1895 год 28-й год правления Мэйдзи
1895 год
28-й год правления Мэйдзи
19 марта в Хиросиму наконец-то приехала императрица. Мэйдзи не видел ее с тех пор, как в сентябре прошлого года покинул Токио. Харуко привезла с собой целую свиту придворных дам, включая любимых наложниц императора – Тигуса Котоко и Сонно Сатико. С этого момента Мэйдзи наверняка меньше ощущал тяготы военного времени. Разумеется, о прибытии гарема знали только самые приближенные. В памяти простых японцев должны были остаться лишь торжества по поводу серебряной свадьбы Мэйдзи и Харуко.
Императрица пробыла в Хиросиме около месяца. Ее время было заполнено посещением госпиталей, куда прибывали раненые солдаты императорской армии. Харуко показывала всем японским женщинам: война – занятие не только мужское.
20 марта в Симоносэки начались переговоры о прекращении войны. Японская армия одерживала победу за победой, она уже овладела Порт-Артуром (Люйшунькоу), Далянем (Дальний) и портом Вэйхавэй, большая часть китайского флота была уничтожена.
Ли Хунчжан, главный министр китайского правительства, приплыл просить мира в сопровождении 125 человек. Но уже 24 марта на него было совершено покушение. Очередной «патриот» по имени Кояма Тоётаро подбежал к «корзине» (каго), в которой несли министра, и выстрелил в него. Пуля задела по касательной щеку, рана оказалась легкой. Схваченный полицией Кояма показал: он хотел сорвать переговоры и добиться продолжения войны с Китаем. Сообщников у Кояма не оказалось.
Кобаяси Киётика. Мирные переговоры в Симоносэки. Переговоры проходили в ресторане «Сюнпанро». Ито Хиробуми сидит, Муцу Мунэмицу (справа от него) и Ли Хунчжан стоят
В качестве знака сострадания Харуко послала в Симоносэки бинты. Мэйдзи был тоже возмущен и повелел своим подданным сделать все возможное, чтобы не позорить Японию. Увидев его реакцию, подданные, точно так же как это было четыре года назад после покушения на цесаревича Николая, завалили главного министра Китая подарками и письмами сочувствия. Ли начинал переговоры с просьбы о перемирии, но японские переговорщики (премьер Ито Хиробуми и министр иностранных дел Муцу Мунэмицу) выставили такие жесткие условия, что он решил сразу перейти к заключению мирного договора. Теперь же, чувствуя свою вину за случившееся, Мэйдзи подписал распоряжение о предоставлении перемирия сроком на три недели. Правительству пришлось учесть, что после покушения мировое общественное мнение стало склоняться в пользу Китая. Перемирие, правда, не распространялось на Тайвань и Пескадорские острова (Пэнхуледао).
Перемирие и международное общественное мнение не избавили Китай от огромных потерь, зафиксированных в мирном договоре, заключенном в Симоносэки 17 апреля: Корея отказывалась от вассальных отношений с Китаем и становилась независимой, к Японии отходили Тайвань, Пескадорские острова и южная часть Ляодунского полуострова, Китай выплачивал контрибуцию в сумме 200 млн таэлей (около 300 млн иен). Она превышала годовой доход китайского правительства в три раза! Кроме того, для японцев открывались четыре китайских порта, им разрешалось заниматься предпринимательством на территории Китая, Япония получала статус наибольшего благоприятствования. Несмотря на сверхвыгодные условия договора, многие японцы восприняли его с негодованием, ибо рассчитывали, что японская армия должна дойти до Пекина[239]. В Японии существовали «ястребы» с оперением различных оттенков, «голубям» среди них места не находилось.
После заключения Симоносэкского договора корейский ван Коджон отправил Мэйдзи телеграмму, в которой сердечно поблагодарил того за помощь в обретении независимости. Американская газета «Нью-Йорк сан» в своей декабрьской передовице превозносила заслуги Мэйдзи в деле превращения Японии в современную державу и сравнивала его с римским Августом, английским королем Альфредом, Наполеоном, Вильгельмом I и приходила к выводу, что такого монарха на свете еще никогда не было[240]. Трудно отделаться от ощущения, что журналисты неплохо заработали на этой публикации.
