Глава III. Первое утро войны

Глава III. Первое утро войны

Судя по японским источникам, император принял решение о начале военных действий против США, Великобритании и Голландии 1 декабря 1941 г. в 4 часа дня.

Несмотря на то что это действие было скорее ритуальной игрой, нежели актом, что-то решавшим, тем не менее слова «война» или «объявление войны» в указе не фигурировали.

Присутствовали при историческом подписании начальник Генерального штаба Сугияма и начальник Морского Генерального штаба Нагано. Они тут же передали соответствующие указания нижестоящим армейским и морским штабам без упоминания дня начала войны, хотя предполагали, что это случится 8 декабря.

Важно отметить то, что обычно выпадает из работ, посвященных войне на Тихом океане: в указе императора говорилось, что в случае, если «японские соединения и части подвергнутся нападению до дня X, они должны немедленно открыть военные действия». Приказ начальников штабов соответственно требовал уничтожать самолеты противника в случае попытки совершать разведывательные полеты над важными пунктами сосредоточения японских сухопутных войск и базами кораблей японского флота.

А так как концентрация японских войск в исходных местах наступления началась задолго до императорского эдикта, то этот пункт приказа означал фактическое начало войны, если считать таковой сознательное уничтожение вражеской боевой силы и техники.

2 декабря начальники Генеральных штабов окончательно согласовали начало боевых действий — 8 декабря. При выборе этого учли то, что наиболее благоприятным моментом для нападения с воздуха во взаимодействии с кораблями будет двадцатая ночь с момента последнего полнолуния. К тому же 8 декабря выпадало на воскресенье, а в выходной день бдительность обязательно снижается и часть ключевых фигур в командовании противника покидают свои части или корабли.

Здесь уместно вспомнить о том, что комкор Жуков начал свое наступление на реке Халхин-Гол именно в воскресенье, когда многие японские офицеры и генералы отъехали на выходной день в городок в ста километрах от места боев.

Командование японской армии и флота всю последнюю неделю находилось в крайне нервном состоянии, что можно проследить по японским источникам. В Токио полагали, что если Англия и США догадаются о решении начать войну, все погибло — перенести начало удара там уже не могли. Нетрудно предположить, что любая неожиданность воспринималась в Ставке как провал.

Неожиданно из Штаба экспедиционных войск в Китае пришла телеграмма о том, что разбился транспортный самолет, на борту которого находился майор Сугисака, который вез приказ о начале войны командующему 23-й армией. Самолет упал на контролируемой китайцами местности в районе Кантона.

В Генеральном штабе началась паника. Главное, что желали там узнать: сгорел ли самолет и сгорел ли вместе с ним документ? Туда было послано несколько разведывательных самолетов и готовили группу парашютистов — но катастрофа произошла в горах и далеко от линии фронта. Спуститься к обломкам самолета не удавалось. Тем более что его окружила толпа китайских солдат.

Если документ попадет в Чунцин, в ставку Чан Кайши — все пропало!

Пока томились ожиданием, попал ли приказ в руки китайцев, из Таиланда морской атташе сообщил, что в местной прессе опубликована телеграмма о вторжении японских войск в Таиланд 4 декабря.

Из Нидерландской Индии телеграфировали, что там введено чрезвычайное положение. Почему?

Из Сиамского залива шли сообщения о разведывательных судах неизвестной принадлежности.

Корабли эскадры Нагумо начали подзаправку в открытом море. Погода улучшилась, волнение спало. Японские газеты вышли под большими заголовками: «Япония возобновляет попытки достичь соглашения с США».

Как уже отмечалось, значительная доля ответственности за то, что нападение японцев на Перл-Харбор застало американский флот врасплох, лежит на тех, кто отвечал за оборону страны. В том, что Перл-Харбор не встретил японские самолеты в полной готовности, виноваты и руководители США, которые продолжали убеждать себя и флот в том, что Япония не решится напасть на Перл-Харбор, и командование базы, которое разделяло эту удобную точку зрения. Даже сообщение американской разведки о том, что она «потеряла» шесть японских авианосцев, никого не встревожило. Наконец, 2 декабря японский консул в Гонолулу получил телеграмму из Токио, в которой требовались такие подробности о пребывании в порту кораблей и средствах его обороны, что любому стало бы ясно — нападение будет произведено именно на Перл-Харбор. Телеграмма была отправлена на дешифровку в Вашингтон и отложена ждать очереди — ведь речь в ней шла о Гавайях, а Гавайям, как считали в американской столице, ничего не угрожало.

6 декабря, когда японский флот с потушенными огнями, храня радиомолчание, приближался к Гавайским островам, в Вашингтоне было получено сообщение из Лондона. В нем говорилось, что 35 японских транспортов, 8 крейсеров и 20 эсминцев сопровождения направляются к Малаккскому полуострову. Это могло означать лишь одно: японцы решили нанести удар по Сингапуру. И когда на ежедневном совещании морской министр Ф. Нокс задал вопрос: «Не собираются ли японцы ударить по нам?", контр-адмирал К. Тэрнер от имени командования флота ответил: «Нет, господин секретарь. Они ударят по англичанам. Они еще не готовы напасть на нас». Ни один человек не возразил адмиралу.

В субботу вечером в официальных учреждениях Вашингтона наступило предвоскресное затишье. Зато в японском посольстве кипела жизнь. Там переводили на английский полученный из Токио меморандум, который следовало вручить госсекретарю в 13 час. следующего дня. Посольские работники не подозревали, что на этот час назначено нападение на Перл-Харбор.

