Глава XIII Начало мировой войны

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIII

Начало мировой войны

Война была подготовлена сложнейшей игрой противоречивых экономических интересов, порожденных капитализмом в Европе. Я говорил об этом в предшествующем изложении, и повторять все это тут было бы излишне. Чем больше вдумываешься в сцепление событий, чем больше выходит в свет новых материалов, тем более кажется совсем неотвратимым то, что случилось, тем яснее представляется не только возможность, но и неизбежность гигантского столкновения. Конечно, для капиталистических классов всех стран, особенно всех великих держав, был элемент риска, математически непререкаемой надежды на победу не было ни у кого, но налицо было одно обстоятельство, которое всюду, и в Англии, и во Франции, и в Германии, и в России, усиливало воинственный элемент среди правящих классов: война во всяком случае (так полагали) означает отдаление социальных катаклизмов в неопределенное будущее. При этом забыли вторую часть пророчества Энгельса, который говорил, что при современных условиях война сначала, в самом деле, ослабит социальное движение, но потом может именно ускорить социальную революцию.

Неизбежное произошло. Если в истории этой величайшей катастрофы есть что-либо сравнительно крайне мало интересное, то это пресловутый вопрос о том, кто «виновен» в войне. Психологически весьма понятно, что, по чувству естественного протеста и возмущения, те, которые пережили эпопею неистовой и беззаветной лжи всех воевавших правительств, склонны решительно бороться против версии, которую выдвигало именно их правительство. Кто страдал от германской военной цензуры в 1914–1918 гг… тот склонен винить в войне одну Германию, кто жил во Франции, или России, или Англии, склонен винить одну Антанту и т. д. Словом, является часто односторонность и обвинительная страстность даже в тех, кто резко и решительно хочет отмежеваться от каких-либо национальных пристрастий. Что же говорить еще о «патриотах», продолжающих стоять на старых позициях? Все это создает такую пеструю мешанину настроений и даже страстей, что иной раз может показаться, что мы живем не через десять лет после конца войны, а еще обретаемся в ее разгаре. Даже и теперь у многих не хватает беспристрастия повторить то, что сказал во враждебном стане, в Версале, 7 мая 1919 г. граф Брокдорф-Ранцау, прибывший заключать мир: он резко отверг утверждение, будто Германия единственная виновница войны, но признал, что виновны и Германия и ее враги.

Провоцировали ли Сербия и Россия Австрию целый ряд лет? Да. Была ли в Германии и Австрии сильная и агрессивная военная партия, опиравшаяся на могущественные капиталистические силы? Да. Стремилось ли русское правительство завладеть Константинополем, не останавливаясь, если понадобится, пред войной? Да. Были ли в Англии и во Франции широчайше распространенные, по целому ряду экономических причин, антигерманские настроения и существовали ли, по мнению влиятельных кругов, у них серьезные интересы, связывавшие их с Россией, что в свою очередь подбодряло русскую дипломатию к более вызывающей и активной политике? Да. Были ли в Италии классы, жаждавшие территориального расширения и колоний и считавшие, что только в союзе с Антантой они все это получат? Да. Считал ли германский главный штаб, что время работает для Антанты и что война с каждым годом будет для Германии становиться все труднее? Да. Полагали ли, с своей стороны, очень влиятельные круги британского адмиралтейства, что следует во что бы то ни стало покончить с германским флотом, который иначе будет становиться все опаснее для Англии? Да. Воздерживалась ли от крупных и мелких провокаций хоть одна из великих держав в последние годы пред войной? Нет. Довольно задать себе хотя бы эти несколько вопросов и ответить на них, чтобы самое обсуждение проблемы о «виновности» потеряло всякую остроту. К лету 1914 г. вопрос ставился, по существу, уже чисто технически: кому и когда удобнее выступить? Кто кого перегонит в приготовлениях? Как бы более ловко и правдоподобно свалить вину на противника?

История 34 дней, протекших от убийства Франца-Фердинанда (28 июня 1914 г.) до объявления Германией войны России (I августа), породила уже огромную литературу и, конечно, долго еще будет возбуждать самые страстные споры. Спорят притом не только о каких-либо темных, способных возбудить сомнения фактах и моментах, но даже и о том, что при самом минимальном беспристрастии и хладнокровии представляется совершенно ясным и несомненным. Недаром было давно замечено, что если бы, например, таблица умножения затрагивала чьи-либо интересы, то она давно уже подвергалась бы самым страстным нападкам. А в данном случае были затронуты серьезнейшие не только «моральные», но, что несравненно существеннее в подобных обстоятельствах, и материальные интересы: ведь вопрос о признании «вины» за побежденной страной был «разрешен» утвердительно 231-й статьей Версальского мира, и на этой статье, по крайней мере по всему плану Версальского договора, основаны серьезнейшие материальные требования победителей. Конечно, не подлежит ни малейшему сомнению, что и без этой (231-й) статьи от Германии потребовали бы не меньших платежей, чем теперь, но широчайшие слои германского общества убеждены, будто что-то можно будет поправить, если с Германии либо вовсе будет снято это обвинение (в намеренном разжигании мирового пожара), либо «вина» ее будет разделена с другими, и что от этого облегчится ее нынешнее положение. Резкая брань против социал-демократической прессы и особенно против коммунистической («Rote Fahne») в 1918–1923 гг., когда там печатались статьи, обвиняющие Вильгельма II и германское и австрийское правительства в провоцировании войны, мотивировалась именно тем, что эта пресса своими разоблачениями играет на руку врагам. Точно так же полемические выпады Ганса Дельбрюка против Каутского, часто изумительные по своей наивности, основаны на этом патриотическом усердии, потому что никогда такой осторожный и ученый исследователь, как Дельбрюк, не позволил бы себе, конечно, подобных аргументов, как те, которые он пускал в ход против Каутского, если бы не патриотический долг (как он его понимает). Вообще же, конечно, и со стороны публицистов Антанты требовался огромный запас казенного лицемерия, чтобы, забывая всю политику Антанты с 1904 г., так страшно обострявшую положение, сваливать всю вину исключительно на Германию.

