Заключение

Заключение

Все попытки премьер-министра Японии Койсо нащупать пути к почетному миру, предпринимавшиеся им в течение зимы и весны 1945 г., наталкивались на сильнейшую оппозицию милитаристов и к тому же сами по себе не выходили за рамки дилетантских шагов. Достаточно упомянуть о связи премьера с авантюристом Мюбинем, который обещал Койсо установить контакт с Чан Кайши и вывести Китай из войны. Выбор такого недостойного посредника вызвал недовольство даже у тех, кто был за скорейшее окончание войны. Тем более были недовольны действиями Койсо руководители армии, которые в своих попытках добиться отставки премьера сваливали на него вину за поражения в войне. Койсо, со своей стороны, старался переложить ответственность на генералов. Несколько раз он пытался вывести из кабинета своего основного антагониста — военного министра Сигемицу, но военные на это не соглашались, подчеркивая тем самым свое отношение к премьеру. Наконец, вначале апреля 1945 г. Койсо в отчаянии обратился к императору с предложением коренным образом перетасовать кабинет. Император выслушал его, но ничего не ответил. Холоден был и хранитель печати Кидо. Это был недвусмысленный знак, и 4 апреля Койсо сообщил Кидо, что подает в отставку. На следующий день отставка премьера была принята.

* * *

Порой, когда следишь за событиями времен войны в Японии, создается впечатление, что наблюдаешь за долгой и сложной игрой, правила которой внешнему наблюдателю понять не дано. Идет страшная война, от которой зависят судьбы Японии, миллионы людей уже погибли и миллионы безвинно погибнут в ближайшие недели. Актеры, кланяясь и шипя друг на дружку толкаются на сцене, делясь на воинственных и менее воинственных, сговорчивых и несговорчивых, но эти различия выглядят как различия в политических воззрениях свифтовских героев, спорящих о том, с какого конца разбивать яйцо, при условии, что его все равно намерены скушать.

От того, что сдержанный Койсо уступил место чуть менее сдержанному Судзуки, тогда как на них покрикивали совсем не сдержанные Анами и Тодзио, а на это с неодобрением смотрел маркиз Кидо и покачивал головой сам Его Величество — от этих игр ничего ровным счетом не менялось. Война шла, какие бы планы выхода из нее ни рождались в головах соперников. Ровным счетом ничего не менялось от бесконечных перестановок и подсидок, тогда как участники игр относились к ним крайне серьезно и порой жертвовали своей жизнью ради того, чтобы передвинуть свою фишку на поле противника.

А в последние недели войны интенсивность игр, особенно с вовлечением в них императора выросла до кафкианских масштабов.

В Японии времен войны не было почти обязательного правила больших войн наличия военного вождя. Это не обязательно Сталин или Гитлер, таковым могут являться и Чан Кайши, и Черчилль. На время войны такой лидер незаменим. Можно менять генералов — но не лидера, президента, премьера — назовите его как хотите.

В Японии теоретически государством правит император и он принимает кардинальные решения. Но он никогда не вел войну, а лишь подписывал указ, который, на его взгляд, выражал точку зрения победившей части властных структур. Когда к нему пришли, чтобы он подписал эдикт о начале войны со всем миром, он подписал его, потом как бы исчез со сцены, пока не пришло время подписать эдикт о мире. И если он возникал на сцене в промежутках, то это была фигура безмолвная.

Если генералов в Японии меняли, то делало это не правительство, а другие генералы, главнее главных. Назовем их Ставкой. У Ставки была сверхзадача покорение Азии. Хотя никто не осмелился задать Ставке вопрос: а какого черта она вам сдалась?

Подобного рода вопросы диктаторам не задают.

Даже если у этого коллективного диктатора нет индивидуального лица, он может в одночасье отправить в отставку самого главного милитариста и вроде бы вождя — генерала Тодзио, выгнать Хомму и Ямаситу — самых славных полководцев. А уж премьеров этот коллективный диктатор сменил несчитано.

При том эта Ставка также не имела постоянного состава и постоянного мнения.

Поэтому мне движение Японии по пути войны напоминает более всего суету муравьев возле входа в муравейник, окруживших большой сучок. Каждый муравей бежит вроде бы в свою сторону и тянет сучок куда ему вздумалось. А ведь сучок всегда движется только к входу в муравейник.

А это общее движение определялось той главной целью, что лежала между конкретными кампаниями, завоеваниями и бомбежками, а именно — проговаривались генералы или нет — нападением на СССР, войной с СССР, покорением Сибири.

Недаром до 1945 года, когда войска и техника были чрезвычайно нужны на всех фронтах, у южных границ СССР томилась в ожидании сигнала, который так и не наступил, гигантская Квантунская армия — полтора миллиона солдат, тысячи орудий, сотни танков и самолетов. Ее продолжали приоритетно снабжать и готовить. Убеждение в том, что «как только мы разделаемся с остальными врагами, мы возьмемся за Россию», никогда и никуда не пропадало.

Более того. Во всех играх с переменой мест слагаемых премьеров и министров, почти всегда Ставкой продолжали руководить выходцы из Квантунской армии, ее выдвиженцы и клевреты.

