ФРИДРИХ ВЕЛИКИЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ФРИДРИХ ВЕЛИКИЙ

Колонизация, как отрасль администрации.

Царствование Фридриха Великого открывает собой новый период в истории государей-колонизаторов Пруссии. В самом деле, тогда как Великий Курфюрст, Фридрих I и Фридрих-Вильгельм I для приобретения себе новых подданных пользовались только счастливым стечением внешних обстоятельств, Фридрих II организует правильную иммиграцию в свое государство по заранее составленному плану. Ученик школы физиократов, имевшей в XVII столетии столько знаменитых последователей, он признает, что «крестьяне — отцы-кормильцы общества», и чтобы увеличить число их в своих провинциях, он не щадит усилий с первого дня своего царствования до последней минуты своей жизни. При нем колонизация становится чисто экономическим предприятием. Его предшественники играли на религиозном рвении: он находить это совсем лишним. В его письмах, записках и заметках на полях бумаг не найдется ни одной библейской метафоры: его государство является уже не обетованною страною, а землей, пущенной в эксплуатацию, и так как он до копейки знает, во что ему становится каждый колонист, то никогда и не толкуете об особенной милости Божией к королевскому Бранденбургскому дому. Конечно, предшественники его много потрудились для колонизации монархии, но и ему осталось еще много дела. При вступлении Фридриха на престол его государство обнимало 2145 кв. м. и считало около 2 500 000 душ населения: между тем теперь в одном Бранденбурге, площадь которого равна всего 734 кв. м., живет 2 900 000 человек. Таким образом, много пробелов оставалось пополнить в старых провинциях, да немало их оказалось и в новых — в Силезии и Восточной Пруссии, завоеванных Фридрихом: население их было так редко, и славянский элемент в нем так силен, что необходимо было ввести в их жилы много германской крови. К этому надо еще прибавить войну за австрийское наследство и Семилетнюю, которые унесли у короля такое множество подданных. Идя вразрез с работою Фридриха и истребляя ее плоды, он заставили его удвоить усилия, чтобы загладить следы причиненных ими бедствий и довести до конца дело, начатое его предками.

Фридрих решил сделать колонизацию такой же отдельной отраслью прусской администрации, как сбор податей или набор ополчения. Палаты отдельных провинций, представлявшие собой административные учреждения на коллегиальном начале, должны были собрать точные сведения о нуждах своих областей, составить списки пустых домов и покинутых участков земли, определить число колонистов, которые могли найти себе место в их округах, и методически занести все эти сведения на столбцы особых подробных таблиц: образец этих таблиц был выработан самим королем, и он тщательно их изучал, так как он вообще держал под неослабным надзором эти провинциальные палаты. Следы его личного вмешательства встречаются на каждом шагу: сколько обещаний подписано его именем, но сколько и угроз! Нужно было возбуждать усердие чиновников. Они и без того были уже завалены делами бюрократической администрации, а теперь им приходилось еще отыскивать переселенцев, наблюдать за их передвижением, водворять их на местожительство и вдобавок изыскивать средства на покрытия этих новых издержек, так как король, не отказываясь помогать переселенцам и часто давая даже очень щедрые ссуды, все таки ставил общим правилом, что расходы по колонизации должны падать на те же провинции, которые должны были от нее выиграть. Немало просьб о деньгах было им безжалостно отвергнуто. «У меня нет ни гроша», пишет он на полях прошений; или: «я беден, как Иов»; а то еще: «Я сегодня что-то туг на ухо и хорошенько не могу разобрать, о чем вы толкуете». А между тем он требовал точного и неуклонного исполнения своих предписаний. Неутомимая деятельность этого новатора сбивала с толку его чиновников, привыкших к строгой рутине. Так как все новое казалось им пагубой, то эти старые служащие часто позволяли себе входить с почтительнейшими представлениями, где слова «бесполезно» и «невозможно» встречались на каждом шагу. Фридрих этого не выносил. Резкими замечаниями и неумолимой взыскательностью ему удалось, наконец, сломить всякое явное и тайное сопротивление. Но надо послушать, с каким негодованием король говорит об упрямцах: он не находит для них достаточно сильных слов; он обзывает их злыми и бессовестными людьми; он обвиняет их в том, что они вошли между собой в адское соглашение, чтобы угнетать призванных его патриотическими заботами переселенцев»; он приказывает им немедленно изменить свое «постыдное, безбожное и вредное для страны поведение». Когда такой государь, как Фридрих, начинал говорить подобным языком, то оставалось только повиноваться; так и было сделано — и тем, кто в глубине души ругался против королевских приказов, нередко приходилось получать замечание за излишнее усердие в их исполнении.

