1880 год 13-й год правления Мэйдзи

1880 год

13-й год правления Мэйдзи

30 марта было объявлено, что в июне император собирается посетить префектуры Яманаси и Миэ, а также город Киото. Пожалуй, это была первая поездка Мэйдзи, которая вызвала дискуссию в прессе. В Японии этого времени фактически отсутствовала антимонархическая оппозиция, однако действия правительства, предпринимаемые им в отношении императора, не всегда вызывали единодушное одобрение.

Писали, что жители не в состоянии платить «налог», которым их облагали местные власти, взимая деньги на ремонт дорог и подготовку встречи Мэйдзи. Уже во время поездки репортер обнаружил, что один аристократ из императорской свиты прихватил с собой гейшу из Токио. Неизвестно, последовали ли санкции по отношению к аристократу. Зато известно, что полиция обязала репортера все свои будущие статьи представлять на просмотр. Газета «Токё Ёкохама майнити симбун» («Ежедневная газета Токио и Иокогамы») подвергла сомнению саму целесообразность поездки. Признавая необходимость путешествий императора по стране в начале правления (поскольку еще не все жители знали, чьими подданными они являются), передовица утверждала, что ныне каждый знает, кому поклоняться, а потому императору следует спокойно пребывать в своем дворце и не подвергать себя испытанию свирепствовавшей в этом году жарой. Что до стандартной мотивации правительства (император желает поближе познакомиться с жизнью своих подданных), то об этом можно с успехом узнать из газет[148].

Газетное дело развивалось стремительно, крупнейшие города страны были связаны телеграфом, с помощью которого новости достигали читателя все быстрее и быстрее. В этом году японцы отправили 2 223 216 телеграмм.

Мэйдзи покинул Токио 16 июня в сопровождении 360 человек. В процессии участвовали принц Садахару, главный министр Сандзё Санэтоми, министры, генералитет. Впервые в свите находился и фотограф. Но его целью было вовсе не увековечивание образа самого императора. Он запечатлевал исключительно пейзажи.

Из-за жары Мэйдзи вставал еще до рассвета. Он посещал школы и больницы, молился в Исэ и наблюдал за учениями своего воинства. Из Оцу до Киото Мэйдзи добрался на поезде. Только что уложенная железнодорожная ветка пролегла через горы, поезд проходил по первому в Японии железнодорожному туннелю. Помимо всего прочего, Мэйдзи показывал подданным: им нечего бояться. Ведь пронесся слух, что в туннеле обитает привидение.

В Киото Мэйдзи посетил множество буддийских храмов, дал аудиенцию буддийским иерархам. К этому времени стало окончательно ясно, что проводившаяся в первые годы правления политика гонений на буддизм была ошибкой. Да, культы синто должны составлять ритуальную основу функционирования «сильного» государства, но даже это государство не было в состоянии отменить традиции и историю, существенная роль в которой принадлежала буддизму. Посмотрел Мэйдзи и на тот колодец, который вырыл в своем саду его дед Накаяма Тадаясу в такую же ужасную жару далекого 1853 года. Тот колодец, который носил детское имя Мэйдзи – Сати.

Этот год значил очень много для будущего страны, потому что в декабре Гэнроин (сенат) пересмотрел закон об образовании. Этому событию предшествовала длительная дискуссия, в которую вовлекся и сам Мэйдзи. Поездки по стране и знакомство со школьным делом убеждали, что нынешняя школа не обеспечивает послушных подданных. Участие в еще совсем недавних восстаниях множества молодых людей говорило о недостаточном почтении юного поколения к властям. «Движение за свободу и права народа» набирало силу. Рост социалистического и рабочего движения в Европе, разгул политического терроризма в России также свидетельствовали, что западная система формирования личности не обеспечивает подготовку законопослушных подданных. Цели, провозглашенные в преамбуле указа об образовании 1872 года, подчеркивали важность образования для достижения личного успеха в жизни, что казалось теперь неверным. От «западных» прав следовало переходить к «японским» обязанностям.

В. Крестовского также смущала чересчур прозападная атмосфера школьного дела. Вот как он описывает посещение гимназии в Нагоя: «Директор – еще молодой человек в европейском костюме и, по-видимому, большой франт – пригласил нас в конференц-залу, где, по обыкновению, тотчас же были предложены нам миниатюрные чашечки с чаем и японские папиросы. Стены этой комнаты были увешаны географическими картами и иными пособиями для наглядного обучения исключительно на английском языке, а книжные шкафы наполнены исключительно английскими изданиями. Мы не встретили на полках не только французской или немецкой, но даже ни одной японской книжки»[149].

