Глава 10 Потоки крови 20-28 апреля 1453 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10

Потоки крови

20-28 апреля 1453 года

Война — это хитрость.

Изречение, приписываемое Пророку

Средневековая катапульта.

Серьезные последствия морского сражения на Босфоре не замедлили сказаться. Несколько кратких часов неожиданно и существенно изменили психологический баланс процесса осады в пользу защитников Города. Весеннее море стало огромной сценой для публичного посрамления османского флота, зрителями которого явилось как греческое население, толпившееся на стенах, так и правое крыло армии во главе с Мехмедом на противоположном берегу.

Для обеих сторон стало очевидно — новый мощный флот, чье первое появление в проливах так ошеломило христиан, не мог противостоять опыту западных мореплавателей. Его победили за счет превосходства в умении и снаряжении, ограниченных возможностей галер — и в немалой степени благодаря везению. Отсутствие надежного контроля над морем означало: борьба за покорение Города будет сопровождаться тяжелыми битвами, какие бы успехи благодаря пушкам султана ни достигли у стен, окружающих Город с суши.

Настроение горожан неожиданно поднялось: «Честолюбивые замыслы султана расстроились, а его прославленная мощь умалилась, ибо множество его трирем никакими средствами не смогли захватить одно-единственное судно». Корабли не только привезли зерно, оружие и людей, в чем ощущалась острая нужда, — они дали обороняющимся драгоценную надежду. Ведь подошедшая маленькая эскадра могла оказаться лишь авангардом большого флота, идущего на выручку Городу. И если четыре корабля смогли нанести поражение османскому флоту, что сможет сделать дюжина хорошо вооруженных галер из итальянских республик, как не решить исход всей битвы? «Неожиданный результат возродил их надежды, ободрил их и внушил им весьма радужные мысли не только о том, что произошло, но и о том, чего можно ожидать». В лихорадочной религиозной атмосфере вооруженной борьбы подобные события никогда не оцениваются лишь с точки зрения состязания людей и материалов или игры ветров — они воспринимаются как очевидное свидетельство помощи Божией. «Они напрасно молились своему пророку Мухаммеду, — писал хирург Николо Барбаро, — а наш Господь Вечный услышал нас, христиан, поэтому мы одержали победу в битве».

Видимо, примерно тогда Константин, вдохновленный этой победой или же неудачей предыдущей атаки османов на суше, посчитал настоящий момент подходящим для заключения мира. Вероятно, он предложил ради спасения репутации Мехмеда выплатить ему контрибуцию, что позволило бы султану отступить с честью. О своей инициативе он мог сообщить через Халил-пашу. Во время осады между защитниками и атакующими возник сложный симбиоз, и Константин прекрасно знал — в лагере мусульман за стенами происходит брожение. Впервые с начала осады стали высказываться серьезные сомнения. Константинополь оставался неподатливым — «костью в горле Аллаха», — подобно замкам крестоносцев. Город представлял собой как психологическую, так и военную проблему для тех, кто сражался за веру. Уверенность в себе, связанная как с технологическим, так и с культурным аспектами, требовавшая нанести поражение неверным и разрушить уходящий глубоко в историю стереотип, внезапно вновь дала трещину. Смерть Аюба, знаменосца Пророка, у стен Города восемь столетий назад наверняка сильно отозвалась в памяти осаждающих. «Это событие, — писал османский хронист Турсун-бей, — вызвало отчаяние и беспорядок в рядах мусульман… армия разделилась на группы».

Наступил решающий момент с точки зрения веры самих осаждающих в свое дело. Практически возможность затянувшейся осады со всеми ее проблемами, касающимися как обеспечения, так и боевого духа, вероятность поражения — беды средневековых армий, ведущих осаду, и риск того, что люди могут разбежаться, скорее всего приняли угрожающие размеры вечером 20 апреля. Все вышеперечисленное влекло за собой очевидную опасность лично для Мехмеда: его власть оказывалась под угрозой. Вот-вот мог разразиться открытый мятеж янычар. Мехмед никогда не пользовался любовью регулярной армии в отличие от своего отца Мурада. Она уже дважды бунтовала против нетерпеливого юного султана, о чем отнюдь не забыли. Особенно хорошо помнил тогдашние события Халил-паша, великий визирь.

Подобные настроения сильнее всего обострились в тот вечер, когда Мехмед получил письмо от шейха Акшемсеттина, своего духовного наставника, влиятельнейшего религиозного деятеля в османском лагере. В письме сообщалось о настроениях в армии. Шейх предупреждал:

Случившееся… причинило нам великую боль, и мы пали духом. То, что нам не удалось воспользоваться этой возможностью [захватить корабли христиан. — Примеч. пер.], привело к неблагоприятным событиям: первое заключается в том… что неверные возрадовались и бурно проявляют свои чувства; второе — в том, что возникло мнение, будто у Вашего благородного величества недостаточно здравого смысла и Вы неспособны сделать так, чтобы Ваши приказы выполнялись… потребуются жестокие наказания… если кара не воспоследует прямо сейчас… то войска не окажут [Вам] полную поддержку, когда пора будет засыпать траншеи и прозвучит приказ к решающей атаке.

Шейх также подчеркивал: поражение угрожает расшатать веру у людей. «Меня обвинили в том, что мои молитвы не были услышаны, — продолжал он, — а пророчества мои оказались пустыми словами… необходимо, чтобы Вы об этом позаботились, дабы в конце концов нам не пришлось отступить с позором, обманувшись в своих ожиданиях».