В отличие от Гонолулу, в Сингапуре была объявлена тревога. Сведения о том, что громадный караван транспортов движется к берегам Малайи, распространились по крепости и городу. Настороженно глядели орудия могучих «Рипалза» и «Принца Уэльского», изготовились пушки береговой обороны. В Токио тоже царила тревога. Генералы стояли перед картами, на которых были нанесены точки — корабли и эскадры. Поступили сведения, что караван, идущий к Малайе, замечен английским самолетом-разведчиком. Самолет сбит. Успел ли он сообщить об увиденном? Но главное — эскадра, идущая к Перл-Харбору. Что означает молчание американцев? Может быть, флот уже замечен и движется к ловушке?

Утром 7 декабря Рузвельт решил направить императору Японии личное послание. Оно было выдержано в миролюбивых тонах, и, единственное условие, которое ставилось Японии, был вывод войск из Индокитая. О Китае в послании не было ни слова. В 7 час. 40 мин. государственный департамент объявил журналистам, что личное послание президента США императору составлено и отправлено. Оно достигло Токио в полдень, но осталось на телеграфе. Дело в том, что главный военный цензор по поручению армейского начальства приказал директору телеграфа задерживать все иностранные телеграммы на 10 часов. Кому-то (в первую очередь, очевидно, премьеру Тодзио) было невыгодно, чтобы в последний момент американцы предложили мир.

В 11 час. утра перед Белым домом остановилась небольшая машина. Капитан-лейтенант Крамер вбежал в приемную и, вручив дежурному офицеру пакет, сказал, что в нем находится перехваченный и расшифрованный документ чрезвычайной важности — меморандум из Токио, который должен быть вручен госсекретарю сегодня. Выйдя из приемной, Крамер задумался, что бы мог означать срок передачи меморандума, указанный в приписке. Раньше Крамер служил два года на Гавайях, и ему пришло в голову, что час дня в Вашингтоне означает половину восьмого утра в Гонолулу — время завтрака на кораблях. Крамер ворвался в кабинет адмирала Старка, когда тот дочитывал меморандум, и с порога сообщил командующему флотом, что через полтора часа на Перл-Харбор может быть совершено нападение и еще не поздно позвонить адмиралу Киммелю. Рука Старка потянулась к телефонной трубке, но замерла. «Нет, — сказал Старк, — не следует тревожить его. Нападение на Перл-Харбор совершенно невероятно"[3]. Вместо этого адмирал решил рассказать об опасениях Крамера президенту, но телефон у того был занят, и Старк занялся другими делами. Правда, начальник Генерального штаба армии генерал Маршалл, узнав о японском меморандуме, все-таки послал предупреждение командующим войсками на Филиппинах, в зоне Панамского канала, Сан-Франциско и на Гавайи. Три первых адресата телеграмму получили. Но на Гавайи телеграмма пошла без грифа «срочно», и командующий гарнизоном получил ее только через несколько часов после японского нападения.

К часу дня Хэлл вызвал к себе военного и морского министров. Они ждали, когда явятся японские послы, но прежде чем это случилось, радиостанция Гонолулу передала сообщение о начале японского нападения на Перл-Харбор. Поэтому, когда вошли японские дипломаты, Хэлл уже знал, каким образом началась война и что означал срок передачи меморандума. Государственный секретарь внимательно прочитал его, стараясь не показать, что он уже знаком с этим документом. Затем он поднял голову и, глядя послам в глаза, сказал: «Я должен заявить, что за все 50 лет моей государственной службы я никогда не видел документа, наполненного гнусной ложью и извращениями в таких размерах. До сего дня я никогда не думал, чтобы хоть одно правительство на нашей планете было способно на это». Не ожидая ответа, Хэлл указал японцам на дверь. Те, поклонившись, вышли. Они были единственными в здании госдепартамента, кто еще не знал, что война началась более часа назад. Вернее, еще раньше: японский конвой, который подошел к тому месту Малаккского полуострова, где Таиланд граничит с Малайей, в полночь по токийскому времени бросил якоря неподалеку от берега. Основная группа кораблей остановилась у Сингоры, три транспорта стали в виду Паттани, еще три приблизились к Кота-Бару. Было тепло, маслянистые волны покачивали корабли, солдаты вполголоса переговаривались на палубе, осторожно разминаясь после тяжелого пути. Луну заволокло облаками. В 1 час 15 мин. артиллерия конвоя открыла огонь по берегу. В Перл-Харборе было без четверти шесть. Таким образом, война на самом деле началась за два часа до нападения на Перл-Харбор.

Грохот пушек от берегов Малакки не докатился до центра Тихого океана. В эти минуты самолеты начали отрываться от палуб авианосцев. Качка была больше допустимой, но самолеты один за другим взмывали с мокрых палуб и исчезали в низких облаках. Вскоре 183 самолета первой волны ушли к Перл-Харбору. Через час стартовала вторая волна — 170 самолетов. И сразу, как только стих гул моторов, на авианосцах наступила гнетущая тишина.

Первые японские бомбардировщики приблизились к Перл-Харбору в 7 час. 48 мин. Пустоту неба нарушали лишь те небольшие частные самолеты, владельцы которых, пользуясь отличной погодой, поднялись в воздух. Командир эскадрильи передал адмиралу Нагумо радиосигнал «Тора-тора-тора». Услышав это кодовое слово, означавшее «тигр», на авианосцах поняли, что война началась, и началась удачно. Часть самолетов рванулась к американским аэродромам, на которых крыло к крылу стояли сотни машин, остальные по пологой дуге снижались к линкорам.