Разумеется, далеко не все японские школы были такими. Однако проблема существовала – молодежь явно относилась к властям и родителям с меньшим почтением, она полагала, что целью жизни является личное «счастье», с легкостью вовлекалась в политическую деятельность, по каждому вопросу молодые люди имели собственную точку зрения, они ничего не принимали на веру и задавали провокационные вопросы. Чиновник Министерства образования Эги Кадзуюки (1853–1932) с ужасом передавал сцену, свидетелем которой он был. Учитель рассказывал историю о китайском мальчике Ван Сяне. Его злой мачехе в лютую зиму захотелось отведать свеженькой рыбки. Подойдя к реке, он разделся, растопил жаром своего тела лед – из полыньи выпрыгнули две рыбины, которыми он и накормил мачеху. Ученики недоумевали – ведь мальчик должен был замерзнуть и умереть! Учитель стал толковать им про волю Неба, но они отвечали: мы не понимаем, что это такое[150].

Было от чего прийти в ужас: для юного поколения язык науки оказывался понятнее древнего языка морали и долга. Нравы самого Запада казались традиционалистам чудовищными. Чего стоят их законы, согласно которым жена может подать в суд на мужа, а дети – на родителей? Мораль и долг в сознании ревнителей старого стояли выше науки и закона.

Мэйдзи поручил своему наставнику Мотода Накадзанэ изложить его августейшие взгляды на проблему. Конфуцианец Мотода правильно понял поставленную задачу. В соответствии с его докладами было решено усилить моральную составляющую школьных программ. Под «моралью» же понималась прежде всего преданность императору и почитание родителей. Недаром во время своих путешествий местные власти подавали Мэйдзи списки людей, которые исправно исполняют свои семейные обязанности. Награждать таких людей было древней традицией. Еще в VIII веке перед их домами ставили таблички с перечислением их заслуг, освобождали от налогов.

Однако Мотода был конфуцианцем японским, а потому он никогда и нигде не упоминал, что следует применять мудрость Китая в полном объеме. А центральной политической доктриной Китая является неизбежность смены правящей династии. Когда династия растрачивает свой запас энергии-добродетельности (кит. дэ, яп. току), тогда основатель новой династии получает от Неба мандат (приказ) на правление. Нет, японские конфуцианцы вслед за приверженцами официального синто твердо стояли на том, что японская императорская династия – вечна. Книги Фукудзава Юкити, в которых делался упор на правах человека, были исключены из школьных программ, теперь в школах использовались только те книги и учебники, которые были завизированы Министерством образования.

3 ноября во дворце справляли день рождения Мэйдзи. Он ознаменовался повторным появлением национального гимна. Дело в том, что сочиненную прежде англичанином Фентоном музыку сочли в результате «недостаточно величественной», и с 1876 года гимн исполнять перестали. Но сама идея гимна не умерла, и в этом году придворный музыкант Хаяси Хиромори предложил новую музыку, учитывавшую традиции – древнее стихотворение следовало тянуть возможно дольше. На самом деле музыку написал не Хаяси, а его подчиненный, но композитором считается именно Хаяси. Немец Ф. Эккерт, служивший музыкальным инструктором на японском флоте, аранжировал ее применительно к духовым инструментам.

Теперь у страны снова появился славящий императора гимн, но «народ», похоже, до сих пор все-таки еще не проникся идеей о том, что он должен любить своего императора без всякой подсказки со стороны властей. Немец Бёльц с досадой отмечал в своем дневнике: «День рождения императора. Так жаль, что народ этой страны не испытывает большого интереса по отношению к своему монарху. Следует сделать так, чтобы полиция заставляла вывешивать государственные флаги в каждом доме. По своей воле это делают совсем немногие»[151].

Власти как бы услышали призыв врача, и теперь гимн зазвучал часто, может быть даже чересчур часто. В том числе на парадах и на военных смотрах. Мэйдзи не упускал случая поприсутствовать на каждом из них, демонстрируя единство армии и императора, победу симметрии над аморфностью, порядка – над хаосом. Один из таких смотров довольно подробно описал В. Крестовский. Смотр был приурочен к визиту принца Генуэзского и состоялся 27 декабря.

