже не одно знаменуют в России, требовал себе из казны земской 100 000 рублей за издержки его путешествия от Москвы до слободы Александровской!»

Москвичи согласились на все условия. И сразу же начались казни. Такого количества казней Москва не знала. Дабы полностью «пресечь измену и крамолу», Иван велел каждому заподозренному в них найти себе поручителя и внести залог, размеры которого были чудовищны, а поручитель рисковал в случае бегства тех, за кого поручился, собственной головой.

«Сам же царь затворился со своими сторонниками в Александровской слободе, построив там своего рода государство в государстве на манер рыцарского духовного ордена (систему устроения таких орденов он выпытывал у пленных орденских немцев). Он набрал в свое государство „вернейших из верных“ – 6000 молодых людей низкого происхождения, которые клялись своему властелину служить, не жалея своей крови и своей жизни. Карамзин поясняет: „Опричник или кромешник – так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешней, – мог безопасно теснить, грабить соседа и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье. Сверх многих иных злодейств, к ужасу мирных граждан, следующее вошло в обыкновение: слуга опричника, исполняя волю господина, с некоторыми вещами прятался в доме купца или дворянина; господин заявлял его мнимое бегство, мнимую кражу; требовал в суде пристава, находил своего беглеца с поличным и взыскивал с невинного хозяина пятьсот, тысячу или более рублей. Не было снисхождения: надлежало или немедленно заплатить, или идти на правеж; то есть неудовлетворенному истцу давалось право вывести должника на площадь и сечь его всенародно до заплаты денег. Иногда опричник сам подметывал чтонибудь в богатую лавку, уходил, возвращался с приставом, и за сию будто бы краденную у него вещь разорял купца; иногда, схватив человека на улице, вел его в суд, жалуясь на вымышленную обиду, на вымышленную брань: ибо сказать неучтивое слово кромешнику значило оскорбить самого царя; в таком случае невинный спасался от телесной казни тягостною денежною пенею. Одним словом, люди земские, от дворянина до мещанина, были безгласны, безответны против опричных; первые были ловом, последние ловцами, и единственно для того, чтобы Иоанн мог надеяться на усердие своих разбойников-телохранителей в новых замышляемых им убийствах. Чем более государство ненавидело опричных, тем более государь имел к ним доверенности: сия общая ненависть служила ему залогом их верности. Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию!“

Из Александровской слободы, прежде примечательной только загородным дворцом, Иван сделал городок с усиленной системой безопасности. Въехать просто так туда было невозможно, выехать без разрешения – тоже. Все опричники должны были служить верно, но не все были равны между собой. Наиболее преданные и проверенные на преданность образовали так называемый внутренний круг из трехсот человек: сам царь называл себя игуменом, князя Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом, поверх шитых золотом одежд они носили черные скуфейки и рясы, как и простые опричники. День опричников был расписан по пунктам, много времени они проводили в молитвах, но столько же – в обильных застольях и военных налетах на мирных жителей.

Чем более государство ненавидело опричных, тем более государь имел к ним доверенности: сия общая ненависть служила ему залогом их верности. Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию!»

Насилие они творили чудовищное. В Александровскую слободу увозили людей на пытки и предавали казням. Из опричнины в земщину царь проводил опричные рейды, и его кромешники вели себя в этой половине Московии как в завоеванной и брошенной на разграбление стране. Пожалуй, такого разорения, которое принес своей стране Иван Васильевич, не причинил ни один бунтовщик, ни даже иноземный завоеватель. Недаром некоторые исследователи убеждены, что Иван был одержим эсхатологическим бредом и начал на подвластной ему территории большую чистку холопов в преддверии Страшного суда, потому что иных объяснимых причин для такой борьбы с несуществующей крамолой предположить невозможно.

Даже церковь, которая действия царя не осуждала, стала выступать против. И Иван схлестнулся с только что назначенным им же самим митрополитом Филиппом из рода бояр Колычевых. Филипп пытался действовать на царя мягкостью, как на душевнобольного, но, когда опричники вместе с Иваном ввалились в Успенский собор за благословением, он не выдержал – высказал царю все, что думает, и не благословил. За это обличение Филипп поплатился сначала местом, потом – головой.

Не только протест, а и простое выражение к кому-то народной любви тоже могло стать причиной потери головы: когда воевода князь Владимир Андреевич собирал войско для астраханского похода и ехал через Нижний Новгород, жители встретили его хлебом и солью. Царь тотчас зазвал князя в гости со всей семьей. Князь с семейством остановились в деревне в трех верстах от Александровской слободы и послал сообщить Ивану, что скоро приедет. Вскоре они увидели, как к деревне мчится отряд опричников с обнаженными мечами. Во главе этого войска – сам Иван. Семейство князя тут же взяли под стражу и обвинили в умышлении отравить царя. Владимир Андреевич клялся, что никогда не умышлял злого. Но Иван не слушал. Князю предъявили «свидетелей» умысла, и приговор был таков: «Вы хотели умертвить меня ядом: пейте его сами!» И им влили в глотки яд. Свита князя и его слуги тоже были уничтожены – кто засечен насмерть, кто утоплен, кто обезглавлен, кто умучен другим способом. И подобные зверства не были чем-то из ряда вон выходящим, это стало в Александровской слободе ежедневным занятием.

В то же время своему опальному князю Курбскому, бежавшему от царских зверств, Иван писал с яростью: «Не предавали мы своих воевод различным смертям, а с Божьей помощью мы имеем у себя много воевод и помимо вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить… Кровью же никакой мы церковных порогов не обагряли; мучеников за веру у нас нет; когда же мы находим доброжелателей, полагающих за нас душу искренно, а не лживо, не таких, которые языком говорят хорошее, а в сердце затевают дурное, на глазах одаряют и хвалят, а за глаза расточают и укоряют (подобно зеркалу, которое отражает того, кто на него смотрит, и забывает отвернувшегося), когда мы встречаем людей, свободных от этих недостатков, которые служат честно и не забывают, подобно зеркалу, порученной службы, то мы награждаем их великим жалованьем; тот же, который, как я сказал, противится, заслуживает казни за свою вину. А как в других странах сам увидишь, как там карают злодеев – не по-здешнему! Это вы по своему злобесному нраву решили любить изменников; а в других странах изменников не любят и казнят их и тем укрепляют власть свою. А мук, гонений и различных казней мы ни для кого не придумывали: если же ты говоришь о изменниках и чародеях, так ведь таких собак везде казнят…»