В этот момент на кораблях заканчивался завтрак, готовились к подъему флага, духовые оркестры вот-вот должны были грянуть гимн. Выпустив торпеды, самолеты взмыли вверх. Вдруг раздался глухой взрыв, и линкор «Оклахома» содрогнулся. Тут же в борт линкора врезались еще две торпеды, и «Оклахома» начала крениться на борт. Оркестр разбегался, бросая инструменты, ничего не понявшие матросы выскакивали на палубу, но за те восемь минут, что были отмерены «Оклахоме» с момента первого взрыва до той секунды, когда линкор перевернулся и уткнулся мачтами в дно, мало кто успел спастись. Когда линкор через несколько месяцев подняли со дна, в нем было найдено более 400 трупов.

Громадные клубы дыма поднялись над «Вест-Вирджинией», в которую попало несколько торпед. Линкор медленно опустился на дно; в месте его стоянки было неглубоко, мачты и верхние надстройки корабля остались над водой. Линкор «Калифорния» также затонул после ряда прямых попаданий. Худшая судьба ждала «Аризону». Через несколько минут после начала нападения один из снарядов с пикирующего бомбардировщика достиг ее порохового погреба — столб дыма, огня и обломков поднялся на 300 м ввысь. Практически все, кто был на борту, более 1 тыс. человек, мгновенно погибли.

Когда последний японский самолет покинул небо Перл-Харбора, из восьми американских линкоров, стоявших в бухте, пять были потоплены и три повреждены. (Все они, за исключением «Аризоны» и «Оклахомы», впоследствии вернулись в строй.) Повреждены были также три легких крейсера, три эсминца и четыре вспомогательных судна. На аэродромах было уничтожено и повреждено более 300 самолетов.

Погибло около 2,5 тыс. человек, в основном моряков; более 1 тыс. было ранено и обожжено — многие, когда старались отплыть от тонущих кораблей по воде, затянутой слоем пылающего мазута. Японцы потеряли 60 человек, 29 самолетов и пять малых подводных лодок, также участвовавших в нападении.

В 10 час. утра возвращавшиеся японские самолеты начали опускаться на палубы авианосцев. Пилоты упрашивали командующего повторить налет, чтобы довершить разгром, тем более что авиация противника не сможет оказать сопротивления — ее больше не существует. Ожидая приказа, механики и оружейники спешно готовили самолеты к новому вылету. Помимо кораблей в Перл-Харборе оставались важные цели, в первую очередь доки и склады топлива — если их удастся уничтожить, то база выйдет из строя надолго. Однако Нагумо объявил офицерам, что больше атак на Перл-Харбор не будет. Эскадра авианосцев слишком ценна для Японии, чтобы рисковать ею, оставаясь в такой близости от Гавайских островов. Ведь неизвестно, где находятся американские авианосцы.

В огромной литературе, посвященной нападению на Перл-Харбор, существует множество мнений по поводу того, прав или нет был японский адмирал, решив вернуться домой. Нет общей точки зрения и по вопросу о том, насколько целесообразным было само нападение. «С точки зрения высокой политики, — пишет американский историк Э. Йоне, — нападение на Перл-Харбор было страшной ошибкой. Трудно представить себе любой иной акт, который смог бы сплотить американский народ против Японии... Японцы предвидели американскую реакцию, но полагали, что стратегические результаты нападения стоят этого. Однако с точки зрения стратегии ошибка Перл-Харбора заключалась в том, что это нападение было бессмысленным. Тихоокеанский флот США не смог бы даже при желании помешать высадке японцев на юге. Американские планы войны были в сущности своей оборонительными... Даже с точки зрения тактики атака на Перл-Харбор была ошибочной, потому что линейные корабли не были настолько эффективны, как авианосцы. Куда эффективнее было уничтожить нефтяные склады и портовые сооружения».

Однако в 1941 г. удар по Перл-Харбору никем не рассматривался как японская ошибка. Психологический эффект был действительно велик, и в первую очередь в самой Японии. В стране возобладали настроения шовинизма, уверенности в непобедимости японского оружия. Удар по американскому флоту и авиации также был значителен, и независимо от рассуждений, сделанных много лет спустя, остается фактом, что ни авиация на Гавайях, ни флот не смогли прийти на помощь Филиппинам и другим странам Юго-Восточной Азии, и это облегчило задачу «первой фазы» японской агрессии. По крайней мере на год японский флот стал хозяином морских путей в Тихом океане и этим преимуществом воспользовался.

После того как вести об удаче в Перл-Харборе и начале высадки в Малайе достигли Токио, следовало сделать формальный шаг — объявить войну. В полдень император приложил свою печать к рескрипту об объявлении войны, а премьер Тодзио выступил по радио, заявив, что причиной войны стало желание Запада покорить мир. Тодзио предсказывал, что война будет долгой и трудной и ставка в ней — жизни сотен миллионов азиатов, за свободу которых сражается Япония. По окончании речи Тодзио, которую жители Токио и других городов слушали, выйдя на улицы, прозвучали слова военной песни:

В море трупы, трупы в воде,

В горах трупы, трупы в полях.

Я умру за императора,

Я никогда не обернусь назад.

Известие о вступлении Японии в войну против США не вызвало в гитлеровской Германии радости. В день Перл-Харбора Гитлер находился на Восточном фронте. Начало советского контрнаступления под Москвой вызвало в немецком командовании состояние, близкое к панике. Наиболее дальновидные гитлеровские генералы понимали, что за этим ударом последуют более ощутимые.

