Глава 2 Мечты о Стамбуле 1071-1422 годы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Мечты о Стамбуле

1071-1422 годы

Я видел, как Бог заставил солнце власти светить над Домом тюрок и окружил его небесными сферами, как Он дал им имя «тюрки», даровал им господство, сделал их царями века сего и предал правивших в те времена народами владык в их руки.

Аль-Кашгари

Столкновение ислама и христианства: мусульмане и крестоносцы.

Именно с возвышением тюрок дремавший дух джихада пробудился вновь. Впервые тюрки попали в поле зрения византийцев еще в VI веке, когда они прислали послов в Константинополь просить о союзе против Персидской империи. Для византийцев они являлись участниками бесконечных перемещений племен, пробивавших себе дорогу к великому Городу. Их родина лежала за Черным морем и простиралась до самого Китая. Тюрки — язычники-степняки, обитатели холмистых пастбищ Центральной Азии. Время от времени оттуда выплескивались и разоряли соседние народы сокрушительные волны нашествий кочевников. Они оставили нам слово ordu — орда — как память о тех событиях, подобно слабому отпечатку копыта на песке.

Византия не раз претерпевала нападения кочевников-тюрок еще задолго до того, как узнала их имя. Первыми тюрками, напавшими на поселенцев, говоривших по-гречески, следует считать, вероятно, гуннов, чьи племена волнами прокатились через христианский мир в IV веке. За ними последовали болгары, и каждая следующая волна была неостановима, точно нашествие саранчи, опустошающей землю. Византийцы считали нашествия наказанием Господним за грехи христиан. Подобно своим «родичам»-монголам, тюркские народы вели жизнь в седле меж великой землей и еще более великим небом. Они почитали и то и другое, а посредниками им служили шаманы. Их подвижные племена, кочуя без устали, пасли стада и нападали на соседей — тем они и жили. Грабеж был смыслом их существования, города — их врагами. Использование составного лука и мобильной тактики конницы давало им военное превосходство над оседлыми народами, которое арабский историк Ибн Хальдун считал главной составляющей исторического процесса. «Оседлые народы обленились и привыкли к легкой жизни, — писал он. — Они полностью уверены в собственной безопасности, находясь за стенами, которые их окружают, и укреплениями, которые их защищают. У бедуинов нет ворот и стен. Они носят оружие, не снимая его. В пути они зорко смотрят во все четыре стороны. Они забываются кратким сном… лишь когда находятся в седле. Они не оставляют без внимания ни далекий лай, ни шорох. Стойкость стала их характерной чертой, а храбрость — их сущностью». Этой теме суждено было вскоре отозваться как в христианском, так и мусульманском мире.

Регулярные потрясения в сердце Азии продолжали выбрасывать тюркские племена на запад. К IX веку они вошли в соприкосновение с мусульманским населением Ирана и Ирака. Халиф Багдадский оценил их боевые качества и включил в собственные войска как своего рода военных рабов. К концу X века ислам окончательно утвердился среди тюрок в приграничных областях, и все же они не ассимилировались, сохранив национальное своеобразие и язык. Вскоре им предстояло захватить власть над хозяевами. К середине XI века тюркская династия — сельджуки — заняла султанский трон в Багдаде, а к концу столетия мусульманским миром, от Азии до Египта, по большей части правили тюрки.

Быстрота, с которой они возвысились в мусульманском мире, при том что их нередко воспринимали враждебно, широко воспринималась как чудо, предопределенное свыше, совершенное Господом, «желающим вдохнуть в ислам новую жизнь и восстановить единство мусульман». Возвышение тюрок совпало с правлением шиитской династии в Египте, придерживавшейся неортодоксальных воззрений, так что турки-сельджуки, избранные для поддержки ортодоксальной традиции суннитов, смогли получить легитимный статус как истинные гази — воины за веру, ведущие джихад против неверных и мусульман, впавших в ересь. Воинственный дух ислама весьма соответствовал воинственному нраву тюрок; желание грабить узаконивалось благочестивым служением Аллаху. Под влиянием тюрок у мусульман возродилось рвение, присущее ранним арабским завоеваниям. Вновь в большом масштабе началась война против врагов-христиан. Хотя сам Саладин был курдом, он и его последователи повели в бой армии по преимуществу тюркские. «Хвала Господу, — писал аль-Ревенди в XIII веке, — у мусульманской веры надежная опора… На земли арабские, персидские, византийские и русские турки приходят с мечом, и страх перед ними живет глубоко в людских сердцах».