Разумеется, нужны некоторые предварительные оговорки. После всего сказанного в предшествующем изложении, нам нечего много распространяться тут о том, как внешняя политика капитализма в обоих лагерях борющихся великих держав приняла окончательно наступательное обличье и как после этого на очередь дня стала роковая «проба сил»; почему эти враждебные лагери расположились в такой именно, а не в другой комбинации и т. д. С точки зрения научного исследования самый спор о «моральной вине» не нужен, научно не интересен. Это почти то же самое, что после происшедшего снежного обвала в горах спорить о том, кто «морально» «виноват»: порывы ли ветра, или слабая прикрепленность снежной массы к горному склону, или пастух, слишком громко крикнувший. Обе комбинации враждебных держав, как уже сказано в другой связи, были способны провоцировать вооруженное столкновение, обе стремились к завоеваниям; обе способны были в тот момент, который показался бы выгодным, зажечь пожар, придравшись к любому предлогу, который показался бы наиболее подходящим. В этом смысле, конечно, вожди Антанты нисколько не превосходили в «моральном» отношении вождей Австрии и Германии, и если бы немецкие публицисты и ученые вели полемику на этой почве, то с ними справиться в споре было бы мудрено. Но фактически случилось так, что Англии и Франции невыгодно, неудобно, рискованно было начинать войну именно уже летом 1914 г.; даже России, где говорилось и писалось много воинственного и легкомысленного в последние месяцы, тоже невыгодно было немедленно выступить уже летом 1914 г., хотя, заметим, поведение русских дипломатов и военных очень сильно содействовало катастрофе даже и в тот момент. А в Германии и в Австрии Вильгельму и Бетман-Гольвегу, Берхтольду и графу Тисса, генералу Мольтке и Гетцендорфу показалось совсем верным и выгодным делом раздавить Сербию, которая годами систематически раздражала и провоцировала Австрию; если же Россия и Франция вмешаются в дело, то и для войны с ними лучшего времени может не найтись; не следует к этому открыто стремиться, но нечего этого и бояться: Англия, самый могучий из противников, не захочет и не сможет в данный момент воевать. Таков был констатируемый всеми документами ход рассуждений руководителей германской и австрийской политики, если даже толковать все их действия в самом лучшем для них смысле, т. е. если даже отвергнуть мнение Карла Либкнехта, Курта Эйснера, князя Лихновского, Греллинга об умышленном, с первого момента, германском провоцировании войны с Францией и Россией, если даже признать, что фон Мольтке, открыто жаждавший войны и хвалившийся этим, был исключением. Защитники же германского правительства стали на совсем безнадежную точку зрения: они решили доказать, что на Германию напали в июле — августе 1914 г.; не то, что враги ее способны были напасть на нее впоследствии (это было бы совершенно верно), но что они уже напали на нее в 1914 г. (wir waren angegriffen!). Конечно, такая постановка вопроса была Антанте в высшей степени выгодна: публицисты и дипломаты Антанты, доказывая, что Антанта и не хотела и не думала нападать на Германию уже именно в июле — августе 1914 г., незаметно и ловко сделали отсюда вывод, что и вообще Антанта думала будто бы только о всеобщем мире и спокойствии, что она существовала якобы лишь для обороны от германского властолюбия, что она прирожденная и общеизвестная носительница начал высшей морали в политике, святой идеи защиты слабых наций, истинного пацифизма, братства народов, гуманности, демократии, цивилизации и т. д. и т. д. Конечно, спор не мог не возгореться с новой силой. Он еще долго, вероятно, не окончится. Обе стороны все еще увлекаются в одинаковой степени нелепой и детской мыслью обвинить в войне исключительно противников; обе стороны одинаково усердно замалчивают невыгодные для них факты и извращают сплошь и рядом истину.

Постараемся в самом сжатом виде напомнить ход событий в эти 34 дня, предшествовавшие наступлению величайшего по масштабам кровопролития во всемирной истории.

В воскресенье 28 июня 1914 г. прибывший на маневры войск в г. Сараево (в Боснии) наследник австрийского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд подвергся двойному покушению: когда он проезжал по главной улице, в карету была брошена бомба, но безрезультатно. Спустя несколько часов, когда Франц-Фердинанд и его жена после одного визита проезжали в автомобиле по одной узкой улице, подошедший к ним студент серб Гаврило Принцип двумя выстрелами из револьвера убил как эрцгерцога, так и его жену.