Хотя Китай и согласился на все требования Японии и Ли Хунчжан подписал мирный договор, уже 23 апреля Россия, Франция и Германия потребовали, чтобы Япония вывела свои войска с Ляодунского полуострова. Япония была вынуждена принять это условие, осознав еще раз, что в этом мире правит только сила. В это время основным дальневосточным портом, который использовал русский флот, был Нагасаки. Именно в Нагасаки хранился месячный неприкосновенный запас для Тихоокеанской эскадры. Казалось бы, что Япония может этим воспользоваться к своей выгоде, но это только казалось.
Уступая тройственному нажиму, Япония предприняла меры для «спасения лица». Ито Хиробуми боялся, что объяви Япония об отказе от Ляодуна прямо сейчас, Китай вообще откажется от ратификации договора. Поэтому японское правительство объявило о «добровольном» отказе от Ляодунского полуострова только 10 мая, через день после обмена ратификационными грамотами с Китаем.
Но обмануть никого не удалось, и реакция «простых» японцев не заставила себя ждать: они негодовали. Желая напомнить ученикам об «особом» статусе Ляодуна, многие учителя стали закрашивать полуостров в особый цвет[241], Токутоми Сохо завернул в носовой платок горстку Ляодунской земли – в память о том, что полуостров был несколько дней японским. Многие годы он хранил ее возле своего письменного стола. Отец Николай стал получать письма с угрозами, в семинарии били окна, правительство выделило миссии охрану. А ведь отец Николай исправно молился за здоровье Мэйдзи и служил панихиды по японским православным воинам, которые погибли на полях сражений! Причем он молился одновременно с императором. Только тот совершил приношения душам погибших в святилище Ясукуни, а Николай молился в своем Воскресенском соборе. Впервые в истории император почитал души своих подданных. Следуя за своим мужем, Харуко появилась в святилище на следующий день[242].
Хотя в официальной переписке Мэйдзи и называл бывшего цесаревича Николая и нынешнего российского императора Николая II своим «братом», этого оказалось явно недостаточно для бесконфликтного разрешения территориального вопроса. Тем не менее европейские державы и Америка исполнились уважения по отношению к силе Японии и позволили ей начать расширять свои владения. Это, однако, не слишком повлияло на отношение к иностранцам внутри самой Японии. Торговцы и владетели гостиниц продолжали придерживаться «двойных стандартов» – цены для японцев и иноземцев были разными. Но дело было не только в том, чтобы получить с богатого клиента «по справедливости». Японцы не шли работать в иностранные компании, а если и шли, то только для того, чтобы набраться опыта и перейти в японскую фирму с худшими условиями оплаты и труда. Взаимные предрассудки и недоверие делали совместное существование не слишком удобным, лозунг «Япония для японцев» носился в воздухе[243].
30 мая Мэйдзи возвратился из Хиросимы в Токио. Со станции Синбаси он проехал триумфатором через весь город, улицы которого были запружены ликующим народом и школьниками. Женские школы мобилизованы в этот день не были. В давке кое-кто пострадал. Повсюду виднелись национальные флаги и праздничные бумажные фонарики. Завидев экипаж, люди кричали: «Да здравствует император! Да здравствует империя!» Мэйдзи проехал под огромной триумфальной аркой, сооруженной к его прибытию. Для ее строительства тысяче рабочих пришлось расширить улицу Сайвайтё. Высота арки составила более 30 метров. Харуко вернулась из Хиросимы отдельно от супруга на следующий день. Во-первых, для того, чтобы зрелище было более продолжительным. Во-вторых, для того, чтобы соблюсти внутрисемейную иерархию. Появляться под руку позволялось только в день серебряной свадьбы.
Утагава Кокунимаса. Триумфальное возвращение главнокомандующего в Токио (1895 г.)
Согласно версии художника, на вокзале Мэйдзи встречала его одетая по парижской моде супруга. На самом деле они вернулись из Хиросимы по отдельности.
В день прибытия Харуко на токийских улицах выстроились школьницы. Мэйдзи был отцом японским мальчикам, Харуко – матерью девочкам. Оба они были родителями сорокамиллионного народа, который одержал победу в схватке с 400 миллионами китайцев.