Он написал так незадолго до того, как война между христианами и мусульманами, медленно тлевшая в течение столетий на южных границах Анатолии, опять разгорелась в результате нового натиска. Сельджуков в Багдаде потревожили непокорные племена кочевников — туркмены, чье желание грабить было неуместно в сердце мусульманских земель. Они воодушевили эти драчливые племена обратить свою энергию на запад, на Византию — на царство Рум. К середине XI века хищные воители-«гази» нападали на христианскую Анатолию «во имя священной войны» столь часто, что император Константинополя оказался перед необходимостью предпринять решительные действия.

В марте 1071 года император Роман IV Диоген самолично отправился на восток, намереваясь исправить ситуацию. В августе он оказался лицом к лицу с армией — но не туркмен, а сельджуков, во главе которой стоял блистательный полководец султан Алп-Арслан, «лев и герой», — близ Манцикерта в восточной Анатолии. Произошло нечто любопытное. Султан не желал драться. Его главной целью была не война против христиан, а низложение ненавистного шиитского режима в Египте. Он предложил перемирие, от которого император отказался. В последовавшей битве мусульмане одержали решительную победу, причем решающую роль сыграла классическая тактика кочевников — засады. Византийские наемные войска дезертировали. Ромей спас себе жизнь, поцеловав землю перед султаном-завоевателем, а тот поставил ему ногу на склоненную шею — символическое зрелище триумфа и поражения. Происшедшее ознаменовало переломный момент мировой истории — и катастрофу для Константинополя.

Для византийцев битва при Манцикерте стала «Днем Ужаса» — поражением, чьи результаты напоминали по масштабам последствия землетрясения, и это видение часто преследовало их в грядущем. Итог явился ужасающим, хотя сами жители Константинополя осознали это далеко не сразу. Туркмены хлынули в Анатолию, не встречая сопротивления. Если прежде они приходили и вновь отступали, то теперь оставались, продвигаясь все дальше и дальше по анатолийской территории, напоминающей своей формой львиную голову. После жарких пустынь Ирана и Ирака высокое ровное плато пришлось по душе кочевникам из Центральной Азии с их юртами и двугорбыми верблюдами. Они принесли с собой ортодоксальную религию суннитов с ее четкой структурой, но с ними шли и более радикально настроенные последователи ислама: суфии, дервиши, бродячие «святые люди», проповедовавшие как джихад, так и мистическое почитание святых, импонировавшее христианским народам. За двадцать лет, прошедших после Манцикерта, тюрки достигли побережья Средиземного моря. В основном они не встречали сопротивления со стороны смешанного христианского населения: часть его перешла в ислам, в то время как остальные были только рады освободиться от налогов и преследований со стороны Константинополя. Мусульмане считали христиан «Народом Книги», поэтому предоставляли им защиту закона и свободу вероисповедания. Схизматические христианские секты даже приветствовали установление турецкого правления: «Памятуя о справедливости и доброте тех, кто правил ими, они предпочитали жить под их властью, — писал Михаил Сириец. — У турок отсутствуют представления о святых тайнах… и потому они не имеют привычки вникать в вопросы веры или преследовать кого бы то ни было по своему усмотрению в отличие от греков, — продолжает он, — народа злодеев и еретиков». Внутренние раздоры в Византийском государстве воодушевили тюрок. Вскоре их пригласили принять участие в гражданских войнах, дробивших Византию на части. Завоевание Малой Азии произошло с такой легкостью и встретило столь малое сопротивление, что к тому моменту, когда другая византийская армия потерпела поражение в 1176 году[5], возможность изгнать пришельцев была утрачена навсегда. Поражение при Манцикерте имело необратимые последствия. К 1220-м годам западные писатели уже именовали Анатолию Турцией. Византия лишилась своего источника продовольствия и живой силы навсегда. И почти в тот же самый момент Константинополь потрясла катастрофа, сравнимая по силе с описанной выше. Она пришла оттуда, откуда ее не ожидали — с христианского Запада.