Переселенцы сами доставляли королю немало хлопот. Они стекались: со всех стран света. Это были не прежние степенные и набожные протестанты, которые выше всего ставили свою совесть и во имя покорности Богу сейчас же делались покорными слугами короля. Провинциальные палаты не без основание жаловались, что между колонистами встречалось немало проходимцев, пускавшихся на всякие плутни, чтобы поживиться насчет добрых намерений своего нового государя. Иные ухитрялись по два раза получать деньги на путевые расходы, другие по несколько раз уходили из Пруссии и опять в нее возвращались ради переселенческой премии. Многие наивно думали, что королю довольно их присутствия и что он с них ничего не потребует — разве детей. Вот хлеб поспел, — говорили они инспекторам, — кто же будет его жать?» Они напускали на себя важность, и когда бывали недовольны, то грозились уйти, подавая, так сказать, в отставку из колонистов. Как-то раз один из них, несмотря на все данные ему льготы, имел дерзость сказать в лицо королю, что собирается уйти со всей семьей куда-нибудь, где людям лучше живется. «И отлично сделаешь, друг мой», отвечал ему Фридрих. «Знай я какое-нибудь место, где бы мне было лучше, чем здесь, я сам туда ушел бы». Однако побеги поселенцев приводили его в ярость; но он ставил их на счет провинциальным палатам. Напрасно те старались внушить ему, что сбегают все пьяницы, от которых приятно отделаться: он выходил из себя, он предписывал удвоить строгость надзора и делать смотры два раза в неделю. Ему предложили было обязать поселенцев присягою. «Не к чему — отвечал он — плодить клятвы: их и без того довольно нарушают». Для предупреждения этих побегов он обратился к более верному средству: он обязал местные власти уплачивать суммы, израсходованные на беглецов. Когда ему жаловались на характер этих пришельцев, то он не спорил, замечая, что «часто первое поколение никуда не годится»; но он работал для будущего и хотел, чтобы и другие тоже вооружились терпением, в ожидании того дня, когда прусская дисциплина сделает свое дело.

Прусские агенты за границей.

Чтобы облегчить провинциальным палатам вербовку колонистов, Фридрих учредил два специальных агентства — одно во Франкфурте-на-Майне для Южной Германии, другое в Гамбурге для Северной; последнему было поручено останавливать на пути эмигрантов, направлявшихся в Америку. Оба агентства печатали объявление в газетах, а туда, где эти объявления были запрещены, они отправляли особых служащих для тайной пропаганды. Вербовщики получали вознаграждение «от головы»: за холостого работника-мастера платилось три талера, за женатого пять. У этого промысла было свое горячее время и свое затишье. «Пришла весна, — пишет Фридриху его франкфуртский агент, — теперь самое время искать колонистов». Но всего успешнее шли дела, когда какая-нибудь беда обрушивалась на соседние страны. Фридрих ни разу не пропустил случая этим воспользоваться. Стоит в самый разгар XVIII века снова подняться религиозным преследованиям, как то было в Саксонии и в Австрии, где в 1752 году еретиков снова сажают в тюрьмы и посылают в изгнание, или в Польше, где воспитанное иезуитами дворянство прибавляет еще нетерпимость ко всей той массе зол, от которых эта страна готовилась погибнуть, и прусский король немедленно обращается с официальными представлениями к правительствам и с официозными к гонимым. Нет такой малости, которою бы он пренебрег, раз дело заходит о привлечении поселенцев. Так в 1742 г. из Глогау Фридриху докладывают, что «теперь очень удобно обратить в выгоду Силезии те гонение, от которых страдают соседние страны». Королю стоит только приказать выстроить в двух деревнях на границах Польши и Чехии две протестантских церкви, где служба совершалась бы на польском и чешском языках: это привлечет много переселенцев, и, кроме того, каждое воскресенье туда будет являться около 7000 человек, которые будут пить там пиво и водку и оставлять в стране свои деньги. Церкви будут недорого стоить; их можно выстроить как можно проще, и «даже нет надобности навешивать двери». Как заметна в этих подробностях тонкая бережливость маленького хозяйства, которое хочет разрастись в крупное! Но лучшим средством привлечение гонимых было продолжать счастливую политику Гогенцоллернов. Так Фридрих и сделал. Терпимости его не было пределов: в моем государстве, говорил он, всякий может спасать свою душу, как ему кажется лучше. Судьба дала ему даже случай доказать эту терпимость довольно удивительным образом. Большинство принятых им изгнанников были жертвами иезуитского рвения; но когда сами иезуиты в один прекрасный день очутились изгнанными из католических государств, король, не задумываясь, открыл и для них свои двери.