В любой армии есть плохие генералы и хорошие, со своим мнением и без такового, но даже в самые тяжелые времена им не приходит в голову отказаться выполнять приказы сверху и вместо этого вести свою дивизию куда глаза глядят. В японской армии это было обычным делом. И маршал, и генерал, и полковник мог отказать в повиновении своему командиру, потому что у него было свое мнение.

В этом отношении Япония оставалась феодальной страной и ее армия несла многие черты феодального самурайского войска.

К концу войны, когда уровень психоза в армии и обществе в целом перевалил через все мыслимые водоразделы, борьба за свое мнение резко обострилась, но палочку тем не менее муравьи продолжали тянуть в нужном направлении.

В 1945 году мысли о нападении на СССР потускнели настолько, что вряд ли можно было найти человека, который в это верил. Теперь Квантунская армия стала силой оборонительной. А как таковая сразу потеряла свое влияние. Тем не менее «квантунцы» продолжали заправлять в Токио.

Как только Квантунская армия стала оборонительной и война с СССР стала нежелательной. Ее стали ощипывать ради затыкания дырок на других фронтах.

В течение первой половины 1945 года ее численность уменьшилась на треть, а качество, наверное, втрое, так как вместо профессиональных, прошедших Китай и ЮВА частей в нее вливались маньчжурские новобранцы, корейские юноши и другая покоренная публика, которая воевать не хотела и не умела. При катастрофическом падении производства военной техники, Квантунская армия теряла танки и авиацию. Тришкин кафтан трещал по всем швам.

Но все же Квантунская армия существовала и контролировала громадную территорию, от Кореи и Курил до Внутренней Монголии.

И чем более приближалось поражение, о котором и думать и говорить было немыслимо, тем активнее росли опасения — а не вступит ли в войну СССР. Если еще вчера договор о нейтралитете с Советским Союзом считался не более чем пустой бумажкой, как и все договоры, заключенные ранее, а затем разорванные за ненадобностью, то теперь о нем говорили как о щите против северного соседа.

На Ялтинской конференции в феврале 1945 г. Сталин обещал союзникам, что СССР вступит в войну против Японии не позже чем через три месяца после капитуляции Германии. Решения конференции, вернее всего, были японцам неизвестны, но через два месяца СССР объявил, что в соответствии с договором о нейтралитете он предупреждает за двенадцать месяцев о том, что возобновлять его не намерен. Другими словами, договор потеряет силу в апреле 1946 г.

Нельзя сказать, что это заявление не встревожило японцев, впрочем, мало кто и раньше верил там в то, что СССР будет продлевать договор.

Но с другой стороны, в верхушке японского генералитета существовало заблуждение, что худшего не произойдет. И все же с весны 1945 г. началась срочная переброска войск на север.

Разведка Японии работала из рук вон плохо. Колоссальную концентрацию советских войск в Сибири и на Дальнем Востоке японцы недооценили.

В Советском Союзе было создано три фронта — Забайкальский фронт маршала Малиновского и 1-й Дальневосточный Мерецкова, и 2-й Дальневосточный генерала Пуркаева. Общее командование войной с Японией было поручено маршалу Василевскому. Так как существующие на Дальнем Востоке части, хоть и насчитывавшие около полмиллиона штыков, были в основном необстреляны и ненадежны для проведения массированной решительной операции, из Германии и Чехословакии перебрасывали обстрелянные войска, которые скрыто были переброшены в 1692 составах. За лето туда же было направлено более 500 танков и 4370 самолетов. Общая численность советских войск выросла до 1600000 человек. И если в людях советские войска превосходили Квантунскую армию в полтора раза, то в танках — втрое и более чем в два раза в самолетах. Причем японские самолеты конца войны совершенно не могли соперничать с советскими машинами, а слабо подготовленные пилоты были не чета русским асам. То же, даже в большей степени касалось танков. — японские танки по сравнению с Т-34 были спичечными коробками[11]. Советскую армию поддерживала монгольская армия, а японцев — армия Маньчжоу-Го и корейские вспомогательные части. Но это не меняло сути дела.

Советская Ставка пошла на значительные усилия для того, чтобы удар по Квантунской армии был внезапным и сокрушительным. И несмотря на соблазн начать военные действия раньше, чтобы захватить как можно большие территории в Китае, соображения осторожности взяли верх. Не должно было быть никаких ошибок и просчетов.

Квантунская армия могла противопоставить советскому наступлению лишь упорство японского солдата и выгодную для обороны местность с линиями долговременных укреплений, хотя следует признать, что при наступательной доктрине Квантунской армии вопросам обороны от советских войск не уделялось должного внимания.

Северная Маньчжурия — страна гористая, прорезанная многочисленными лесистыми речными долинами и усеянная озерами и болотами, что облегчает оборону, но размеры этого края, превышающего по площади полтора миллиона квадратных километров, сводили на нет преимущества изрезанной местности.

