1890 год 23-й год правления Мэйдзи

1890 год

23-й год правления Мэйдзи

В прошлом году было наконец-то закончено строительство железной дороги между восточной и западной столицами, и теперь путь от Токио до Киото занимал всего 20 часов. 28 марта Мэйдзи прибыл из Токио в Нагоя по этой ветке. С развитием железнодорожного транспорта надобность в паланкине отпала.

На сей раз целью императора было наблюдение за столь любимыми им военными маневрами. В них принимали участие два соединения – армия Запада и армия Востока. Армия Запада – это захватчики, Восток защищал родную землю. То есть символика была вполне прозрачной. Маневры продлились пять дней.

Тоёхара Тиканобу. Маневры армии и флота (1890 г.)

1 июля состоялись первые выборы в нижнюю палату японского парламента. Явка была исключительно высокой – 93,9 процента избирателей посчитали, что от их воли зависит будущее страны. Беда в том, что правом голоса обладало только 1,14 процента сорокамиллионного населения Японии. В празднованиях по случаю объявления конституции приняло участие намного больше людей. Впрочем, в Европе того времени правом голоса тоже обладали считаные проценты.

Женщины не голосовали. Право голоса имели мужчины старше 25 лет, проживавшие в данном округе не менее одного года и платившие прямые налоги (земельный и подоходный), размер которых составлял внушительную сумму – не меньше 15 иен в год. Жителей Хоккайдо и Окинавы до выборов не допустили (бюллетени для них изготовили только в 1902 и 1920 гг. соответственно). Этих условий оказалось достаточно, чтобы в списках избирателей оказалось всего 450 365 человек. Поскольку подоходный налог в таком размере платили очень немногие, большинство избирателей оказались помещиками, т. е. мелкими землевладельцами. В огромном Токио насчитывалось всего 7364 избирателя, а в крошечной Хиросиме – более 1300.

Японское общество было сельскохозяйственным. Из всех профессиональных занятий конфуцианская мысль всегда отдавала недвусмысленное предпочтение земледельцам с их «простыми» и «неиспорченными» нравами. На социальной шкале токугавской Японии крестьяне следовали сразу за самураями, опережая ремесленников и купцов. «Новая Япония» во многом унаследовала такое понимание общества. Именно поэтому избирательный закон отдал предпочтение земледельцам. Они были беднее промышленников и банкиров, но они были «солью земли». Страна сделала ставку на индустриализацию, но постаралась уравновесить ее ценностями аграрного общества. Это создавало своеобразную и противоречивую культурную ситуацию.

Биго. Выборы (1890 г.)

Конкуренция на 300 мест нижней палаты была умеренно жесткой: на каждое место претендовало от трех до шести человек. Те выборы запомнились своей малобюджетностью и почти полным отсутствием случаев подкупа. В нижней палате большинство составили люди, настроенные оппозиционно по отношению к правительству. Они объединились в Конституционно-либеральную партию – наследницу Либеральной партии и Партии конституционных реформ. Две трети депутатов были простолюдинами, одна треть – бывшими самураями. 45 процентов депутатов были моложе 40 лет, и только 17 – старше 50. Япония стремительно менялась, возраст политика уменьшался. Многие молодые парламентарии успели поучиться в школах новой Японии и уже только поэтому были лучше подготовлены к публичной деятельности западного типа. Непримиримый и горячий критик правительства Накаэ Тёмин прошел в нижнюю палату от избирательного округа Осака. Правда, уже в этом году он сложил с себя депутатские полномочия, обозвав парламент «сборищем лишенных крови насекомых». В числе избранных был и Одзаки Юкио, который три года назад с таким жаром говорил о том, что Япония принадлежит молодым. Ему было 32 года. Нижняя палата состояла из людей, которые были моложе министров. Моложе и радикальнее.

Перспектива. Одзаки Юкио стал абсолютным рекордсменом – он избирался в парламент 25 раз подряд и провел в его стенах 63 года. В момент окончания его карьеры в политическом мире Японии уже доминировали люди пожилые.

В верхней палате пэров оказалось 252 человека: члены императорской фамилии, обладатели наследственных титулов, крупные помещики (т. е. владельцы участков площадью больше 50 га), советники двора и высшие бюрократы, предприниматели и профессора Токийского университета. Члены палаты пэров ни в какие политические партии не входили. Несмотря на разницу во мнениях по некоторым вопросам, все они принадлежали к правительственной партии и являлись прочной опорой режима.