Это покушение связывалось с тем возбуждением против Австрии, которое особенно живо чувствовалось среди сербов с момента аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 г. Особенно ненавидели Франца-Фердинанда, будущего императора, и приписывали ему воинственные планы против Сербии. В Сербии, в особенности в офицерских кругах, шла в 1909–1914 гг. кипучая национальная пропаганда с чисто завоевательными целями против Австрии. Упорное сопротивление Австрии в 1912–1913 гг. всяким попыткам Сербии найти выход к морю еще более разжигало эту вражду. В листках и газетах, издававшихся в Белграде, Австрию обвиняли в желании экономически задушить Сербию, обессилить и присоединить ее к владениям Габсбургской династии. Когда 11–13 июня 1914 г. к Францу-Фердинанду в его замок Конопишт (в Чехии) прибыл в гости император Вильгельм II и начались совещания между ними, то в Сербии это было истолковано как последние приготовления к нападению на Сербию. Сербов беспокоила миссия Лимана фон Сандерса в Константинополе: им казалось, что, утвердившись в Константинополе и реорганизовав турецкую армию, немцы так или иначе покончат с Сербией, мешающей им. Наиболее горячие головы из этих националистических агитаторов, не стесняясь, заявляли, что только отторжение от Австрии Боснии, Герцеговины, Хорватии, Славонии и присоединение их к Сербии может обеспечить будущность Сербии. Эта деятельная и опасная пропаганда активно поддерживалась и королем Петром, и всеми властями, и особенно военными кругами. Весьма откровенно мечтали о разрушении Австрии и о будущей поживе. Громадную поддержку всем своим авторитетом оказывала сербским националистам Россия через русского посланника в Белграде Гартвига (занимавшего эту должность с 1909 г.). Он пользовался в Белграде огромным влиянием. Сербский первый министр Пашич и сам король Петр не предпринимали без его согласия ни одного важного решения. Русская дипломатия под влиянием Гартвига, с одной стороны, и под общим влиянием Сазонова и царя брала на себя некоторые серьезные обязательства перед Сербией в 1912–1914 гг. В виде примера укажу на телеграмму сербского посланника Ристича из Бухареста в Белград от 13 ноября 1912 г., где передается мнение России и Франции: пусть Сербия пока довольствуется своими приобретениями и пусть будет «по возможности подготовлена, чтобы выждать важных событий, которые должны наступить между великими державами». Не довольствуясь этим окольным путем, Сазонов 27 декабря 1912 г. прямо высказал сербскому послу в Петербурге свою веру, что сербы в будущем победят Австрию и что «будущее принадлежит сербам». В апреле 1913 г. Сазонов снова сказал сербскому представителю: «Вы, сербы, должны работать для будущего времени, так как вы получите от Австрии много земель». «Для Сербии мы все сделаем», — внушительно подтвердил Пашичу сам Николай II в феврале 1914 г. У сербов создавалось при этих условиях впечатление, что в борьбе против Австрии они одинокими не останутся. Когда 13 нюня (31 мая ст. ст.) 1914 г. в «Биржевых ведомостях» появилась уже вторая по счету статья, инспирированная военным министром Сухомлиновым, под боевым названием: «Россия готова, должна быть готова и Франция», то нигде она не вызвала столько ликований, как именно в Белграде. При такой политической атмосфере тайные совещания Франца-Фердинанда с Вильгельмом II в Конопиште 11–13 июня 1914 г. были приняты в Белграде как непосредственная угроза. За этими свиданиями Вильгельма с Францем-Фердинандом всегда следили с большой тревогой. «Германия побуждает Австрию к более решительным действиям. Надо думать, что Германия питает надежду одержать в союзе с Австрией победу над Россией, Сербией и Францией. Германский император во время посещения австрийским престолонаследником Берлина тронул Франца-Фердинанда своей благосклонностью и клятвой идти всюду вместе», — читаем мы в одном перехваченном русскими агентами письме из Вены, датированном еще 2 декабря 1912 г.3 Конечно, июньское свидание 1914 г. встревожило врагов Австрии еще больше. Заговор против Франца-Фердннанда затевался уже с весны. Решено было в кругах крайних сербских националистов ускорить дело, и 28 июня эрцгерцог пал жертвой покушения.