Командовал Квантунской армией генерал Ямала, относительно молодой и неопытный в действиях такого масштаба полководец. Его план обороны заключался в обороне пограничной полосы, а в случае его прорыва Красной Армией, контратаковать основными силами, имевшими свободу маневра в глубине территории. При неудаче этих сражений Ямада предполагал отступать к Северной Корее и закрепиться там на перевалах.

Но к тому времени, как говорилось, проблема неподчинения в японских вооруженных силах стала как никогда острой. Самураи не желали слушать разумные голоса, а в Квантунской армии — гнезде экстремистов — Ямада не пользовался авторитетом: многие генералы были и старше его и полагали себя более опытными. Среди них восторжествовала «гордая» точка зрения — все силы бросить на границы, сражаться там и умереть, либо перейти в наступление и победить Россию.

Пока шли эти споры, Василевский, не желая лишнего риска и лишних потерь, требовал строжайшей секретности... огромная советская армия затаилась, ожидая приказа...

В литературе существуют утверждения, что кабинет Койсо пал именно от того, что СССР денонсировал пакт о нейтралитете. На самом деле это лишь совпадение дат. Решение об отставке было принято ранее.

Выборы нового премьера проходили на фоне острой полемики между «партией мира» и военными. Тодзио, хоть и отставной премьер, остался вождем армии, пригрозил собравшемуся для выборов «дзюсину», что если во главе кабинета не встанет представитель милитаристов, то возмущенная гражданскими «соглашателями» армия может «отвернуться от правительства». Однако большинство членов «дзюсина» этой угрозы не испугались — за «мирной партией» стоял император, стояли японские монополии, значительная часть армии и флот. К 7 апреля кандидат на пост премьера был избран. Им оказался адмирал Кантаро Судзуки — бывший генерал-адъютант императора. Судзуки обладал определенными достоинствами в глазах «мирной партии», так как, во-первых, ничем не запятнал себя во время войны, практически не участвуя в последние годы в политической жизни страны, во-вторых, являлся особой, «приближенной к императору», в-третьих, был близок к руководителям группы Коноэ — Ионаи. Предполагалось, что Судзуки — фигура приемлемая и для врагов Японии, которые могли воспринять назначение его премьером как знак того, что Япония согласна на мирные переговоры.

Характеризуя после войны свою политику в момент прихода к власти, Судзуки утверждал, что он прислушивался к «гневному голосу народа, доносившемуся из-под земли», но полагал, «что если сразу изменить курс, то это не приведет к хорошему... Если же пренебречь этим и все-таки повернуть в сторону, то неожиданно вспыхнут беспорядки, возникнут всяческие неприятности». Говоря более понятным языком, основным направлением действий нового правительства должны были стать поиски почетного мира с максимальным удержанием позиций. Дорога к такому миру шла только через удвоение, удесятерение усилий на пути войны, на что и уходила в основном энергия Судзуки и «мирной партии». В месяцы, последовавшие за приходом к власти, правительство Судзуки пыталось наладить контакты то с Советским правительством, то (параллельно) с представителями США, старалось найти посредников в Швеции и Швейцарии. Однако при срыве подобных переговоров правительство не настаивало на их продолжении в решающий момент вера в то, что с помощью какого-то чуда Япония все же выиграет войну, брала верх даже на самом высоком уровне. И война продолжалась. Характерны в этом отношении слова императора Японии, сказанные им после войны: «Я с самого начала понимал чувства, руководившие Судзуки, и в то же время я был убежден, что Судзуки понимает и разделяет мои чувства. Соответственно я не спешил в то время высказывать ему свои желания достичь мира». В этом признании императора одновременно с желанием задним числом подчеркнуть свое миролюбие есть и подтверждение высказанной выше точки зрения: раз уж император, представитель «умеренного» крыла в японской политике, не спешил с разговорами о мире, то остальные тем более не торопились. Стремление к миру и попытки торговли с целью завершения войны с наименьшими потерями для страны, развязавшей ее, — различные вещи. Впрочем, если бы военные, которые обладали действительной властью в стране, заподозрили Судзуки в пацифизме или пораженчестве, он бы не удержался на своем посту и нескольких дней.

Тем временем продолжались начавшиеся в апреле 1945 г. бои на Окинаве. Хотя радио Токио сообщало о них в оптимистических тонах, сам факт боев в такой близости от метрополии был настолько тревожным, что каждому японцу становилось понятным: следующий театр войны — Японские острова. К разработке планов действий на этом театре Ставка приступила уже в конце 1944 г., а с приходом к власти Судзуки подготовка к превращению Японии в крепость стала осуществляться усиленными темпами. По плану на островах в дополнение к уже расположенным там войскам должно было быть сформировано 44 дивизии, для чего следовало призвать в армию всех способных носить оружие. 13 апреля, т. е. меньше чем через неделю после сформирования нового правительства, был принят закон о создании «гражданского добровольческого корпуса», а в июне — закон о «добровольной военной службе», который объявлял подлежащими призыву всех мужчин от 15 до 60 лет и женщин от 17 до 40. Кроме того, по закону о «чрезвычайных мерах военного времени» правительство получало право принимать любые решения, которые сочтет необходимыми для обороны, даже если они противоречат существующим законам. Большое внимание, как и прежде, уделялось борьбе с пораженческими настроениями и недовольством населения. Председатель Тайного совета Хиранума, выступая 8 июня на имперской конференции, говорил, что «нельзя рассчитывать на полное искоренение той деморализации, которая охватила общественное мнение. Тем не менее исключительно важно принять против деморализации необходимые меры иными словами, ответить на нее применением силы».