30 мая Носаки Сокэдзюро, житель далекой префектуры Фукусима, угодил в полицейский участок. Собираясь поприветствовать своего императора, он с раннего утра занял место на дворцовой площади. Когда Мэйдзи проезжал мимо него, Носаки прокричал «Банзай!», достал из кармана несколько обернутых в белую бумагу монет и бросил их в сторону экипажа. Затем он похлопал в ладоши и поклонился. Бдительные полицейские немедленно схватили его, полагая, что он решил таким образом оскорбить монарха. Однако вскоре Носаки пришлось отпустить: выяснилось, что он действовал из самых лучших побуждений. Как и предписывала официальная пропаганда, он считал императора неким подобием божества. Согласно же японским обыкновениям, божеству при посещении святилища или храма следует оставить денежное пожертвование. Что он и сделал[244].
Ретроспектива. В неурожайный 1787 год десятки тысяч людей ежедневно приходили к императорскому дворцу Госё. Они оставляли у дворца написанные на бумаге молитвы, в которые были завернуты деньги. За день собиралась весьма значительная сумма в 40 кан[245]. Эти люди надеялись, что император помолится о спасении от голода. И ни у кого тогда такое поведение не вызывало удивления – за заказанную «работу» следовало заплатить.
За прошедшее столетие официальные представления об императоре изменились. Теперь только он мог рассматриваться как источник денег, только он мог жаловать их своим подданным. Им же делать это запрещалось. Разумеется, от этой конструкции веет лукавством – ведь подданные платили налоги, и именно благодаря им Мэйдзи мог заниматься благотворительностью. Впрочем, такая мысль, похоже, никому не приходила в голову. Идея о том, что народ содержит своих правителей, а не наоборот, является достоянием демократического общества. Несмотря на наличие конституции, Япония того времени представляла собой страну, которая считала, что ею правит то ли полубог, то ли получеловек.
Мэйдзи несколько поспешил с триумфом. Хотя 29 мая японские войска высадились на Тайване, который, согласно Симоносэкскому договору, принадлежал теперь Японии, их встретили там как непрошеных гостей. На острове была провозглашена республика, местные племена организовали партизанское движение. Его удалось подавить только к концу года. Число жертв среди республиканской армии, партизан и мирного населения составило 17 тысяч человек. Японская армия потеряла 527 человек убитыми, около четырех тысяч человек скончались от болезней.
Кобаяси Киётика. Сражение на Тайване
В этой войне приняли непосредственное участие 178 тысяч японских солдат и офицеров, в боях армия потеряла всего полторы тысячи человек. Однако бери-бери, дизентерия, холера, малярия и другие тропические болезни унесли еще 12 тысяч жизней. В числе жертв малярии оказался и главнокомандующий армией на Тайване – принц Китасиракава Ёсихиса, который, разумеется, исполнял чисто церемониальную роль в руководстве войсками. В соответствии с придворными обыкновениями и исходя из нежелания подрывать боевой дух армии, о его смерти объявили лишь через неделю после кончины – 4 ноября 1895 года. Уже будучи мертвым, Ёсихиса получил боевую награду и был повышен в чине. Власти сделали вид, что принц скончался после возвращения в Токио. В стране наступил трехдневный траур. В следующем году в память о принце выпустили марку с его портретом. Победа должна была ассоциироваться с правящим домом – на второй марке в честь победы Японии был изображен начальник генерального штаба принц Арисугава Тарухито. Обе марки выпустили тиражом по 3 миллиона 100 тысяч экземпляров.
С окончанием войны Япония наконец-то ощутила, что она стала по-настоящему «цивилизованной»: вегетарианец превратился в хищника, огромный Китай был повержен. Китай, который начиная с VII столетия в течение стольких веков служил для японцев образцом для подражания и источником мудрости. Теперь в Японии стали раздаваться голоса, что именно она является истинным наследником великого китайского прошлого, которое в самом Китае безвозвратно утрачено. В подтверждение этого из китайских трофейных орудий сделали 300 тысяч медалей, которыми наградили участников войны. Впервые в истории не Япония училась у Китая – теперь в Японию потянулись китайцы, желавшие усвоить опыт модернизации островной страны, которую Китай всегда считал «варварской». Раньше Япония была окраиной Китая, теперь Китай стал окраиной стремительно развивавшейся Японии. Это стало возможным только потому, что Япония отказалась от китайской неподвижной модели мира, где центр и периферия никогда не могут поменяться местами.
Кобаяси Киётика. Знаменитые боги счастья. Веселая компания, собравшаяся во время японско-китайской войны (1895 г.)