Но не один бич религиозных гонений помогал работе прусских агентов. В 1747 г. Чехия страдает от страшного голода. Об этом немедленно сообщается Фридриху; он до глубины души тронут тем, «какой ужасный хлеб едят эти бедные чехи», и выражает надежду, что «его подданные воспользуются обстоятельствами и подумают о средствах привлечь к себе некоторых из голодающих. В 1767 г. город Лисса в третий раз за одно столетие был уничтожен пожаром. «Нельзя ли что-нибудь сделать?» пишут Фридриху. Король не медля издает на немецком и польском языках манифест, где, после нескольких слов соболезнования по поводу постигшего бедный город несчастия, он заявляет о дошедших до него слухах, что многие жертвы этого бедствия выражают желание водвориться в Силезии», и затем, по обыкновению, перечисляет ожидающие их привилегии. Плохое управление в Польше где царит анархия, и в некоторых мелких немецких государствах вроде Мекленбурга, где государи с ничтожным бюджетом разоряются на подражание двору Людовика XIV, — все служит Фридриху предлогом сманивать подданных у своих соседей. Один за другим все они на него плачутся. Курфюрст саксонский, которому пришлось много натерпеться от Фридриха, пишет прусскому королю, что его «образ действий совершенно нарушает правила доброго соседства», и выражает надежду на скорую перемену к лучшему. Но надежде этой не суждено было сбыться, так как прусские агенты получили только предписание действовать с большей осторожностью. В одном письме к своему представителю при венском дворе Фридрих сам рисует во всех подробностях поведение, которого ловкий человек, входящий в планы своего государя, должен держаться в чужой стране, чтобы с успехом сманивать колонистов и не терять при этом внешних признаков честности. «Вы постараетесь пустить в обращение посылаемые мною вам указы, но осторожно, не подавая и вида участия в этом. Если вы узнаете, что одно или несколько семейств, не лишенных достатка, обнаруживают склонность переселиться в наше государство, то вы должны поддержать их в этом намерении. Если они предъявят какие-нибудь desiderata, присылайте мне немедленно подробный об этом доклад. Будьте уверены в моей особой к вам благосклонности за ваши труды; но действуйте с величайшей осторожностью и не подавайте ни малейшего повода к упреку в том, что вы подстрекаете подданных покинуть своего государя». Эти советы исполнялись, по-видимому, в полной точности, так что иностранным правительствам никак не удавалось выследить вербовщиков Фридриха. Они плодят указы, карающее «преступную эмиграцию»; в некоторых из этих указов ясно сквозит бешенство против «эмиграционных агентов и эмиссаров», которых надо «хватать за шиворот по малейшему подозрению и, смотря по обстоятельствам, подвергать различным тяжким наказаниям, вплоть до смертной казни». Но ничто не помогало. Когда Фридриху приходилось дорожить добрыми отношениями с кем-нибудь из соседей, то он умерял на время усердие своих вербовщиков; но раз соседа нечего было опасаться или от него нечего было ждать, он ничем уже не стеснялся. Его поведение в Польше было возмутительно; он отбирал у этой несчастной страны решительно всех искусных и трудолюбивых рабочих, каких в ней можно было найти; это были по большей части немцы, сосредоточившие в своих руках почти всю промышленность больших городов. Прусские агенты при этом вели себя не стесняясь: „У меня эмиграция поставлена на широкую ногу», писал один из них Фридриху. Но вот несколько магнатов решили воспротивиться отъезду переселенцев. Дело было в апреле 1769 г., когда Пруссия была еще в мире с Польшей. Король, однако, сейчас же отправил туда три полка. Эта маленькая армии, под предлогом встречи партии лошадей для ремонта, дошла до Познани и вернулась с переселенцами, перебив и рассеяв горсть поляков, которые пытались было помешать им перейти один мост. Таким образом, Фридриху мало было того, что бедствия, постигавшие соседние страны, обогащали Пруссию, как „чума обогащает черный Ахерон». Когда эти зловещие союзники долго не являлись на помощь прусской пропаганде, то он не задумывался перед вооруженным вмешательством, сильно смахивавшим на разбой.

Распределение колонистов по отдельным провинциям прусской монархии.

Добытые всеми этими средствами поселенцы были поделены между различными провинциями прусской монархии. Из старых провинций Литва и Восточная Пруссия получили их по меньшей мере 15 000; Магдебургская и Гальберштадтская провинции 20 000, Померания тоже 20 000, Новая марка 24 000; но щедрее всех был наделен Бранденбург, т. е. страна, которая находилась у Фридриха на глазах и которую он особенно любил, как колыбель своей монархии: он хотел даже сам писать ее историю. Немедленно по своем вступлении на престол король приказал произвести тщательные разыскания по вопросу о том, не упало ли число и размер поселков в марке сравнительно со временем до Тридцатилетней войны и представить ему об этом подробный доклад; к докладу должны были быть присоединены соображения насчет того, не следует ли основать ряд новых деревень и увеличить размер старых. Ему было доложено, что в Бранденбурге теперь больше деревень, чем прежде, что все в нем идет как нельзя лучше, но что можно еще найти место для 111 семейств по пяти душ, т. е. всего для 555 человек. Фридрих совершенно согласился с выводами доклада, поблагодарил авторов труда и с 1740 по 1756 г. нашел в Бранденбурге место для 50 000 колонистов! Правда, при этом были осушены болота и были оздоровлены сырые, лихорадочные берега рек; скот стал пастись и крестьяне начали сеять и жать на таких местах, где на памяти людской не ступала нога ни человека, ни скотины. Городское население разрослось до огромных размеров; так, Берлин, представлявший собой при Великом Курфюрсте жалкий городишко в 6 000 жителей и считавший их всего еще 68 931 при восшествии на престол Фридриха, через 15 лет дошел до 100 336 душ, т. е. приобрел 32 000!

И вот, среди такого благоденствия разразилась Семилетняя война. Все государство покрылось развалинами, и Бранденбург жестоко пострадал. Но к чему еще раз описывать разорение этой провинции? Мы встретились бы тут опять с теми же самыми ужасными картинами, которые мы рисовали, говоря о Тридцатилетней войне. Да, не многим странам пришлось столько трудиться и столько вынести гроз, как этой многострадальной Пруссии! Фридрих захотел дать себе точный отчет в размерах бедствия, чтобы с ними сообразовать и свои усилия: оказалось, что народонаселение уменьшилось на 66 840 душ. Тогда он принялся за дело; он внес в него железную энергию, он наотрез объявил тем, кто решался делать ему замечания, что он отдает приказания и не принимает советов, а тем, кто осмеливался сопротивляться, — что он доведет свое дело до конца, хотя бы „люди вопили против него до самого светопреставления», и в 1778 г. зло было более чем заглажено. Население Бранденбурга увеличилось за одно царствование Фридриха на 207 000 душ. При этом нужно, конечно, принять в расчет естественный прирост населения путем рождений и не забывать, что очень многие иностранцы поселились в Марке, не делаясь колонистами в точном смысле слова. Но все же, по самой умеренной оценке, число этих последних доходить до 100 000.