Японцы бесконечно устали от войны и временами роптали, однако покорно несли свои обязанности — система контроля над населением была такова, что открытых выступлений против войны до самых последних ее дней не было. Они жили по системе «двойного мышления». Как подчеркивает японский автор, когда кто-либо получал красный листок — призывную повестку, то он говорил вслух: «Наконец-то я смогу быть полезен родине», а сосед его отвечал: «Желаю успеха». Но когда оба были уверены, что их никто не слышит, первый произносил: «Вот меня и забрали», а второй отвечал: «Очень жаль, что так случилось».

Много говорилось и писалось (в том числе и в этой книге) о жестокости японских войск в оккупированных районах, о трагедии Манилы и Нанкина, об ужасах концлагерей для военнопленных. Но бесчеловечность японского милитаризма проявлялась и в невероятной жестокости, особенно в последние месяцы войны, по отношению к собственному мирному населению. Уже на Сайпане, а затем в больших масштабах на Окинаве все гражданское население было обречено на гибель. Никаких мер по эвакуации или укрытию населения не принималось — единственный совет, который могли получить японцы, жившие на островах, был покончить с собой, по возможности унеся с собой на тот свет хотя бы одного врага. На Окинаве все женщины, старики и дети были загнаны в горы, где погибали от голода и жажды, мужчины и мальчики использовались на строительстве оборонительных сооружений, а девушки были согнаны в строительные отряды и «отряды лилий» — санитарные подразделения, до последнего человека погибшие в боях. Начальник штаба армии, оборонявшей Окинаву, официально заявил гражданским властям острова: «Население является помехой для ведения боевых действий, поэтому оно должно убраться в горы. Армия не может о нем заботиться — каждый должен жить как может». В результате этих действий японского командования на острове погибло около 150 тыс. мирных жителей — почти все, кто жил там до войны. Подобная участь была уготована и жителям самой Японии. Командующий военным округом Осаки заявил в июне 1945 г.: «В настоящее время, когда в стране не хватает продовольствия и ее территория превращается в поле сражения, существует необходимость уничтожить всех стариков, детей, больных и слабых».

Заявления генерала не были пустыми словами — программа уничтожения «лишних» японцев начала проводиться в жизнь уже в период подготовки к войне на Японских островах. На первом этапе она выражалась в эвакуации населения из городов, где людей надо было кормить. Всем старикам и непроизводительным жителям городов было приказано убираться в деревни. Таких людей оказалось почти 10 млн. Эвакуированным разрешалось брать лишь самое малое количество вещей и предписывалось устраиваться на новом месте и кормиться самим.

Отсутствие противовоздушной обороны в Токио и других городах мало беспокоило японское военное руководство. Мирные жители относились к налетам американской авиации также сравнительно спокойно, потому что в течение 1944 г. эти налеты большого вреда не принесли. Ни один крупный завод или порт не был выведен из строя — бомбардировщики шли на значительной высоте и точность бомбометания оставляла желать лучшего. Однако весной 1945 г. командующий американской стратегической авиацией генерал Ле Мей решил перейти к новому типу воздушной войны — он приказал своим самолетам вылететь на Токио с максимальным грузом зажигательных бомб и напалма и сбросить их на деревянные жилые кварталы японской столицы.

Весь день 9 марта в Токио шел снег и потому никто не ждал налета. 333 громадные машины появились над городом в полночь. Истребителей над Токио не было, и бомбардировщики, скользя в лучах редких прожекторов на сравнительно небольшой высоте, начали спокойно и методично забрасывать напалмом перенаселенные бедные кварталы города. Сильный ветер, порывы которого усиливались по мере того, как разгорались громадные костры, помог поджигателям — через несколько минут столица Японии пылала. Людям было некуда бежать. Стены огня вставали со всех сторон.

В ту ночь в городе погибло более 70 тыс. человек и более миллиона пострадало и осталось без крова. По масштабам и числу жертв этот налет (как и налет 25 мая, в котором участвовало 600 бомбардировщиков) был не менее страшен, чем атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Подобные налеты не вызывались стратегической необходимостью, как не вызывалось ею уничтожение Дрездена. Не сыграли они значительной роли и в судьбах войны. Военные заводы Японии, расположенные за пределами Токио и других больших городов, продолжали выпускать танки и самолеты. Города после начала налетов заметно опустели, но на военном потенциале страны это не сказалось.