Задачей крестоносцев считалась попытка остановить военную экспансию турок-мусульман. Именно сельджуков, «ненавистную расу, всецело отвратившуюся от Бога», имел в виду папа Урбан II в своей судьбоносной речи в Клермоне в 1095 году, когда призвал «изгнать эту подлую расу из наших земель» и положил начало крестовым походам, продолжавшимся в течение трехсот пятидесяти лет. Несмотря на поддержку братьев-христиан на Западе, этому предприятию суждено было стать длительным источником беспокойства для византийцев. С 1096 года и далее их посещали шедшие волна за волной рыцари-грабители, ощупью пробиравшиеся через империю к Иерусалиму и ожидавшие поддержки, питания и благодарности от своих православных собратьев. Общение вызвало взаимное непонимание и подозрения. Каждая из сторон имела возможность с близкого расстояния наблюдать различия в обычаях и формах религиозного культа другой стороны. В итоге греки пришли к выводу, что их западные братья, носившие тяжелое вооружение, — немногим лучше, чем неотесанные варвары, ищущие приключений; их миссия — лишь лицемерное прикрытие имперских амбиций, скрывавшихся за мнимым благочестием. «Они отличаются необузданной гордыней, жестоким характером… и вдохновляются глубоко укоренившейся ненавистью к [нашей] Империи», — сожалел Никита Хониат. В действительности византийцы часто отдавали предпочтение живущим с ними бок о бок соседям-мусульманам: близость эта привела к возникновению своего рода знакомства и уважения, которыми сопровождались отношения обеих сторон в течение столетий, прошедших с того момента, как разразилась священная война. «Мы должны жить вместе как братья, хотя наши обычаи, манеры и религия различны», — написал однажды патриарх Константинополя багдадскому халифу. Крестоносцы, со своей стороны, увидели в византийцах развращенных еретиков, чьи взгляды, с их точки зрения, имели восточный характер и потому не внушали доверия. Сельджукские и турецкие солдаты регулярно сражались за византийцев. Крестоносцы ужаснулись и тому, что в Городе, чьей покровительницей считалась Пресвятая Дева, стояла мечеть. «Константинополь надменен в своем богатстве, предатель в делах, и вера его испорчена», — заявил крестоносец Одо де Девиль. Еще более дурным знаком стало изумление, которое испытали крестоносцы, увидев богатства Константинополя и его знаменитое собрание усыпанных драгоценными камнями реликвий. Завистливые интонации проскальзывают в сообщениях, отправлявшихся назад в маленькие города Нормандии и на Рейн: «С тех пор как мир стоит, — писал маршал Шампани[6], — никогда не случалось, чтобы столько богатств было собрано в одном городе». То было несомненное искушение.

Запад оказывал военное, политическое и коммерческое давление на Византийскую империю уже давно, однако к концу XII века оно приняло весьма отчетливые формы. В Городе существовала большая итальянская торговая община — венецианцы и генуэзцы. Им предоставлялись специальные привилегии, и соответственно казна получала от них доход. Приземленные итальянцы, любители наживы, не пользовались популярностью: генуэзцы имели свою колонию в Галате, окруженном стенами городе на другом берегу бухты Золотой Рог. Про обитателей венецианской колонии говорили: они, «богатые и процветающие, ведут себя столь нагло, будто исполнены презрения к власти империи». Волны ксенофобии время от времени захлестывали чернь. В 1171 году Галата подверглась нападению со стороны греков и была уничтожена. В 1183 году итальянскую общину полностью вырезали при попустительстве византийского полководца Андроника Грозного.

В 1204 году проблема взаимного недоверия и насилия вновь возникла, и Константинополь был ввергнут в катастрофу, которую греки так никогда и не простили католическому Западу. В ходе одного из наиболее причудливых событий в истории христианства, Четвертого крестового похода, воины, погрузившиеся на венецианские корабли и номинально отправлявшиеся в Египет, были посланы на атаку Города. Замысел операции принадлежал Энрико Дандоло, полностью ослепшему восьмидесятилетнему венецианскому дожу, человеку бесконечного вероломства, самолично возглавившему экспедицию. Прихватив с собой подходящего претендента на императорский престол, огромный флот вошел в Мраморное море в июне 1203 года. Вероятно, крестоносцы и сами удивились, когда по левому борту показался Константинополь — город, имевший столь важное значение для христиан, — а не берега Египта. Прорвав цепь, защищавшую Золотой Рог, венецианские корабли с ходу въехали на берег, собираясь пробить стены у моря. Когда натиск атакующих ослабел, восьмидесятилетний слепец дож спрыгнул на берег с флагом Святого Марка в руке и призвал венецианцев показать, на что они способны[7]. Стены взяли штурмом, и претендента Алексея с подобающими церемониями возвели на престол.

