ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В конце 1921 года Гитлер отправился во главе своих боевиков на собрание спартаковского Крестьянского союза, где они сначала сбросили председателя союза Отто Баллерштедта с трибуны, а потом избили его. Полицейский комиссар вызвал Гитлера для дачи объяснений и потребовал прекратить подобные выходки. На что Гитлер спокойно ответил:

— А зачем нам теперь это надо? Баллерштедт больше не выступает…

Озадаченный такой наглостью комиссар пообещал привлечь Гитлера к суду, а затем, зная о его близости к Пенеру, отпустил его. Но торжествовал Гитлер недолго. Через несколько дней его вызвал к себе сам Пенер и сделал достаточно жесткое внушение. Дело было не только в избиении инженера. Как бы ни симпатизировали лидеру нацистской партии полицай-президент и его помощник Фрик, они не могли до бесконечности закрывать глаза на начинавшего утрачивать чувство реальности главного редактора главной нацистской газеты. После того как Эссер в дерзкой форме ответил самому Пенеру, тот потерял терпение. Гитлер пообещал заменить зарвавшегося Эссера, и тем не менее расстались они холодно.

Гитлеру закусил губу: его в очередной раз спустили с небес на землю и указали его настоящее место. Чего стоила вся его власть над каким-то Гессом, если для всех этих господ из государственных структур он так и остался паяцем! Впрочем, дело было не только в этом. Какой бы ни была государственная власть, она обязана реагировать на столь явные нарушения общественного порядка и время от времени показывать, кто в доме хозяин.

В конце сентября положение нацистской партии еще более осложнилось. После ухода министра-президента Кара и полицай-министра Пенера Гитлер лишился могущественных покровителей. Фрика перевели в другое ведомство. Министром-президентом Баварии стал граф Лерхенфельд, который с заметной прохладой относился к нацистам. Но именно тогда Гитлер проверил в деле свое новое оружие, каким являлись штурмовые отряды. Случилось это 4 ноября 1921 года в пивной «Гофброй».

На собрание, где Гитлер должен был выступить с большой речью, явилось множество социал-демократов, исполненных желания сорвать выступление фюрера. Удивительно, но в залах пивной оказалось всего 40 штурмовиков, которые, чувствуя, что преимущество не на их стороне, пребывали во взвинченном состоянии. Масла в разгоравшийся огонь подлил сам Гитлер. Едва войдя в пивную, он заявил:

— Вы пришли сюда, чтобы оберегать нашу партию от тех, кто посмеет мешать нам. И если только кто-нибудь отважится сказать хотя бы слово, вы должны вышвырнуть этого наглеца на улицу! Нас всех ждет борьба не на жизнь, а на смерть, и мы обязаны сокрушить нашего врага! Да, нас сегодня не так много, но это еще не значит, что мы должны уступить в грядущей битве. Я верю в вас, но все же хочу предупредить: у тех, кто дрогнет в час решительного испытания, я сам отберу повязки и значки! И помните, что лучшая защита есть нападение!

Гитлер говорил убедительно, и у многих штурмовиков загорались глаза, хотя ничего нового их лидер не сказал, лишь только повторил призывы Фридриха Великого к своему войску перед Лейтенской битвой. Разогретые призывами Гитлера штурмовики принялись готовить под столами тяжеленные пивные кружки, которые намеревались метать в своих противников. Ну а дальше… «Из толпы, — вспоминал сам Гитлер, — раздалось несколько возгласов, и вдруг кто-то вскакивает на стол и орет на весь зал: «Свобода!» По данному сигналу борцы за свободу начали действовать. В несколько секунд весь зал был заполнен дико ревущей толпой, над головами которой летали, словно снаряды гаубиц, бесчисленные пивные кружки; слышно было, как ломаются стулья, разбиваются кружки, люди визжали, орали, вскрикивали. Это была безумная свалка.

Я остался на своем месте и мог наблюдать, как мои ребята полностью выполнили свой долг.

Да, хотел бы я видеть буржуазное собрание в таких условиях!

Свистопляска еще не началась, как мои штурмовики — с этого дня они так назывались — напали на противника. Как волки, бросились они на него стаями в восемь или десять человек и начали шаг за шагом вытеснять его из зала».