Значительно большее воздействие на принятие новым кабинетом решений по важнейшим проблемам войны оказал доклад комиссии по выяснению ресурсов и возможностей Японии, для участия в которой Судзуки в первые же дни своего правления мобилизовал ведущих военных и гражданских экспертов. Секретный доклад выявил разительное несоответствие между официальными сведениями и истинным положением вещей. Производство стали составляло лишь треть планируемого и находилось ниже уровня 100 тыс. т в месяц, производство самолетов также было в три раза меньше, чем сообщалось в докладах. Железнодорожное сообщение было на грани краха, строительство кораблей прекратилось, попытки добывать горючее для самолетов из корней сосен привели лишь к сведению лесных массивов, потребление продовольствия в стране упало ниже 1500 калорий на душу населения. Каждая строка доклада была смертным приговором империи. Громадные территории в Юго-Восточной Азии, еще находившиеся под властью Японии, уже перестали играть роль в японской экономике — они превратились в оторванные от Японии острова, не менее далекие, чем Луна. С падением Окинавы всякая связь по морю с этими странами и даже с Китаем прекратилась.

Упорная оборона Окинавы вселила оптимизм в японское командование. То, что 80-тысячный гарнизон острова почти три месяца сдерживал натиск 450 тыс. американцев, многие из которых погибли (по американским данным, потери составили 72 тыс. человек убитыми и ранеными), показало военным в Токио, что сражения на японской земле будут куда более отчаянными и кровопролитными, и американцы с их растянутыми коммуникациями, несмотря на свое многократное превосходство в технике и господство в воздухе, дважды подумают, прежде чем пойти на высадку десанта. Со своей стороны, американское командование было встревожено все растущим сопротивлением японцев. 8 июня военно-морской министр США заявил, что в Японии «еще не наблюдается симптомов развала». Американцы считали, что для обеспечения успешного наступления необходимо перебросить к берегам Японии примерно 3 млн. солдат союзников, а это должно было потребовать многих месяцев. При самой оптимистической оценке, американцы, с учетом печального опыта Окинавы, полагали, что высадку на Кюсю можно будет начать лишь поздней осенью 1945 г., а войну в целом нельзя будет завершить ранее 1946 г. Черчилль, армии которого продвигались по Южной Бирме, считал, что война продлится до 1947 г.

Ввиду всего этого на Ялтинской конференции западные союзники просили СССР в кратчайшие сроки начать военные действия против Японии. Согласие Советского правительства сделать это через три месяца после поражения Германии было встречено Рузвельтом с большим облегчением — оно означало, что советские войска ударят по Квантунской армии, что должно было стратегически решить судьбу войны. Черчилль, который боялся усиления влияния СССР на Востоке, в частности в Китае, не мог предложить никакой альтернативы. Своего вклада в войну с Японией Великобритания, силы которой были заняты на юге, внести не могла. Действия же Красной Армии должны были приблизить окончание войны на несколько месяцев.

Весть о капитуляции гитлеровской Германии, последовавшей ранее, чем ожидали в Токио, не изменила политики кабинета Судзуки. Германия была далеко, ее поражение было предопределено уже давно, помощи от нее ждать было нельзя, а эффект ее выхода из войны должен был сказаться на Японии лишь через много месяцев, когда союзники смогут перебросить на восток освободившиеся силы. До этого времени Япония намеревалась сопротивляться и достичь почетного мира.

Однако все в сумме: разгром союзников Японии, бомбежки японских городов, экономический кризис, приближение войны к метрополии — объективно усиливало позиции «мирной партии» и толкало правительство Японии к переговорам. В мире в тот момент существовали лишь две державы, которые могли оказать решающее влияние на дальнейшую судьбу Японии, — США и Советский Союз. Мир с Соединенными Штатами был нереален, так как американское общественное мнение было против любого примирения с Японией — лишь ее окончательный разгром мог стать достаточной компенсацией за позор Перл-Харбора и гибель сотен тысяч американцев на Филиппинах и на островах Тихого океана. Переговоры с Советским Союзом, по мнению японского правительства, таили большие перспективы. В Японии не знали о решениях Ялтинской конференции, но не надо было быть великим политиком, особенно после денонсации Советским Союзом пакта о нейтралитете, чтобы понимать, что СССР выступит в общих интересах союзников. Министр иностранных дел Того заявил на секретном заседании японского парламента 12 июня, что на отношения с СССР нельзя смотреть оптимистически. «Наоборот, нужно вас предостеречь... СССР может вступить в войну против Японии». Тем не менее, поскольку СССР в войну с Японией еще не вступил, японцам казалось, что он мог бы стать посредником в мирных переговорах, если предложить ему за это достаточную компенсацию. В частности, правящие круги Японии надеялись соблазнить Советское правительство поставкой крейсеров и другой военной техники в обмен на советскую нефть, что, разумеется, свидетельствовало о полном разрыве этих политиков с реальностью.

Может показаться странным, но инициаторами переговоров с СССР выступали самые последовательные антикоммунисты в Японии, в первую очередь принц Коноэ. Их позиция не была лишена логики. Обращаясь к императору с посланием о необходимости заключения мира, Коноэ доказывал ему, что «наибольшую тревогу должно вызвать не столько само поражение в войне, сколько коммунистическая революция, которая может возникнуть вслед за поражением», а дальнейшее продолжение войны играет «на руку коммунистам». Однако деятельность дипломатов вызвала негодование ставки. Верховное командование армии представило японскому правительству меморандум, в котором говорилось: «С верой в наше предначертание и преданность империи, а также ввиду удобства японской территории для обороны и единства нашей нации мы доведем войну до конца ради сохранения национального духа защиты императорской земли и достижения наших целей покорения мира». Отчаянное сопротивление генералов заставляло Судзуки и Того опасаться за свою жизнь.

