ПРЕДИСЛОВИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПРЕДИСЛОВИЕ

Собранные в этой книге очерки представляют собою отдельные эпизоды прусской истории, и я считаю нужным сделать несколько кратких предварительных указаний на то, с какими именно сторонами этой истории читатель может здесь познакомиться.

Пруссия есть германское государство, основанное за пределами Германии. Это определение объясняет уже многое в ее исторической судьбе. Оно отличает Пруссию от Австрии, которая представляет собой не государство, а случайно образовавшееся собрание княжеств и королевств, и от древней Германии, которая была политическим телом без определенных очертаний: ее границы, словно раздуваемый ветром занавес, то прикрывали, то открывали часть французских, итальянских и славянских земель. В Австрии сохранились племенные различие, в Германии — различие областей и разнообразие форм правление; между тем все части прусского государства, несмотря на всю свою разбросанность, очень рано слились в одно целое, жившее общими интересами: его глава облечен был верховенством не в качестве сеньора, владельца территории, но как представитель общественной власти.

В Пруссии все общественные силы были взяты государством в руки и принуждены служить его интересам. Сама католическая церковь никогда не была вполне независима ни в Бранденбурге, ни в старой Пруссии, даже в те времена, когда она управляла всем остальным миром после реформации новые церкви сделались прислужницами государства, и некоторые официальные сборники молитв, где о короле говорится почти как о боге, а о принцах и принцессах как о святых, ясно показывают, что есть особый вид христианства «ad usum короля прусского». Но и то сказать — государство здесь заслужило поклонение, предметом которого оно является. Если оно доподлинно знает обязанности всех по отношению к себе, то оно знает также и свои обязанности и исполняет их. Оно не «поглощается особою государя, оно выше его. Глубокий смысл заключается в словах Фридриха-Вильгельма I:

«Я военный министр и министр финансов у короля прусского». Этот идеальный, бессменный король прусский, министрами, т.е. слугами, которого являются сменяющие друг друга короли, это и есть государство. И никогда не бывало короля, которому бы лучше служили.

Пруссия и восторжествовала над Австрией и Германией именно благодаря тому, что она была государством. Поэтому одним из важнейших вопросов над которым могут работать историки и политики, является вопрос: как Пруссия стала государством? Чтобы ответить на него, приходится углубиться в далекое прошлое. Современное прусское государство ведет свое начало с XVII века, с того дня, когда Великий Курфюрст одел в один мундир своих солдат из прирейнских герцогств, из Бранденбурга и из Пруссии и над всеми провинциальными органами власти и местными привилегиями поставил центральную администрацию, как представительницу прусского отечества. Но Бранденбург и Пруссия были настоящими государствами уже в средние века, когда они жили врозь — Бранденбург под управлением маркграфов Асканийского дома, Пруссия под властью Тевтонских рыцарей — и когда они не имели еще никакого понятие о Гогенцоллернах. Европа переживала тогда феодальный период; повсюду права, связанные с земельной собственностью, сковывали общественную власть, которая стремилась разорвать свои путы, а в Бранденбурге и в Пруссии уже были государи, которые правили. Этот строй утвердился в Бранденбург и Пруссии благодаря тому обстоятельству, что они были колониями германского народа, и если не знать этого факта и не оценить его по достоинству, то ничего не поймешь в истории Пруссии.

Для всех народов соседи являются врагами, а границы — полями битв. Германец был врагом славянина, своего соседа на восток. Он дал ему несколько крупных счастливых сражений за то очень короткое время, когда Германия обладала известным политическим единством; но окончательной своей победой над славянами, полным их изгнанием или истреблением на спорных землях он обязан был довольно беспорядочному, но зато непрерывному натиску купцов, рыцарей, монахов и немецких крестьян, которых увлекали в славянскую землю пыл прозелитизма, любовь к приключениям и страсть к наживе. Города, монастыри и кастелянства служили естественными рамками, в которых размещались толпы этих пришельцев; но немецкие колонии недолго бы просуществовали, если бы не нашлось двух рамок гораздо шире и прочнее: военного государства маркграфов бранденбургских на правом берегу Эльбы и военного государства тевтонских рыцарей на правом берегу Вислы. Бранденбург и Пруссия выработали у себя особые учреждение, совсем непохожие на современные им германские, потому что оба эти государства были не свободно развившимися отпрысками, а искусственными созданиями, потому что они были основаны в земле врагов и в виду врага; потому что колонизаторами этих двух территорий были не народы и не части народов, которые приносят с собой в новые страны свои старые законы, но отделеные лица, вышедшие из разных областей Германии и принимавшие в завоеванной земле законы, приспособленные к нуждам этой земли.