Первой реакцией Гитлера на японскую акцию у Перл-Харбора было раздражение. До последней минуты фашистская ставка рассчитывала, что Япония вторгнется в Сибирь и не даст таким образом советскому командованию перебрасывать подкрепления на Запад. Теперь же стало ясно, что масштабы военных действий на Тихом океане не позволят Японии воевать на севере.

Риббентроп доложил Гитлеру, что Япония через своего посла Осиму настаивает на объявлении Германией в соответствии с Тройственным пактом войны Соединенным Штатам. Гитлер предпочел сохранить союз с Японией и приказал Риббентропу довести до сведения Осимы, что отдан приказ о нападении на все американские суда и вопрос формального объявления войны — дело ближайших дней или часов, тем более что он понимал: в ближайшем будущем США и без японского фактора вступят в войну. 11 декабря Гитлер выступил на заседании рейхстага. «Мы всегда ударяем первыми! — кричал он. — Сумасшедший Рузвельт разжигает войну, а затем фальсифицирует ее действительные причины». Затем Гитлер принял японского посла, и тот изложил стратегические планы японского командования, в которых предусматривалась оккупация Юго-Восточной Азии с последующим завоеванием Индии. От имени своего правительства Осима предложил Германии синхронизировать действия в этом районе. Гитлер дал обещание двинуться через Кавказ к Ирану и Ираку: он стремился к нефти. Успехи японских войск в Азии были так внушительны, а потери в сырье, территориях, людях, которые несли англичане и американцы, столь велики, что вскоре германское военное руководство сочло их достаточно веской компенсацией за отказ Японии напасть на основного противника Германии — Советский Союз.

* * *

Филиппины лежали на пути японской агрессии. Они обладали немалыми собственными богатствами, но главное, были ключом к Индонезии и материковым странам Юго-Восточной Азии. Логика строительства империи требовала обеспечения тыла при наступлении в сторону Индии и Австралии, и, до тех пор пока Филиппины оставались в руках США, коммуникации японской армии находились под угрозой.

Нельзя сказать, что возможность нападения на Филиппины полностью игнорировалась военным командованием США. Меры по укреплению обороны архипелага проводились, туда были направлены «летающие крепости» дальневосточной авиации, строились береговые укрепления, увеличивалась армия, в том числе филиппинские части. Но все эти меры принимались с такой недооценкой японской армии, будто ее возможности остались на уровне начала века.

По своему политическому развитию Филиппины значительно отличались от других стран Юго-Восточной Азии. К концу XIX в., когда такие страны материковой Юго-Восточной Азии, как Бирма и Вьетнам, стали частью британской и французской колониальных империй, на Филиппинах уже существовало сильное национально-освободительное движение и колониальная эпоха готова была завершиться. Однако борьбе филиппинцев за независимость не дано было в тот период увенчаться успехом, и на смену испанским колонизаторам пришли американские, которые под предлогом помощи филиппинцам высадили на архипелаге свои войска. Независимая Филиппинская республика просуществовала недолго, однако память о ней не исчезла, и колониальной администрации США приходилось всерьез считаться с национальными силами.

Включение Филиппин в американскую экономическую систему привело к более быстрому, чем прежде, развитию страны, укреплению местной буржуазии, росту рабочего класса и проникновению на Филиппины новых идей. Политическая активность на Филиппинах была также куда более разнообразной и свободной, чем при испанцах. В то же время энергичный и могущественный американский капитализм подавлял местную экономическую активность, и оппозиция американскому господству исходила в значительной степени от филиппинской буржуазии, вынужденной отступать перед американским и китайским капиталом. Бурлящая деревня, всегда готовая к восстаниям, охватываемая порой мессианскими волнениями, была источником массовой поддержки национальных сил. Рост национального движения заставил американский конгресс принять в 1932 г. Закон о независимости Филиппин, предусматривавший предоставление независимости после десятилетнего переходного периода. В рамках этого закона Филиппины в 1935 г. получили автономию, и тогда же была принята конституция, действовавшая до 1973 г., что говорит о ее достаточно прогрессивном для своего времени характере. Выборы в парламент, прошедшие в сентябре 1935 г., дали победу Партии националистов во главе с Кесоном. Пылкий оратор и «сильная фигура», Кесон был известен всей стране как неутомимый пропагандист независимости. Он умело использовал как свою популярность, так и то, что его политические воззрения устраивали местную буржуазию и американцев. Кесон стал президентом страны, пост вице-президента занял Ос-менья.

Объявляя автономию Филиппин, американцы поступились рядом своих колониальных прав. Многие крупные административные должности были переданы филиппинцам, была создана национальная филиппинская армия. Впрочем, суверенитет США над архипелагом в течение переходного периода сохранялся, американские войска оставались на Филиппинах, и всеми вопросами обороны страны ведал американский генерал Макартур, получивший после увольнения из армии США чин фельдмаршала филиппинской армии.

Автономия была в первую очередь выгодна крупнейшим торговцам и торговым посредникам, связанным с политической элитой тесными родственными и деловыми узами. После прихода к власти Кесона крупные торговцы и помещики еще более разбогатели, а мелкие торговцы и промышленники все чаще разорялись. Они не выдерживали конкуренции дешевых американских беспошлинных товаров, их старались вытеснить китайские торговцы, большинство которых заняли нишу между филиппинской элитой и мелкой национальной буржуазией. В итоге мелкая буржуазия была разочарована плодами автономии. Не ощущали радости от автономии и крестьяне, особенно беднейшие, и сельскохозяйственные рабочие, среди которых было около миллиона безработных.

