Дом, обстановка, сады

Дом, обстановка, сады

Вот небо над вулканами побелело. Утренняя звезда сияет самоцветом; приветствуя ее, на вершине храмов бьют деревянные барабаны, гудят морские раковины. Полотно тумана еще стелется над озерами в ледяном воздухе высокогорья, но потом тает под первыми лучами солнца. Начинается день. В домах, больших и малых, от края до края города, а также в озерных поселках и отдельно стоящих хижинах просыпаются люди.

Женщины машут плетеными веерами, раздувая огонь, дремавший меж камнями очага, а затем, встав на колени перед метлатлем из вулканического камня, начинают растирать маисовые зерна. С глухого чирканья зернотерки начинается повседневный труд: так продолжается тысячелетия подряд. Чуть позже послышатся ритмичные шлепки: женщины будут разминать в ладонях маисовое тесто, чтобы сделать лепешки — тлашкалли.

В садах и во дворах прогуливаются индюки, склевывая корм и квохча. Грунтовые дороги топчут ноги — босые или в сандалиях, по воде каналов ударяют весла. Каждый спешит заняться дневным трудом. Очень скоро мужчины уходят в город или в поля, положив в котомку завтрак (итакатль), а женщины остаются дома.

В таком городе, как Мехико, разумеется, существует большое различие между типами жилищ, согласно рангу, достатку, профессии жителей. Две противоположности — дворцы правителя и сановников (обширные постройки, одновременно частные и государственные, с многочисленными комнатами) и крестьянские хижины в пригородах, слепленные из веток и адобов — сырцовых блоков, с крышами из травы.

Большинство домов строится из кирпича, высушенного на солнце; в самых скромных — всего одна главная комната (кухня могла находиться во дворе, в маленькой отдельной пристройке). С ростом семейного благосостояния увеличивалось и количество комнат. «Средний» дом состоял из кухни, спальни, где спала вся семья, небольшой домашней молельни. Баню (темаскалли) всегда строили отдельно. Если была возможность, количество комнат увеличивали, стараясь отвести женщинам одну или несколько отдельных спален.

У ремесленников были свои мастерские, у купцов — лабазы. Участок земли, на котором был выстроен дом, редко целиком занимали под постройки, оставляя место для внутреннего двора и сада, где в вечно весеннем климате Теночтитлана дети могли резвиться, а женщины — прясть и ткать. Большинство таких участков хотя бы одной стороной выходило на канал; возле каждого дома был причал: именно так купцы могли приезжать по ночам, никем не замеченные, чтобы запереть под замок свой товар.

Дома, роскошные или простые, практически не отличались друг от друга в плане обстановки. Как и на востоке, она сводилась к минимуму, который нам показался бы убогим. Ложа были не чем иным, как циновками — более или менее многочисленными, более или менее изящными; над ними могли прикреплять что-то вроде полога, как над постелями, отведенными испанцам во дворце Ашайякатля. «Ни у кого, каким бы большим вельможей он ни был, нет иного ложа, кроме этих», — замечает Берналь Диас. А это был дворец правителя. Простые люди обходились обычной подстилкой, на которой еще и сидели в течение дня.

По сути, именно циновка (петлатль), положенная на земляное или деревянное возвышение для пущей торжественности, служила сиденьем не только в частных домах, но и, например, в судах. Словом «петлатль» даже обозначали здание суда или административный центр. Однако существовали и усовершенствованные сиденья — икпалли со спинкой, плетеные и деревянные, на которых в манускриптах часто изображают правителей и сановников.

Это была низкая мебель, без ножек; подушка, на которую садились, скрестив ноги, лежала прямо на полу. Спинка, слегка отклонявшаяся назад, поднималась чуть выше головы сидевшего на икпалли. Их изготовляли, в частности, в Куаутитлане, который должен был поставлять четыре тысячи икпалли в год (и столько же циновок) в виде дани. Мебель, предназначенную для императора, покрывали тканями или шкурами, а также золотыми украшениями.