Его письмо побудило Мехмеда к решительным действиям. 21 апреля рано утром он отправился в путь «примерно с десятью тысячами лошадей [всадников]» из своего лагеря в Малтепе в гавань в Диколоне, где стоял на якоре его флот. Балтоглу вызвали на берег держать ответ за разгром в морской битве. Несчастный адмирал был тяжело ранен в глаз камнем, пущенным одним из его же людей в разгар битвы. Несомненно, когда он простерся перед султаном, это выглядело ужасно. Согласно красочному описанию христианского хрониста, Мехмед «скрежетал в глубинах сердца своего и во гневе испускал дым из уст своих». В ярости он требовал у Балтоглу ответа, почему тот не захватил корабли, когда море оставалось спокойным: «Если ты не мог взять их, как надеялся ты взять флот, стоящий в гавани близ Константинополя?» Адмирал отвечал, будто сделал все от него зависящее, пытаясь захватить корабли христиан: «Ты знаешь, — оправдывался он, — все видели, как я неустанно таранил носом своей галеры корму императорского корабля; всем известно, как мои люди погибли, и то же случилось со многими на других галерах». Но Мехмед, чрезвычайно возбужденный и разгневанный, приказал посадить адмирала на кол. Потрясенные придворные и члены совета бросились ниц перед Мехмедом, умоляя пощадить его жизнь, доказывая, что тот храбро сражался до конца и что потеря глаза явственно подтверждает его усердие. Мехмед смягчился — и отменил смертный приговор. В присутствии всего личного состава флота, окруженный наблюдавшими за происходящим всадниками, Балтоглу получил сто плетей. Адмирала лишили ранга и имущества, раздав его янычарам. Мехмед понимал всю негативную и позитивную пропагандистскую ценность подобных действий. Балтоглу канул во тьму истории, и командование флотом — настоящий кубок с ядом — возвратили Хамзе-бею, служившему адмиралом при отце Мехмеда. Уроки, извлеченные из истории с Балтоглу, не пропали даром ни для кого из солдат и матросов, ставших свидетелями случившегося. То же касалось узкого кружка визирей и советников. Все получили возможность увидеть собственными глазами, сколь опасно вызвать неудовольствие султана.

Существует иная версия данного события, рассказанная греческим хронистом Дукой, чей отчет об осаде написан живо, однако часто неправдоподобен. По его сообщению, Мехмед потребовал, чтобы Балтоглу распростерся на земле, и сам нанес [лежащему] сто ударов «золотым жезлом, весившим пять фунтов, который тиран отдал приказ изготовить для избиения людей». Затем один из янычар, желая снискать благоволение султана, ударил адмирала по голове камнем и выбил ему глаз. История красочная и почти наверняка выдуманная. Однако она отражает популярные на Западе представления о Мехмеде как восточном тиране, окруженном варварской роскошью, любителе садистских удовольствий, которому беспрекословно подчиняется рабски покорная армия.

Примерно наказав адмирала, Мехмед немедленно созвал ближайших советников, дабы обсудить предложение Константина о мире, полученное накануне. В условиях, когда события развивались с необычайной скоростью, инициативы начали перекрывать друг друга без какой бы то ни было последовательности. При существенных неудачах и первых признаках раскола вопрос упростился: надо было решить, продолжать ли осаду или искать благоприятных условий [мира].

В высшем командовании османов существовало две группировки, давно боровшихся друг с другом за выживание и власть в переменчивых условиях султанского правления. На одной стороне находился великий визирь Халил-паша, турок по происхождению, представитель старой османской правящей элиты. Он служил визирем при Мураде, отце Мехмеда, и давал советы юному султану в первые бурные годы его правления. Халил-пашу, свидетеля кризисов 1440-х годов и восстания янычар против Мехмеда в Эдирне, беспокоил вопрос о том, каковы будут шансы Мехмеда выжить, если ему доведется перенести унижение под греческими стенами. Все время осады противники Халила вели подкоп под его стратегию, насмехаясь над ним. Они прозвали его «другом неверных» и любителем золота греков.

В оппозиции находились люди, недавно пришедшие во власть в Османском государстве, — группа амбициозных военных лидеров, по большей части чужаков, принявших ислам отступников из постоянно расширяющейся при султане империи. Они всегда отвергали любую мирную политику и вдохновляли Мехмеда на мечты о завоеваниях в мировых масштабах. Их надежды были связаны с захватом Города. Наиболее выдающимся среди них являлся второй визирь Заганос-паша, грек, принявший ислам, «тот, кого боялись больше всего, обладавший наибольшим весом и авторитетом» — крупнейший из военачальников. Эта группировка обладала сильной поддержкой религиозных лидеров, поборников священной войны, таких как ученый знаток ислама улем Ахмет Гурани, знаменитый наставник Мехмеда, и шейх Акшемсеттин, носитель уходящего корнями в прошлое желания последователей ислама взять Город, [оплот] христиан.

Халил доказывал — необходимо воспользоваться возможностью с почетом отступить на выгодных условиях, сняв осаду: дескать, проигранное морское сражение показало, насколько сложно будет взять Город. Кроме того, оставалась возможность, в случае затягивания кампании, подхода на помощь защитникам венгерской армии, дабы снять осаду, или усиленного итальянского флота. Он высказал уверенность, что «яблоко» в один прекрасный день упадет султану в подол, «как спелый плод падает с дерева», но пока сей золотой плод еще не созрел. Желанный день этот можно приблизить, наложив на Город тяжелую контрибуцию. Визирь предложил потребовать семьдесят тысяч полновесных дукатов в качестве ежегодной дани с императора за снятие осады.