Искренний поборник независимости своей страны, Кесон в то же время видел себя в будущем главой государства с диктаторскими полномочиями, не ограниченными рамками введенной в период автономии политической системы западного типа. И хотя до независимости еще следовало сделать значительный шаг, власть, предоставленная филиппинской элите в 30-х годах во внутренней жизни страны, была настолько реальной, что авторитарные устремления Кесона получили черты официальной идеологии. Перед самой войной Кесон вознамерился даже ввести в стране однопартийную систему. Была создана Кесоновская ассоциация, целью которой было «распространять, поддерживать и пропагандировать уважение, любовь и восхищение президентом».

Через пять часов после налета на Перл-Харбор командующий дальневосточной авиацией США генерал-майор Льюис Бреретон обратился к генералу Макартуру с просьбой отдать приказ об ударе по японским аэродромам на Тайване. «Летающие крепости» были готовы к вылету, у Бреретона были все основания полагать, что нападением на Перл-Харбор японцы не ограничатся и скоро наступит очередь Филиппин. С аэродромов Тайваня и мог быть нанесен бомбовый удар по филиппинским укреплениям и аэродромам. Макартур отказал в разрешении на вылет, он все еще надеялся, что Перл-Харбор был ошибкой.

Предчувствия Бреретона были оправданными. Именно в эти часы пилоты японских бомбардировщиков стояли у своих машин, с нетерпением ожидая, когда рассеется туман, — сотни самолетов, готовых к взлету, были бы идеальной мишенью для американских летчиков. Через два часа, в половине десятого по местному времени, Бреретон вновь обратился с той же просьбой к Макартуру. Американские бомбардировщики уже давно бесцельно кружили над Манилой, сжигая горючее, — Бреретон поднял всю авиацию в воздух, для того чтобы не повторилась трагедия Перл-Харбора. Наконец долгожданный приказ был получен, но, чтобы выполнить его, следовало дозаправить машины.

Пока продолжались переговоры, туман над Тайванем рассеялся, японская авиация поднялась в воздух и взяла курс на Манилу. Двести бомбардировщиков с сильным эскортом истребителей подлетали к Лусону. Самолеты были обнаружены еще в океане, и было послано предупреждение. Однако на авиабазе Кларк-Филд, где стояли все американские «летающие крепости», его не получили.

В 12 час. 30 мин., через 10 часов после Перл-Харбора, японские самолеты спокойно, как на учении, волнами пошли на Кларк-Филд. То, чего не сделали бомбардировщики, довершили японские истребители. Они на бреющем полете безнаказанно ходили кругами над аэродромом, поливая его пулеметным огнем. Когда истребители наконец исчезли в облаках, оказалось, что у Дальневосточного воздушного флота осталось лишь три «летающих крепости». Все японские бомбардировщики и почти все истребители вернулись на базы. Генерал Макартур проиграл свое первое сражение только потому, что не решился его начать.

Психологический урон, нанесенный Перл-Харбором, пытались компенсировать публикацией статей типа тех, что ежедневно направлял с Филиппин некий Кларк Ли, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс в Маниле. В них утверждалось, в частности, что «японская армия — масса плохо одетых, необученных мальчишек от 15 до 18 лет, вооруженных лишь стрелковым оружием такого малого калибра, что практически убить американца из своей винтовки японец не сможет... Мы потерпели урон от ее авиации — погодите, пока вступит в действие наша». Американское командование понимало лживость подобных сообщений, заполнивших американскую прессу, но ничего не делало, чтобы остановить этот поток дезинформации, и даже само способствовало ее распространению. Так, именно им была придумана «грандиозная победа» 12 декабря в бухте Лингаен на севере Лусона, когда американцам, как сообщалось в коммюнике штаба Макартура, удалось сорвать высадку десанта и уничтожить после отчаянных боев 154 японских судна. В момент, когда коммюнике уже отправляли в печать, к начальнику пресс-отдела армии подошел только что вернувшийся из бухты Лингаен американский журналист, который сказал, что никакого вторжения японцев вообще не было, а к берегу подходил лишь один японский катер, по которому открыли стрельбу все береговые батареи, после чего, зафиксировав их расположение, катер благополучно ушел в море. Начальник пресс-отдела выслушал журналиста и сказал коротко: «Битва была. Вот отчет о ней», — и показал готовое коммюнике.

Рейд катера дал возможность японскому штабу высадки убедиться, что бухта Лингаен отлично охраняется. Потому решено было высадить десант в 30 милях к северу от бухты, где береговых укреплений не существовало. Тем не менее «победа» в бухте Лингаен почти во всех трудах по истории Второй мировой войны и истории Филиппин считается датой реальной высадки японских войск на Филиппинах. На самом деле высадка произошла лишь в ночь на 22 декабря, когда 85 транспортов в сопровождении сильного эскорта без помех доставили десант к северу Лусона. Несмотря на то что сообщение о движении конвоя было отправлено патрульной подводной лодкой Макартуру, тот был настолько убежден, что высадка состоится на охраняемом южном берегу бухты Лингаен, где японцы уже были «разгромлены», что никаких мер принимать не стал. В результате к утру авангард армии генерала Хоммы, включая горную артиллерию, беспрепятственно высадился на неохраняемом берегу. К середине дня на суше уже находилась вся пехота и половина танков армии, а к вечеру на филиппинской земле насчитывалось 43 110 японских солдат и офицеров. Если не считать утонувших при высадке и раненных в бою с филиппинским батальоном, прибывшим к берегу в середине дня и поспешно отступившим при виде японской армады, одна из самых крупных десантных операций первого периода Второй мировой войны прошла без потерь.