Вслед за тем в апреле (в течение всей зимы велись сомнительные тайные происки, и крестоносцы становились все более своенравны) Константинополь был полностью разгромлен[8]. Началась ужасная резня, целые районы пожал огонь: «Сгорело больше зданий, чем можно насчитать в трех величайших городах французского королевства», — утверждал французский рыцарь Жоффруаде Виллардуэн. Произведения искусства, хранившиеся в Городе, были уничтожены, а храм Святой Софии осквернен и разграблен. «Они ввели лошадей и мулов в храм, — писал хронист Никита Хониат, — чтобы удобнее было выносить оттуда священные сосуды и золотые и серебряные изображения, которые они срывали с престола и кафедры; когда же некоторые из этих животных поскользнулись и упали, они стали подгонять их мечами, оскверняя церковь их кровью и нечистотами». Венецианцы убрались прочь, увозя с собой великие сокровища: статуи, реликвии и красивейшие предметы, — намереваясь украсить ими собственный храм Святого Марка (в их числе находились и четыре бронзовых коня, стоявших на Ипподроме со времен Константина Великого). Они оставили Константинополь лежащим в дымящихся руинах. «О Город, Город, око всех городов, — стенал хронист Никита Хониат, — ты испил до дна чашу гнева Божия». Типичная для византийцев реакция! Однако последствия не зависели от того, кто являлся виновником катастрофы — Бог или человек: от Константинополя осталась лишь тень былого величия. Почти на шестьдесят лет Город стал столицей Латинской империи. Им правили граф Фландрский и его наследники. Византию расчленили на ряд франкских государств и итальянских колоний, в то время как большая часть населения бежала в Грецию. Ромеи основали царство в изгнании (в Никее, в Анатолии) и сравнительно успешно препятствовали дальнейшему наступлению турок. Когда они в 1261 году вернули себе Константинополь, то обнаружили: инфраструктура Города близка к уничтожению, а его владения сократились до нескольких разрозненных территорий. И пока византийцы пытались восстановить свои богатства и противостоять новым опасностям с Запада, они вновь перестали обращать внимание на мусульманскую Анатолию — и заплатили за это еще большую цену.

Анатолию продолжали потрясать своего рода сейсмические сдвиги — переселение народов в сторону Запада. Через два года после разграбления Константинополя племенной вождь Темучин преуспел в объединении враждующих кочевников внутренней Монголии в организованную военную силу и принял титул Чингисхана — Верховного правителя. Длинноволосые монголы, поклонявшиеся небу, обрушились на мусульманский мир с ужасающей яростью. Когда хаос охватил Персию, множество переселенцев подобно приливной волне устремилось на запад, в Анатолию. Материк превратился в тигель, где творились судьбы наций: греков, турок, иранцев, армян, афганцев, грузин. Когда монголы нанесли поражение наиболее сильному из тамошних государств — сельджукам Рума — в 1243 году, Анатолия превратилась в мозаику из маленьких царств. Кочевым тюркским племенам более было некуда мигрировать: соседей-неверных, которых можно было покорять, встав под знамена ислама, больше не осталось. Когда они достигли моря, некоторые из них построили флоты и начали нападать на прибрежные византийские территории; другие же дрались между собой. Анатолия представляла собой хаос. Она была раздроблена, и находиться здесь было опасно: то был «дикий запад», наводненный мародерами, грабителями и прорицателями, воодушевленными горючей смесью из мистического суфизма и ортодоксального суннизма. Туркмены по-прежнему появлялись на линии горизонта, разъезжая в своих богато украшенных седлах в поисках возможности грабежа и вечно перемещаясь с места на место, как требовала традиция гази. Однако теперь лишь одно царство Османа, не игравшее значительной роли, по-прежнему граничило с «землями неверных» — Византией — в северо-западной Анатолии.