Никогда и никем не было доказано (хоть об этом и говорилось), что в заговоре принимали прямое участие сербские власти, но в Австрии решили тем не менее воспользоваться очень благодарным случаем, чтобы надолго покончить с Сербией. Это издание уже печаталось, когда вышел сборник статей М. Н. Покровского «Империалистская война», в предисловии к которому автор нападает на меня за слова о том, что никогда и никем не было доказано прямое участие сербских властей в заговоре. Я и теперь это утверждаю. Прибавлю, что в вышедшей на русском языке в 1927 г. (изд. Госиздата) книге Пауля Фрелиха «К истории германской революции» мы читаем по поводу убийства Франца-Фердинанда: «Венские вояки вцепились в инцидент… Речи и статьи великосербских шовинистов, которые были не умнее и не глупее, чем все прочие шовинисты, подхватывались и приукрашивались прессой. Раскрывались великосербские заговоры против Габсбургов. Все средства искажения и подделки были пущены в ход. Весь военный аппарат лихорадочно работал. В Вене быстро решили объявить войну. Шаг этот был подсказан совершенно упадочным состоянием габсбургской монархии. Чтобы не дать распасться этой пестрой империи, сшитой из различных национальностей, нужно было поработить новые народы. Позорное положение австрийской монархии привело к мировому преступлению». Я привожу это место только затем, чтобы показать, что теперь никто не склонен верить в «ангельскую невинность» никакого правительства, не только сербского, но и австрийского, и что совершенно непонятно, почему М. Н. Покровский вообще приписывает такое значение вопросу о «виновности» или «невиновности» именно в этом убийстве сербских властей. Конечно, сербское правительство, как и все прочие, как и австрийское, как и русское, как и германское, как и французское, как и английское, наперерыв готовили мировой пожар целые годы, если не десятилетия, и особенно интенсивно они все соревновались друг с другом в этом деле в последние годы перед войной. Если и не было прямого участия сербского правительства в убийстве эрцгерцога, то это вовсе не значит, что не было долгих и прямых сербских провокаций к войне, и сравнительно с этим совершенно неважна степень участия в сараевском деле. Я лично нахожу, что Пауль Фрелих уж слишком увлекается обвинением Австрии, как Покровский слишком увлекается обвинением Сербии. Обе эти державы, как и все прочие, как я несколько раз уже говорил, стоили друг друга, и курьезно было бы историкам ломать в 1928 г. копья, отстаивая не то что «голубиную чистоту», а даже относительную «невинность» хоть какой-нибудь из стран, участвовавших в конфликте. И напрасно Покровский, кстати, так уверен, что «конечно, приказа за подписью Пашнча — убить Франца-Фердинанда — ни в каких архивах найти нельзя». Отчего? Может быть, когда-нибудь найдутся документы об этом, почти столь же уличающие и доказательные, — ведь иногда в архивах и не то еще находилось. Но тогда и будем говорить категорически. Во всяком случае, поведение сербского правительства, особенно с 1912 г., было настолько вызывающим, что в Австрии решили на этот раз выступить. Случай был подходящий, потому что все покушение 28 июня было явственно связано с бурной антиавстрийской пропагандой, открыто ведшейся в Сербии. И сразу же Австрия получила полную свободу действий. Прежде всего Вильгельм 11 заявил, что желает отправиться в Вену для визита соболезнования, но так как ему дали знать, что в Вене тоже могут оказаться сербские националисты, то он воздержался от визита. Но и без этого визита Вильгельм не скрывал своих намерений. Находился в это время проездом в Берлине германский посол в Лондоне князь Лихновский; он узнал, что Тниршки, германский посол в Вене, получил от германского правительства выговор (einen Verweis) зато, что советовал в Вене быть умеренными относительно Сербии; заметил также Лихновский в Берлине раздражение против России. «Мне, конечно, не было сказано, что генерал фон Мольтке настаивает на войне с Россией», — прибавляет Лихновский в своих позднейших мемуарах. В самом деле, военная партия ухватилась за убийство Франца-Фердинанда, чтобы рассчитаться разом с Сербией и если понадобится, то и с Россией. Но все это стало обнаруживаться лишь постепенно.

5 июля Вильгельм пригласил в Потсдам к завтраку австрийского посла Сэдени и тут дал последнему уверение в полной поддержке Австрии со стороны Германии в случае, если предстоящая австрийская нота Сербии вызовет вмешательство России. Австрии была дана полнейшая свобода действий. И она тотчас же ею воспользовалась. Это заверение Вильгельма имело гибельнейшие последствия, так как с этого момента граф Берхтольд, австрийский министр иностранных дел, чувствовал себя как за каменной стеной и в его глазах уже ничто не могло спасти Сербию от австрийского нападения. «Может быть, никогда еще ни одна война не была решена с такой необдуманностью и с таким легкомыслием, как 5 июля 1914 г. война против Сербии. Неудивительно, что спустя несколько недель люди совсем потеряли голову, когда обнаружились последствия, которых всякий сколько-нибудь ясно мыслящий человек мог наперед ожидать, раз он вступил на эту дорогу», — так отзывается Каутский об этом потсдамском завтраке Вильгельма с австрийским послом 5 июля 1914 г.

Князь Лихновский, германский посол в Лондоне, возвращаясь к своему посту из отпуска в середине июля 1914 г., знал уже и о разговоре в Потсдаме 5 июля, когда Вильгельм уверил австрийского посла, что Германия всецело и до конца и против Сербии и против России поддержит Австрию. Узнал он от руководителей германской политики и о том, что «ничуть не повредит, если из этого выйдет война с Россией» (es wird auch nichts schaden wenn daraus ein Krieg mit Russland entstehen soil).

Лихновский несколько позже узнал также, что в Берлине вообще уверены были на основании донесений посла в Петербурге графа Пурталеса, что ни в коем случае ждать выступления России нельзя, так как она к войне не готова. Когда уже появился австрийский ультиматум, Лихновский делал все что мог, чтобы предупредить катастрофу, но ничего из его усилий не вышло. «Конечно, достаточно было одного знака из Берлина, чтобы заставить графа Берхтольда удовлетвориться дипломатическим успехом и успокоиться на сербском ответе, — пишет Лихновский, — но этот знак не последовал. Напротив, толкали к войне. Все больше укреплялось впечатление, что мы хотим войны при всяких обстоятельствах. Иначе вовсе нельзя было понять нашего поведения в вопросе, который ведь совсем нас не касался прямо. Настойчивые просьбы и определенные заявления г. Сазонова, позже даже униженные телеграммы царя, повторные предложения сэра Эдуарда Грея, предостережения маркиза Сан-Джулиано и г. Болати, мои настойчивые советы — ничто не помогало».