Многие публицисты расценили конституцию и парламент в качестве нового доказательства того, что Япония значительно приблизилась к европейским стандартам «цивилизованной страны». Однако Запад не желал этого признавать. Дом приемов Рокумэйкан построили в качестве орудия психологического давления на Запад, под впечатлением которого он был обязан пойти на пересмотр неравноправных договоров. Не вышло… И теперь Рокумэйкан стал не нужен. В этом году его продали по дешевке государственному банку.

Страна и армия становились сильнее, население росло, промышленность развивалась. Журнал Токутоми Сохо «Друг народа» находил, что теперь Япония уже опередила Испанию, но все еще находится позади Италии[206]. Запад уже не представал в качестве нерасчлененного и несколько абстрактного единства. Стать сразу во главе всего каравана было невозможно, но перегонять одну страну за другой уже представлялось задачей посильной.

Дух соревновательности овладел японцами. Вслед за Гербертом Спенсером они стали считать, что «прогресс» обеспечивается сначала соревнованием между отдельными людьми, потом – между группами людей, а в настоящее время – между нациями. В этих условиях спортивные соревнования приобретали статус общественно значимых событий. Школьники соревновались в перетягивании каната и беге, студенты – в бейсболе, лаун-теннисе, пинг-понге и гребле. Тотализаторы принимали ставки на ипподромах. Японские виды единоборств в понятие «спорт» не входили. Философия японских единоборств заключается прежде всего в победе над собой. Задача же Японии состояла в том, чтобы составить конкуренцию Западу. Занятия европейской физкультурой и европейскими видами спорта были призваны сформировать у японцев тело, похожее на европейское. Тело, которое поможет Японии одержать победу в гонке за мировыми лидерами. Гонке на выживание.

В этом году наступил новый этап превращения Мэйдзи в общенациональный символ. Если раньше лицезрение портрета императора было уделом немногих избранных, то теперь их круг решительно расширился. Особенно следует отметить школы, где с октября этого года стали появляться портреты Мэйдзи и его супруги Харуко. Акт отправки портрета называли «гохацурэн» – «отправка государева поезда», а приемка его – «тякугё» («прибытие императора»). То есть портрет служил полноценной заменой самому Мэйдзи. Видя портрет императора, его подданные кричали «Банзай!», желая монарху долгого и благополучного правления. Встреча портрета сопровождалась исполнением государственного гимна. Портрету поклонялись, словно иконе. Еще в 1881 году отец Николай жаловался, что в доме одного православного японца «на иконе св. Апостола Иакова налеплен у него и портрет императора и императрицы»[207]. Теперь портрету Мэйдзи совершали приношения – точно такие же, как синтоистским божествам и буддам в «настоящих» святилищах и храмах. Теперь по большим государственным праздникам (Новый год, 11 февраля – День интронизации Дзимму, День рождения Мэйдзи) ученики и преподаватели могли увидеть монарха, но и монарх «видел» их насквозь, не дозволяя появления грешных антигосударственных поступков и мыслей.

Учитель разъясняет суть указа об образовании

С этого времени наличие портрета в государственных учреждениях стало восприниматься как поощрение, а отсутствие – как наказание. Распределение портрета по школам началось с самых лучших, «образцовых» учебных заведений. Тогда не столь благополучные школы стали закупать цветные гравюры с изображением Мэйдзи. Хотя эти гравюры и прошли цензуру, они несколько отличались от «канонических». Поэтому таким школам все-таки разрешили иметь официальный портрет императора, но копирование осуществлялось за счет самой школы.