Никто не знает истинного происхождения народа, который ныне мы именуем османами. Он возник из числа безымянных кочевых туркменских племен около 1280 года — неотесанные вояки, обитавшие среди палаток и дыма костров. Они правили, не слезая с седел, вместо подписи ставили отпечаток большого пальца, и история их явилась плодом позднейшего мифотворчества, осуществлявшегося в империи. Легенды гласят, что величие было уготовано Осману самой судьбой. Однажды ночью он уснул и увидел сон. Ему привиделся Константинополь, который, «будучи расположен там, где сходятся два моря и два континента, был подобен бриллианту, помещенному между двумя сапфирами и двумя изумрудами, и казалось, что все это образует прекраснейший камень на кольце огромной власти, охватывающем весь мир». Осман облачился в плащ гази, что вполне отвечало устремлениям и его племени. Удача и находчивость в равной мере, очевидно, способствовали тому, что владения Османа превратились из крохотного царства в мировую империю, приснившуюся ему.

Та область, которой владел Осман в северо-западной Анатолии, находилась непосредственно напротив линии византийских укреплений, защищавших Константинополь. Незавоеванная земля неверных, лицом к лицу с которой оказались гази, притягивала их словно магнитом. Эти искатели приключений, жадные до свободных территорий, хотели попытать счастья под водительством Османа. Будучи вождем племени, он правил, находясь бок о бок со своим народом. В то же время османы имели уникальную возможность изучать находящееся по соседству Византийское государство и имитировать его структуры. Племя училось в буквальном смысле «на копытах», усваивая технологии, правила дипломатического этикета и тактику с исключительной быстротой. В 1302 году Осман одержал первую победу над византийцами, обеспечившую ему престиж и приведшую под его знамена новых сторонников. Надвигаясь на ветшающие укрепления империи, он сумел изолировать город Бурсу. Так как он не располагал технологиями для успешной осады, потребовалось семь лег упорной блокады, прежде чем его сын Орхан взял город в 1326 году и получил возможность устроить здесь столицу своего маленького царства. В 1329 году Орхан нанес поражение императору Андронику III при Пелекане, положив конец попыткам Византии оказать поддержку своим городам, еще остававшимся в Анатолии. Вскоре они пали один за другим: Никея — в 1331 году, Никомедия — в 1337-м, Скутари — на следующий год. Теперь воины-мусульмане получили возможность добраться верхом по собственной земле до берега моря и глядеть через Босфор на Европу. На дальнем берегу они видели Константинополь: тянущаяся вдоль моря линия стен, гигантский собор Святой Софии, флаги империи, развевающиеся на башенках и дворцах.

По мере своего продвижения завоеватели смягчали греческие названия захваченных городов в соответствии с тюркским сингармонизмом гласных. Смирна превратилась в Измир, Никея — место, где появился на свет Никейский Символ веры[9], — в Изник; в названии «Бруса» согласные поменялись местами, так что получилось «Бурса». Константинополь, хотя османы в официальных обращениях продолжали называть его арабским наименованием Костантинийе, превратился в повседневной речи турок в Стамбул. Пути этого превращения неясны до сих пор. Может быть, это слово — испорченное «Константинополь», а может быть, оно было образовано совершенно иным способом. Люди, говорящие по-гречески, имели обыкновение называть Константинополь просто «полис» — город. Человек, идущий туда, должен был бы сказать, что он идет «эйс тин полин» — «в город», что для турецкого уха звучало как «Истанбул».

Могилы Османа и Орхана в Бурсе.

Быстрота продвижения османов казалась предопределенной свыше, подобно тому, как случилось с арабами на семьсот лет раньше. Когда великий арабский путешественник Ибн Баттута посетил царство Орхана в 1331 году, на него произвела глубокое впечатление неослабная энергия, бившая ключом в этих краях: «Говорят, он не задерживается ни в одном городе даже на месяц. Он непрерывно борется с неверными и держит их в осаде». Поначалу правители османов именовали себя гази. Они приняли имя воинов за веру, точно закутались в зеленое знамя Пророка. Вскоре они также стали султанами. В 1337 году Орхан оставил надпись в Бурсе, где именовал себя «султан, сын султана, повелителя гази; Гази, сын Гази, повелитель горизонтов, герой всего мира».

