1897 год 30-й год правления Мэйдзи

1897 год

30-й год правления Мэйдзи

11 января на шестьдесят четвертом году жизни скончалась вдовствующая императрица. Ей присвоили посмертное имя Эйсё. Она пережила своего супруга Комэй ровно на тридцать лет. По поводу смерти «официальной» матери Мэйдзи был объявлен годовой траур, исполнение песен и танцев отменили повсюду, включая театры и публичные дома. Даже в школах не проводились уроки пения. Празднование следующего Нового года также проводилось по усеченной программе – нигде не было видно новогодних украшений, и даже мальчишки, все-таки осмелившиеся запускать воздушных змеев, не давали им подняться слишком высоко[262].

Капитал Эйсё – 400 тысяч иен – раздали бедным, была объявлена амнистия, 10 тысяч узников выпустили из тюрем. Сами похороны, стоившие 700 тысяч иен, состоялись в Киото 7 февраля, повозку с гробом везли четыре вола. Такие повозки после окончания церемонии всегда сжигали, мастера делали их «по памяти». Самим же волам теперь была обеспечена сытая и спокойная жизнь – их поставили на пожизненное довольствие на императорском пастбище[263]. В процессии приняли участие синтоистские жрецы, буддийских монахов на государственные похороны допускать перестали. Мэйдзи и Харуко на похоронах не присутствовали. Официальная причина – болезнь, но скорее здесь сказался традиционный для императора запрет: любое соприкосновение со смертью оскверняло монарха, а вместе с ним и всю его страну.

Первый императорский музей появился в Токио. Но и Киото не мог остаться в стороне от создания общенационального прошлого. 1 мая в Киото тоже открылся Императорский музей. Это было только естественно: именно этот регион являлся сердцем японской государственности, именно здесь были сосредоточены главные японские древности. Помимо прочего, в музей свезли множество скульптур будд и бодхисаттв из окрестных храмов. Теперь они стали достоянием не столько религиозным, сколько культурным. Процесс «музеизации» буддизма продолжался.

До войны с Китаем Токутоми Сохо резко критиковал правительство, теперь он стал совсем другим и поступил в июле на государственную службу. Его главной обязанностью было обеспечение связей с прессой. Не все члены общества «Друзей народа» согласились с ним, кое-кто покинул ее. В следующем году журнал «Кокумин-но томо» прекратил свое существование. Из оголтелого западника Токутоми превратился в государственника и националиста. Он не сменил костюм на кимоно, его личный национализм питался не рисом, а международной человечиной, пушечным мясом. Для многих людей из его поколения это был вполне обычный путь. Взрослея, они отказывались от шатких идеалов юности и приставали к надежному, как им казалось, берегу. Сига Сигэтака тоже бросил свой журнал и отдался государственной службе. В своем журнале «Нихондзин» он ратовал за культурный и «экологический» национализм. Теперь эту потребность осознали на самом высоком уровне. Необходимость в литературной деятельности отпала, обосновывать было больше нечего. Миякэ Сэцурэй и Куга Кацунан продолжили свою публицистическую жизнь. Официоз воспользовался некоторыми их наработками, придал им форму безличной истины, но сами они оказались на обочине, поскольку овладевший обществом и государством экспансионистский запал оказался им чужд.

В этом году уже все японские школы были укомплектованы портретом Мэйдзи. На торжественных собраниях в школах директора зачитывали перед ним рескрипт об образовании. Учителя и ученики с почтением взирали на портрет, от которого исходили полные китаизмов и оттого малопонятные на слух слова указа. Как это было когда-то при «настоящих» аудиенциях, Мэйдзи предпочитал молчать, а директор выступал в качестве придворного оракула, передающего слова божества.

После официальной церемонии устраивались спортивные соревнования, выставки рукоделия, ученикам раздавали сладости. В ученическом обиходе день почитания портрета императора так и называли – «днем сладостей». Мало кто находил эти сладости приторными.

В отличие от Европы, изображения императора и императрицы, точно так же как и храмовую синтоистскую святыню (синтай – «тело божества»), нельзя было видеть каждый день. Она хранилась запертой на ключ в особой комнате. Школы того времени были обычно двухэтажными, комната с портретами размещалась на втором этаже – чтобы никто не мог взирать на монарха «свысока». Это доставляло множество неудобств. Инструкция предписывала в случае пожара непременно спасти изображения из огня, и зафиксировано немало случаев, когда директор погибал в пламени. Поэтому возле здания школы стали строить специальное небольшое помещение, выполненное из огнеупорных материалов. При этом никто не подвергал сомнению правильность поступка директора, никто не говорил о том, что жизнь человека дороже изображения императора.

Хранилище императорского портрета выполняло роль синтоистского святилища. Изображения предъявлялись персоналу школы и ученикам только во время государственных праздников – точно так же, как синтай предъявлялся верующим лишь во время ритуалов. И хранились портреты в особом ящичке, напоминавшем футляр для синтай. Пройти мимо «реликвария» и не поклониться невидимому изображению считалось недопустимым. Учителя зорко следили за тем, чтобы сорванцы не смели игнорировать это установление. Изображения императора и императрицы обладали такой сверхъестественной идеологической значимостью, что шантажисты пользовались этим и, случалось, угрожали уничтожить портреты, если не получат от директора отступного[264].

Нечего и говорить, что изображения супругов запрещалось наносить на «несерьезные» вещи – карты, игрушки, веера и многое, многое другое. И, разумеется, газеты с портретом запрещалось использовать в туалете и в качестве оберточной бумаги. Те изображения, которые попадались в газетах и журналах, рекомендовалось вырезать и хранить в надежном месте. Когда же портрет придет в ветхость, следовало его сжечь.

Перспектива. Как только Япония приняла условия Потсдамской конференции, военное руководство приказало сжечь изображения императора, тексты его указов, армейские знамена – чтобы священные символы государственной власти не попали в руки ненавистного врага. Когда после окончания Второй мировой войны американские оккупационные власти поинтересовались у известного япониста Д. Холтома, что следует делать с синто, который выполнял роль государственной религии, тот в качестве одной из мер предложил перенести портрет императора (тогда это был уже Сёва) из изолированного помещения куда-нибудь в другое место (например, в кабинет директора), где его можно было бы видеть каждый день, и лишить таким образом ореола таинственности и святости[265].

На портрет Мэйдзи ученики взирали не каждый день. Но зато каждый день учителя поминали императора. Токутоми Сохо удалось посетить урок морали в третьем классе. «Дети, почему мы должны быть верными императору?» – вопрошал учитель. Правильный ответ: потому что благодаря ему мы можем спокойно и безопасно ходить в школу и возвращаться домой. Мнение о том, что это возможно благодаря полицейскому было признано правильным лишь частично[266]. На глазах Мэйдзи превращался в подобие всемогущего бога.

В октябре корейский король Коджон провозгласил себя императором. Это было равносильно провозглашению независимости от Китая. В декабре Россия признала его суверенным правителем. Тогда же российские корабли подошли к китайскому Порт-Артуру и блокировали узкую двухкилометровую горловину, ведшую на внутренний рейд. В ответ японцы поставили минные заграждения на своей базе в Сасэбо. В этот момент еще никто не собирался начинать военные действия всерьез, но взаимное недоверие уже запустило тот маховик, который через семь лет привел к войне.