«Военная партия» энергично возражала. Заганос ответил: кампанию следует продолжать еще более интенсивно, а прибытие генуэзских кораблей лишь усиливает необходимость нанести решительный удар. То был ключевой момент. Османские командующие осознали — удача готова отвернуться от них, однако, судя по интенсивности дебатов, главные визири понимали: предметом спора является влияние на султана, а в конечном итоге на карту поставлены их жизни. Мехмед сидел на возвышении, пребывая над спорящими, в то время как соперники не стеснялись в средствах для достижения цели, однако по своему темпераменту и склонностям он всегда оставался на стороне «военной партии». Большинство участников совета высказалось за продолжение войны, и решение было принято. Константину отправили ответ: мир может быть заключен лишь при условии немедленной сдачи Города. Султан оставит Константину Пелопоннес. Что до братьев императора, владеющих полуостровом в настоящий момент, то они получат компенсацию. Предложение, явно рассчитанное на отказ, и он действительно последовал. Константин но-своему представлял долг перед историей: он ощущал себя наследником отца. Когда османы стояли у городских ворот в 1397 году, Мануил II прошептал: «О Господь Иисус Христос, не допусти, чтобы великое множество христианских народов услыхало, что говорят, будто именно во дни правления императора Мануила Город со всеми своими священными и почитаемыми памятниками веры был сдан язычникам». Охваченный подобными настроениями, Константин будет сражаться до конца. Осада продолжилась, в то время как «военная партия», ощущая усиливающийся напор событий, решила усилить натиск на противника.

На расстоянии трех миль от места проведения совета штурм Города беспрерывно продолжался в соответствии с общим планом атаки, сохранявшимся в тайне ото всех (о нем знали только Мехмед и его генералы). Мощный обстрел стен, окружавших Город с суши, начавшийся накануне, продолжался всю ночь и весь тот день, когда состоялся военный совет. Турки сосредоточили огонь на участке стены близ ворот Святого Романа в долине реки Лик — обе стороны знали: данный сектор укреплений наиболее уязвим.

Под непрекращающимся огнем пушек обрушились большая башня Бактатиниан и вместе с ней — несколько ярдов внешней стены. Появилась брешь значительных размеров, и обороняющиеся неожиданно лишились защиты. «Так возник страх перед ними [нападающими] в Городе и на кораблях, — писал Николо Барбаро. — Мы не сомневались, что они хотят немедленно предпринять решительное наступление; все думали, что вскоре увидят в Городе турецкие тюрбаны». Прежде всего защитников деморализовала быстрота, с которой османские пушки смогли уничтожить грозные укрепления, когда турки сосредоточили достаточную огневую мощь на определенном участке. «Ибо столь значительный кусок стены разрушился при обстреле, что каждый чувствовал страх, думая, как в несколько дней им удалось уничтожить так много». Для защитников, выглядывающих из зияющей дыры, казалось ясным: общая атака в этой точке «всего-навсего силами десяти тысяч человек» приведет к несомненной потере Города. Они ждали неизбежного штурма. Однако Мехмед и все военное командование находились в Диколоне, обсуждая будущее кампании, и приказ не был отдан. Оборона христиан, где участвовали раздробленные силы добровольцев, по сути своей, строилась на личной инициативе, а османские войска скорее всего, напротив, лишь подчинялись директивам центра. Они ничего не сделали для того, чтобы извлечь максимум из того преимущества, которое нападающим обеспечили пушки, и у защитников появилось время для перегруппировки.

Под покровом тьмы Джустиниани и его люди начали в спешном порядке чинить поврежденные стены. «Ремонт осуществлялся с помощью бочек, наполненных землей и камнями, а за ними выкопали очень широкую канаву; в конце нее [т. е. позади] находилась дамба, покрытая побегами виноградной лозы и другими слоями веток, так что она была столь же прочной, как стена». Заграждение из дерева, земли и камней продолжало быть эффективным, поскольку смягчало силу удара гигантских каменных ядер. Каким-то образом ремонт «на скорую руку» производился под непрекращающимся огнем «гигантской пушки и других пушек, и огромного количества орудий, бесчисленных луков и множества пищалей». Отчет о прошедшем дне, сделанный Барбаро, завершается запавшим ему в память образом врага. Чужаки, многочисленные, подобно роящимся пчелам, вызвали у судового врача приступ ужаса: «невозможно было разглядеть» землю перед воротами, «так как она была покрыта турками, но большей части янычарами — храбрейшими из солдат Великого Турка, а также множеством рабов султана, коих можно было опознать по белым тюрбанам, тогда как обыкновенно турки носят красные». И все же атака не началась. Видимо, удача — «и наш милосердный Господь Иисус Христос, исполненный сострадания» — охранили Город в тот день.

События 21 апреля выглядят так, словно они торопятся и перекрывают друг друга, как будто обе стороны осознали — настал момент проявить исключительную энергию. Защитники, вынужденные постоянно оказывать противодействие осаждающим и не имея возможности делать вылазки, могли лишь наблюдать с расположенных треугольником древних стен, верить в прочность своих укреплений и ждать, кидаясь к месту каждого «местного» кризиса, заделывая бреши и ссорясь. Поминутно переходя от отчаяния к надежде, пребывая в атмосфере слухов об атаках и идущих на выручку армиях, они неустанно трудились, удерживая линию обороны, и глядели на запад, надеясь увидеть очертания приближающихся парусов.