Более чем откровенно: «свистопляска» еще не началась, а штурмовики уже напали на врага. Конечно, их провоцировали, поскольку социал-демократы для того и явились в пивную. Но дело было уже не в них. Гитлер не только не попытался спустить все-на тормозах — он сам горел желанием увидеть «своих ребят» в действии. Начинать когда-нибудь надо было, и где, как не на таких побоищах, закалялись бойцы, и вырабатывался столь необходимый для любого войска дух победителей! Да разве мог остановить столь решительную драку человек, в котором, по признанию Гитлера, «сердце снова запрыгало от радости, вспомнились старые военные переживания».

Особенно эти «военные переживания» обострились после того, как штурмовики открыли огонь и их более многочисленные противники бросились со всех ног на улицу. Ободренные штурмовики ринулись за ними и продолжили избиение своих врагов на улице, обильно поливая мюнхенскую мостовую горячей эсдековской кровью.

Победа была полной, и Гитлер умело воспользовался ее плодами. Все принимавшие участие в побоище штурмовики были поощрены, а их подвиги золотыми (скорее, кровавыми) буквами вписаны в историю штурмовых отрядов. Да и как еще мог относиться Гитлер к боевикам, которые называли его фюрером и распевали во все горло переделанный ими гимн бригады Эрхардта: «Свастика на стальном шлеме, черно-бело-красная повязка — мы называемся штурмовыми отрядами Гитлера». Конечно, по большому счету он был подставным лицом, и штурмовики готовились совсем для других дел, но Гитлер добился своего, и теперь за ним стояло не только ораторское мастерство, но и реальная сила, позволявшая ему властвовать на мюнхенских улицах.

* * *

Но что значат улицы по сравнению с мечтой обо всей Германии! В 1922 году Гитлер был уже известен как лидер молодой и быстро развивающейся партии. Однако его авторитет простирался лишь на Южную Баварию, в то время как амбиции не имели границ. То, о чем он мечтал, прекрасно выразил на конференции лидеров националистов хорошо известный по съезду в Зальцбурге Рудольф Юнг, увидевший в нем главного жреца нацизма. «На севере, — писал он в послании националистическим группам, — нет сколько-нибудь значительной национал-социалистической партии, Мюнхен фактически остается центром движения в Германии. Я ожидаю благоразумия от наших партийных товарищей в Берлине, Лейпциге и других местах, чтобы для развертывания движения во всей Германии они стали подчиняться Гитлеру». Он советовал им не только подчиниться Гитлеру, но и помогать ему в «развертывании движения во всей Германии». Самому же фюреру рекомендовал объединить все родственные направления под единой вывеской.

Гитлер был против. Он не нуждался ни в чьей помощи и без рассуждения принял бы под свое крыло любую националистическую группу при условии, что она полностью растворится в нацистской партии и будет подчиняться ему лично. А то, что предлагал Юнг, слишком отдавало столь ненавистным ему парламентаризмом. То же касалось и Северной Германии.

— Я, — заявил Гитлер на одном из собраний, — никогда не пойду к представителям национал-социализма из Северной Германии, а вот они пусть приходят… Но только как покорные члены!

Однако быстро набиравшее силу национал-социалистическое движение уже невозможно было остановить, его группы появились по всей Германии, и Гитлеру во что бы то ни стало надо было взять их под свой контроль. Он не забыл июльский бунт в партии и хорошо понимал, к чему все это может привести. Он считал, что у нацеленного на власть движения не может быть нескольких вождей. А чтобы ни у кого не оставалось иллюзий на этот счет, он официально закрепил эту линию партии на I партийном съезде, который состоялся в конце января 1922 года.

— Мы, — вещал он с трибуны съезда, — должны отказаться от горсти трусливых и дрянненьких буржуа, которые легко кричат «ура», а на самом деле дрожат перед каждым уличным крикуном. По этой же причине нам необходимо провести чистку и своих собственных рядов, так как наше движение постепенно становится очагом благонамеренных, но тем не менее опасных болванов, которые умеют только смотреть в зеркало прошлого и желают отодвинуть наш народ на тысячу лет назад. В своем ослеплении они не замечают, что речь может идти не о возрождении отживших форм, а только о создании нового немецкого права, самым непосредственным образом приспособленного к экономическим условиям нашего времени! Как это ни печально, но и по сей день никто еще так и не понял особенности того периода, который переживает наше движение, и именно поэтому оно должно быть централизовано в Мюнхене, и именно Мюнхен должен стать не только образцом и своеобразной школой, но и той гранитной скалой, за которой движение может чувствовать себя в безопасности! Никто не должен сомневаться в том, что у движения есть достойное его руководство, и все должны знать, где это самое руководство находится!