Чтобы получить ясное представление о поразительной деятельности прусского короля, нужно было бы проследить во всех мелочах историю колонизации каждой провинции; но при этом мы подверглись бы опасности потеряться в бесконечном множестве подробностей. Тем не менее нам нельзя не поговорить обстоятельнее о Силезии, ибо тут для Фридриха дело шло не только об увеличении числа жителей и поднятии общественного богатства в интересах армии и казны: задачей своей он ставил превращение этой новой области, важнейшего своего приобретения, в органическую часть прусского государства.

Лежа на северном склоне Карпат между Чехией и Польшей и, подобно им, заселенная славянами, Силезия в средние века была связана с этими обоими государствами; в 1526 году, когда Габсбурги сделались чешскими королями, она тоже вошла в состав владений Австрийского дома. Как изменились бы судьбы Германии, если бы Австрия вместо того, чтобы увлекаться космополитическим честолюбием и сражаться за приобретение владений в Испании и Италии, Нидерландах и Венгрии, запутывая при этом все свои отношения и истощая силы на этой слишком обширной арене, просто постаралась упростить свое владычество над Чехией и Силезией! Германский элемент был уже настолько силен в этих странах, что Австрия могла бы с таким же успехом провести дело онемечение верхнего течения Эльбы и Одера, с каким бранденбургские маркграфы провели его на низовьях этих некогда славянских, а теперь немецких рек. А раз Габсбурги утвердились бы прочно во всей юго-восточной Германии, то никакая сила не могла бы остановить их успехов на западе. Пруссия не помешала бы им присоединить к себе Баварию, как она сделала это в 1779 году, ибо Пруссии не стать бы тогда великой державой; Силезия — этот австрийский авангард в нижней Германии, бравший во фланг Бранденбург и врезавшийся своим северным концом между Берлином и Познанью — сделала бы невозможным всякое дальнейшее расширение прусской монархии по направлению к востоку.[20]

Вот почему Фридрих в самый год своего вступления на престол, при первом известии о смерти Карла VI, открывавшей вопрос об австрийском наследстве, вскочил с постели, к которой его приковывала лихорадка, и, предоставив министрам сочинять приличествовавшую случаю дипломатическую ложь, сам со всей армией кинулся на Силезию.[21] Завоевание этой провинции в 600 квадратных миль с 1 200 000 жителей, увеличившее на целую треть размеры Пруссии, было делом нескольких месяцев. Во всей провинции немедленно закипела поразительная деятельность. Первой заботой Фридриха было утвердиться в своем приобретении: он нашел крепости в полном разрушении; в короткое время он сделал их годными к обороне. Провинция получила особого губернатора, подчиненного непосредственно королю. Искусная финансовая администрация увеличила налоги, не возбуждая протеста, потому что они были лучше распределены. Да, кроме того, деньги теперь не отсылались, как прежде, в императорский дворец в Вене, а оставались в стране и шли на ее оборону и на введение всякого рода улучшений: из 3 300 000 тал. Фридрих для себя брал только 17 000. Умственное освобождена Силезии началось на другой же день по завоевании. Тюки книг были привезены в страну, где прежде почти нечего было читать: так велик был список книг, запрещенных венской цензурой, которая оказывалась строже самой римской конгрегации, составлявшей Index. Жители Силезии не верили глазам, читая брошюры, позволявшие себе подвергать разбору, и иногда очень смелому, даже действие их нового государя. Религиозные распри между двумя вероисповеданиями, стоявшими там лицом к лицу были довольно сильны, и натерпевшиеся притеснений протестанты вообразили, что теперь пришел их черед; но Фридрих не дал католиков в обиду. Он сократил слишком большое число праздников, на которых, по вычислению одного современника, терялось 5 100 000 рабочих дней. Но во всех других отношениях он крайне почтительно обходился с католическим духовенством, до того, что оставил даже за бреславльским епископом неслыханную в его государстве привилегию чеканить монету. Он не терпел ни малейшего посягательства на свободу совести. Однажды, как раз на другой день после битвы при Стригау, когда король находился в Ландсгуте, 2 000 крестьян явились к нему и, обступив его, просили дать им всего на всего его всемилостивейшее разрешение перебить всех католиков в округе. На короля философа снизошло тогда внезапное вдохновение: «Любите врагов ваших, — воскликнул он, — благословляйте проклинающих вас, платите добром за зло, молитесь за оскорбляющих и гонящих вас, если хотите быть истинными сынами Отца моего, который на небесах». Крестьяне, никак не ожидавшие услышать такую ссылку на Нагорную проповедь, приняли наставлена к сердцу и тихо удалились.