На гравюре изображены божества, которые имеют китайское происхождение. Однако теперь все они выступили на стороне япнского оружия. Дайкоку, бог богатства, который обычно изображается с мешком риса, превращается в матроса с вещевым мешком под мышкой. Богиня музыки Бэнтэн предстает в образе медсестры. Добродушный и толстый Хотэй опирается на ствол пушки…
Япония стала первой страной в Азии, которая заставила западный мир считаться с собой. И это произошло потому, что все жители страны согласно исполняли повеления правительства. Японцы действительно стали воспринимать себя как единую нацию и винили сёгунат в том, что он в течение веков «подавлял национальное сознание»[246]. При Токугава войн не случалось, но теперь мирная жизнь уже не выступала в качестве показателя благополучия народа и государства. Главным считалось «единство». А то, что оно покупалось кровью – как чужой, так и своей, – никого не заботило. Окакура Какудзо с явным удовольствием передает такой исторический анекдот. Будто бы Рай Санъё (1780–1832), великого знатока истории, приверженца буддизма и конфуцианства, спросили, что бы он сделал, если в Японию вторгнется армия под водительством Будды и Конфуция. И тот без тени сомнения якобы отвечал: «Шакьямуни отрублю голову, а Конфуция – засолю!»[247]
Япония и раньше официально именовалась империей, но теперь она стала империей «настоящей». Мэйдзи и раньше именовался императором, но теперь его титул начал внушать трепет не только внутри страны. Под воздействием японской победы стал оформляться японско-британский союз. Русское популярное издание с горечью констатировало: «Так вот какие дела совершаются в Японии; перенимает она, с одной стороны, у европейцев хорошее, что у них есть: лучшее государственное устройство, науку, разное полезное производство, ремесла и изобретения; а с другой стороны, Япония переняла у европейцев и худое – страсть к завоеваниям, усиленную военщину»[248].
В Европе Японию признали в качестве почти что равноправного партнера и одновременно заговорили о «желтой опасности». Германский император Вильгельм II нарисовал эскиз картины и передал его художнику Герману Кнакфубу. Вышедшая из-под его кисти картина так и называлась – «Желтая опасность». На картине был изображен желтый Будда, призванный символизировать 400 миллионов китайцев, ведомых на Европу 40 миллионами японцев. Крылатый покровитель христианского воинства архангел Михаил указывал свободной от меча рукой на смертельную опасность, исходящую с Востока.
Г. Кнакфуб. Желтая опасность
По правде говоря, эта картина была лишена каких бы то ни было художественных достоинств, но говорили и писали о ней очень много. Вильгельм отослал ее своему двоюродному брату Николаю II, как бы предупреждая его о том, что Россия в силу своего географического положения может пасть первой жертвой «желтой опасности». Как показали последующие события, Николай и его окружение отнеслись к этому предупреждению без должного внимания.
В самой Японии картина вызвала небывалый подъем антигерманских настроений, с легкой руки Окакура Какудзо там заговорили о «белом нашествии». И поспорить с этим было нелегко: за исключением самой Японии, практически все азиатские страны были колониями или полуколониями европейских держав.
Правда состоит в том, что конфликт национальных (имперских) интересов действительно стал приобретать расовую и религиозную основу. В то же самое время довольно трудно себе представить, чтобы «агрессоры» выступали под знаменами буддизма – безусловно, наиболее мирной из «мировых религий». Японские буддисты изо всех сил пытались вписаться в общегосударственные идеалы и достигли в том немалых успехов, но повести за собой всю нацию в завоевательный поход буддизм все-таки не мог.
Перспектива. Япония впоследствии попыталась взять на себя роль объединителя Азии, но делала это под флагом синто. Исторический и культурный парадокс состоит в том, что идеи паназиатизма, Азии под японским водительством, Япония стала осуществлять в союзе с фашисткой Германией. Правда, у кормила власти тогда находились совсем другие люди – император Хирохито (Сёва) и Гитлер.
Победа в войне с Китаем была достигнута прежде всего потому, что Япония в отличие от Китая провела модернизацию – создала армию, промышленность и нацию европейского типа, что позволило ей вести себя точно так же, как и европейские державы: определять судьбу других стран, не спрашивая при этом их мнения. Что до Китая, то некоторые китайские подразделения были по-прежнему вооружены луками и стрелами. Среди захваченных и доставленных в Японию трофеев находились и огромные оловянные сабли, и крашенные черной краской ядра из известки[249]. Единой нации под названием «китайцы» также не существовало.