31 января 1922 года без особой помпы партийный съезд закончил свою работу. Никто и не подумал оспаривать главенствующее положение Гитлера и баварцев в партии, и несмотря на столь бледное завершение первого партийного форума, Гитлер укрепил свои позиции. И воистину трижды был прав тот, кто сказал: «За кем остается владение, за тем остается и право».

* * *

В январе 1922 года Гитлер вместе с «негодяем» Эссером был приговорен к трем месяцам тюрьмы за устроенное им избиение инженера Баллерштедта. Но гораздо больше его испугало то, что новый министр внутренних дел доктор Швейер потребовал его высылки из Баварии. Его поддержало правительство, и если бы не солдатские союзы, вступившиеся за своего «старого боевого товарища», на карьере Гитлера был бы поставлен жирный крест, а мировая история могла пойти иным путем.

Гитлер решил на некоторое время уйти в тень. Но без дела он не сидел, и в конце весны его видели в берлинском Национальном клубе, где он продолжал обхаживать фон Борзинга.

В апреле он отличился тем, что устроил скандал в одном из берлинских кафе в связи с подписанием Раппальского договора, обвинив «дохлое» правительство во всех смертных грехах. И ему даже в голову не пришло, что один из самых умных политиков того времени министр иностранных дел В. Ратенау, которому при всем желании нечего было противопоставить ультиматуму союзников, по сути дела спас страну.

Страны-победительницы были настроены против Германии весьма воинственно, и особенно своей жесткой позицией отличался премьер-министр Франции Р. Пуанкаре, который обвинил Германию в сознательном обесценивании своей валюты и требовал установить над ней финансовый контроль. Вот тогда-то Ратенау и решился на отчаянный поступок, подписав 16 апреля 1922 года в Рапалло мирный договор с Советской Россией, который вывел ее и Германию из той международной изоляции, в какой они находились после войны.

Это был умный и тонкий ход, но именно он стоил Ратенау жизни. Когда 24 июня 1922 года он отправился на работу в машине с открытым верхом, его нагнала машина с тремя боевиками из «Консула». Один из террористов бросил гранату, а другой несколько раз выстрелил в министра. Через несколько часов Ратенау скончался.

Убийство министра иностранных дел потрясло страну, рейхсканцлер Вирт произнес в рейхстаге знаменитую речь, которую закончил словами: «Враг стоит справа!» 18 июля 1922 года рейхстаг принял Закон «О защите республики», который вводил смертную казнь за политические убийства.

Когда, всего через несколько дней, Гитлер появился в Баварии, она бурлила. Закон «О защите республики» баварцы встретили в штыки, они и слышать не хотели ни о каком расширении власти центрального правительства. Особенно волновались правые, в считанные дни сумевшие довести «народную душу до белого каления» против той решительности, с какой центральные власти поставили существующую в Германии форму правления и ненавистную многим демократию под защиту закона.

Лерхенфельд оказался в трудном положении: Бавария не Пруссия, и не считаться с правыми, за которыми стояли военные, он не мог. Тогда он пошел на компромисс, согласившись на новый закон, но выторговав себе право учредить южногерманский сенат при верховном государственном трибунале, и получил от президента Эберта заверения в том, что на этом политика централизации остановится.

Не всем это понравилось, и самые горячие баварские головы увидели в компромиссе очередное поражение. Началось опасное для правительства брожение, и Гитлер получил возможность выступить на многотысячном митинге на площади Короля как против собственного трусливого правительства, так и против произвола Пруссии.

— Не пугайтесь пруссаков, — призывал он слушавших его людей, — и не пресмыкайтесь перед евреями, а проявите твердость перед нынешними хозяевами Берлина, и тогда за вас будут стоять миллионы немцев по всей Германии, называются ли они пруссаками или баденцами, вюртенбержцами и австрийцами!

Но все это были пусть и пламенные, но только речи, к которым в Баварии уже начинали привыкать. Куда хуже для баварских правителей было то, что военные уже по-настоящему зашевелились. Как того и следовало ожидать, во главе военного заговора стояли давно знакомые лица: Эрнст Рем и начальник пехотных частей 7-й дивизии генерал фон Эпп. Они очень рассчитывали на то, что после выраженного в вежливой форме генеральского ультиматума о невозможности дальше терпеть сложившееся положение вещей в Германии Эберт не осмелится бросить военной силе вызов и уйдет.