То действительно наступила новая героическая эпоха мусульманского завоевания, и сердца воинствующих приверженцев ислама забились сильнее. «Гази — меч Божий, — писал хронист Ахмети около 1400 года, — защитник и прибежище верных. Если он станет мучеником на путях Господа, не верьте, что он умер — он пребывает во блаженстве с Аллахом, он имеет жизнь вечную». Завоевания вызвали самые невероятные ожидания среди свободно разъезжающих повсюду кочевников-грабителей и дервишей-мистиков в рваных плащах, путешествовавших с ними по пыльным дорогам Анатолии. Воздух гудел от пророчеств и героических песен. Они вспоминали, что гласит Хадис о завоевании Константинополя и легенды о Красном яблоке. Когда император Иоанн Кантакузин в 1350 году предложил военным силам Орхана пересечь Дарданеллы, дабы помочь ему в бесконечных гражданских войнах, шедших в Византийском государстве, мусульмане впервые с 718 года вступили на землю Европы. После того как землетрясение разрушило стены Галлиполи в 1354 году, османы сразу объявили происшедшее знамением Божием, ниспосланным мусульманам, и заняли город. Воители и святые люди потоком хлынули в Европу. В 1359 году мусульманская армия появилась у стен Города впервые за шестьсот пятьдесят лет. Зазвучали отголоски пророчества тысячелетней давности. «Почему гази наконец появились? — вопрошал Ахмети. — Потому что наилучшее всегда приходит в конце. Подобно тому как последний пророк, Мухаммед, явился позже остальных, подобно тому как Коран снизошел с небес после Торы, Псалмов и Евангелия, так и гази явились в мире последними». Взятие Константинополя казалось мечтой на грани возможного.

Быстрота продвижения османов не вызывала удивления, а само их появление не казалось кратковременным — здесь видели руку Господа. География, традиция и удача — все способствовало тому, чтобы османы могли извлечь наибольшие выгоды от разрушения Византийского государства. Первые султаны, жившие в непосредственной близости к своему народу и к природе, пристально следили за изменениями политической ситуации и мгновенно использовали открывающиеся для них возможности. Там, где византийцы коснели, отягощенные тысячелетним церемониалом и традицией, османы проявляли способность быстро ориентироваться, гибкость и открытость. Законы ислама предписывали быть милосердными с завоеванными народами, и бремя османского правления было легким, что, как представляется, зачастую выставляло его в более привлекательном свете, нежели европейский феодализм. Не делалось попыток обратить христиан, составлявших ядро населения, в ислам. В сущности, почти все представители династии, имевшей вкус к имперскому владычеству, считали это нежелательным. Согласно законам шариата, нельзя было облагать мусульман большими податями, чем неверных, хотя в любом случае их налоговое бремя не было тяжелым. Крестьяне на Балканах радовались освобождению от весьма тяжкого ига феодальной зависимости. В то же время османы обладали, так сказать, генетической предрасположенностью к созданию собственной династии правителей. В отличие от других тюркских правителей первые султаны никогда не делили владения между потомками, а также не назначали наследника. Все сыновья готовились к правлению, но занять трон мог лишь один — брутальный обычай, казалось, направленный на обеспечение выживания наиболее подходящего претендента. Больше всего жителей Запада удивляло отсутствие у османов наследования через брак. Если византийские императоры, подобно всем правящим домам Европы, отправлялись в изнурительные путешествия с целью заключения династических союзов, дабы узаконить наследование, породнившись с родовитой знатью, то османов это почти не интересовало. Самое главное — отцом султана должен был быть предыдущий султан, а его матерью могла быть наложница или рабыня, возможно, не родившаяся мусульманкой и с точки зрения национальности принадлежавшая к любому из дюжины покоренных народов. Впоследствии такая, если можно так выразиться, генетическая открытость обеспечила османам чрезвычайные возможности.