Одежду, ткани, семейные драгоценности хранили в плетеных сундуках — петлакалли, название которых также означало государственную «сокровищницу». Оно встречается и в титуле чиновника, петлакатля, ведавшего имперскими финансами. Ни эти хлипкие лари, простые корзинки с крышкой, ни двери без замков не могли стать серьезной преградой для воров; отсюда крайняя суровость законов, карающих за воровство. Чтобы защитить свое имущество, нужно было спрятать его за ложной стенкой в доме, как поступил Мотекусома, чтобы скрыть сокровища Ашайякатля^{38}.

Плетеные циновки, сундуки, сиденья — вот и вся обстановка ацтекских домов, богатых и бедных. В жилище императора и, наверное, у сановников к этому следует добавить несколько низких столиков и деревянные, богато украшенные ширмы или перегородки, предназначенные для защиты от жара очага или для отгораживания на какое-то время части комнаты. «Если было холодно, — пишет Диас, — для него (Мотекусомы) разводили большой огонь из коры дерева, не дающей дыма и обладающей весьма приятным запахом; а чтобы уголья не давали больше жара, чем ему было нужно, перед очагом ставили особую доску (sic), изукрашенную золотом и с изображениями идолов… и когда он принимался за еду, перед ним ставили деревянную дверь, сплошь изукрашенную золотом, дабы не видно было, как он ест».

Отметим попутно замешательство простодушного Диаса, который явно никогда не видел ширм у себя в Испании. Это описание также говорит нам о том, что даже в домах вельмож не было «столовой»: пищу могли принимать где угодно.

Меблированные таким образом, вернее, практически лишенные мебели дома, с земляным или плиточным полом, с выбеленными известью стенами, наверное, казались холодными и голыми. Вероятно, в богатых домах стены были украшены фресками, а разноцветные ткани или шкуры животных служили драпировками. Когда принимали гостя, внутренность дома украшали ветками деревьев и цветами. Чтобы согреться, жгли дрова (важность дров подчеркивается частотой, с какой этот предмет упоминается в письменных источниках) и использовали жаровни: малоэффективное средство, и хотя климат всегда оберегал жителей Мехико от суровых холодов, иными зимними ночами, когда температура резко падала, они, должно быть, дрожали на своих циновках. Ацтекам повезло больше римлян, у которых были не лучшие способы обогрева: по меньшей мере, они были уверены, что с наступлением дня смогут погреться на солнышке, поскольку зима в Мехико — это еще и сезон засухи. Что касается освещения, оно тоже было примитивным: внутри домов использовали факелы из смолистой сосновой древесины (окотль); снаружи общественное освещение обеспечивали те же факелы и огромные жаровни, набитые дровами, когда того требовали обстоятельства, например исполнение религиозного обряда.

Центром любого дома, особенно самого бедного, был очаг — образ и воплощение «Старого Бога» — бога огня. Поэтому три камня, между которыми горели поленья и на которые ставили сосуды, были священны. В них заключалась таинственная сила бога. Тот, кто оскорблял огонь, наступив на камни очага, был обречен на скорую смерть. Купцы особенно почитали огонь; в ночь перед отправлением каравана они собирались в доме у одного из своих товарищей и, стоя перед очагом, приносили в жертву птиц, жгли ладан и бросали в огонь магические фигурки, вырезанные из бумаги. Вернувшись, они преподносили огню его часть пищи, прежде чем начать пир в честь счастливого завершения путешествия. (Впрочем, прижимистые купцы отдавали богу огня только головы птиц, которых предстояло съесть на пиру.)

Роскошь господских домов заключалась не в меблировке, простоту которой мы уже описали, и не в удобствах, ничем не превосходивших оснащение самых простых жилищ, а в размерах и количестве комнат, а еще больше — в разнообразии и великолепии садов.

Дворец Несауалькойотля в Тескоко имел форму четырехугольника со сторонами примерно 1 километр на 800 метров. Часть этого пространства занимали общественные помещения — залы советов, суды, «кабинеты», оружейные склады — и частные: апартаменты правителя, гарем, покои, отведенные для правителей Мехико и Тлакопана, в целом более трехсот комнат. Остальное было занято под сады «с многочисленными фонтанами, прудами и каналами со множеством рыб и птиц, там было высажено более двух тысяч сосен… и в этих садах были многочисленные лабиринты, в том месте, где король совершал омовение и где человек, войдя, не мог найти выход… и далее, рядом с храмами, был дом птиц, где король держал всякого рода птиц, зверей, рептилий и змей, которых ему привозили со всех краев Новой Испании, тех же, кого не удавалось раздобыть, изображали в золоте или из драгоценных камней. И то же с рыбами — как с теми, что обитают в море, так и с речными и жительницами озер. Поэтому во всей стране не было такой птицы, рыбы или зверя, каких не сыскалось бы в этом месте — либо живьем, либо в виде изображения из золота и драгоценных камней».