Но… ничего из этого не получилось. Нечто подобное замышлял отдельно от военных союз «Бавария и империя», возглавляемый советником Питтингером. Честолюбивый и хитрый, он тоже пришел к выводу, что пора действовать. 24 августа 1922 года он вызвал с курорта Пенера и приступил к подготовке переворота. А когда он все-таки оповестил находившихся в Графенвере рейхсверовских генералов о своем намерении, Рем пришел в бешенство и отказался поддерживать путч П.П., как он был назван по начальным буквам фамилий его духовных отцов. В одночасье лишившийся мощной поддержки Питтингер распустил своих помощников и вместе с Пенером… отправился на курорт.

Известное разочарование испытал и Гитлер. Он очень надеялся получить с помощью рейхсверовских штыков политическую власть и считал, что пробил час для решающих действий, поэтому исступленно кричал на митингах:

— Если мы не используем этого момента, он никогда более не повторится!

Увы, «этот момент» так и не был использован. Что же касается повторения, то тут Гитлер ошибался. Пройдет всего какой-то год, и он сам попытается устроить государственный переворот.

Министр внутренних дел Баварии Швейер был весьма озабочен активностью лидера нацистов и со всей серьезностью попросил его при личной встрече «не делать глупостей». Гитлер и здесь не удержался от дешевой игры и, вскочив со своего места, ударил себя кулаком в грудь.

— Господин министр, — воскликнул он, — даю вам честное слово, что никогда в жизни не прибегну к путчу!

Швейер поморщился. Он намеревался защищать государство полицейскими штыками, но никак не честными словами революционеров. Он был умным человеком, этот Швейер, и прекрасно понимал, что если Гитлер и сдержит свое честное слово, то в высшей степени агрессивное правое движение сметет его со своего пути, как путники убирают с дороги мешающие им камни. Но ему не оставалось ничего другого, как только сделать вид, что он поверил ему.

Сам же Гитлер отправился… в тюрьму отбывать назначенное ему наказание, которое по каким-то не известным никому причинам сократили до одного месяца. Рассказывая о военном периоде Гитлера, мы уже говорили о его прямо-таки зверином чутье, с помощью которого ему удавалось оставаться в живых там, где другие гибли десятками. И как знать, не сработала ли это самое чутье и на этот раз. В связи с заговором в Баварии шла «охота на ведьм», и такая одиозная личность, как Гитлер, вполне свободно могла угодить под горячую руку того же полицай-министра.

* * *

Однако вместо него под эту самую горячую руку попали фон Эпп и Рем. Последнего перевели в штаб генерала фон Меля при 7-й дивизии. Гитлер внимательно следил за происходившим на «воле», и, конечно, ему не нравился разрыв очень мощного во всех отношениях тандема Эпп — Рем, который мог негативно отразиться на партии. И все же с куда большим вниманием он наблюдал за тем, что происходило в Италии, где Бенито Муссолини совершал свой знаменитый поход на Рим.

Выйдя из тюрьмы в октябре 1922 года, он последует примеру Муссолини и организует налет на политических противников. В сопровождении 800 боевиков под звуки оркестра Гитлер отправился на празднование Дня Германии в Кобург, который считался цитаделью социал-демократов. Раскидав враждебную толпу, нацисты дважды прошли по городу под триумфальные марши. С того дня Кобург превратился в надежный оплот нацизма, а каждый участник октябрьского похода получил специально отлитую в честь этого события памятную медаль.

Аналогия напрашивалась сама собой, и «негодяй» Эссер, который при всех своих недостатках свято верил в Гитлера, заявил на партийном собрании в ноябре 1922 года: «Нам не надо подражать итальянскому Муссолини, у нас уже есть свой — это Адольф Гитлер».

Гитлеру было приятно слышать столь лестное о себе мнение, особенно если учесть его мечту о приходе «железного человека» в «грязных сапогах». Но куда более важным для него было то, что Муссолини одержал победу без единого выстрела. Именно такая революция пришлась по душе немецкому обывателю, которому никогда не нравился вид крови на мостовых.

Гитлер всячески развивал тему Муссолини и обещал поступить с немецким парламентом так же, как дуче поступил со своим. «Политическая свобода, — сказал он, — всегда является вопросом силы». Затем после небольшой паузы добавил: «Ну а сама сила является только результатом войн».