Между тем началась иммиграция. Прежде всего явилась армия прусских чиновников: таможенные надсмотрщики, по большей части отставные старики унтер-офицеры, с вечной трубкой в зубах, уселись у ворот городов, не сходя с своего поста с утра до ночи и довольствуясь за это самым ничтожным жалованьем; сборщики податей открыли свои конторы, где единственным убранством служил деревянный сундук, куда они запирали собранные деньги и который они берегли, как зеницу ока. Суровые, исполнительные, неподкупные, они внушили силезцам высокое понятие о государстве, у которого были такие ревностные слуги. Вместе с чиновниками явились и прусские солдаты. Австрия держала в Силезии только 2 000 человек; Фридрих поставил их 40 000. Их снаряжение, их выправка, их прусская дисциплина, их ежеминутная готовность к походу — все представляло резкую противоположность той гарнизонной распущенности, которую местные жители привыкли видеть у австрийцев, и невольно наводило население на сравнение, клонившиеся не в пользу Австрии. Не успела Пруссия вступить во владение завоеванной областью, как новые ее подданные уже почувствовали, что это было навсегда.

Затем наступила очередь колонистов. В первый год после завоевания Фридрих отказался заниматься колонизацией. «Прежде всего крепости! — говорил он; — с одного вола двух шкур не дерут!» У прусского короля были очень основательные причины воздерживаться от двойных расходов: после завоевания Силезии у него осталось в казначействе всего на всего 150000 талеров. Но как только у него явились кое-какие свободные средства, он тотчас пустил их на осуществление своей любимой мысли. Провинция находилась в плачевнейшем положении. Благодаря полной нерадивости австрийской администрации, в ней по многим местам встречались еще следы опустошений, причиненных сто лет тому назад Тридцатилетнею войною: в деревнях виднелись покинутые фермы, а в городах целые кварталы покрыты были развалившимися, закопченными пожаром домами. В самый год Дрезденского мира[22] два королевские указа призвали сюда колонистов, и в скором времени деревушки в горах населились прядильщиками, которые полоскали в воде горных речек свои полотна, а в базарные дни наполняли площади маленьких городков, как Гиршберг, Ландсгут или Вальденбург, принося для них благосостояние. В 1759 и 1762 г. новые указы были особо даны для Силезии и привлекли в нее целые толпы поселенцев.

Здесь, как и в Бранденбурге, дело было прервано Семилетней войной. Эта упорная война, покрывшая Фридриха такою славою, и велась главным образом из-за Силезии, в утрате которой не могла утешиться венгерская королева. Мария-Терезия, как известно, до того любила Силезию, что не могла без слез видеть силезца! Фридрих тоже любил эту провинцию, но у него это была не сантиментальная привязанность, а страсть скупца, который добыл себе бесценное сокровище и одно время дрожал перед тем, как бы его не вырвали у него из рук. Лишь только опасность миновала, он снова принялся за работу. Являясь наградой победителю, Силезия явилась и главным театром войны, — иначе говоря, ее после войны нельзя было узнать. Против такого сильного расстройства Фридрих счел необходимым прибегнуть и к сильным лекарствам. Он сам отправился навестить это, по его собственному выражению, «рожденное им в болезни чадо».

Ничто не могло ускользнуть от этого широкого и в то же время пронзительно-ясного королевского взгляда, стремившегося всюду проникнуть и наделенного от природы даром все схватывать. Король, так сказать, чутьем узнавал качество земель с верностью, которая сделала бы честь самому опытному сельскому хозяину. Его переписку с силезским губернатором можно принять за переписку помещика с своим управляющими «Посмотрите, пишет он как-то, нельзя ли предпринять где-нибудь крупных работ, которые дали бы хороший доход, как, например, осушку болот… Я почти уверен, что дело найдется, напр., в Оппелене и его окрестностях». — «Тут нечего взять, отвечает губернатор: почва — торф, с нее не прокормиться ни одному поселенцу». — «Не упускайте же этого однако из вида, возражает король, и держите в запасе необходимую сумму денег». На следующий год новый нагоняй губернатору, новые жалобы последнего на плохую почву. «Да потрудитесь же наконец, пишет король, тщательно исследовать почву, вместо того, чтобы говорить так зря, и пригласите себе на помощь знающих людей». Оказалось, что Фридрих был прав: дело кончилось тем, что громадные пространства новых земель в Силезии пошли в обработку. Но Фридриху мало было заселить одни коронные земли: он хотел, чтобы и помещики заводили новые деревни в своих обширных, плохо возделывавшихся владениях. Чтобы одолеть всякое сопротивление, он принялся сам за пропаганду своих идей. Он вкладывал в нее много страсти и охотно воображал, что все с ним соглашаются. Довольно было малейшего намека на сочувствие, и он верил или притворялся, будто верит, что мнение его торжествует. Однажды в Козеле он стал убеждать графа Посадовского в необходимости отдать поселенцам силезские леса под расчистку. Граф, заведомый противник этого проекта, хранил благоразумное молчание, изредка прерывая его, чисто из вежливости и почтительности, робкими «да». Но Фридриху больше ничего не было нужно; несколько дней спустя, принявшись убеждать другого собеседника, он сказал ему, что вел недавно интересную беседу с Посадовским, который теперь безусловно перешел на его сторону. Когда это было передано Посадовскому, то он очень испугался, зная наперед, что такой комплимент не пройдет ему даром. И, действительно, недолго пришлось ему ждать, как он получил официальное приглашение «представить доклад о своих дальнейших проектах колонизации».