В свете этих признаний германского дипломата многое становится ясно. Следует, для точности, снова напомнить, что раздражение в Германии поддерживалось и усиливалось непрерывно всей политикой Сазонова, принявшей окончательно с дела Лимана фон Сандерса резко вызывающий характер. Слухи о заключении англорусской морской конвенции, окончательно скреплявшей Антанту в военно-морской союз, путешествие Пуанкаре в Петербург были последними по времени событиями, принятыми в Берлине как вызов. В своей статье «Три совещания», перепечатанной в упомянутом выше сборнике, М. Н. Покровский говорит об этих последних месяцах пред войной следующее (по поводу замыслов России на Константинополь): «Итак, для начала единоборства за Константинополь не дали этой отсрочки. Есть все основания думать, что нужна была отсрочка, может быть, года на три… Мясоедов уже в то время состоял при Сухомлинове, и чрезвычайно секретный протокол оказался, по всей вероятности; в руках германского генерального штаба… В этой связи становится понятен тот адский шум, который подняла германская печать как раз в марте 1914 г. по поводу агрессивных стремлений России. Теперь совершенно ясно, что этот шум должен был подготовить германские народные массы к тому, что их поведут на бойню за Константинополь. Почему Германия должна была отложить фактическое начало войны до середины лета, дождавшись тем временем «второго предостережения в образе переговоров об англо-русской морской конвенции, этого из наших документов не видно». Подчеркнутые мной слова показывают, что активную роль германского правительства во внешнем развитии событий летом 1914 г. мой критик признает точно так, как и я, как и целый ряд других историков, вполне отчетливо вместе с тем понимающих всю нелепость обвинений Германии в том, будто исключительно она одна вообще вызвала войну, напав на невинную Антанту. Виновен в войне не тот, кто ее объявляет, а тот, кто делает ее неизбежной. Войну 1914 г. сделали неизбежной все великие державы: и те, которые объявили войну, и те которым ее объявили. Мало того, что Вильгельм разрешил Австрии отнюдь не стесняться риском воины с Россией: он торопил Австрию в подготовляемых ею действиях против Сербии. Вот что доносил своему правительству австрийский посол в Берлине граф Сэденн о разговоре своем с Вильгельмом 5 июля: «По мнению императора Вильгельма, с действиями против Сербии не следует слишком долго ждать. Поведение России будет во всяком случае враждебным, но к этому он (Вильгельм) уже несколько лет готов, и если дело дойдет даже до войны между Австро-Венгрией и Россией, то мы можем быть убеждены в том, что Германия с обычной верностью союзнику будет стоять на нашей стороне. Впрочем, Россия еще нисколько не готова к войне и наверно еще очень много будет размышлять, раньше чем обратиться к оружию». Не довольствуясь всем этим, Вильгельм еще прибавил, что он «будет сожалеть, если мы (австрийцы) не используем этот столь благоприятный момент».

На другой же день после этого завтрака в Потсдаме, 6 июля, Вильгельм 11 созвал экстренное совещание из представителей морского и военного министерств и главного штаба армии. «Было постановлено принять нужные подготовительные меры на случай войны. После этого были отданы соответствующие приказы», — так гласит позднейшее секретное сообщение об этом факте, составленное помощником статс-секретаря фон Буше для статс-секретаря Циммермана.

Как только в Вену пришли эти известия из Берлина о настроениях Вильгельма, сейчас же (7 июля 1914 г.) был созван в Вене совет министров, и граф Берхтольд, министр иностранных дел, заявил, что пришла пора навсегда (auf immer) обезвредить Сербию. Тут же было решено всеми голосами, кроме одного, отправить Сербии такой ультиматум, «который был бы отклонен, чтобы можно было приступить к радикальному решению путем военного выступления». Так и говорится буквально в официальном протоколе, опубликованном, конечно, уже после разгрома Австрии и после революции, в 1919 г. Итак, начали составлять заведомо такой ультиматум, который бы Сербия никак не могла принять. Что касается конкретных целей этой безусловно решенной уже наперед войны против Сербии, то было условлено так уменьшить (verkleinem) Сербию, чтобы она стала безвредной для Австрии, а для этого «исправить границу» между Австрией и Сербией и, кроме того, предложить части сербской территории Румынии, Болгарии и Греции. Вильгельм так страшно торопил дело, что Берхтольд должен был его из Вены успокаивать и уверять, что ультиматум будет передан Сербии, как только президент Французской республики Пуанкаре покинет Кронштадт (Пуанкаре, как сказано, был в это время у Николая II). Берхтольд полагал, что лучше застать представителей Антанты врасплох, чтобы в течение нескольких дней они не могли сговориться, 23 июля Пуанкаре выехал из Кронштадта, и тотчас же австрийский ультиматум был вручен сербскому правительству.

Этот ультиматум требовал от сербского правительства формального осуждения всякой пропаганды против Австрии, ведущейся в Сербии, осуждения всех сербских чиновников и офицеров, участвовавших в этой пропаганде, заявления, что оно, сербское правительство, не одобряет и отвергает всякую мысль о каком-либо вмешательстве в судьбы обитателей какой-либо части австро-венгерской территории. Все это король сербский обязывается сообщить в приказе по сербской армии и напечатать в официальном органе сербской армии, а также в органе сербского правительства «на первой странице». Кроме того, сербское правительство обязывается запретить все публикации, враждебные Австро-Венгрии или «общее направление которых — против территориальной целостности Австрии»; немедленно закрыть общество «Народная оборона», конфисковать его средства пропаганды и то же самое сделать со всеми другими враждебными Австро-Венгрии обществами; удалить немедленно всех тех преподавателей, которые агитируют против Австрии; искоренить, кроме того, в области обучения все то, что «может служить» пропаганде против Австрии; удалить с военной службы и из администрации всех офицеров и чиновников, имена которых австро-венгерское правительство укажет сербскому; начать судебное расследование всех обстоятельств, касающихся участников в заговоре, жертвой которого пал Франц-Фердинанд, причем «делегаты от австро-венгерского правительства примут участие в следствии»; арестовать майора Танковича и Цыганов ича, наказать таможенных чиновников, которые помогали убийцам эрцгерцога перейти границу; представить объяснения по поводу «недопустимых» слов высших сербских чинов касательно сараевского убийства. Все это выполнить немедленно и в течение сорока восьми часов дать ответ на все эти требования.

Срок ультиматума истекал 25 июля в 6 часов вечера.