Из всех новаций, предпринятых османами, ни одна не имела столь важного значения, как создание регулярной армии. Полные энтузиазма отряды воинов-«гази» были слишком недисциплинированны и не могли удовлетворить растущие день ото дня амбиции османских султанов. Осада хорошо укрепленных городов требовала терпения. Для нее требовалось владение определенными методами боевых действий, а также целым рядом специальных ремесел. К концу XIV века султан Мурад I сформировал новые вооруженные силы из невольников, захваченных в странах Балканского полуострова. Наборы в армию проводились с регулярной частотой. Юношей-христиан обращали в ислам и обучали турецкому языку. Отторгнутые от своих семей новые «рекруты» подчинялись исключительно султану. Из них состояла его личная гвардия: «рабы Врат». Они подразделялись на пехоту — «Йени Чери», или янычар, — и кавалерию и вместе представляли собой первую профессиональную оплачиваемую армию в Европе со времен Римской империи. Ей суждено было сыграть ключевую роль в развитии государства османов. Обычай, о котором идет речь, уходил корнями в историю Османской империи: сами турки поступали на военную службу в качестве военных рабов, сражаясь на рубежах мусульманского мира, — их ноу-хау, обеспечивавшее им успех. Однако христиане, наблюдавшие происходящее со стороны, ужасались: им было присуще совершенное иное представление о рабстве, и потому зрелище того, как захваченных в плен детей-христиан заставляют бороться с христианами же, воспринималось ими как жестокое и бесчеловечное. Подобные впечатления сыграли большую роль в формировании мифа о турках-дикарях.

Термин «турок» распространился на Западе достаточно рано. В значительной мере его следует считать европейским конструктом, причем само название противопоставлялось идентичности западного человека и вряд ли использовалось османами: они находили его уничижительным. Последние, в свою очередь, избирали наименования, никогда не имевшие связи ни с национальной, ни территориальной принадлежностью и отражавшие как их кочевое прошлое, когда территориальные ограничения для них отсутствовали, так и многонациональный состав. Идентичность носила в первую очередь религиозный характер: османские султаны имели обыкновение именовать себя (все более и более цветисто) «владыками ислама», свою империю — «прибежищем веры» или «защищенными землями», а свой народ — «мусульманами» или «османами». Облик Османской империи представлял собой уникальное единство самых разных элементов и народов: тюркского племенного строя, ислама суннитского полка, персидских придворных обычаев, византийского административного устройства, налоговой системы и церемониала — и напыщенного придворного языка, в котором тюркская структура соединялась с арабским и персидским словарем. И вместе с тем османы обладали собственной идентичностью.

Двуглавый орел дома Палеологов.

Можно сказать, взлет Османского государства имел своим отражением и соответствием постепенное ослабление Византии, от которой отвернулась удача. Факторы, послужившие причиной тому, что период после 1300 года стал в Европе «гибельным столетием», играли свою роль и в империи на востоке. Раздробленность, гражданская война, обнищание населения и уменьшение его количества подточили мощь Константинополя. Произошло несколько символичных событий: в 1284 году император Андроник II принял самоубийственное решение уничтожить флот империи. Безработные моряки перешли на сторону османов и помогли им построить собственный флот.

Около 1325 года императорский дом Палеологов принял в качестве своей эмблемы двуглавого орла. Он не символизировал могущество империи, обращенной и к западу, и к востоку (как иногда предполагалось), но скорее обозначал разделение власти меж двумя находящимися в ссоре императорами — представителями одной и той же фамилии. Символ оказался пророческим. С 1341 по 1371 год на страну обрушилась череда бедствий: гражданские войны, одновременное вторжение войск османов и могущественного Сербского государства, религиозные противоречия и чума. Константинополь стал первой столицей Европы, которой суждено было изведать ужас «черной смерти»: крысы, суетившиеся на сходнях в черноморском порту Каффа, проникли на византийский корабль в 1347 году. Чудовищно сократившееся население составляло чуть более ста тысяч человек. Серия землетрясений опустошила Константинополь — собор Святой Софии был разрушен в 1346 году, — и Город «из чистого золота» постепенно ветшал и приходил в упадок, а жителей охватывал религиозный пессимизм. Путешественники, посещавшие Город, отмечали, насколько унылым стал его вид. Ибн Баттута увидел не Город, а тринадцать деревень, отделенных друг от друга полями. Когда туда приехал испанец Перо Тафур, он нашел императорский дворец «в таком состоянии, что вид и его, и Города мог дать явное представление о напастях, которые претерпел народ и которые он продолжает терпеть… жители Города выглядят не должным образом одетыми, но печальными и бедными, что свидетельствует об их тяжелой участи». (Затем автор добавляет в духе, так сказать, истинного христианского милосердия: «которая, однако, еще не так тяжела, как они того заслуживают, ибо они люди порочные, погрязшие во грехе».) Город словно бы сжался внутри своих стен — так старому человеку делаются велики одежды, которые он носил в юности, — и императоры жили нищими в своем дворце. На коронации императора Иоанна VI Кантакузина в 1347 году наблюдатели обратили внимание на то, что драгоценные «камни», украшавшие корону, были стеклянными, а посуда на праздничном пиру — глиняной и оловянной. Золотые блюда давно продали, дабы получить деньги для ведения гражданской войны; драгоценные камни отдали под залог венецианцам — они попали в сокровищницу Святого Марка.