Помимо дворца в Тескоко тот же правитель велел устроить роскошные сады в других местах, в частности в Тецкоцинко. «Эти парки и сады были украшены богатыми, роскошно отделанными алькасарами^{39}; там были фонтаны, оросительные канавки, каналы, водоемы и купальни, а также восхитительные лабиринты, где он велел высадить множество цветов и деревьев всякого рода, привезенных из дальних краев… Вода для фонтанов, бассейнов и канавок для орошения цветов и деревьев этого парка поступала из своего источника: чтобы ее провести, потребовалось возвести крепкие и высокие стены из цемента, от одной горы к другой, и невероятных размеров, и акведук на вершине доходил до самой высокой части парка». Вода сначала накапливалась в бассейне, украшенном барельефами на исторические темы, «которые первый епископ Мехико, брат Хуан де Сумаррага, велел разбить на части, думая, что это идолы». Оттуда она вытекала по двум главным каналам: по одному — на север, по другому — на юг, пересекая сады и наполняя бассейны, в которых отражались резные стелы. Выходя из одного из этих бассейнов, вода «извергалась, разбиваясь в пыль об утесы, и падала на сад из благоуханных цветов, привезенных из теплых краев, и над садом этим словно шел дождь, так сильно и быстро вода билась о камни. За садом открывались купальни, высеченные прямо в скале… а затем замок, который был у короля в этом парке, в котором снова начинались многочисленные залы и покои, в том числе очень большой зал с двором перед ним, — там он принимал королей Мехико и Тлакопана и других вельмож, приходивших развлечься вместе с ним: на этом дворе устраивали танцы и другие представления для развлечения и увеселения… Весь остальной парк был засажен, как я уже сказал, всякого рода деревьями и благоуханными цветами, и были там всякие птицы помимо тех, которых король велел привезти в клетках из разных краев; все эти птицы пели так ладно, что нельзя было расслышать друг друга. После садов, за стеной, начиналось поле, изобилующее оленями, кроликами и агути».

А может, эти описания — всего лишь взыгравшая династическая гордость обыспанившегося Иштлильшочитля, индейского хрониста и потомка Несауалькойотля? Увы, то, что осталось сегодня от садов Тецкоцинко, лишь слабо напоминает о их былой роскоши, подтверждая, однако, в целом утверждения историка. Водопады, водные глади, цветочные клумбы исчезли, но в скале еще видны пересохшие бассейны, сохранились и древний акведук, лестницы и террасы.

Впрочем, завоеватели увидали похожие чудеса сразу по прибытии в долину Мехико. В ночь перед вступлением в столицу они прошли через Иштапалапу, стоявшую на берегу озера; Диас восторгается дворцом, где их разместили, — «большим и хорошо выстроенным из первосортного камня, кедра и другой ароматной древесины, с большими комнатами и патио, покрытыми навесами из хлопчатобумажной ткани, — зрелище, достойное, чтобы его увидели. Осмотрев все это, мы очутились в саду, настоящей усладе для глаз, ибо, прогуливаясь в нем, я без устали любовался разнообразием растений и их ароматов, цветочными клумбами, множеством плодовых деревьев и местными розовыми кустами (sic), и бассейном с пресной водой. Еще одна вещь, достойная упоминания: большие суда могли зайти с озера прямо в этот сад по специальному каналу, и все было побелено известью, сияло блеском, украшено камнями и росписями и достойно всяческого восхваления».

И старый испанский солдат, писавший свои мемуары много лет спустя, с грустью добавляет: «Теперь всё это разрушено, погублено, больше ничего не сохранилось».