Макартур в Маниле в тревоге ждал вестей с севера. С явным опозданием он обратился в Вашингтон с просьбой прислать к Филиппинам авианосцы, так как своей авиации на островах почти не осталось. Главную дорогу к Маниле почему-то защищали необученные филиппинские части, которые при первом же столкновении с танками генерала Хоммы бежали, оставив артиллерию, а командующий американскими силами на Северном Лусоне заявил Макартуру, что со своими слабыми частями удержать Манилу он не сможет. После этого Макартур, хотя его основные силы еще не были введены в бой, поспешил объявить своему штабу, что принимает резервный план, который предусматривал в случае поражения концентрацию американских и филиппинских войск на длинном гористом полуострове Батаан к западу от Манилы с перенесением штаба на укрепленный остров Коррехидор, пронизанный туннелями и способный продержаться несколько недель даже без помощи извне. Приказ об отступлении был отдан немедленно, и начался отвод войск из района Манилы и с юга острова. Положение осложнилось тем, что почти одновременно с высадкой армии Хоммы на юге Лусона также беспрепятственно высадились 10 тыс. японских солдат 16-й пехотной дивизии, которые, тесня редкие филиппинские заслоны, устремились к Маниле с юга.

Страх скорого разгрома охватил Манилу. Город был полон диких слухов, всех местных японцев согнали в концлагерь. В городе начались грабежи. В этот момент тяжело больной туберкулезом президент Филиппин Мануэль Кесон вызвал к себе известных политиков Хорхе Варгаса и Хосе Лауреля и предложил им остаться в столице и сотрудничать с японцами, в то время как сам Кесон и вице-президент Осменья переедут на Коррехидор вместе с Макартуром. Лаурель пытался возражать, он не хотел нести на себе клеймо коллаборациониста. «Кто-то должен защищать наш народ, когда сюда придут японцы», — ответил Кесон. Сегодня невозможно решить, были ли сказаны эти слова. Может быть, пересказывая этот разговор американскому историку Толанду после войны, Осменья хотел оправдать Лауреля. Ведь опасения Лауреля были оправданны — до сих пор существует мнение, что он добровольно сотрудничал с японскими оккупантами, рассчитывая «использовать победу Японии в интересах освобождения от гнета американского империализма».

Неожиданное решение Макартура отвести войска на Батаан, обрекая их на неминуемое поражение, если не поступит крупных подкреплений из США (а в ближайшие месяцы на это рассчитывать не приходилось), обнаружило, что резервный план существовал лишь на бумаге. «Сам полуостров производил впечатление бедлама. Тысячи перепуганных гражданских беженцев, спасавшихся от армии Хоммы, бросились к Батаану пешком, на повозках, в машинах; остатки разбитых частей не знали, куда деваться, потому что не было указателей и никто не руководил этим исходом. Траншеи и укрепления существовали только на бумаге. Деревенские жители должны были быть эвакуированы, но кто-то явно забыл отдать соответствующий приказ, и они стояли у своих хижин и в изумлении глядели на лавину грузовиков, легковых машин и орудий, которые громыхали мимо, покрывая бамбуковые дома густым слоем пыли».

Требовалось по крайней мере две недели для того, чтобы распутать узел Батаана и организовать его оборону. Однако этих двух недель не было.

В первый день 1942 г. войска генерала Хоммы, ломая слабое сопротивление деморализованных американских и филиппинских заслонов, подходили с двух сторон к столице Филиппин. За несколько миль до нее Хомма приказал войскам остановиться и привести в порядок обмундирование и снаряжение — он хотел, чтобы армия вступила в город при полном параде. 2 января, на одиннадцатый день после высадки, передовые японские части вошли в Манилу. Американский флаг перед резиденцией верховного комиссара был спущен, вместо него заплескался на мачте флаг с красным солнцем.

Как сам генерал Хомма, так и его непосредственное начальство, не говоря уже о токийских стратегах, были глубоко убеждены (тут разведка допустила ошибку), что отступление на Батаан — это паническое бегство и с падением Манилы сопротивление на Филиппинах завершится. Поэтому маршал Тераути распорядился взять у Хоммы его лучшую 48-ю дивизию и передать ее десанту, который готовился к высадке на Яву. Успех на Филиппинах настолько превзошел все ожидания, что можно было на месяц сдвинуть вперед сроки вторжения в Индонезию.

Для штурма Батаана была выделена одна 65-я бригада второго эшелона, набранная из солдат, пригодных лишь для гарнизонной службы. Этой бригаде противостояли 15 тыс. американских и 65 тыс. филиппинских солдат. К тому же Батаан зарос джунглями, его пересекают крутые горы, и использовать на нем танки почти невозможно. Тем не менее на просьбу командира бригады генерал-майора Нары отсрочить наступление, чтобы подождать подкрепления, Хомма, полагавший, что важнее не дать противнику опомниться, ответил приказом немедленно начать штурм.