Осенний месяц октябрь выдался для школ месяцем жарким. Помимо директивы почитать портреты супружеской четы Мэйдзи, они получили теперь «Манифест об образовании», обнародованный 30 октября. В нем предписывалось соблюдать «вечные» моральные ценности, завещанные предками и присущие только Японии, ценности, источником которых является правящий дом. Ученики должны были твердо усвоить моральные нормы конфуцианства: любить и почитать родителей, братьев и сестер, быть верными друзьями; супругам предлагалось жить в гармонии. Император приказывал хорошо учиться, быть скромным, уважать конституцию и соблюдать законы, а в случае необходимости отдать свою жизнь за Государство и тем самым способствовать процветанию императорского дома, вечного, как Небо и Земля. Получается, что конечный смысл процесса обучения сводился не столько к овладению знаниями, сколько к призыву (приказанию!) выполнить свою «почетную обязанность», то есть умереть за императорское дело. И потому на самом деле это был не манифест об «образовании», а указ о воспитании, манифест о верноподданничестве. Главными обязанностями каждого подданного была преданность родителям и императору. В понятии «родина» именно им принадлежала главная роль.

Общая атмосфера была такова, что «мораль» воспринималась как чисто японская альтернатива первенству закона на Западе. Это первенство делало закон до определенной степени «аморальным»: ведь закон, утверждал Куга Кацунан, карает и устрашает, но не вознаграждает и не направляет. Мораль в его понимании не поддается «научной логике», она постигается «японцами с помощью эмоций»[208].

Чувства и эмоции объявлялись высшей ценностью, которой обладают только японцы. Японская мораль, японская поэзия и проза, японское искусство и эстетика начинают вносить весомый вклад в формирование образа «истинного японца». На свет появляется сотканная из мистического тумана японская загадочная душа, понять которую европеец не в состоянии. Такое понимание было царством аксиом, прагматичным европейцам с их страстью к теоремам там места не находилось.

Такое противопоставление Японии и Запада, эмоционального и логического делало «Манифест об образовании» руководством для почвенников, патриотов и националистов, хотя предлагавшиеся принципы общественного поведения были сформулированы еще в Древнем Китае. Точно так же, как и положение о приоритете морали над законом: благодетельный император управляет вовсе не с помощью закона, а с помощью морального императива. Однако упоминание о Китае было бы «непатриотичным», имя Конфуция в тексте указа не упоминалось. К тому же к этому времени Фукудзава Юкити и его сторонники провели такую мощную кампанию по дискредитации конфуцианства как врага развития и прогресса, что идеологи рескрипта сочли за благо «позабыть» про Конфуция. И оказались правы: даже ярый противник конфуцианства Токутоми Сохо заявил, что «Путь», о котором твердил манифест, содержит нормы, которым якобы следовали японцы до прихода конфуцианства и буддизма, что было высказыванием, как минимум, некорректным. Потому что до прихода этих учений обитатели архипелага жили по преимуществу в полуземлянках, не знали грамоты и ни о какой «японской морали» еще не задумывались.

К этому времени определяется одна из основных линий, вдоль которой японцы станут держать оборону против «тлетворного» Запада. Соблюдение законов важно, но с глубокой древности японские власти делали главную ставку на контроль за человеком со стороны коллектива. Раньше это была семья, деревня, цех ремесленников. Теперь в качестве такого «коллектива» выступали все жители страны. Их поголовная приверженность одним и тем же ценностям делала их японцами. Помимо наставника императора Мотода Накадзанэ, в подготовке текста указа принял активное участие и Иноуэ Коваси, один из творцов конституции. Но и он разделял принцип примата морали над законом. Он даже вычеркнул из проекта «Манифеста» положение о необходимости соблюдать конституцию и законы, которое, правда, все-таки вошло в окончательный текст[209].

Скрепленному печатью Мэйдзи коротенькому тексту указа (225 знаков на одной странице) полагалось поклоняться, как привыкли поклоняться японцы своим предкам. В добрых традициях императорских указов этот рескрипт был написан чрезвычайно трудным для понимания языком, что, однако, не избавляло от необходимости заучивания его наизусть. Но поклоняться указу было легко. На практике это выглядело так: ученики слушают текст, низко склонив голову. Или же каждый преподаватель и ученик подходят к тексту указа и почтительно кланяются ему – точно так же, как кланялись японцы перед синтоистскими и буддийскими святынями.

Так же почтительно поклонились Мэйдзи и члены парламента, когда 29 ноября он открыл первую сессию. Гости, расположившиеся на галерее, стали первыми людьми, которым было позволено наблюдать за императором сверху. Мэйдзи зачел короткий указ, общий смысл которого сводился к тому, что достигнутый страной за последние годы прогресс обусловлен помощью предков императора. Не забыл он подчеркнуть и необходимость создания сильной армии и флота – «для поддержания мира внутри страны и за ее пределами». Обе палаты вручили Мэйдзи по заявлению, в которых пообещали свою верноподданническую помощь. Заседание проходило в только что построенном «временном» здании парламента. Члены верхней палаты подъезжали к парламенту в конных экипажах, большинство членов нижней палаты добиралось на рикшах. Но все они были подданными своего императора.