Впрочем, он зря оправдывался — никто не обратил внимание на его слова: его сторонников гораздо больше радовало то, что грядущая революция в Германии пройдет столь же безболезненно, как в Италии. А сам подражатель и горячий поклонник дуче на какое-то время стал самым популярным «революционером».

Так неожиданно для многих политических аналитиков уже в 1922 году обыватели созрели для Гитлера. И ничего странного в этом не было. К фюреру их подтолкнули бедственное экономическое положение в стране, страшная инфляция и новое унижение нации, которая та испытала после вторжения французов в Рурскую область. Все эти беды Гитлер продолжал объяснять слабостью власти и тем наглым беспределом, который устроили-де в стране ростовщики. Его слушали как единственного в Германии человека, который обещал без суда и следствия перевешать всех ростовщиков и спекулянтов.

Надо отдать должное: Гитлер старался вовсю. Чуть ли не каждый день он обрушивался с критикой на биржи, которые содействовали спекуляции, чем завоевывал сердца мелких вкладчиков, все внимательнее прислушивавшихся к лидеру нацистской партии.

Имевший достаточный опыт ораторства перед большими аудиториями, Гитлер стал с еще большей тщательностью готовиться к своим выступлениям. Он подолгу отрабатывал каждую гримасу, каждый свой жест и, основательно поработав над «стойкой», в конце концов остановился на позе а-ля Цезарь.

Радовала его и газета, которая получала все больше подписчиков, Эккарт уже не раз говорил Гитлеру, что, если так пойдет и дальше, им придется сделать «Фелькишер беобахтер» ежедневной.

— Я, — кокетничал Гитлер в кругу своих друзей, — не многого требую от жизни, я хотел бы только, чтобы движение развивалось и чтобы я мог прилично существовать как редактор «Фелькишер беобахтер»…

Впрочем, за его кокетством стояло вполне определенное желание: хорошо жить. Да, он стал лидером приобретавшей все большую популярность партии и самым выдающимся ее оратором, но в то же время продолжал жить в небольшом скромном домике, ездил на собрания в видавшем виды автомобиле и делал все возможное, чтобы партия не тратила на него ни единой лишней марки. И что бы там ни говорил Эссер о «выдающемся революционере», Гитлер так и не победил (и никогда не победит) свое стремление к буржуазной сытости. Она только мысль о том, что он может оказаться среди пролетариев, бросала его в холодный пот.

Нищету, вечную грязь и убогость жилищ — все это он знал не понаслышке, когда проживал в рабочих кварталах в Вене. «Даже не знаю, — вспоминал он, — что тогда потрясло меня больше: материальная ли нищета тех, кто в те годы составлял круг моих приятелей, грубость ли и дикость их нравов или же низкий уровень их умственного развития».

Другое дело, что Гитлер испытывал при виде всего этого лишь потрясение, но никоим образом не сострадание. Напрочь оторванный от рабочего класса, он никогда не чувствовал к нему ни малейших симпатий, а после того как в той же Вене с ужасом убедился, что не только чешские, но немецкие рабочие ниспровергают все, чему он придавал такое большое значение, он, надо полагать, стал откровенно презирать их. «Буквально все они затаптывали в грязь… нацию, — писал он, — поскольку считали ее порождением капиталистических классов; отечество, так как считали его орудием буржуазии для эксплуатации рабочего класса; власть закона — поскольку для них это было средство держать пролетариев в узде; религию, которую считали средством одурманивания народа для его последующего закабаления; мораль — как символ тупой и рабской покорности». И если для того же Сталина все эти постулаты являли суть священного марксистского писания, то Гитлер, услышав подобные речи от немецких рабочих, сразу же задался вопросом: «А достойны ли все эти убогие люди принадлежать к великой нации?»

Помимо всего прочего Гитлер давно понял, что без той самой буржуазии, с которой призывали бороться еврей Маркс и большевистские жиды из России, ему никогда и ничего не выиграть. Он может заигрывать с кем угодно, говорить все что угодно, но ставить ему придется только на то самое среднее сословие, которое по большому счету и будет определять судьбу страны. Точно так же, как еще совсем недавно клялся отдать всю собственность рабочему, теперь он был готов защищать эту самую буржуазную собственность от этих же рабочих. И пусть не сразу, но награда не заставила себя ждать: буржуазия признала его и в конечном счете привела к победе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.