Кто хотело угодить королю, тот строил на своей земле деревню. «Я не могу более служить моему королю солдатом, пишет один старый дворянин, выходя в отставку; но я хочу, как вассал, доказать ему свое усердие, ибо его воля будет для меня до самой гробовой доски священнейшим из законов»; и он основывает колонию. Призвать переселенцев было для съемщика коронных земель лучшим средством добиться возобновление выгодного контракта, и кому приходилось платить казне крупный штраф, тот мог от него избавиться теме же путем.

Являлось у кого-нибудь честолюбивое желание украсить свое имя громким титулом и превратиться из простого смертного в «Господина Тайного Советника» — Фридрих говорил ему:

«Постройте деревню». Наконец, когда почва в обществе была хорошо подготовлена, он издал знаменитый в летописях Силезии указ под названием: высочайшая декларация, в силу которой должны быть построены новые деревни в удобных местах, при широкой помощи наличными деньгами, которую Его Величество всемилостивейше соизволил оказать землевладельцам».

«Такова наша Всемилостивейшая воля, что каждый из наших верных вассалов должен построить одну или несколько деревень на своей земле, если только он в состоянии это сделать». Так начинается указ, а чтобы судить самому, «в состоянии» ли верные вассалы ему повиноваться, король требовало справок о размерах и положении лесов, которые могли быть расчищены только колонистами, о встречающихся там полянах, о болотах, которые можно осушить посредством канав, о прудах, о полях, остающихся без обработки вследствие отдаленности от хуторов. Он установлял наименьший размер надела, который должны были отводить новым деревням землевладельцы, желавшие получить от казны ссуду, давал план домов и указывал материал для стройки. Он определял долю государства в издержках на обзаведение, объявлял всех колонистов лично свободными, приказывал позаботиться «о школьном обучении, которое так необходимо», и иметь особое помещение для «хороших школьных учителей» и, наконец, требовал немедленно приняться за дело, чтобы в следующем году было готово уже «порядочное число деревень». Указ произвел чудеса. Местные управления так принялись за его противников, что те принуждены были сдаться. Король со своей стороны не жалел ни денег, ни милостей. По нескольку раз в год ему присылались отчеты об основании новых поселений; он хвалил, поздравлял, но вместе с тем напоминал, что этого еще недостаточно. К концу своего царствования он с гордостью увидал, что благодаря ему его провинция Силезия приобрела 60 000 новых обитателей.

Не меньшую заботливость проявлял он и к Западной Пруссии. Как известно, эта область вместе с епископством Эрмландским и округом Нетце выпала на долю Фридриха при первом разделе Польши. Когда наступила минута осуществления этой давней его мечты, Фридрих был уже в полной готовности: без шума занял он эти земли, и дерзкий захват не стоил ни капли крови. Тридцать лет пронеслось над головою Фридриха с тех пор, как он добыл себе Силезию, но его пыл и неустрашимость перед труднейшими предприятиями остались все те же. Он сам поехал осмотреть этот перепавший ему «кусочек анархии», как он цинически выражается. Нельзя не признать, что он нашел его действительно в ужасном положении. Страна находится в полном запустении, говорить официальный доклад об округе Нетце; скот плохой и выродившийся, земледельческие орудия самые первобытные: тут не знают даже железного плуга; поля выпаханы, заросли сорными травами и покрыты камнями; луга заболотились, леса вырублены. Крепости и большая часть деревень и городов в развалинах. Дома таковы, что не поверишь, как там могли жить люди: это жалкие лачуги из грязи и соломы, выстроенный на первобытный лад первобытными средствами. Бесконечные войны, пожары, повальные болезни и отвратительное управление разорили этот край и убили в нем всякую охоту к труду. Крестьянское сословие загублено в конец; городского совсем нет. Болота и заросли занимают места, на которых прежде (в эпоху Тевтонского ордена), если судить по немецким кладбищам, жило большое население. Мрачные краски этой картины не преувеличены; несомненно, что по крайней мере четвертая часть земель этой провинции оставалась необработанной, и что города ее не стоили иных деревень: в Бромберге, где теперь 30 000 жителей, тогда их едва набиралось 800.

Чтобы поднять этот жалкий край, Фридрих сразу пустил в ход все средства, как материальные, так и моральные: отмену крепостного права, провозглашение равенства всех перед законом, дарование свободы совести, учреждение школ и вместе с тем денежную помощь городам, беспроцентные ссуды захудалым дворянам-помещикам, разведение дессауских лошадей и испанских коз, наконец, даровую раздачу семян. Вся страна была разделена на небольшие участки, в каждом из которых был свой начальник, свой суд, своя почта, своя медицинская организация; не было города, где хотя бы один квартал не поднялся из развалин; везде работали плуг и кирка, везде шли постройки. Год спустя Фридрих пишет Вольтеру: «Я уничтожил рабство, я отменил варварские законы и поставил на их место разумные; я открыл канал, который соединяет Вислу, Нетце, Варту, Одер и Эльбу; я отстроил города, лежавшие в развалинах со времени чумы 1704 г.; я осушил 20 000 кв. миль болот; я завел в стране полицию, о которой там не знали даже по слухам». Канал, о котором идет здесь речь, был выстроен с невероятной быстротой: он был окончен в 16 месяцев, благодаря тому, что 6 000 рабочих трудились над ним день и ночь и что Фридрих не пожалел на него 740 000 талеров. Летом 1773 г. Фридрих мог уже с радостью смотреть, как нагруженные на Одер корабли спускались по Висле. В то же время он делал громадные затраты для защиты страны от бича периодических наводнений. А колонисты уже стекались сюда со всех сторон. Провинциальная палата получила самые точные наставление. «Quod bene notandum, написано на полях одного приказа, все это должно быть выполнено буквально, или горе палате! Мои приказы должны исполняться точь в точь и немедленно». Они так и исполнялись. Было бы утомительно перечислять, что сделано было для каждого города. Возьмем для примера один Кульм. Когда этот несчастный город достался пруссакам, в нем были еще целы старые стены и старые церкви, но от многих домов остались только зиявшие по сторонам улиц погреба, где ютилась несчастная беднота. Из 40 домов на Рыночной площади в 28 не было ни окон, ни крыш. Фридрих стал сыпать деньгами: он дал 2 635 тал. на мостовые, 36 884 на 15 промышленных заведений, 5 106 на поправку домов, 3839 на общественные здание, 80 343 на частные постройки, 11 749 на церковь и школу, 73 223 на обзаведение новых поселенцев, башмачников, портных, садовников, каменщиков, плотников, суконщиков, купцов и т. д. Когда весь этот люд устроился и все эти здания были воздвигнуты, Фридрих мог с гордостью сказать, что выстроил новый город. И когда та же работа была завершена во всей стран, он мог с гордостью сказать, что создал новую провинцию.