Когда берлинский посланник в Белграде Гризингер донес 24 июля в Берлине о смятении, вызванном в Сербии австрийским ультиматумом, то Вильгельм II написал на полях донесения: «Браво! От венцев этого уже и не ждали! Каким пустым оказывается все так называемое великосербское государство, так обстоит дело и со всеми славянскими государствами! Только бы покрепче наступить на ноги этой сволочи!» (Nur fester auf die Fusse des Gesindels getreten!).

Весть об ультиматуме распространилась в Европе и Америке в ночь с 23 на 24 и утром 24 июля 1914 г.

Всюду: и у друзей, и у врагов Австро-Венгрии, — она возбудила одну мысль. Австрия хочет войны, и, конечно, Германия обещала ей помочь. В России среди охарактеризованных выше общественных элементов, настроенных в пользу «энергичной политики», наблюдалась некоторая растерянность. Воевать немедленно, летом 1914 г., очень мало кто хотел даже в этих кругах, и очень мало кто верил молодецкому сухомлиновскому заявлению: «Мы готовы». Но, с другой стороны, дело шло о гораздо большем, чем, например, тогда, когда происходил конфликт относительно военной миссии Лимана фон Сандерса[73].

Принятие ультиматума Сербией означало решительное подчинение Сербии австро-германскому союзу и полное устранение впредь русского влияния на Балканах; непринятие ультиматума означало войну Сербии с Австрией, причем, конечно, Сербия была бы раздавлена без особого труда. Выступить на стороне Сербии означало необходимость воевать немедленно, причем если во французской помощи уверенность была, то в английской помощи такой уверенности вовсе не было. Словом, в России именно потому же хотели летом 1914 г. повременить еще с войной, почему в Германии многие влиятельные лица, вроде Мольтке, определенно желали начать ее без дальнейших отлагательств. Еще за пять дней до передачи австрийского ультиматума статс-секретарь Германской империи по иностранным делам фон Ягов писал в Лондон князю Лихновскому: «Через несколько лет Россия по всем компетентным отзывам будет способна к бою. Тогда она подавит нас численностью своих солдат, так как тогда она выстроит свой Балтийский флот и свои стратегические железные дороги. Наша группа (держав) в это время будет становиться все слабее. В России, конечно, это знают, и поэтому безусловно хотят еще несколько лет оставаться в покое… Я не хочу никакой предупредительной войны, но, если борьба предлагается, мы не должны уклоняться». Тотчас после передачи австрийского ультиматума германское правительство заявило, что это дело есть «внутреннее» дело Австро-Венгрии и что австро-сербский конфликт должен быть «локализован». Сам Вильгельм еще до ультиматума выехал на продолжительную морскую прогулку к берегам Норвегии, и, как оказалось из одного документа, опубликованного Куртом Эйснером уже после революции (из донесения баварского представителя в Берлине своему начальнику в Мюнхене), это было сделано далеко не спроста. Вот что пишет этот представитель Баварии 18 июля 1914 г. о грядущих событиях, о которых его информирует имперское правительство, «Оно (имперское правительство, — Е. Т.) будет отговариваться (wird vorgeben) тем, что оно австрийским действием (т. е. ультиматумом, — Е. Т.) точно так же захвачено врасплох, как и другие державы, причем сошлется на северную поездку императора и на то, что начальник главного штаба, как и прусский военный министр, находятся в отпуске». Таким образом, вполне сознательно и задолго инсценировалась непричастность будто бы Вильгельма к австрийскому выступлению, которое он сам так провоцировал и торопил с первого же дня. Что же касается «локализации конфликта», то главный редактор четырехтомного официального издания документов и особого исследования о начале войны Карл Каутский говорит, что «локализировать» австро-сербскую войну значило просто воспретить кому бы то ни было из держав заступиться за Сербию и, еще точнее, отдать отныне Балканы в полную власть Австро-Венгрии (и стоящей за ней Германии); это значило, в частности, потребовать немедленно от России, «чтобы она признала себя уже разбитой, даже не сделав еще ни одного выстрела».

В России и во Франции об австрийском ультиматуме узнали через несколько часов после отъезда Пуанкаре из Кронштадта. Нужно сказать, что еще в начале июля министерство Думерга (радикал-социалистическое) подало в отставку, и власть перешла к Рене Вивиани, направление которого было очень близко к направлению его предшественника. Весенние общие выборы в палату (1914 г.) дали определенное левое большинство, причем из 576 мест палаты около 100 принадлежало объединенной социалистической партии. Вся первая половина 1914 г. была отмечена резкой борьбой всех правых партий против министра финансов Жозефа Кайо, в котором видели автора проекта подоходного обложения, чувствительно поражавшего крупный капитал. Банки, большие торговые и промышленные предприятия, вообще представители крупного капитала дружно, умело и беспощадно травили Кайо. В разгар этой яростной парламентской и газетной кампании, не щадившей даже личную жизнь и честь Кайо, его жена убила редактора газеты «Figaro» Гастона Кальметта. Последовала сначала отставка Кайо, потом отставка всего кабинета Думерга, и новый кабинет Вивиани находился в очень затруднительном положении. Партийная борьба разгоралась, а тут еще сенатор Эмбер произнес сенсационную речь, в которой доказывал, что французские крепости очень плохо снабжены военными запасами. Все это вместе окрыляло германскую империалистическую печать самыми радужными надеждами. «Kreuzzeitung» советовала французам признать, наконец, что Франция — держава второстепенная, и незачем вовсе ей заниматься европейскими осложнениями. Когда в июне 1914 г. Вивиани брал власть, «Leipziger Tageblatt» писал, что французам нужен не министр, а председатель конкурса по банкротству Франции. При этих условиях Пуанкаре и поехал в Петербург (16 июля). Дело было уже после убийства австрийского эрцгерцога, и, конечно, визит имел целью подкрепить франко-русский союз и заверить в неизменности французской политики. Разговор должен был коснуться также военных приготовлений обеих держав. Самый факт этой поездки в такой острый момент тоже явился вызовом, обострившим всю атмосферу в Европе- Как сказано, австрийский ультиматум и был передан Сербии, как только Пуанкаре уехал из Кронштадта. Узнав уже на море о том, что случилось, Пуанкаре велел немедленно возвращаться во Францию, без заезда в скандинавские страны, как следовало по программе. 29 июля президент прибыл в Париж.