Нынешняя церемония открытия парламента, точно так же как и прошлогодняя церемония провозглашения конституции, была торжественной, но короткой. Все молчали, император зачел свой указ. В его присутствии говорить не полагалось. Самому монарху много говорить также не пристало, каждое его слово было на вес золота. Говоруны и краснобаи никогда не обладали в Японии высоким статусом. Говоруны – это актеры, едва ли не последние из последних на общественной лестнице. С образованием парламента к ним добавились публичные политики. Они говорили много, но их ораторские способности квалифицировались как «низкое искусство», они и правительство служили предметом яростных нападок со стороны газет и публики. Члены парламента нападали на правительство, главные посты в котором по-прежнему занимали выходцы из Сацума и Тёсю. Правительство огрызалось – оно воспринимало парламент как досадную помеху в своей работе государственной важности. Слова провоцировали новые слова, но для японцев символом верховной власти служило немногословие. Мэйдзи не произносил зажигательных речей перед толпами народа на площади и не вовлекался в партийные дрязги в парламенте. Несмотря на то что он стал по сравнению с прошлыми временами фигурой более публичной, степень этой публичности оставалась строго дозированной. Он стоял над схваткой, традиционно пребывая большую часть времени «над облаками», и только изредка «спускался с небес».

Каких бы взглядов ни придерживались публичные политики и публицисты, все они сходились в одном: для того чтобы страну стали «уважать» на Западе, необходимо расширить территорию Японии. Глаза горели, территориальная экзальтация принимала почти что анекдотические формы. В журнале «Нихондзин» Сига писал: в годовщины восшествия Дзимму на трон (11 февраля) и его кончины (3 апреля) «мы должны церемониальным образом хотя бы ненамного увеличивать территорию Японской империи. В каждый из этих дней наши военно-морские суда должны добираться до какого-нибудь ничейного острова, занимать его и ставить там японский национальный флаг. Если не обнаружится такого острова, можно ограничиться скалами и камнями. Кто-то скажет, что это детская игра. Это не так. Этот план будет не только полезен нашему флоту с практической точки зрения, ибо позволит ему приобрести опыт, этот план возбудит в деморализованном японском народе дух открытий».

История сложилась так, что японцы и правда имели совсем немного «пионерского» опыта. Члены «Сэйкёся» пытались на собственном примере приумножить его. Школьный друг Куга, Фукумото Нитинан (1857–1921), побывал в этом году на Филиппинах, строя планы по колонизации архипелага. В следующем году Миякэ Сэцурэй отправился в шестимесячное путешествие на юг. Он побывал на Гуаме, в Новой Британии, Австралии, Новой Каледонии, Новой Гвинее, на Филиппинах. Он искал хотя бы самый крошечный островок, у которого не было владельца – чтобы объявить его японским[210]. Напрасно. Мир был поделен, открывать было больше нечего. Что оставалось?

Журнал «Японцы» только будоражил публику; практическими вопросами, связанными с экспансией, занималось то самое правительство, которое авторы журнала осуждали за слабость и нерешительность. За эти наскоки выпуск журнала несколько раз приостанавливали. Но по большому счету критики правительства были неправы. На самом деле правительство упорно работало над той же самой задачей расширения территории Японии. И на самом деле оно было настроено намного более жестко, чем интеллигенты из «Сэйкёся». Правительство твердо знало, что Япония опоздала к разделу мира, неоткрытых земель уже не осталось. Поэтому в повестке дня стоял практический его передел. Интеллигенты одушевлялись далекими южными морями, правительство думало о близком материке.

6 декабря премьер Ямагата Аритомо в своей программной речи в парламенте заявил, что для обеспечения независимости Япония должна заботиться об охране «линии суверенитета» (государственной границы) и о защите «линии национального интереса». Где проходит вторая линия, упомянуто не было, но все поняли, что речь идет о Корее. В связи с этим премьер просил понимания депутатов в деле формирования военного бюджета. В особенности настаивал он на усилении флота. Никто не возражал против такого подхода «в принципе», но конкретные цифры вызвали некоторые возражения.