Мехмеда же события тех дней, по-видимому, заставили проявить лихорадочную активность. Неудача его флота, страх снятия осады, пессимизм, охвативший войска, — таков круг проблем, занимавших его 21 апреля. Он неустанно разъезжал вокруг Города, от своей красной с золотом палатки до Диколона, объезжая войска близ Галаты, анализируя проблему «в трех измерениях», разглядывая «золотой плод» с разных сторон, мысленно поворачивая его перед собой. Его желание овладеть Константинополем возникло еще в детстве. Все время, начиная с того момента, когда он, будучи мальчиком, впервые издали увидел Город, и до его ночных странствий по Адрианополю зимой 1452 года, взятие Константинополя являлось его навязчивой идеей, заставившей его интенсивно изучать западные трактаты по ведению осады, заранее исследовать особенности местности, делать детальные зарисовки стен. Мехмед, неутомимый в преследовании желанной цели, задавал вопросы, накапливал ресурсы и технические навыки, расспрашивал шпионов, сохранял информацию. Одержимость сочеталась в нем со скрытностью, которой юноша научился в опасном мире османского двора и которая заставляла его хранить свои планы при себе, пока они не созревали. Рассказывают, что когда Мехмеда однажды спросили о том, как будет продолжаться кампания, он отказался ответить прямо и произнес: «Будьте уверены, если бы я знал, что один волос из моей бороды проведал о моем секрете, я вырвал бы его и сжег»[22]. Следующий шаг, предпринятый им, должен был сохраняться в столь же строгой тайне.

Проблему, размышлял он, представляла собой цепь, перекрывавшая вход в Золотой Рог. Она не позволяла его флоту оказывать нажим на Город более чем с одной стороны и давала защитникам возможность сконцентрировать собственные скудные силы на обороне стен, окружавших Город с суши, тем самым преуменьшая огромное численное превосходство турок. Османские пушки уничтожили оборонительную стену Константина через Истмийский перешеек близ Коринфа за неделю, но здесь (хотя, конечно, гигантская пушка и пробила дыры в древней постройке Феодосия) дело шло медленнее, чем надеялся султан. Снаружи оборонительная система выглядела чересчур сложной и имела слишком много уровней, а ров чересчур глубоким, чтобы позволить достичь быстрых результатов. Кроме того, Джустиниани оказался гениальным стратегом. Он в высшей степени эффективно организовал ограниченные людские резервы и использовал немногие имевшиеся материалы: земля не поддалась там, где подвел камень, и линия держалась — пока.

Оставаясь закрытым, Золотой Рог являлся безопасном гаванью для любого флота, явившегося для снятия осады, и представлял собой базу для контратаки с помощью судов. Из-за него также удлинялась линия сообщения между разными частями армии и флота Мехмеда, поскольку войскам приходилось долго следовать окольным путем вокруг вершины Золотого Рога, чтобы пройти от стен, ограждавших Город с суши, до Диколона. Проблему цепи требовалось незамедлительно решить.

Никто точно не знает, где именно к Мехмеду пришла в голову мысль, воплощенная им в жизнь, и сколько времени он ее обдумывал, но 21 апреля он принял необычное решение относительно цепи. Если ее нельзя захватить силой, рассудил он, то ее нужно обойти, а это можно сделать, перетащив весь флот целиком по суше и спустив его на воды бухты за линией обороны. Христианские хронисты-современники высказывают свои собственные соображения относительно происхождения данной стратегии. Архиепископ Леонард выражается ясно: по его мнению, то вновь была идея вероломных европейцев, и именно они подали такой совет. Мехмеда навели на мысль «воспоминания предателя-христианина. Я думаю, человек, открывший этот трюк туркам, заимствовал его у венецианцев, применивших подобную стратегию на озере Гарда». Действительно, венецианцы перенесли галеры из реки Адидже в озеро Гарда совсем недавно — в 1439 году, однако средневековые кампании изобилуют другими прецедентами, а Мехмед тщательно изучал военную историю. Саладин перетащил галеры из Нила в Красное море в XII веке. В 1424 году мамелюки переправили галеры из Каира в Суэц. Откуда бы ни пришла эта схема, несомненно, она широко использовалась до 21 апреля 1453 года. События лишь подсказали настоятельную необходимость применить ее.

У Мехмеда была еще одна причина попытаться использовать этот маневр. Он чувствовал: важно оказать давление на генуэзскую колонию в Галате по другую сторону бухты Золотой Рог. Сомнительный нейтралитет генуэзцев в развернувшемся конфликте доставлял неудовольствие обеим сторонам. Галата вела выгодную торговлю и с Городом, и с осаждающими. В ходе войны она играла роль мембраны, через которую в обе стороны проникали материалы — и информация. Ходили слухи, будто жители Галаты днем открыто появлялись там и сям в османском лагере, предлагая масло для охлаждения гигантских пушек и все, что можно продать, а затем ночью, проскользнув через Золотой Рог, занимали места на стенах. Заградительная цепь крепилась к стенам Галаты, и непосредственно подступиться к ней было нельзя, так как Мехмед страшился открытого конфликта с генуэзцами. Непосредственные военные действия могли спровоцировать отправку мощного флота из метрополии, чего Мехмед и боялся. В то же время он понимал: симпатии граждан Галаты находились, естественно, на стороне их братьев-христиан; ведь и сам Джустиниани был генуэзцем. Появление пришедших на выручку генуэзских кораблей, возможно, также склонило чашу весов на сторону Города и привлекло к нему симпатии генуэзцев, как признавал Леонард Хиосский: «Жители Галаты действовали очень осторожно… но теперь они были готовы предоставить и оружие, и людей, однако лишь тайно, чтобы враг, лишь недавно притворявшийся, будто хочет заключить с ними мир, ничего не узнал». Двойная жизнь генуэзской общины, однако, означала: информация могла просачиваться в обоих направлениях, вскоре приведя к трагическим последствиям.