Однако это всего лишь дворец текутли. Что же говорить о загородных домах и местах отдыха самого императора? Кортес писал Карлу V: «У него (Мотекусомы) есть в самом городе и вне его несколько домов для отдыха… В одном из них имеется великолепный сад, над которым возвышаются площадки для обозрения из мрамора, облицованные яшмой великолепной работы… Там у него десять водоемов, где держат водяных птиц всякого рода, живущих в этих краях, они многочисленны и непохожи друг на друга… Для птиц, живущих на берегу моря, есть водоемы с морской водой, а для речных — с пресной. Время от времени из них сливают воду, чтобы почистить, и снова наполняют благодаря каналам; каждый вид птиц получает свойственную ему пищу, которой питается в природе. Так что тем, кто ест рыбу, дают рыбу, тем, кто ест червей, — червей, тем, кто клюет маис, — маис… и ручаюсь Вашему Величеству, что только птицам, поедающим рыбу, каждый день раздают ее по десять арроб (примерно 120 килограммов. — Ж.С.). Триста человек заботятся об этих птицах и не занимаются больше ничем иным; другие заняты исключительно уходом за больными птицами. Над каждым из этих водоемов были коридоры и места для наблюдения, где стоял Мотекусома, чтобы развлечься, глядя на них». И это всё? Нет, ибо, продолжает конкистадор, мексиканский император держал также «диковинки», в частности, альбиносов — «белых от рождения лицом, телом, волосами, ресницами и бровями»; карликов, горбунов и других уродцев; хищных птиц, выращенных в клетках, одна часть которых была закрыта, чтобы уберечь их от дождя, а другая пропускала воздух и солнечные лучи; пум, ягуаров, койотов, лис, диких кошек И сотни слуг занимались каждой из категорий людей или зверей, населявших этот сад-кунсткамеру.

Свидетельство Кортеса нельзя ставить под сомнение, поскольку его спутники подтверждают эти слова. Андрее де Тапиа почти в тех же выражениях перечисляет многочисленных птиц разных видов, хищных зверей и «диковинки», которых Мотекусома содержал для своего развлечения. «В этом доме, — добавляет он, — держали в большом количестве ужей и гадюк в больших кувшинах и горшках. И все это — единственно ради величия». Эту деталь подтверждает Берналь Диас, который говорит о «многочисленных гадюках и ядовитых ужах, на хвосте у которых была своего рода погремушка: такие гадюки опаснее всех. Их держали в кувшинах и больших горшках, набитых перьями, там они откладывали яйца и выводили своих змеенышей… и когда ягуары и пумы рычали, койоты и лисы выли, а змеи шипели, это было так ужасно, что казалось, будто ты в аду».

Не будем задерживаться на впечатлениях хрониста, который, в общем-то, прибыл из глухой провинции и впервые очутился в зоологическом саду — характерной особенности большого цивилизованного города. Отметим лишь ту заботу, с какой мексиканские правители окружали себя представителями всех видов флоры и фауны своей страны. Ацтеки питали настоящую страсть к цветам: вся их лирическая поэзия — настоящий гимн цветам, «опьяняющим» своей красотой и благоуханием.

Первый Мотекусома, завоевав Оастепек в теплых землях западных предгорий, решил устроить там сад, где росли бы все виды тропических растений. Императорские гонцы отправились в провинции за цветущими кустарниками, которые выкапывали из земли, стараясь не повредить корни, и оборачивали их циновками. В Оастепеке поселили сорок семей индейцев, уроженцев земель, где добыли эти растения, и правитель лично открыл свой сад в торжественной обстановке.

Любовь к садам разделяли все мексиканцы — разумеется, на более скромном уровне. Жители Мехико выращивали цветы во дворах, на террасах, а «цветочное поле» в озерном пригороде Шочимилько напоминало современный питомник, снабжавший цветами всю долину. У каждой семьи были и свои домашние животные: индюк — птица, которую Мексика подарила всему миру, — несколько прирученных кроликов, агути, собаки (по крайней мере, некоторые из них были съедобными и откармливались для этой цели), иногда пчелы и очень часто — попугаи. В доме жили мало, большую часть времени проводили снаружи, под открытым небом, где ярко светило солнце. В городе, еще не оторвавшемся от своих корней, ослепительную белизну зданий и храмов оттеняли бесчисленные пятна зелени и изящная мозаика цветов.