Описав ожидавших приезда Мэйдзи членов дипломатического корпуса и японский генералитет, Крестовский отмечает, что для микадо была приготовлена «маленькая, смирная буланая лошадка под зеленою шелковою попоной с вышитыми на ней большими золотыми астрами (хризантемами. – А. М.)… Ровно в десять часов на плацу показались две парадные кареты цугом, в английских шорах и обитые внутри драгоценной парчой. В первой сидел микадо, во второй принц Генуэзский. Оба экипажа были окружены густым конвоем скачущих улан, один взвод которых следовал в авангарде, а другой в замке, имея по сторонам боковые патрули с опущенными и обращенными назад пиками. Назначение патрульных состояло в том, чтобы отгонять чересчур любопытных подданных его величества и ребятишек, неразумно в ослепленном своем любопытстве кидавшихся чуть ли не под копыта конвоя. Вся военная свита, ожидавшая у палаток с принцем Арисугавой и прочими принцами, прибывшими ранее, а также с военным министром и начальником генерального штаба во главе, мигом сели на коней и выстроились по правую сторону от палаток. Принц Арисугава, как главнокомандующий японской армией, поскакал со своим штабом к войскам и принял командование над парадом. По его команде полки взяли „на караул“ и знамена преклонились, а оркестр заиграл японский гимн, очень своеобразное произведение какого-то капельмейстера из немцев.

Выйдя из экипажей, микадо, одетый в общегенеральский военный мундир, с принцем Генуэзским, присутствовавшим в итальянской военной форме, вошли в первую палатку и сели с двух сторон у стола, в креслах. Здесь его величеству были представлены министром двора Беккер-паша и я. Тотчас после этого микадо сел на подведенного ему коня и начал объезд войск с правого фланга.

Объезд делался шагом. Впереди всех, предшествуя шагах в тридцати самому микадо, ехал его знаменосец-улан с императорским штандартом. Рядом с его величеством следовал принц Генуэзский, а несколько позади принц Арисугава и далее – смешанная и пестрая толпа свиты. Оркестр все время играл японский гимн, а горнисты каждого батальона и трубачи артиллерии и конницы при приближении к их частям императора начинали играть ему „встречу“. Объезд совершался в полном молчании. Микадо, проезжая мимо частей, не здоровался с ними, и войска не провожали его никакими кликами вроде нашего перекатного „Ура!“, и не скрою, мне было как-то странно не слышать могучих радостных кликов войска в такую минуту, при таком военном торжестве, при виде своего царственного повелителя, когда, казалось бы, крик, как выражение внутреннего чувства, невольно, неудержимо просится из груди солдата.

Объехав войска, микадо рысью вернулся к палаткам, и тогда, по знаку командующего парадом, части с правого фланга левого фаса двинулись церемониальным маршем.

Не знаю, на этот ли только раз или всегда оно так бывает, но церемониальный марш показался мне как-то вял. Шаг пехоты был замедленный, узкий, безо всякого намека на ту энергию и лихость, какие русский военный глаз привык встречать в нашем строевом шаге.

Равнение пехоты большею частью было недурно, некоторые роты выдерживали его даже блистательно. К сожалению, нельзя того же сказать о кавалерии, где почти нет никакого равнения…

Микадо, сидевший все время несколько согнувшись корпусом на переднюю луку, ни одной из парадировавших частей не выразил словами своего одобрения; вероятно, здесь это не принято, и, быть может, именно вследствие этого японские парады проходят безо всякого оживления, вяло, монотонно.

Весь парад с момента прибытия микадо и до минуты его отъезда продолжался около часа»[152].

Парады и смотры войск в Европе напоминали о прошлых победах и выражали грозную готовность к победам новым. Японская армия еще не успела поучаствовать в сколько-нибудь серьезных сражениях с внешним противником, но настойчивость и частота, с которой проводились эти устрашающие мероприятия, свидетельствовали: такая подготовка ведется. С этого года официальный фотопортрет Мэйдзи стали рассылать по армейским частям. Это должно было лишний раз напомнить о том, кто в стране главнокомандующий.

Соседи Японии пристально следили за ее развитием. Корейская элита была удивлена тем фактом, что Япония не стала колонией. Подобно тому, как несколько лет назад на Запад отправилась миссия Ивакура, в этом году для приобретения ценного опыта король Кореи отправил миссию в Японию. Было принято решение пригласить в следующем году группу японских офицеров, чтобы они помогли модернизировать корейскую армию.