Раньше самурайские дружины исповедовали тактику индивидуального боя – самым главным для воина была личная слава. За годы, прошедшие со времени создания регулярной народной армии, японские офицеры и солдаты научились слаженным коллективным действиям. Вместе с высочайшим боевым духом, о котором с восторгом говорили все непредвзятые наблюдатели, это привело к легкой победе. Присутствовавший на театре военных действий при атаке на Вейхайвей русский военный агент полковник К. И. Вогак почтительно отмечал: «Я не мог не почувствовать, что это шли солдаты, на которых можно положиться. Безусловная тишина в строю, прерываемая лишь редкими командами, уверенный и широкий шаг, полное отсутствие суеты, спокойствие на лицах солдат – все это невольно будило сказанное чувство. Стройно, толково применяясь к местности, развертывались эти колонны в боевой порядок. Японцы не стреляли до тех пор, пока не подходили на хороший ружейный выстрел, а были роты, которые достигали позиции противника, не истратив ни одного патрона. Останавливались японцы при наступлении мало; неудержимо шли они вперед, невзирая на порою сильный огонь китайцев, невзирая на огонь береговых орудий, огромные снаряды которых производят особенно сильное впечатление». Из своих наблюдений Вогак делал вывод, что через несколько лет у японцев будет первоклассная армия, готовая помериться силами с Россией или Англией[250].
В то же самое время необходимо помнить: Япония развивала не только свою военную промышленность, японцы старались овладеть знаниями и умениями во всех отраслях. В это время состоятельные русские с Дальнего Востока, не имея возможности получить квалифицированную медицинскую помощь на родине, уже приезжали в Японию, чтобы поправить свое здоровье или же отдохнуть. Из России стали приезжать и первые учащиеся[251].
Еще совсем недавно Япония была «закрытой» – она не желала видеть иностранцев у себя и не хотела расширять свою территорию. Теперь она провозгласила себя страной «открытой». Япония была открыта для притока идей и технологий. Но одновременно она стала рассматривать мир в качестве пространства, открытого для своей экспансии. Перед страной открывался весь мир, представавший в качестве объекта прямого воздействия. Япония имела уже достаточно сил, чтобы победить Китай. Но враждебный мир оказался намного больше Китая. Уже в июле была принята новая программа по усилению военно-морского флота. Огромная контрибуция, наложенная на Китай, стала перетекать в карманы английских промышленников, получивших заказы на строительство новейших броненосцев и крейсеров. Япония выиграла войну у Китая для того, чтобы начать немедленно готовиться к новой.
Япония еще не могла сама полностью оснастить свой флот, но стоявшее на вооружении стрелковое оружие делалось уже в самой Японии. Японская артиллерия использовала в основном французские и английские орудия, но часть их была все же японского производства. По качеству они пока что уступали крупповским, уже находившимся на вооружении в китайской армии, но правительство делало все возможное для переоснащения своих военных заводов. Япония сумела сохранить свою политическую независимость, теперь она стремилась к независимости в вооружениях. Независимость не могла быть полной. В то время Япония не обладала научным и инженерным потенциалом для собственных разработок, но этот потенциал оказался уже достаточным для того, чтобы суметь воспользоваться чужими изобретениями и технологиями. Если бы Запад не предоставил их Японии, не была бы возможна ни война с Китаем, ни будущая война с Россией.
Мидзуно Тосиката. Морские офицеры обсуждают стратегию в войне с Китаем (1894 г.)
Не вызвав существенных потерь, война с Китаем вызвала небывалый прилив патриотических чувств. Контуры «нации» стали приобретать отчетливые очертания. Тем не менее желание походить на европейцев еще не прошло окончательно. На пользовавшихся огромной популярностью гравюрах с изображением военных событий японцев зачастую можно идентифицировать только по форме – все монголоидные признаки полностью утеряны.