Хотя позиция советского посла в Японии при предварительных беседах не внушала надежд, 22 июня было решено продолжить попытки поиска мира. На заседании Высшего совета за это высказался император. Наконец, 13 июля посол Японии в Москве Сато вручил Министерству иностранных дел СССР ноту, в которой сообщалось, что в Советский Союз готов приехать Коноэ. На открывшейся в ближайшие дни в Потсдаме Конференции союзных держав, на которой, в частности, обсуждалась и судьба Японии, Советское правительство информировало союзников о японских попытках переговоров и сообщило, что намерено отказать Японии в ее просьбе. Делегаты США и Великобритании согласились с решением СССР.

Потсдамская декларация, принятая 26 июля, формулировала принципы безоговорочной капитуляции Японии, в том числе полное искоренение милитаризма, разоружение, наказание военных преступников и отказ от захваченных территорий. Хотя Советский Союз не был в числе первоначальных сигнаториев декларации, так как в то время не находился в состоянии войны с Японией (декларация была подписана США, Англией и Китаем), он присоединился к ней 8 августа того же года, объявив Японии войну.

Вопрос о принятии Потсдамской декларации вызвал новый взрыв споров в японском руководстве. Того и Судзуки высказались за то, чтобы не отвергать ее с порога и таким образом оставить надежду на начало переговоров на основе декларации, с тем чтобы добиться в ходе этих переговоров каких-либо изменений в ее формулировках. Военных же такое решение Совета министров вывело из себя. Промолчать, уверяли они, — значит признать свою слабость, т. е. в конечном счете — проиграть. Выбрав момент, когда Того отсутствовал на заседании Совета министров, они буквально силой заставили Судзуки выступить по радио и публично отвергнуть декларацию. «Правительство не придает декларации большого значения, — дрожащим голосом говорил старый адмирал, — и мы игнорируем ее. Мы будем неотступно продолжать движение вперед для успешного завершения войны».

24 июля командующий стратегической авиацией США получил приказ: «Сбросить первую особую бомбу, как только погода позволит визуальную бомбардировку, примерно 3 августа 1945 г. на один из следующих объектов: Хиросима, Кокура, Ниигата, Нагасаки». На следующий день первая атомная бомба была доставлена тяжелым крейсером «Индианаполис» на о-в Тиниан и выгружена на берег[12].

Утром 6 августа прогноз погоды был благоприятным, и бомба была погружена в тяжелый бомбардировщик «Энола Гей». В то утро четыре «летающие крепости» разбились на этом аэродроме при взлете. Эксперт, который отвечал за боеспособность бомбы, сказал летчикам, что, если то же самое случится с их самолетом, от всего острова ничего не останется. Летчики восприняли слова эксперта как шутку.

В 2 часа 46 мин. утра 6 августа бомбардировщик, сопровождаемый самолетом-наблюдателем, поднялся в воздух. В тот день погибла Хиросима. Вторая атомная бомба была сброшена 9 августа на Нагасаки. В общей сложности в двух городах было убито и ранено около полумиллиона человек. Однако, если не считать трагедии самих городов, факт применения атомной бомбы на состоянии армии и населения практически не сказался. В Японии об этом вообще мало кто узнал. В стране, где уничтожение городов американской авиацией стало обычным делом, смерть еще нескольких десятков тысяч людей ничего не решала.

Трагедия японских городов стала известна лишь после войны, и бессмысленность этого удара, жертвой которого стали беззащитные мирные жители, хотя с большим трудом и далеко не сразу, была признана и руководителями Запада. Начальник штаба президента США адмирал У. Леги впоследствии писал: «Применение этого варварского оружия в Хиросиме и Нагасаки не оказало существенной помощи в нашей войне против Японии». Да и Черчилль говорил, что «было бы ошибкой предполагать, что судьба Японии была решена атомной бомбой». Можно привести также слова представителя Индии на суде над японскими военными преступниками Пала, который в своем частном определении заявил: «Если какое-либо безжалостное и неоправданное уничтожение мирных жителей еще может считаться незаконным в войне, тогда таковым является решение сбросить атомную бомбу, которое подходит под категорию преступлений, совершенных во время Второй мировой войны нацистскими лидерами».

Через три месяца после победы над Германией, 8 августа, в день, когда Советский Союз обещал союзникам начать войну с Японией, послу Японии в Москве была вручена нота, в которой говорилось, что, присоединяясь к Потсдамской декларации, Советский Союз стремится «приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции». Нота кончалась словами, что с «9 августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией». На следующий день в войну вступила и Монгольская Народная Республика.