Линия поведения французского правительства была установлена. Франция вмешается в дело, только если возникнет война между Германией и Россией. Но за шесть дней — между передачей Сербии ультиматума и возвращением Пуанкаре в Париж — уже очень много воды успело утечь. Сазонов, застигнутый врасплох, дал понять в Белграде, что нужно идти на уступки, лишь бы избежать войны с Австрией. Сербский премьер Пашич явился перед моментом истечения срока ультиматума в австрийское посольство и передал барону Гизлю ответ Сербии. Сербия уступала по всем пунктам, кроме одного (насчет участия австрийских чиновников в ведущихся в Сербии расследованиях). Но даже и тут Сербия соглашалась, если Австрия не удовлетворится, перенести этот пункт на обсуждение Гаагского трибунала или великих держав и обещала вполне подчиниться их решению. Победа Австро-Венгрии была полнейшая. Но все равно ничего не могло спасти Сербию: Гизль объявил, что он считает ответ все же не вполне удовлетворительным, и спустя полчаса выехал из Белграда. Когда Вильгельм II узнал об этой полной капитуляции Сербии перед Австрией, он написал статс-секретарю Ягову, что «уже нет оснований к войне», но тут же изъявил желание, чтобы все-таки Австрия оккупировала своими войсками Белград и часть Сербии в виде «гарантии». На всякий случай газетам в Германии не дали напечатать полностью сербский ответ, а только глухо упомянули, что сербы «отказываются» дать Австрии удовлетворение.

«Блестящий результат! — писал, однако, в эти же дни Вильгельм. — Это больше, чем можно было ожидать! Большой моральный успех для Вены!» И все-таки он советовал принять меры, которые жестоко обостряли конфликт. В германской историографии теперь уже нет споров, что в этот момент центральными державами была одержана блестящая дипломатическая победа и что гибельная ошибка Германии заключалась в том, что она не решилась круто остановить тут Австрию от дальнейших действий. 27 июля Сазонов имел длинную беседу с австрийским послом графом Сапари. Сазонов предложил сообща искать удовлетворительного для Австрии и России исхода конфликта. Но граф Берхтольд объявил в ответ на это сообщение Сапари, что престиж австро-венгерской монархии затронут и «ничто не может предупредить конфликт». В это время произошло новое, очень тревожное событие: в Париже германский посол фон Шен явился в министерство иностранных дел и попросил ответить, согласна ли Франция объявить свою «мирную солидарность» с Германией, т. е. согласна ли она тоже «локализировать» конфликт между Австрией и Сербией, не давая никому в него вмешаться. Французы ответили, что они хотят сохранения мира и желали бы посредничества между Австрией и Россией для избежания конфликта. План Германии наметился к этому моменту настолько ясно, что в дело вмешалось и британское правительство. Сербия интересовала Англию мало, возможная война Австрии и Германии с Россией больше, но, как только дело стало ближе подходить к Франции, английский кабинет сейчас же подал свой голос, хотя Германия делала все зависящее, чтобы удержать Англию подальше от разыгравшихся на континенте событий.

Еще 21 июля 1914 г., т. е. за два дня до передачи ультиматума Сербии, но уже когда тревожные слухи шли по Европе, германский посол в Петербурге Пурталес доносил о словах Сазонова, что и в Англии не одобряют воинственных намерений Австрии. Вильгельм написал на полях доклада: «Он ошибается!» Мысль об английском нейтралитете твердо засела в его голове и держалась там вплоть до Последней, роковой минуты. Германским послом в Лондоне был в это время князь Лихновский, умный, сдержанный, проницательный дипломат, с изумлением и, судя по позднейшим свидетельствам, с чувством, близким к отчаянию, видевший, что Вильгельм, умышленно или по непостижимому легкомыслию, прямо ведет Германию к войне с Антантой. Напрасно Лихновский доносил ежедневно об увеличивающихся симптомах тревоги и раздражения среди английского правительства. В Берлине все это как-то пропускалось без внимания. 22 июля, еще за день до ультиматума, Лихновский говорил с Греем и после этого разговора настойчиво просил германское правительство удержать австрийцев от предъявления слишком невыполнимых требований сербам и сообщал, что Грей считает невозможным основываться на легкомысленных утверждениях (о связи сербского правительства с покушением). А Вильгельм пишет на докладе: «Грей совершает ошибку, ставя Сербию на одну ступень с Австрией и другими великими державами! Это неслыханно! Сербия — банда разбойников, которую за ее преступление нужно схватить!» 24 июля, узнав об ультиматуме, Грей тотчас же пригласил к себе Лихновского. «Министр был, видимо, под сильным впечатлением австрийской ноты, которая, по его мнению, превосходит все, что до сих пор было когда-либо в этом роде видано», — доносит князь Лихновский в Берлин. Грей сомневался, может ли Россия посоветовать сербам безусловно подчиниться: «Государство, которое нечто подобное примет, собственно, перестает[74] быть самостоятельным государством». Вильгельм, прочтя эти слова Грея, тотчас же отмечает на полях: «Это было бы очень желательно. Это и не государство в европейском смысле, а банда разбойников». Дальше Грей прямо перешел к коренному вопросу: если Австрия нападет на Сербию, то в войну будут вовлечены Россия, Франция, Германия, а это повлечет за собой неизмеримые последствия. Грей предложил, чтобы Англия, Германия, Франция и Италия выступили в качестве посредников, чтобы предупредить конфликт между Австрией, с одной стороны, и Россией и Сербией — с другой. Конечно, предложение Грея было выгодно Антанте и невыгодно для Австрии: ведь всем было известно, что Италия станет на сторону Антанты. Конечно, Грей и сам едва ли верил в успех подобного «миротворчества». Вильгельм тотчас же отметил, что это «бесполезно», и еще сделал характерную пометку: «Бессмыслица! (война) может принести Англии Персию». Другими словами, он уже делает попытку, наивную, как и все, что он делал, внезапным «подкупом» (Персия!) склонить Англию к моментальному переходу на сторону Германии и Австрии, как будто это было возможно при тех глубоких противоречиях, которые отделяли интересы Англии от интересов Германии и Австрии.