Война имела самые серьезные последствия для проповедников христианства в Японии. Все они, независимо от конфессиональной принадлежности, единогласно отмечали, что теперь им удается обратить в «истинную веру» все меньшее число людей. Их и раньше насчитывалось не так много, но сейчас японцы стали еще больше ощущать свою духовную самодостаточность. Отец Николай безжалостно отмечал: «Увеличиваются ли шансы на распространение христианства в Японии? Напротив, уменьшаются. Прежде стоявшие во главе государства, вроде Соесима (Соэдзима Танэтоми. – А. М.), Ивакура (Томоми. – А. М.), были люди умные, но без европейского образования; не веровали, но оставались под сомнением „быть может-де, и со стороны науки вера предписывается“. Ныне же универсально образованные начинают пробиваться на вершины. эти уже неверы решительные, отрицающие веру во имя „всесветной-де науки“. Японцы же такой стадный народ, лишь бы кто с закрученными рогами, да из своих, пошел вперед: толпой повалят за ним»[252].
Иными словами, в умах японцев происходило решительное размежевание: если раньше христианство и позитивистское знание Запада образовывали единый комплекс, то теперь христианская вера отделялась от науки и техники. Японцы окончательно поняли, что овладение машинами и военные победы не требуют молитв единому Творцу. Конечно, японцы по своему воспитанию и характеру были людьми последовательными, и потому случаев отпадения от веры насчитывалось не так много, но к этому времени стало ясно: вновь обращающиеся к христианству люди разительно отличаются от тех, кого крестили раньше: «…не идут теперь порядочные люди в наши школы (да и не в наши только, а во все христианские), хороший народ весь без остатка размещается по разным светским, утилитарным и научным заведениям; к нам идут разве оборыши, никуда не годные. Было время, что наши проповедники считались передовыми людьми, теперь они в числе самых отсталых (по способностям к научному образованию)»[253].
Японцы склонялись не к религиозному, а к материалистическому объяснению мира и видели в человеке не столько божественный образ, сколько потомка обезьяны. В системе ценностей «среднего» японца верность конкретному сюзерену (т. е. императору) стояла намного выше, чем абстрактному иностранному учению. Отец Николай учил свою паству быть лояльной по отношению к власти и шел на компромиссы, отдавая дань местным установлениям и обычаям. Однако он был непреклонен в одном: не мог согласиться с тем, что японский император – выше Бога. В этом состоял неразрешимый конфликт, ибо в японских школах учили обратному[254]. Еще труднее приходилось католикам с их учением о непогрешимости папы.
Война с Китаем закончилась, но «корейский вопрос» остался так же далек от своего разрешения, как и раньше. 19 июля место посланника в Корее получил член верхней палаты парламента Миура Горо (1846–1926). Сам он считал себя отнюдь не дипломатом, а солдатом. Согласно его воспоминаниям, он не имел четких инструкций по поводу того, какой линии ему держаться. Что, зная строгие правила японского МИДа, следует, скорее всего, считать по меньшей мере лукавством. Прибыв в Сеул, он приступил к «самостоятельным» действиям. В это время делами при корейском дворе заправлял не столько король Коджон, сколько его супруга – умнейшая и хитрейшая королева Мин, которая занимала пророссийскую, а значит, антияпонскую позицию. И Миура не нашел ничего лучшего, как физически устранить ее.
Ранним утром 8 октября группа японцев (среди них были полицейские, военные и дипломаты) в сопровождении корейских мятежников ворвалась в королевский дворец Кёнбоккун. В поисках королевы, которую никто из них никогда не видел (согласно требованиям этикета, она никогда не появлялась перед мужчинами), японцы убили нескольких придворных дам и министра двора, который пытался преградить им путь в покои королевы. Обнаружив королеву, нападавшие зарубили ее мечами. При этом с нее сорвали драгоценности. Потом тело отволокли в сад, облили керосином и сожгли. Кто конкретно убил королеву, остается неизвестным. В своих воспоминаниях многие из нападавших с удовольствием взяли это «патриотическое» дело на себя[255].
Сам Миура довольно неуклюже попытался представить события так, что убийство было делом рук самих корейцев. 17 октября Миура отозвали домой. Король Коджон в это время находился во дворце под домашним арестом. 19 октября он послал Мэйдзи и Харуко подарки и благодарственное письмо, в котором сообщал о своей радости по поводу майского договора между Японией и Китаем, принесшего Корее долгожданную «независимость». Через несколько дней он подписал заявление, в котором говорилось о том, что его покойница-жена повергла правительство в состояние хаоса, что она торговала должностями и титулами.