Все земли за Галатой, покрытые виноградниками и дикой чахлой растительностью, сосредоточились в руках османских войск под командованием Заганос-паши. Вероятно, в начале осады решено было построить дорогу от Босфора до Диколона, вверх по круто поднимающейся долине до горного гребня за Галатой. Затем дорога шла вниз, по другой долине, к Золотому Рогу. Проходя за генуэзским поселением, она спускалась к Долине Источников, где за пределами городских стен находилось генуэзское кладбище. Для своего рискованного предприятия Мехмед решил выбрать именно эту дорогу. В наиболее высокой точке она поднималась на двести футов над уровнем моря, и всякого, кто попытался бы протащить здесь корабли, ждало нелегкое испытание. Однако в чем Мехмед никогда не испытывал недостатка, так это в рабочей силе. Обдумав все заранее и соблюдая обычную для него секретность, он собирал материалы для предстоящей попытки: дерево, чтобы соорудить основу для пути, катки и салазки для перевозки кораблей, бочки лярда, а также быков и людей. Землю очистили от кустарника и сделали насколько возможно ровной. 21 апреля работа над проектом ускорилась. Отряды работников прокладывали деревянную колею вверх по долине начиная от Босфора. Приготовленные катки смазали животным жиром. Построили салазки для подъема кораблей из воды. Стараясь отвлечь внимание от этих приготовлений, Мехмед поставил батарею пушек на холме к северу от Галаты и приказал Заганос-паше обстреливать корабли, защищавшие Золотой Рог.

До сих пор невозможно понять, как могли христиане не узнать о столь масштабном строительстве. Почему информация не просочилась через Галату? Почему о ней не сообщили солдаты-христиане из лагеря османов? В первые дни генуэзцы, вероятно, расценили подготовительные земляные работы просто-напросто как строительство дороги. Позднее их либо напугало зрелище артиллерийского обстрела, ведущегося слишком близко от них позади Галаты, либо они виновны в тайной поддержке плана (как полагали венецианцы). Кроме того, возможно, Мехмед подстраховался, сделав так, что никто из воинов-христиан не участвовал в работах. Как бы то ни было на самом деле, но в Городе так и не узнали о том, что вот-вот должно было произойти.

Рано утром 22 апреля, в воскресенье, пока пушки продолжали греметь и христиане (все, кто мог) шли в церковь, первые салазки опустили в воды Босфора. В них вплыла маленькая фуста. Затем ее осторожно установили на смазанные жиром деревянные катки и поставили в колею с помощью блоков. Вездесущий султан находился тут же, дабы наблюдать за попыткой и воодушевлять участников. «И когда их как следует обвязали веревками, он присоединил длинные канаты к углам и дал знак солдатам тянуть; некоторым — руками, прочим — с помощью лебедок и воротов». Быки и люди потащили корабль вверх по склону. С другой стороны его дополнительно поддерживали отряды рабочих и солдат. По мере того как судно тащили по колее вверх, на его пути подкладывали новые катки. С помощью огромного количества людей и животных, организованных для выполнения данной попытки, корабль медленно подвигался дюйм за дюймом вверх по крутому склону к гребню в двести футов высотой.

Попутный утренний ветер дул с моря, и в минуту озарения Мехмед приказал команде судна занять места у весел. «Некоторые подняли паруса с громкими криками, как будто отправляясь в плавание, и ветер наполнил паруса и раздул их. Другие уселись на скамьи для гребцов, взялись за весла и начали двигать ими взад-вперед, как при настоящей гребле. А командиры, сновавшие близ мачтовых гнезд, свистя, крича и ударяя кнутами по спинам сидевших на скамье, приказывали им грести». Корабли украсили цветными флажками. Били барабаны. Небольшие группы музыкантов, находившиеся на судах, дули в трубы. Наступил сюрреалистический момент импровизированного карнавала: развевались флаги, играл оркестр, двигались весла, паруса вздымались, наполненные утренним бризом, быки тянули канаты с мычанием. Блестящий психологический жест в разгар войны, вошедший важной составной частью в миф турецкого народа о Завоевателе. «То было в высшей степени необычное зрелище, — писал Критовул, — невероятное даже для тех, кто видел его собственными глазами: корабли ехали но суше, как будто плыли по морю, с командами, парусами и всем своим снаряжением». С находившегося поблизости плато Заганос-паша продолжал обстреливать расположенную ниже гавань, а на расстоянии двух миль гигантские пушки крошили стены близ ворот Святого Романа.