Пять глав предлагаемой книги посвящены этому вопросу о зарождении прусского государства; из них две первые — истории Бранденбургской марки до XIV века. Бранденбург — страна пустырей и болот, но он лежит на полпути между Балтийским морем и горной цепью Силезии, между Эльбой, данницей Северного моря, и Одером, данником Балтийского; его речная сеть словно нарочно начерчена для установление сообщений между Эльбой и Неманом. Эта страна не прикрыта, но зато и не замкнута никакими границами; ей грозят опасности со всех сторон, но она может и расширяться по всем направлениям. В этой стране из смешения славян и немцев, пришедших со всех сторон Германии, образовалось народонаселение, способное постоянно принимать в себя чужеродные элементы, закаленное бедностью, выносливое и цепкое, как сосны бранденбургских песков, работящее и нелегко выпускающее из рук плоды своей работы.

В третьей, четвертой и пятой главах я пытался в широких чертах изобразить судьбы немецкой рыцарской корпорации. Тевтонские рыцари были на правом берегу Вислы тем же, чем маркграфы бранденбургские на правом берегу Эльбы: оставив далеко позади себя центр армии, они явились немецким авангардом, принимавшим на себя первый натиск врагов. Их история полна драматического интереса, как повесть о непрерывной борьбе двух рас.

Правда, когда Гогенцоллерны сделались маркграфами бранденбургскими в XV ст. и герцогами прусскими в XVII, марка была уже не тем, чем сделали ее маркграфы асканийские, и Пруссия являлась не той богатой и благоустроенной страной, какой она была в цветущие времена ордена; но старые учреждение не были совсем стерты с лица земли и оставили по себе глубокие следы; при этом, несмотря на различие эпох, условие жизни страны и населявшего ее народа остались все те же: страна имела тех же врагов; ее безопасность, ее существование были обеспечены не более прежнего; ей по-прежнему приходилось рассчитывать на одни свои силы и видеть залог спасение в своих учреждениях и в дисциплине. Пусть новые государи не знали, может быть, даже имен асканийских маркграфов и совсем не помнили о рыцарях; но тем не менее они делали то же, что делали маркграфы и гроссмейстеры: шестая и седьмая главы этой книги, где говорится о Гогенцоллернах — колонизаторах, покажут, что государство Гогендоллернов с более совершенными средствами и более ясными идеями продолжало ту самую работу, которую начади маркграфы и рыцари.

История основание берлинского университета служить содержанием последнего очерка, откуда читатель может познакомиться с некоторыми существенными особенностями прусской истории. Берлинский университет был основан в то время, когда Пруссия, казалось, была осуждена на гибель и не столько вследствие своего поражение, сколько благодаря недостаткам своего внутреннего строя. Политический строй, при котором личность является только орудием достижение государственных целей, подчиняющих себе все человеческое существо, доставляет государю в течение известного времени необычайные силы; но в конце концов он иссушает живой источник всякой силы — духовное достоинство личности. Потратив свой ум и характер на сооружение такой прекрасной государственной машины, которая все знает и все может, люди слагают затем на нее заботу все знать и все делать, и если какой-нибудь неожиданный удар сломает или просто только расстроит этот механизм, то они, потеряв голову, не знают как противиться беде и как поступать, чтобы окончательно не погибнуть. Иена была таким непредвиденным ударом; само по себе это событие показало только превосходство военного гения Наполеона; но последовавшее за ним крушение прусского государства обнаружило, что самая государственная машина Пруссии изъедена ржавчиной.