Итоги колонизации при смерти Фридриха II. — Происхождение колонистов. — Греки и цыгане. — Слияние с народом. — Политически последствия.

В общем итоге за свое сорокашестилетнее царствование Фридрих II ввел в прусскую монархию 300 000 новых подданных. Он распределил их между старыми городами, девятьюстами новых деревень и несколькими тысячами нарочно для того основанных поселков. Если припомнить результаты деятельности его предшественников и сложить их с итогами деятельности Фридриха, то окажется, что в 1786 г. почти треть прусского народонаселения состояла из колонистов, поселившихся в Пруссии, начиная со времени Великого Кюрфюрста. Подобного факта нельзя найти в истории никакого другого из новых государств.

Мы уже знаем, откуда являлись при предшественниках Фридриха эти путники, искавшие нового отечества. В царствование Фридриха наибольшее число их выставила Германия, а в Германии — Саксония, Вюртемберг, Пфальц и Австрия. Вне Германии прусские вербовщики эксплуатировали более всего Польшу. Но не найдется ни одной страны в мире, которая не была бы представлена среди фридриховых колонистов. Среди силезских поселенцев мы находим французов, правда, в очень небольшом числе. Почти во всех городах были итальянские магазины «галантерейных» товаров и съестных «деликатесов», среди которых почетное место занимала разного рода колбаса и ветчина. Фридриху хотелось привлечь в свои земли и греков, чтобы при их посредстве завязать торговые сношения с Югом и Востоком. Он поручил своему агенту в Венеции обещать грекам самые заманчивые условия, если они согласятся поехать в Пруссию. Агент этот завязал сношения с одним греческим духовным, неким Феоклетом, который торжественно титуловался: Orientalis ecclesiae Graecae hu-niilis praelatus, abbas infutatus et chorepiscopus Poliadiae et Bardorum in Macedonia, etc. Результаты однако получились неблестящее: в Силезию явилось всего несколько штук Константинов и Деметриев. Самыми удивительными гостями прусской монархии были, конечно, цыгане. Фридрих хотел прикрепить к земле своего государства даже этих странных пришельцев с Востока, продолжавших кочевую жизнь былого времени, блуждавших огромными толпами по Восточной Пруссии и по Литве и возбуждавших к себе в жителях ненависть, смешанную со страхом. Фридрих I громил их грозными указами; он приказал расставить на границе виселицы с надписью: «казнь цыганской сволочи, мужчинам и женщинам», и при появлении их таборов сзывать набатом милицию. Но цыгане продолжали являться, пользуясь страхом, который внушала прусским властям их репутация колдунов. Фридрих II сначала возобновил было против них угрозы своего отца, но в конце концов решил попробовать, нельзя ли сделать чего-либо путного из этих бродяг. Он стал пользоваться ими как шпионами для армии, заставлял их собирать тряпки для своих бумажных фабрик и завел, наконец, в разных местах несколько особых цыганских колоний, жители которых до сих пор сохранили свой тип, свои нравы скоморохов и странствующих музыкантов и свою привычку воровать, особенно сильно сказывающуюся у женщин, жертв векового атавизма.