Сообщение о том, что Советский Союз объявил войну, достигло министерства иностранных дел Японии ночью. Получив его, Того бросился к Судзуки и буквально с порога начал обвинять премьер-министра в том, что он спасовал перед генералами и не принял условия Потсдамской декларации вовремя. Судзуки молча выслушал министра иностранных дел и сказал: «Мы должны кончить войну». Он заявил, что едет к императору и будет просить его разрешения на немедленную капитуляцию. Премьер-министр, как и Того, понимал, что вступление в войну Советского Союза означает окончательную и быструю гибель японского могущества, разгром, от которого нет спасения.

В 11 час. утра Судзуки собрал «большую шестерку» — Высший совет страны и сообщил, что в войну вступил Советский Союз. «По этой причине, — продолжал он, — я полагаю, что единственным решением для нас может быть принятие Потсдамской декларации». Однако три представлявших армию члена «большой шестерки» не собирались сдаваться без сопротивления: не говоря уже о том, что сдача означала для каждого из них физическую смерть, пункт Потсдамской декларации о военных преступниках касался их в первую очередь. Неудивительно, что военные предложили принять декларацию с модификацией — японские военные преступники должны подлежать суду японского трибунала, а армия будет демобилизована японскими офицерами. После трехчасовых дебатов члены Совета разделились поровну — представители армии были за продолжение войны или принятие Потсдамской декларации с поправками, остальные — за немедленный мир. Чтобы нарушить это безвыходное равновесие, было решено обратиться к высшему посреднику — императору.

Ночью министры собрались в бомбоубежище императорского дворца. Судзуки выступил с заявлением, в котором призывал принять декларацию при условии, что власть императора не будет отменена или подорвана. Затем были выслушаны мнения остальных. Наконец, в два часа ночи наступила очередь императора. Тот тихим голосом произнес, что санкционирует решение премьера и, как это ни печально, выступает за то, чтобы принять декларацию союзников.

Генералы промолчали — выступить против императора означало разрушить порядок, на котором держалась Япония, последнюю моральную силу, еще поддерживающую единство страны. Совет министров единогласно принял решение о мире. Утром 10 августа Того направил японским посланникам в Швеции и Швейцарии телеграммы с просьбой довести до сведения правительств этих стран, что Япония согласна на условия Потсдамской декларации. В тот же день Того принял советского посла Я. Малика и сообщил ему о решении своего правительства.

Несмотря на недооценку разведкой Квантунской армии переброски советских войск на Дальний Восток, для японцев не было секрета в том, что вооруженные силы противника быстро растут. Так как северный фронт в случае его открытия мог стать решающим в войне, Ставка в Токио приняла решение срочно усилить Квантунскую армию.

30 мая 1945 года из Китая туда были переброшены четыре кадровых, закаленных в боях дивизии. В то же время были возвращены в Маньчжурию части, которые были отобраны от армии «заимообразно». 17 июня Ставка отдала приказ о передислокации в Северную Корею 34-й армии, а 30 июля Квантунская армия была усилена 137-й дивизией и 133-й отдельной бригадой.

В Токио полагали, что эти меры недостаточны для обороны Маньчжурии, Кореи и Сахалина, и потому в конце июля был принят план о дальнейшей переброске туда еще десяти дивизий и десяти бригад. Недостаток всех этих планов исходил в первую очередь из уверенности в том, что СССР сможет вступить в войну только осенью. То есть Квантунской армии вроде бы не хватило двух месяцев для окончания выполнения программы усиления. Но даже если бы удалось перевести к советской границе еще десять или двадцать дивизий, это ничего бы не изменило. Об этом забывают японские историки, повторяющие заколдованные фразы: «вот если бы..." Главное и невыполнимое условие войны 1945 года заключалось в числе и качестве как солдат, так и авиации, танков и артиллерии. В этом Квантунская армия катастрофически уступала советской и это преимущество никакие пехотные дивизии не могли изменить.

Ночь на 9 августа во всей Маньчжурии выдалась дождливая и холодная. Облака низко висели над страной. Когда министру иностранных дел старику Того сообщили о том, что СССР объявил Японии войну, тот в первый момент не поверил. Этого быть не может. Это конец империи.

Дождливым утром начался артиллерийский обстрел японских позиций у Хунчуня, прервалась связь сразу с несколькими пограничными заставами.

Командующий Маньчжурским фронтом генерал Кита издал приказ «отбить все атаки противника и уничтожить вторгшегося противника».

Японская Ставка хранила молчание. Командующий японскими войсками на Сахалине генерал-лейтенант Минэки узнал о начале войны из сообщения американского радио. Лишь 10 августа появился приказ Ставки о начале боевых действий по всему фронту. И лишь 14 августа Ставка, окончательно очнувшись, приказала Китайскому фронту сделать все для помощи северному соседу и «быстро перебросить на маньчжурско-советский фронт одну армию».

Когда появился первый приказ Ставки, план Василевского уже действовал. Двумя колоннами 6-я гвардейская танковая армия вырвалась через горы, трудными перевалами на маньчжурскую долину. Южнее кавалерийский корпус Плиева пересекал пустыню Гоби, откуда также никто не ожидал удара.