Принадлежа к сливкам японской аристократии, Масахару Хомма имел немалый опыт общения с европейцами, так как в Первую мировую войну был наблюдателем при союзниках на Западном фронте, затем принимал участие в китайской войне. Он являл собой тот тип японского военачальника, который полагал свое мнение и понимание судеб войны более значимым, чем точка зрения Генерального штаба, который не любил своих начальников в Токио и был нелюбим в центре. Раб собственной гордыни, он являл собой смесь жестокости и сентиментальности, но в отличие от своих коллег открыто выступал против войны с Западом, полагая, что это — гибель для Японии. В то же время даже американцы вынуждены были признать, что кампанию по захвату Филиппин он провел блестяще, нанося поражения американцам силами, явно уступающими силам противника. В том числе он отлично предугадал ошибки Макартура и воспользовался ими, Макартур не смог организовать противодействие высадке японцев и их смелым и быстрым маневрам, а предпочел после первых неудач затвориться в крепости, а потом и вовсе убежать с Филиппин. Но затянувшийся штурм Батаана был отмечен в ждущем скорых побед Токио как неудача. Затем туда же полетели доносы на Хомму, который спешил дать филиппинцам автономию под японским контролем. И уже в августе 1942 года Хомма был снят и до конца войны оставался в опале как неудачливый либерал.

Разумеется, Хомма не был либералом и знакомство с европейцами лишь усиливало его презрение к ним. Очевидно, есть справедливость в том, что он был признан Трибуналом в Токио одним из главных военных преступников и повешен. Так что он был отвергнут как своими, так и врагами. Хотя я допускаю, что если бы марш смерти на Батаане не стал широко известен именно потому, что жертвами его стали американцы — не только основные враги, но и основные победители японцев, наказание могло быть куда более мягким. Ведь другие жестокие генералы отделались тюремным заключением, а то и вообще не попали под суд.

Достоин рассмотрения и изучения феномен роста жестокости на войне в течение первой половины XX века. У меня хранится дома фотография, сделанная моей бабушкой, сестрой милосердия в Порт-Артуре, на которой пленных русских офицеров после падения крепости погружают на японский корабль. Улыбаются все присутствующие при этом печальном событии. Известно, что никаких жалоб на дурное обращение японцев с русскими в лагерях, где содержались десятки тысяч русских солдат и моряков, взятых в плен в 1904-1905 гг., не существовало. Больше того, старостам бараков для русских военнопленных — «батькам» — японцы при отправлении на родину выдавали серебряные медали. Никто не считал позорным их носить и даже существует в архиве официальная переписка, допустима ли эта японская медаль на колодку вместе с русскими медалями. Вопрос, правда, так и не был решен.

Европейские лагеря для пленных в Первую мировую войну не отличались комфортом, но там соблюдались правила гуманности и Красный Крест контролировал их по обе стороны фронта.

Если мы можем объяснить перемены в отношении к пленным в германских лагерях Второй мировой войны соображениями идеологическими — сама фашистская идеология отводила неарийцам и негерманцам места на расовой лестнице далеко внизу, а некоторые народы вообще не имели права на жизнь, то ведь в Японии никакой новой идеологии не возникало. Более того, появился новый стратегический лозунг — создание Великой Восточноазиатской сферы сопроцветания. Все азиаты — братья! Мы идем их освободить.

Лозунги оказались совершенно мертворожденными. Потому что если ими можно было бы оправдать повышенную жестокость к европейцам, то уж никак нельзя было оправдать зверств по отношению к китайцам или бирманцам. Исследователь зверств, совершенных государствами Оси лорд Рассел, автор труда «Рыцари бусидо», в котором рассматриваются некоторые из преступлений японских военных, скорее фиксирует факты, нежели находит им общее убедительное объяснение. Ведь не один генерал и не один полковник виновны в издевательствах над пленными и мирным населением — это была общераспространенная практика и пик зверств и убийств приходится на период 1938-1943 гг. До этого преступления как бы раскручиваются по спирали, а на закате войны японские командиры пробуждаются от кровавого сна и задумываются: а как отнесутся к ним их враги в случае поражения Японии?

Рассел объясняет японские массовые преступления, в частности, определенным толкованием кодекса «бусидо» — то есть японского свода правил поведения воина. Никакой пощады побежденному врагу! Плен — позор хуже смерти. Побежденных врагов следует истребить, чтобы они не отомстили, и т.д.

Почему же тогда не было массовых казней и издевательств над русскими пленными в 1905 году?

Можно допустить, что в начале века Япония (и в том числе ее военная верхушка, позднее самурайство) тщилась стать европейской державой — как бы вступить в сообщество цивилизованных народов. Каждый командир помнил о том, что путь Японии — это путь в мировое сообщество, как бы его ни понимать. И даже захватывая немецкие колонии во Второй мировой войне, Япония совершала это «в хорошей компании» — ее допустили в цивилизованную войну.

Во Второй мировой войне и речи не шло о цивилизованном содружестве. Началась война с учителями, Япония уже превзошла их (по крайней мере в собственных глазах) и потому «цивилизованные» правила поведения лишь мешали завоеванию мира.

Худшие из традиций и обычаев были возрождены пропагандой и на практике. И когда они были опробованы в Китае, посмевшем сопротивляться покорителям Вселенной, когда замечательно удалась резня в Нанкине, на которую окружающий мир смог ответить лишь неубедительными упреками, он вообще лишился уважения в глазах генералов.

Отбросив игру в «цивилизацию» (как это сделал и Гитлер, ибо фашистский мир «выше любой цивилизации"), японские военные вообще лишились ограничений в действиях и управляла ими отныне лишь целесообразность. Эта целесообразность диктовала тотальное запугивание врага, включая мирное население. И особенно приятно было запугивать тех, кто не может ответить. И если поднять в солдате душевную грязь, поощряя зверства, то результаты становятся устрашающими.