Проба продолжалась: перевалив через хребет, судно начало с трудом спускаться в Долину Источников. Мехмед, дотошно вникавший в каждую деталь, переместил вторую батарею вниз, к берегу, дабы предотвратить нападения на суда, пока их будут спускать на воду. Задолго до наступления дня первый корабль очутился на месте, с плеском сойдя на спокойную воду Золотого Рога. Команда находилась в полной боевой готовности отразить любую неожиданную атаку. За ним быстро последовали другие. В течение дня на воду близ Долины Источников один за другим спустили около семидесяти кораблей. То были фусты — небольшие быстрые биремы и триремы, на которых помещалось «от пятнадцати до двадцати и даже до двадцати двух скамей для гребцов»; в длину они, вероятно, достигали семидесяти футов. Более крупные османские галеры остались в гавани снаружи, близ Диколона.

Галата (Пера) и Золотой Рог: Диколон находится справа вверху, Долина источников — под ветряной мельницей слева.

Все тонкости операции — хронометраж, маршрут, задействованные технологии — во многом остаются тайной. С практической точки зрения в высшей степени невероятно, что ее можно было закончить в двадцать четыре часа. Эргономика процесса — требовалось перетащить семьдесят кораблей на расстояние, насчитывавшее самое меньшее одну целую и двадцать пять сотых мили, причем подъем велся под углом в восемь градусов, а затем проконтролировать спуск (даже с помощью множества людей и животных и с использованием лебедок) — подразумевает куда более длительный промежуток времени. Возможно, более крупные корабли разобрали и собрали вновь возле побережья Золотого Рога задолго до 22 апреля, да и транспортировка остальных уже осуществлялась некоторое время. Тщательное планирование Мехмеда и характерная для него келейность привели к тому, что, как и во многих случаях, правда так и останется невыясненной. Однако все хронисты в один голос утверждают: 22 апреля корабли один за другим сошли на воду в бухте Галаты. Вся операция представляла собой ловкий стратегический и психологический ход, блистательно задуманный и выполненный. «Удивительное достижение и отличная уловка с точки зрения тактики морского боя», — пишет Мелиссин. Как оказалось, они повлекли за собой ужасные последствия для осажденных.

Стены, выстроенные вдоль Золотого Рога, прикрывала цепь, протянутая через бухту; это, а также мощное давление, постоянно оказываемое на стены, окружавшие Город с суши, привело к тому, что они вообще почти не охранялись. Лишь несколько солдат находилось поблизости, и они-то и разглядели, как первый корабль преодолел гребень стоявшего напротив холма и начался спуск судна на воду. Когда воины увидели это, быстро распространилась паника. Люди бежали по круто спускавшимся вниз улицам и в ужасе глядели с бастионов, как суда османского флота соскальзывали одно за другим в Золотой рог, — необычайно удачный в стратегическом и психологическом отношении ответный удар после триумфа оборонявшихся в битве на Босфоре.

Константин немедленно осознал, какие последствия будет иметь случившееся для его войск, и без того испытывавших немалые трудности: «Теперь, когда стена вдоль Рога оказалась доступна для атаки, им [обороняющимся] пришлось защищать ее, и им пришлось опустошить другие секторы обороны и послать людей туда. В том, чтобы забрать солдат с передовой, с других стен, заключалась очевидная опасность, поскольку оставшихся было слишком мало, чтобы те могли обороняться должным образом». Венецианцы, командовавшие операциями на море, также серьезно встревожились. Османский флот находился на расстоянии менее одной мили в узком проливе, имевшем всего несколько сот футов в ширину. Золотой Рог, служивший убежищем от нападения, теперь превратился в пугающую своей теснотой площадку для петушиных боев, где и вздохнуть негде.

Когда те, кто находился на наших кораблях, увидели фусты, то, несомненно, очень испугались, поскольку были уверены — ночью они атакуют наш флот, объединившись с вражеским флотом, находившимся у Диколона. Наш флот располагался на пространстве, огражденном цепью, турецкий — по обе стороны цепи, и, уже исходя из этого, можно судить, сколь велика была опасность. И кроме того, нас также весьма беспокоил огонь: они могли подойти и зажечь корабли, стоящие близ цепи, и в силу обстоятельств мы были вынуждены держать свои силы на море в боевой готовности день и ночь, охваченные великим страхом перед турками.

Защитникам стало ясно — попытка уничтожить находящийся внутри цепи флот является насущной необходимостью и должна быть предпринята немедленно. На следующий день в венецианской церкви Святой Марии собрался военный совет, созванный венецианским бальи и императором. Была поставлена четкая цель — «сжечь вражеский флот». На встрече присутствовало всего двенадцать человек. Они собрались тайно. Помимо Константина, большинство составляли венецианские командиры сухопутных войск и флота. Из посторонних был лишь один, с кем считались венецианцы, — генуэзец Джованни Джустиниани, «человек, сведущий во всем», чье мнение пользовалось всеобщим уважением. Последовал долгий и ожесточенный спор, в ходе которого участники с жаром выдвигали соперничавшие друг с другом идеи. Некоторые хотели предпринять полномасштабную атаку при свете дня с участием всего флота, что подразумевало и помощь генуэзских судов. Предложение отклонили: договориться с Галатой будет сложно, а действовать следовало быстро. Другие хотели использовать сухопутные войска, чтобы уничтожить пушки, защищавшие вражеский флот, а затем сжечь корабли. Такой вариант сочли слишком рискованным, учитывая малое количество имевшихся в распоряжении солдат. В конце концов Джакомо Коко, капитан галеры, прибывшей из Трапезунда, «человек дела, а не слов», веско высказался в пользу третьего мнения: предпринять небольшую морскую экспедицию ночью, дабы попытаться захватить турецкий флот врасплох и сжечь его. Готовить ее надлежало в строгой тайне, не советуясь с генуэзцами. Замысел предполагалось исполнить немедленно — время играло главную роль. Коко вызвался лично руководить попыткой. Предложение поставили на голосование, и оно одержало победу.