Тут, кстати, нужно сказать несколько слов об этих знаменитых замечаниях Вильгельма на полях (Randbemerkungen), за опубликование которых уже после революции (в официальном издании документов о начале войны) Каутскому грозили смертью германские монархисты. Эти императорские замечания, всегда грубые, часто с площадными ругательствами, конечно, имели свое (очень большое) влияние на обострение конфликта летом 1914 г. Они обличают в Вильгельме полнейшее непонимание своих противников.

Есть, между прочим, одна брошюра, написанная ярым монархистом и реакционером Фридрихом Фрекса в защиту Вильгельма II против разоблачений Каутского. Эта брошюра так же мало заслуживала бы внимания, как и десятки ей подобных, если бы в ней не было одного очень правильного и тонкого замечания. Фрекса утверждает, что Вильгельм II, когда писал свои «замечания на полях», всегда кого-то разыгрывал: то Фридриха-Вильгельма I, то Фридриха II, то бранденбургского солдата, то бранденбургского дворянина. Но только напрасно Фрекса думает, что все это было так невинно: ведь замечания на полях тотчас же читались, передавались дальше по инстанциям если не дословно, то в своем главном содержании, и становились существенным политическим фактором. Когда, например, на донесении об усилиях германского дипломата в Вене остановить, образумить, смягчить Австрию Вильгельм писал: «Esel», то ясно, как впредь должен был действовать этот дипломат, чтобы не казаться «ослом» в глазах своего государя. Ослом Вильгельм обозвал фон Тшнршки, германского представителя в Вене. Пытается смягчить смысл и значение этих вильгельмовских «замечаний на полях» также и Дельбрюк, который, впрочем, и вообще находит для Вильгельма самые неожиданные оправдания.

В своей уже упомянутой полемике против Каутского Ганс Дельбрюк, оправдывая в сущности все, что делали Австрия и Германия в июле 1914 г., уверяет, что если бы Австрия упустила в 1914 г. случай и война вспыхнула бы, например, в 1916 г., то «общественное мнение» и историческая наука обвиняли бы Австрию в преступной «глупости» за то, что она упустила в 1914 г. благоприятный момент[75].

Полемическое увлечение не позволило Дельбрюку обратить внимание хотя бы на то, что уж хуже для Австрии не могла окончиться никакая война, чем окончилась на самом деле война, начавшаяся в этот «благоприятный» момент (einzig gunstige Gelegenheit), т. е. в 1914 г. Мы уже не говорим об основной и глубочайшей политической ошибочности самой идеи о «предупредительной войне», которую Бисмарк остроумно сравнил с самоубийством, учиняемым затем лишь, чтобы «предупредить» смерть. Каутский, в полнейшем согласии с очевидностью, опираясь на собственноручные заметки Вильгельма на полях докладов, утверждает, что Вильгельм, даже если не хотел этого, обострял положение, способствовал углублению конфликта. А Дельбрюк, признавая снисходительно, что в натуре Вильгельма была грубоватость, «буршикозность», пускается в биографические подробности и укоряет воспитателя Вильгельма Гинцпетера и других покойников, которые никакого касательства к делу не имеют. С точки зрения подобных аргументов, Вильгельм, оказывается, поступал вовсе не так уж безрассудно, когда обзывал «ослами» тех, кто силился предотвратить войну[76].

Итак, Грей формально обратился к германскому правительству с предложением посредничества четырех держав для предупреждения конфликта.

Сэдени (австрийский посол в Берлине) получил от статс-секретаря Ягова для передачи Берхтольду английское предложение, и тут же Ягов «конфиденциально» просил его сообщить в Вену, что германское правительство вовсе не присоединяется к этому предложению и даже решительно против него, но что считает нужным передать предложение только чз желания удовлетворить просьбу Англии (о передаче).

Было ясно, что глава австрийской военной партии, министр иностранных дел Берхтольд, получив такие конфиденциальные пояснения, должен был не обратить на английское предложение ни малейшего внимания. Так и случилось. И Бетман-Гольвег и Ягов впоследствии пытались некоторое время очень сбивчиво и до курьеза неправдоподобно отрицать этот факт, но никакого успеха в своих отрицаниях не имели, и показание Сэдени считается ныне не подлежащим никакому оспариванию.