Обсуждение бюджета оказалось едва ли не главным правом, дарованным нижней палате. Оппозиционеры из Конституционно-либеральной партии хлопотали о сокращении расходной части бюджета и о снижении земельного налога. Это вполне естественно, так как их избирателями были землевладельцы. Обсуждение бюджета в нижней палате заняло около четырех месяцев и закончилось компромиссом – правительство не хотело, чтобы первая же сессия императорского парламента закончилась императорским указом о его роспуске. Верхней палате для окончательного утверждения бюджета хватило и пяти дней. Бюджетные разногласия между правительством и нижней палатой будут продолжаться вплоть до японско-китайской войны. Правительство выступало под лозунгом «богатая страна и сильная армия», оппозиционеры настаивали на необходимости «наращивания народной силы».

Как и журнал «Нихондзин», правительство было озабочено созданием экспансионистской символики. В этом году был учрежден орден в честь завоевательного похода Дзимму против варваров. Им награждали только военных чинов. Орден культуры появится только в 1937 году. А пока Феноллоса получил свою третью награду – орден Священного Зеркала – и отбыл в Бостонский музей изящных искусств. Должности в императорском музее ему не нашлось. Он сыграл выдающуюся роль в «открытии» классического японского искусства, приспосабливать его к потребностям нынешнего дня станут уже сами японцы. Заслуги Феноллосы были тем более велики, что под его влиянием в сознании японцев произошел настоящий переворот. Если раньше образованные люди относились с почтением только к текстам, то теперь в их поле зрения попали и рукотворные объекты. С основанием императорских музеев искусствознание превращается в престижное, уважаемое и хорошо оплачиваемое занятие[211].

К этому времени стало понятно, что для иностранцев возможности карьерного роста в Японии исчерпаны. Им больше не доверяли сколько-нибудь важных должностей. Бюрократическая Япония была фактически объявлена доступной только для японцев. К этому времени большинство иностранных преподавателей Токийского университета были уже уволены, а студенты владели иностранными языками все хуже и хуже.

Несмотря на «прогресс», иностранцы до сих пор не могли быть спокойны за свою жизнь. В мае этого года полиция предупредила отца Николая, что он может стать мишенью для террористов. Мотивом готовящегося преступления было то, что возводимый на холме на пожертвования из России Воскресенский собор находился выше дворца императора Мэйдзи. Его колокольня и вправду стала одним из самых высоких зданий во всей столице, а забравшийся на нее мог видеть императорский дворец с высоты птичьего полета. Однако большинство японцев воспринимало огромный храм по-другому: он служил для них неоспоримым доказательством того, что страна идет верным путем прогресса и вестернизации.

Утагава Кунисада. Башня Рёункаку

Башня Рёункаку

Воскресенский собор

Однако православный храм не стал самым высоким зданием Токио. В этом году в предназначенном для простонародья токийском парке культуры и отдыха Асакуса была возведена башня Рёункаку высотой в 60 метров. В ней насчитывалось двенадцать этажей – десять кирпичных и два деревянных. До восьмого этажа ходил первый в Японии лифт. На последнем этаже были установлены подзорные трубы. Каждый, кто заплатил немалую сумму в 8 сэн, мог забраться на самый верх и полюбоваться панорамой города.

Перспектива. И православный собор, и башня Рёункаку были разрушены во время ужасного землетрясения 1923 года. Собор восстановили, башня осталась в памяти благодаря рисункам, гравюрам и фотографиям. В настоящее время Воскресенский собор со всех сторон обступили огромные здания, принадлежащие коммерческим структурам. На их фоне собор выглядит инородным вкраплением. Этот пейзаж наглядно свидетельствует о победе «посюсторонности» японского характера, о которой с такой горечью неоднократно говорил отец Николай в своем дневнике.

Успехи японской промышленности были видны всякому, внутреннее производство вытесняло импорт. В этом году в продаже появились велосипеды, изготовленные в самой Японии. Они были дешевле импортных, но все еще оставались предметом роскоши. На вопрос, кого бы они хотели видеть своим будущим мужем, девушки отвечали: обладателя велосипеда и телефона.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.