Много было благородства в мысли поднять Государство основанием Школы. И эта мысль была сразу схвачена прусским королем, ибо Гогенцоллерны, знавшие цену всякой сил, вовсе не пренебрегали силами духовными. И раньше, на их великое счастье, такие силы, как религия, служили их интересам. Религиозная терпимость, эта первая форма умственной свободы, была одним из принципов их управление, и читатель увидит из этой книги, какую громадную пользу они отсюда сумели извлечь. Самое свободомыслие, которое очень рано развилось в Пруссии на почве критики св. Писание, не причинило им вреда: замечательным образом в этой стране рационализм отлично уживался с абсолютной властью. Дело в том, что рационализм признавал самого себя в этом рационалистическом правительстве: Пуфендорф, Томазий, Волеф, Кант, Фихте, Гегель видели в прусской монархии воплощение их умозрительной идеи государства. Однако Пруссия не в состоянии была одними собственными силами зажечь новый умственный очаг, где могла бы отогреться Германия. Она не принимала никакого участие в литературном движении XVIII века. Все умственные силы Пруссии были забраны на службу государству. Тогда как во Франции, в Англии и в Италии списки писателей и ученых блещут славными дворянскими именами, прусское дворянство давало только военных, администраторов и дипломатов. Бурииуазия, с своей стороны, поставляла одних купцов и чиновников. Ученых, поэтов, писателей и артистов надобно было искать в маленьких немецких землях. Там ум не был вымуштрован по-прусски, жалкая политическая жизнь неспособна была привлечь его к себе, и он уносился естественным порывом в высшие сферы. Он в них и заблудился: по удачному выражению одного немецкого писателя, желая завоевать воздушное царство, он потерял из вида землю; но он сослужил все таки великую службу родине, воссоздав хотя бы в облаках германскую империю, и пришло время, когда люди, воспитанные этой высокой культурой и гордые сознанием ее достоинства, почувствовали себя оскорбленными при виде унижение своего отечества и решились признать тот же разум на службу его возвышению. Тогда они обратились к той стране, где была сила, т. е. к Пруссии; в это могучее тело они вложили германскую душу и основанием берлинского университета запечатлели тот грозный союз прусской военной силы с национальным немецким гением, который возвысил Пруссию и Германию, победил Австрию и победил Францию.

Итак, учреждение этой высшей школы является одним из важнейших эпизодов в истории отношений прусского государства с Германией. Здесь не мешает сказать несколько слов об этих отношениях. Как у всех победителей, у Пруссии есть свои льстецы; они не обинуясь заявляют, что главной и постоянной заботой Гогенцоллернов было служить Германии своими силами, и Пруссии они приписывают «германскую миссию». Но вся история вопиет против этой лести. Конечно, Пруссия отодвинула к востоку границы Германии, и несомненно, что ее курфюрстов и королей нельзя даже сравнивать с владетельными князьями центральной и западной Германии — этими наивными эгоистами, которые в государстве видели только орудие, изобретенное нарочно для того, чтобы им лучше жилось. Маленький немецкий князек, продававший английскому королю Георгу своих солдат для отправки их в качестве пушечного мяса в Америку, представляет поучительный контраст с своим современником Фридрихом II, который, так сказать, покупал подданных, раздавая призванным в Пруссию колонистам деньги и земли. Один бесчестил Германию, другой служил ее честью и величием; но тем не менее нельзя по совести утверждать, чтобы создатели Пруссии когда-нибудь думали трудиться для славы и пользы Германии. Рим в Италии играл некогда ту же роль, как Пруссия в Германии: он был страною убежища; он набирал своих граждан сначала среди соседних племен, а потом по всей Италии, как Пруссия брала своих подданных сначала из соседних областей, а потом из всей Германии; Рим образовал из этих различных элементов римское государство, такое же искусственное создание, как и прусское государство; но Рим никогда не рассказывал, будто бы он живет и работает для Италии: он жил Италией, а не для нее, как Пруссия жила Германией, а не для Германии.

Надо признать, однако, что с давних пор это государство, обладавшее силой и определенной политикой, являлось предметом удивление и гордости для всех немцев, чувство достоинства и патриотизм которых оскорблялись политическим бессилием Германии. После Тридцатилетней войны, когда Германия была обесчещена, разорена и политически уничтожена, все ее патриоты, сколько их оставалось, с радостью следили за деятельностью Великого Курфюрста. В следующем веке подвиги Фридриха Великого — это говорить Гете — пробудили немецкую поэзию. Наконец, в начале нашего века побежденная Наполеоном Германия ожидает своего спасение от Пруссии: в нее стекаются Штейн из Нассау, Гарденберг и Шарнгорст из Ганновера, Блюхер из Мекленбурга, Гнейзенау из Саксонии, одним словом все люди благих стремлений, идеи и меча. Тогда был основан берлинский университет, и честью для Пруссии служит то, что на нее глядели как на единственную страну, где могло успешно развиться это немецкое дело.