24 апреля Коко приступил к осуществлению своего плана. Он выбрал два торговых корабля, прочных, с высокими бортами, и укрепил по бортам мешки с шерстью и хлопком для защиты от каменных ядер османских пушек. Две большие галеры поставили сопровождать торговые суда и отражать любые контратаки. Наиболее же серьезный ущерб врагу должны были нанести две легкие, быстроходные фусты, на каждой из которых находилось по семьдесят два гребца. Их наполнили «греческим огнем» и другими горючими материалами, с помощью которых предполагалось поджечь вражеский флот. План выглядел простым: «вооруженные» парусники будут защищать более быстрые суда от пушек, пока те не приблизятся к врагу. Затем они внезапно появятся из-за «защитного экрана» и попытаются поджечь тесно скопившиеся османские корабли. Судам предстояло собраться через час после захода солнца — атаку назначили на полночь. Все было готово. Командующие собрались на галере Алевиза Дьедо, командующего в гавани, для последнего краткого совещания, когда исполнение плана неожиданно застопорилось. Генуэзцы, находившиеся в Городе, каким-то образом проведали об этом и захотели участвовать в нападении.

Они упорно настаивали на отсрочке, дабы подготовить свои корабли. Венецианцы с неохотой согласились. Атаку отложили.

Генуэзцам потребовалось четыре дня на подготовку кораблей. Обстрел стен, окружающих Город с суши, продолжался. Венецианцы ждали. «Мы медлили с 24 по 28 число этого месяца», — писал Барбаро. «28 апреля, во имя Господа нашего Иисуса Христа, решили совершить попытку сжечь флот коварных турок». Состав атакующей эскадры слегка изменили, дабы удовлетворить чувствительных, обидчивых генуэзцев: венецианцы и генуэзцы предоставили по одному обитому [хлопком] торговому судну; имелись также две венецианские галеры под командованием Габриэля Тревизано и Захарии Гриони, три быстроходных фусты с горючими материалами (их вел Коко) и несколько меньших судов с дополнительными запасами смолы, хвороста и пороха.

За два часа до наступления рассвета 28 апреля атакующие бесшумно выплыли из-за прикрывавших их стен Галаты на северо-восточной стороне Золотого Рога и двинулись, огибая кривую скрывавшегося в темноте берега, по направлению к Долине источников — расстояние было менее мили. Торговые суда — на генуэзском корабле находился Джустиниани — плыли первыми. Корабли, предназначенные для непосредственного участия в атаке, шли под прикрытием других судов. Ничто не двигалось в спокойных водах. Единственным признаком жизни оставался свет, часто вспыхивавший на вершине башни в генуэзской Галате. Пока суда плыли к османскому флоту, не слышалось ни звука.

Большие парусники могли идти на веслах куда медленнее, нежели быстрые многовесельные фусты, которые им предназначено было защищать. Неизвестно, чем был вызван поступок Джакомо Коко: то ли тревогой, возникшей в его сердце во время долгого пути в тишине, то ли сдерживаемым разочарованием, охватившим его из-за отсрочки нападения, то ли желанием «снискать мирскую славу». Однако он внезапно отказался от им же тщательно разработанного плана. По собственной инициативе он приказал своему судну возглавить эскадру, а затем велел грести изо всех сил к стоящему на якорях флоту, дабы начать атаку. Мгновение стояла тишина. Затем из темноты прогремел залп: пушки ударили по незащищенному судну. Первый выстрел едва не попал в цель. Второй поразил фусту в самую середину: ее пробило насквозь. «И прежде чем вы десять раз успели бы прочитать «Отче наш», эта фуста пошла ко дну», — писал Барбаро. В мгновение ока вооруженные солдаты и гребцы попадали в ночное море и исчезли.

В темноте люди на судах, шедших следом, не видели, что произошло: корабли продолжали двигаться вперед. При приближении обнаружилось, что у турок имеется немало орудий. «От пищалей и пушек было столько дыма, что ничего не было видно; с обеих сторон неслись неистовые крики». По мере продвижения судов большая галера Тревизано вышла на линию огня. В нее немедленно попали два пушечных ядра, пробивших корпус насквозь. Вода начала проникать в судно, однако двое раненых, лежавших под палубой, действуя с большим хладнокровием, сумели уберечь галеру от затопления. Заткнув дыры запасными плащами, они сумели сдержать напор воды. Поломанная галера, хотя и наполовину затопленная, как-то удерживалась на воде. Матросы с величайшим трудом гребли назад, к безопасному месту. Другие корабли старались довершить атаку, но мощный обстрел камнями, пушечными ядрами и прочими снарядами, а также вид поврежденной галеры принудили их отступить.