В отличие от гитлеровской германии в Японии общей стратегической доктрины устрашения не существовало. Но нормы поведения выковывались на практике, а практика была широчайшей.

Кстати, презрение и бесчеловечное отношение к пленным свойственно тем системам, которые полагают, что человек — это «винтик» (по выражению Сталина) и он должен скорее отдать жизнь, чем сдаться врагу. Ни в Германии, ни в Японии, ни в СССР не существовало и не могло существовать наград для своих военнопленных. Если Бельгия или Франция рассматривали плен как трагедию своего гражданина, который, попав в плен, продолжает быть человеком и единоплеменником, страдающим за свою страну, то для японского офицера плен был не меньшим позором, чем для красноармейца. И то, что в плен к немцам попадут многие сотни тысяч солдат и командиров, никак в том не виноватых, не спасало их от мести тех, кто был на самом деле виноват в их бедах.

К. Симонов на Халхин-Голе попал в комиссию обмена пленными. Он подробно поведал о жестоком отношении японцев к собственным пленным. Вместо того чтобы позаботиться о своих раненых и больных единоплеменниках, японцы подчеркивали презрение к ним и были демонстративно грубы. Но характерно, что когда речь заходит о советских пленных, Симонов только упоминает о том, как плохо с ними обращались в японском плену, и замолкает... словно их и быть не должно.

Во всех трудах о войне подчеркивается, что японцы не сдавались в плен и для них характерно массовое самоубийство, особенно когда дело касалось младших офицеров — носителей кодекса бусидо и склонных к самоубийству более, чем образованные офицеры.

Но данные о японском поведении на поле боя в основном исходят из американских источников. А американцы вели специфическую, островную войну. Каждый остров был полем боя и изолированным фронтом. И эти острова американцы брали с невероятными трудами и большой кровью. Их спасало лишь несравнимое преимущество в авиации и артиллерии — порой оборона японцев превращалась в месиво, прежде чем начинались высадка и штурм. Но в этих островных баталиях японский солдат был поставлен спиной к стене. Психологически он был готов к смерти, потому выхода у него не было. Недаром на подмандатных японских территориях совершали массовые самоубийства и женщины с детьми — они все были в капкане.

Но для равновесия во мнениях следует обратиться к событиям 1945 года в Маньчжурии. Там не было островного тупика. Зато каждый солдат знал, что Япония уже проиграла войну. И порой вместо того, чтобы сражаться или отступать, целые полки и дивизии предпочитали сдаться русским, несмотря на ужас, который нагнетала японская пропаганда, которая обещала попавшим в плен к русским мучительную смерть. Тем не менее советским войскам сдались более 600 000 японских военнослужащих. Несколько сот тысяч сдались китайской армии, а вот погибших и самоубийц было немного.

Сам Хомма на Токийском процессе и его защитники утверждали, что он ничего не знал о марше смерти Батаана. Это чистой воды ложь, так как командующий армией не может не знать, что плененный им противник числом более 70 тысяч человек построен в колонны и его гонят несколько дней к концлагерям.

Вернее всего, Хомма просто не придавал значения мучениям американцев, потому что они не стоили его сочувствия. Свидетельские показания говорят, что ему о событиях на марше докладывали. Еще марш не кончился, как о нем услышал и сам премьер Тодзио. Он признал на трибунале, что ему доложили о множестве погибших американцев. Больше того, именно тогда в Токио поступил официальный протест американского правительства по этому поводу. В апреле 1942 года этот вопрос обсуждался в Военном министерстве, однако, по словам Тодзио, ни к какому решению там не пришли.

Больше того, Тодзио обсуждал этот марш с начальником штаба филиппинской армии в мае 1943 года во время своего визита на Филиппины и выслушал его доклад, но на этом эпизод был закрыт. И на вопрос обвинителя в Токио, почему же ничего не было сделано, хотя бы для того, чтобы облегчить участь десятков тысяч американцев, медленно умиравших в лагерях, Тодзио спокойно ответил: «Соответственно японским обычаям, командующий экспедиционной армией имеет полную свободу действий в тех вопросах, которые не являются прерогативой Ставки в Токио».

Неудивительно, что события в Нанкине, на Батаане и при строительстве Таиландско-Бирманской железной дороги, а также в десятках других мест, о которых не столь широко известно, многократно повторялись.

Усиленная артиллерией и танками 65-я бригада начала наступление 10 января. Хомма полагал, что ей удастся прорвать оборону американцев с ходу. Однако в дело вступила американская артиллерия. Японцы наступали на позиции филиппинской дивизии по полю сахарного тростника и постепенно перед позициями филиппинцев вырос вал из японских трупов. Когда бригада откатилась назад, от нее осталось менее половины солдат. Поражение было первой неудачей японцев в этой войне, и генерал Хомма потерял лицо. Неудачный штурм его бригады в будущем припомнят.

Однако не следует забывать, что в распоряжении Хоммы в первый день штурма было меньше 10 000 солдат, тогда как его противник по самым скромным подсчетам насчитывал более 50 000 человек. К тому же применять танки в горах и джунглях было трудно, авиация и артиллерия также использовались неэффективно, не видя целей.

Командовал обороной Филиппин генерал Макартур, которому как раз исполнилось 55 лет — немало для боевого поста. Его политическая известность, принадлежность к сливкам американского общества придавали ему спеси в поведении, что было небезопасно для его подчиненных. Если искать аналогии, Макартур был сродни нашим героям Гражданской войны, которые, подобно Ворошилову и Буденному, готовы были повести в бой конные армии, но не совсем понимали, что делать с авианосцами.