Таким образом, прусское население во времена Фридриха представляет собою терпеливо и искусно сложенную мозаику. Составные части ее и теперь еще заметны, хотя время стерло и несколько смешало краски. Так, из главных групп переселенцев в Восточной Пруссии мы легко отличаем по некоторым особенностям языка и одежды, по народным воспоминаниям, по песням и сказкам потомков пришельцев из Зальцбурга. В Западной Пруссии сразу бросаются в глаза призванные Фридрихом II швабы; их черные волосы, их темные глаза и стройное сложение резко разнятся с светло русыми головами, голубыми глазами и дородностью уроженцев Севера, далеко уступающих им и в предприимчивости, и в способности к напряженной работе. Почти все эти швабы пришли в свое новое отечество бедняками. Соблазнившись указами Фридриха, которые его агенты читали им под тенью деревенских лип или в кабачках, они забрали свои пожитки и тронулись в путь. Богатые ехали на телегах, набитых всем, что только можно было захватить, начиная с хозяйственной утвари и кончая узлами ненужной рухляди, и гнали перед собой свои жалкие стада свиней и гусей; но большая часть несла все свое имущество на конце палки. Почти все они были ремесленники; тем не менее по прибытии в Пруссию их наделили землей, и они без разговоров превратились в земледельцев. Иной шел, чтобы работать каменщиком, а теперь в фартуке своей корпорации он отправлялся засевать поле. За плугом можно было видеть молодых женщин, которые храбро становились на место своих мужей, умерших в дороге. В руках этих тружеников, не знавших устали и до скупости бережливых, земля возросла в пять раз в своей стоимости. Потомки их сохранили в себе печать народного характера: они охотники до грубоватых насмешек, любят подшутить над соседом, не останавливаясь перед тем, что он может рассердиться и, как это бывало прежде в Южной Германии, их деревушки обмениваются между собою плоскими издевками. Говорят, что их женщины легко поддаются соблазну; это тоже считается отголоском их швабского происхождения. Суеверие этих детей переселенцев все те же, что в Швабии, откуда их отцы привезли с собой магические или пророческие книги, вроде знаменитого сборника «Альберт Великий, или симпатические и натуральные египетские секреты, в точности сохраненные, проверенные и одобренные для животных и людей». Швабский народный говор остался их родным наречием; на нем сложены те вольные песенки, которые они распевают по некоторым праздникам на лужайках для танцев или под окнами своих возлюбленных. Народные учителя негодуют против «этого ужасного языка», против этого Schwoabsch, как они говорят, передразнивая грубое произношение вюртембержцев; но дети переселенцев остаются ему верны, и если им нужно что-нибудь сказать друг другу по секрету при чужих, они смело говорят это вслух на своем старом наречии: сами народные учителя ничего в нем не понимают.

Под самым Берлином лежит одна деревушка, представляющая для историка любопытнейшие предмет наблюдение. В этой деревне, по названию Риксдорф, тысяч до семи жителей: часть ее заселена немцами, другая чехами. Чехи разделяются на несколько религиозных общин: на кальвинистов, на лютеран и на чешских братьев, которые представляют собою последние остатки гусситов.[23] После долгих гонений и скитаний найдя себе, наконец, приют на гостеприимной почве Бранденбурга, они до сих пор сохранили такое живое воспоминание о прежнем своем отечестве, как будто только вчера оттуда прибыли. Они живут замкнуто, образуя род маленькой республики, с очень строгими законами о нравственности; всякие развлечения, танцы и даже игра в карты воспрещаются. Против провинившихся установлен целый ряд карательных мер — пасторский выговор, вызов в собрание «старших», требование исправиться, временное отлучение от причастия и, наконец, полное исключение из общины. Чешские братья говорят по-немецки, и проповедники их в силу королевских указов должны пользоваться в церкви этим же языком. Но братья не забыли чешского языка: они говорят на нем дома и преподают его в школах. Библию они читают по-чешски; псалмы написаны и поются на обоих языках, и в ночь перед Рождеством после немецкой молитвы вдруг раздается cas radosti, чешский гимн в три строфы с старинной, оригинальной, захватывающей мелодией, которая глубоко потрясает души присутствующих. Чешские братья долго не могли поладить ни с кальвинистской, ни с лютеранской общиной, тоже плохо ладившими между собой. Эти три сестры изгнанницы питали друг к другу далеко не родственные чувства; в своих бесконечных ссорах они не скупились на оскорбления и сравнения с разными апокалипсическими зверями. Но в конце концов им все же пришлось помириться: у кальвинистов и лютеран все еще разные церкви, но школа у них общая. Они не так суровы и фанатичны, как чешские братья, и не так сильно сохранили на себе печать своего происхождения. Однако и они не забыли своего языка. В Риксдорфе чехи на прощание говорят: «Z panem bohem», вместо немецкого «adie», а вечером, смотря по тому, по каким улицам гуляешь, слышишь то «gyte Nacht», то «dobra noc».

Французскому языку не так посчастливилось, как швабскому и чешскому, — он вышел из употребления. Если еще есть несколько церквей, где — как, напр., в Берлине — проповедь говорится по-французски, то слушать ее приходит больше немцев, чем детей гугенотов; для берлинцев это является упражнением во французском языке. По некоторым местам, напр., в Цитене, в Укермарке, где французская колония, живя далеко от городов, лучше сохранила память о родине, до сих пор еще в немецкой речи встречается немало французских слов, однако в очень искаженном виде. Дети говорят родителям: pir, mir; постель называется kutsche — это французское слово couche, выговоренное на немецкий манер; groseille превратилось в gruselshen. Также исказились и фамилии: Urbain превратилось в Irrbenk, Dupont в Dippo, Vilain в Villing. При крещении продолжают даваться французские имена Jean, Jacques, Rachel; но их так выговаривают, что их и не узнаешь. Однако и до сих пор потомки гугенотов заучивают в детстве кое-какие вещи по-французски. Так, они нередко выучивают десять заповедей на мощном французском языке XVI века, и странно слышать, как маленькие девочки читают одну из них в вид:

«Tu ne paillarderas pas». Все немецкие гугеноты знают также наизусть, ничего, впрочем, не понимая, кальвинистское исповедание веры: последнее воспоминание об отечестве живет в этих немногих строках, из-за которых предки Урбэнов и Дюпонов пошли в горькое изгнание.