Начинался рассвет, однако в суматохе два больших торговых корабля удерживались на якорях, заняв оборонительную позицию, не зная об отходе прочих сил. Увидев неожиданно оказавшиеся изолированными корабли, османский флот снялся с якоря, рассчитывая окружить и захватить их. «Разыгралась ужасная и жестокая битва… казалось, мы видим ад воочию; не было числа снарядам и пулям; то и дело раздавался гром пушек и прочих орудий». Моряки-мусульмане выкрикивали имя Аллаха, в то время как их семьдесят небольших судов роем двинулись в схватку с врагом. Однако два транспорта, обитые [хлопком], высокобортные, с опытными командами, могли не подпустить их к себе. Рукопашный бой кипел в течение полутора часов, и нельзя было сказать, на чьей стороне перевес, пока те [османы] не вышли из сражения и не возвратились к месту стоянки. Османы потеряли одну фусту, однако было очевидно, кто одержал победу. «В турецком лагере царило великое торжество, ибо они отправили фусту капитана Джакомо Коко на дно, — вспоминал Барбаро, — а мы в страхе рыдали из-за того, что турецкий флот вырвал у нас победу». Итальянцы подсчитали свои потери: одна фуста затонула, имея на борту команду и еще немало людей — всего около девяноста искусных моряков и солдат, — другая получила серьезные повреждения, итальянцы утратили превосходство на море. Имена из длинного списка убитых хорошо знали их оставшиеся в живых товарищи: «Джакомо Коко, капитан; Антонио де Корфу, компаньон; Андреа Стеко, помощник капитана; Жуан Мараньон, арбалетчик; Троило де Грези, арбалетчик…» и так далее. «Все пошли ко дну вместе с фустой и захлебнулись, да смилостивится над ними Господь».

Однако с наступлением утра 29 апреля оказалось — дело обстоит еще хуже. Обнаружилось, что не все пропавшие утонули. Около сорока человек спаслось с затонувшего судна, и под покровом темноты, в неразберихе, возникшей в ходе битвы, они выбрались на турецкий берег. Их взяли в плен. Теперь Мехмед велел посадить их на кол на виду у жителей города — как наказание и предупреждение. Выжившие в ужасе следили со стен за приготовлениями. То, что они увидели, живо описал Якопо де Кампи, генуэзский купец (к тому моменту он двадцать пять лет вел торговлю в османской империи):

Великий Турок [приказывает] людям, которых он желает подвергнуть казни, лечь на землю; острый длинный кол помещают в выход прямой кишки; держа обеими руками большую колотушку, палач забивает ее со всей силы, так что кол, именуемый пало, вонзается в тело человека, и в зависимости от того, на какую длину он вошел, человек кончается в муках или умирает мгновенно; затем палач поднимает кол и втыкает его в землю; и так несчастного оставляют при последнем издыхании; он более не живет.

Итак, «колья были вкопаны, и они [казненные] были оставлены умирать на виду у тех, кто охранял стены».

Европейские писатели того времени многократно изображали этот способ казни, причем считали, что его применяют одни лишь турки. Сажание на кол, особенно в качестве средства деморализовать защитников осажденных городов, являлось очень распространенной «шоковой тактикой», которой османы научились на христианских Балканах. Впоследствии они сами стали жертвами одного из самых печально знаменитых проявлений жестокости в таком роде: сообщают, что двадцать пять тысяч турок погибли, посаженные на кол Владом Дракулой на дунайских равнинах в 1461 году. Даже Мехмед ужаснулся, услышав рассказы очевидцев. Его преследовало видение «бесчисленных кольев, вкопанных в землю, отягощенных не плодами, но трупами». В центре «композиции» на самом высоком колу (дабы отметить статус казненного) торчало тело Хамзы-бея, бывшего некогда адмиралом Мехмеда, в так и не снятых с него пурпурных одеждах, приличествовавших его должности.

Днем 28 апреля вид посаженных на кол итальянских моряков, хорошо различимых со стены, возымел желанный эффект: «скорбь о юношах, охватившая Город, не поддается описанию», — сообщал Мелиссин. Однако от горя горожане быстро перешли к ярости. Пытаясь облегчить боль утраты и разочарование из-за неудачной атаки, они ответили жестокостью на жестокость. С начала осады в Городе содержалось примерно двести шестьдесят плененных турок. На следующий день, вероятно, по распоряжению Константина, защитники Города отомстили осаждающим. «Наших людей охватил гнев, и они жестоко умертвили турок, которых содержали в тюрьме, на виду у их товарищей». Одного за другим их выводили на бастионы и вешали «по нескольку человек» перед лицом наблюдавшей за происходящим османской армии. «Таким образом, — с сожалением писал архиепископ Леонард, — из-за смеси нечестия и бесчеловечности война стала еще более ожесточенной».

Трупы повешенных узников и посаженных на кол моряков скалились друг на друга через линию фронта, однако по завершении цикла насилий стало очевидно — инициатива вновь перешла к осаждающим. Османский флот по-прежнему стоял в бухте, и защитники понимали: в основном контроль над Золотым Рогом ими потерян. Провалившаяся ночная атака сильно уменьшила шансы оборонявшихся. По размышлении причины неудачи стали ясны. На головы виновных посыпались проклятия, причем особенно негодовали сами же итальянцы. Конечно же, отсрочка предложенной Коко атаки оказалась роковой. Каким-то образом врагу удалось узнать планы осажденных, и он устроил засаду: Мехмед передвинул дополнительные пушки к внутренней части гавани, подготовившись к вылазке противника, а свет с башни в Галате стал сигналом, поданным кем-то из генуэзской колонии. Между группировками итальянцев готова была вспыхнуть ссора.