Так как это предисловие имеет целью ознакомить читателя с содержанием отдельных глав предлагаемой ему книги и указать их место в истории Пруссии, то ему надо остановиться на том, на чем оканчивается последняя глава. Всем и без того известно, впрочем, как были обмануты великие надежды, которые немецкий народ возлагал на Пруссию в 1813 г.; как изменило ему прусское правительство после побед, одержанных прусскими войсками, как оно возвратилось к эгоистической политике и какое негодование вызвало это предательство в Германии и даже в самой Пруссии. Однако немецкий народ не изверился в Пруссию, и в бурю 1848 года германский парламент не нашел ничего лучшего, как предложить императорский скипетр королю прусскому. Но король прусский от него отказался и сам покарал немецкую революцию. И все же те самые люди, которых он покарал, продолжали надеяться на него; обширная партия, рассеянная по всей Германии, требовала от него объединение германского отечества: он его совершил, но партия эта распалась, испытав горькие разочарование. Представители Германии, собранные в Рейхстаг, тщетно стараются внушить серьезное отношение к своему достоинству, как представителей Германии; и слишком ясно, что германская миссия Пруссии на деле привела только к подчинению германского отечества прусской гегемонии.

И еще большой вопрос, возможно ли полное согласие между духом Пруссии и духом Германии, такими различными продуктами двух совершенно несходных между собою историй. Этот вопрос разрешается на наших глазах. Sub judice lis est. Указать на все входящие в него элементы можно было бы только в опыте по философии истории Германии и истории Пруссии, чем мы займемся, может быть, со временем, по окончании других, давно уже начатых работ. Уразуметь ход чужой истории — дело трудное. Историк может вложить в дело полную беспристрастность, т.е. желание отыскать истину, и много терпение в изучение, что представляет собой средство найти ее; он может поехать посмотреть своими глазами на поднимаемые ветром пески Бранденбурга и на Вислу, омывающую подножие старых тевтонских замков; но он не жил жизнью народа, историю которого он хочет рассказать. Тех глубоких следов, которые прошлое оставило на настоящем, нельзя сразу увидеть, приехав в чужую страну. Когда мы углубляемся в изучение прошлой истории Франции, то в ее понимании нами руководить тайный инстинкт, который присущ всякой французской душе, так как она и создана этой историей. Как ни слабо падает этот луч на отдаленные века, он все же рассеивает их мрак; но иностранная история всегда остается темной; ее против воли постоянно сравниваешь с историей своей страны; ее не знаешь в ее тайниках и освещаешь только отраженным светом.

Но, по крайней мер, мы неуклонно следовали правилу — не писать ничего относительно истории Пруссии, что не являлось бы истиной перед судом нашей совести. В этих очерках нет ни слова ненависти или пристрастие. Пусть те, кто склонен вносить пристрастную пылкость в историю Германии, познакомятся с трудами некоторых немецких писателей из так называемых французоведов по истории нашей страны; зрелище грубого опьянение этих илотов отвратить их навсегда от подражание. При том же история Пруссии представляет из себя такой предмет, относительно которого нам не приходится впадать в заблуждение: здесь ошибка почти равна преступлению. И почему не восхищаться тем, что достойно восхищение в Пруссии? Есть красота в истории нации, искусственно созданной князьями при помощи канцелярий, в которых работала трудолюбивейшая в мире администрация. Великое дело было образовать этот прусский народ, приученный к порядку, экономии и повиновению, это сильное и послушное орудие правительства, умевшего думать и хотеть лучше всякого другого правительства Германии. Но прекрасна также и история долгой жизни нации, которую одушевляли тысячи страстей, где среди стольких перемен счастья, в часы безумие и в часы рассудительности, в минуты утомление и в минуты героизма, всегда чувствуется человек, француз, с его живым, чутким, благородным умом, так много действовавший и так много думавший, что его дела и мысли приносили пользу самим его врагам. Унижать из зависти или злопамятства историю Пруссии — значить наносить оскорбление нашей собственной истории.