Во время всей этой неразберихи османы продолжали бесконтрольно продвигаться в Европу. В 1362 году они практически окружили Константинополь с тыла, захватив город Адрианополь (на турецком языке Эдирне), расположенный в ста сорока милях к западу, и перенесли столицу своей империи в Европу. Когда они в 1371 году нанесли поражение сербам, император Иоанн оказался изолирован от поддержки христиан. У него не осталось выбора, кроме как стать вассалом султана, обязанным предоставлять ему войска, если тот потребует, и спрашивать его разрешения при назначении на имперские посты. Продвижение осман казалось неудержимым: к концу XIV пека их земли простирались от Дуная до Евфрата. «Нашествие турок, или язычников, подобно морю, — писал серб Михаил Янычар, — которое никогда не бывает спокойным, но постоянно катит свои волны… змея опасна до тех пор, пока вы не размозжите ей голову». Папа издал буллу, объявив крестовый поход против османов в 1366 году, и впустую угрожал отлучением торговым государствам Италии и Адриатики за то, что они снабжали их оружием. В следующие тридцать лет состоялось три крестовых похода. Их возглавили венгры, чье государство подвергалось наибольшей угрозе из европейских стран. То была лебединая песня объединенных сил христианства. Все три похода завершились сокрушительным поражением, и причины его нетрудно найти. В раздробленной Европе царила нищета, ее разорили внутренние междоусобицы и ослабила «черная смерть». Армии были не слишком мобильны; в них царил раздор, дисциплина и тактика хромали. Напротив, войско османов, подвижное, хорошо организованное, сплачивалось вокруг общего дела. Несколько европейцев, наблюдавших его вблизи, не могли удержаться от невольного чувства восхищения «порядком османов». В 1430-х годах французский путешественник Бертрандон де ла Брокьер отмечал:

Они не знают усталости, с готовностью рано встают и питаются скудно… они не придают значения тому, где им доведется спать, и часто ложатся [прямо] на землю… у них хорошие кони, которые едят мало, а скачут резво и на далекие расстояния… их повиновение старшим беспрекословно… когда сигнал подан, те, кто должен идти впереди, движутся очень тихо, а те, кто следует за ними, идут в столь же полном молчании… при этом десять тысяч турок производят меньше шума, чем сотня человек в христианском войске… Должен признать, в самых _ разных ситуациях я убеждался — турки искренни и честны, и там, где необходимо проявить храбрость, они никогда не испытывают в ней недостатка.

На таком фоне начало XV века для Константинополя выглядело безрадостным. Османы начали проводить осады Города регулярно. Когда император Мануил нарушил вассальную клятву в 1394 году, султан Баязид провел серию нападений на Город. Они прекратились лишь тогда, когда сам Баязид потерпел поражение в битве от тюрка, монгола Тимура — Тамерлана из пьесы Марло[10] — в 1402 году. Впоследствии императоры все отчаяннее искали помощи Запада — Мануил даже приехал в Англию в 1400 году, проводя в то же время в отношении османов политику интриг и оказывая поддержку претендентам на трон. В ответ султан Мурад II в 1442 году подверг Константинополь осаде, однако Город вновь выстоял. У османов не было ни флота, чтобы подойти близко к Городу, ни технологий для молниеносного штурма его мощных стен, и Мануил, в то время уже состарившийся, но остававшийся все еще одним из хитрейших дипломатов на свете, умудрился сотворить буквально из ничего еще одного претендента на османский трон, создав тем самым угрозу гражданской войны. Осаду пришлось снять, однако судьба Константинополя висела на волоске. Казалось, новый мощный удар османов по Городу — только вопрос времени. Страх перед закованными в броню европейцами-крестоносцами — единственное, что их удерживало.

Тугра (монограмма Орхана, первого султана, взявшего Город осадой).