Международное возмущение убийством королевы было велико. Миура и его нескольких сообщников отдали в Японии под суд (в Корее судить японцев не имели права). Однако несмотря на множество свидетельств причастности Миура и его сотоварищей к заговору, суд не нашел в их действиях состава преступления и возложил всю ответственность на корейских врагов королевы. Это говорит о том, что версия о самостоятельных действиях Миура не имеет под собой серьезных оснований. За ним, безусловно, стояли высокие токийские покровители. По всей стране его встречали как триумфатора, впоследствии его назначили директором аристократической школы Гакусюин, где учился и сын Мэйдзи, принц Ёсихито (будущий император Тайсё).
Миура Горо
В результате убийства королевы Мин к власти в Корее пришла прояпонская партия во главе с отцом Коджона, Тэвонгуном (Ли Хаын). Любить невестку он не имел никаких оснований – ведь Коджон в свое время отстранил от власти своего отца под ее прямым влиянием. Самого Коджона посадили под домашний арест, он подписывал все документы, которые ему приносили японцы. Боясь отравления, он принимал только пищу, приготовленную в иностранных представительствах в Сеуле.
Заговор завершился вроде бы успехом, но он спровоцировал волну антияпонских настроений. Как в самой Корее, так и в мире. С октября этого года по апрель следующего в Корее было убито 43 японских подданных. Зато японские националисты, тяжело переживавшие утрату Ляодунского полуострова, несколько приободрились.
Токио к этому времени окончательно превратился в символ новой Японии – интернационализированной, современной, с сильной армией, агрессивной. Япония стала страной с разветвленной железнодорожной сетью, прекрасной почтой и телеграфной связью. Каменные правительственные строения Токио служили образцом для всей страны: здания префектуральных управлений и судов по всей стране тоже возводились из кирпича. Строительство шло настолько интенсивно, что в столице было непросто найти строительных рабочих. Активное освоение Тайваня и Кореи усугубляло нехватку рабочей силы дома[256].
Однако новое в Японии всегда стремились уравновесить старым, традиционным. В качестве якоря, удерживавшего Токио на плаву, был выбран Киото. Кирпич вступил в союз с деревом.
В 794 году император Камму переехал в только что построенный дворец в Хэйане. В 1895 году состоялись грандиозные мероприятия, приуроченные к 1100-летней годовщине основания древней столицы. В Киото было завершено строительство святилища Хэйан-дзингу, в котором стали поклоняться Камму. С 1940 года здесь стали поклоняться и императору Комэй – последнему императору, который «правил» из Киото. Новое святилище представляло собой реконструкцию здания из древнего дворцового комплекса.
В качестве одного из мероприятий, приуроченных к юбилею города, был впервые проведен знаменитый ныне «праздник истории» («дзидай мацури»). 22 октября, т. е. в тот день, когда Камму переехал в Хэйан, устроили грандиозное костюмированное действо. По улицам города прошли тысячи людей, которые в своих традиционных одеяниях олицетворяли разные периоды японской истории.
Основы японского централизованного государства были заложены в Нара. Исходя из любви японцев ко «временам начала», Праздник истории можно было бы устроить именно там. Однако за Нара прочно утвердилась слава «столицы буддизма», в VIII столетии монахи оказывали существенное влияние на поведение власти. И хотя к концу XIX века гонения на буддизм, предпринятые в первые годы правления Мэйдзи, уже прекратились, во всех государственных начинаниях предпочтение все равно отдавалось синто. В глазах государственных деятелей буддизму принадлежала роль не столько религии (идеологии), сколько «искусства». В этом смысле он принадлежал музеям и прошлому.
Праздничное шествие по улицам Киото
Дела в империи шли неплохо. В том числе и на потребительском рынке. В октябре в магазине «Даймару» устроили распродажу зимних вещей. Клиенту, который сделал покупку на сумму свыше 20 иен, полагался бесплатный обед. Приказчики едва справлялись с потоком посетителей. В первый день обедом угостились 900 человек, во второй – 600, в третий – 2000[257]. В тогдашних магазинах снимали обувь, обслуживанием занимались только мальчики и мужчины. Они обслуживали женщин. Профессия продавца еще не превратилась в женское занятие. Многие домохозяйки по-прежнему продолжали чернить зубы, но начинали привыкать и к распродажам.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.