Танковая армия мчалась по тылам японцев слишком быстро, она обогнала тылы настолько, что танки остановились в открытой степи без топлива. Но командующие советскими армиями были опытными, привыкшими ко всему профессионалами. Вместо того чтобы ждать, пока подтянутся остальные части, Малиновский собрал всю транспортную авиацию фронта, загрузил самолеты топливом и отправил 400 машин в степь. Через несколько часов танки двинулись дальше.

Более тяжелая задача стояла перед 1-м Дальневосточным фронтом, которому пришлось штурмовать долговременные линии обороны, возведенные вдоль горного хребта. Однако и здесь помог опыт.

В то время как началась артиллерийская подготовка на одних участках фронта, на других продолжалось затишье, которое убедило защищавшие эти участки части в том, что основной удар наносится по соседям.

Но в то время под дождем, в тумане на горы карабкались штурмовые группы, которые внезапно напали на японские позиции, и уже к вечеру 9 августа 5-я армия генерал-полковника Крылова прорвалась в долину и через два дня достигла реки Муленг.

16 августа войска Малиновского уже подходили к Харбину.

На степных просторах танки неслись вперед как гоночные автомобили. Авиация в течение трех дней фактически полностью очистила небо от японских самолетов, и тут в дело вступили десантники. Подразделения десантников опускались в далеком тылу, захватывали и удерживали аэродромы.

Когда бежавший из Чанчуня император Маньчжоу-Го Пу И добрался 16 августа на машинах до Мукдена, там был подготовлен самолет, чтобы переправить императора в Японию. Но у самолета его уже ждали советские десантники.

Фактически Квантунская армия была разгромлена Василевским за неделю. Здесь не место анализировать причины столь стремительного поражения, но помимо перечисленных ранее факторов сыграла роль внутренняя обреченность войск, которое пронизало армию от солдата до командующего. Солдаты и унтер-офицер отчаянно сопротивлялись, укрывшись в своих окопах. Но если на островах американцам приходилось штурмовать каждую нору, то у советских войск было преимущество — простор и возможность его использовать. В первый день войскам 2-го Дальневосточного фронта не удалось взять Хайлар. Но 36-я армия обтекла город и пошла дальше, спокойно оставив Хайлар и его гарнизоны в своем тылу.

Военный министр Анами сразу же после заседания Совета министров выступил перед офицерами Генерального штаба и сообщил им о принятом решении, добавив, что подчиняется воле императора и ничего сделать уже нельзя. Однако полковники, собравшиеся в бункере, зная истинные чувства своего министра, отлично понимали, что наступила их очередь действовать. Один из адъютантов Анами, подполковник Macao, спросил своего шефа, следует ли послать войскам приказ продолжать сопротивление, в первую очередь против частей Красной Армии в Маньчжурии. «Разумеется», — ответил Анами.

Вечером экстремистски настроенные офицеры, близкие к Анами и действовавшие с его молчаливого согласия, вышли на улицы Токио. По городу загремели взрывы. План заговорщиков заключался в том, чтобы вызвать в столице беспорядки и, введя военное положение в столице, дать возможность армии разделаться с пораженцами. Но ничего не получилось — жители Токио настолько привыкли к бомбежкам, что никто из них попросту не обратил внимания на разрывы гранат.

12 августа пришел ответ союзных держав. В ней указывалось, что «с момента капитуляции власть императора и японского правительства будет подчинена верховному главнокомандующему союзных держав...". О сохранении власти императора в заявлении не говорилось, хотя слова «форма правительства будет установлена свободно выраженной волей японского народа» такую возможность не исключали.

Толкование текста заявления как попытки лишить Японию ее императора дало Анами и другим генералам еще одну возможность продлить войну. К этому времени сведения о близкой капитуляции достигли японских войск в разных частях империи, и реакция командования на местах была единодушной: «Никакой капитуляции! Война продолжается!" Ободренные этой поддержкой, Анами и начальник Генерального штаба разослали 12 августа приказ по армии: «Ввиду того что радиопередача (ответ союзников. — И. М.) противоречит подлинным стремлениям армии отстоять национальный государственный строй, армия решительно отвергает этот ответ... В этих условиях все армии должны выполнить свой долг».

На заседании Совета министров 12 августа мнения вновь разделились, причем на этот раз к генералам неожиданно примкнул и сам Судзуки. «Если нам будет навязано разоружение, — сказал он, — то придется сражаться до конца». Перспективы мира вновь потускнели. Но тем временем советские войска, взяв в клещи основные силы Квантунской армии, вышли в долины Маньчжурии и устремились к Мукдену и Харбину. Квантунская армия, изъявляя полную готовность сражаться, сражаться уже не могла, а ее солдат и офицеров охватывала все растущая паника.

13 августа на заседании Совета министров было зачитано совместное коммюнике японских армий, в котором говорилось, что война будет продолжаться, несмотря на все трудности и потери. Гражданские министры еле успели остановить военных от попытки передать это коммюнике по радио. Вечером того же дня сообщения из Кореи и с Сахалина, а также сведения о том, что советские части ведут высадку на Курильские острова и появились уже у северных берегов Японии, вызвали в правительстве новую волну паники. Анами попросил еще два дня отсрочки, чтобы уладить положение в армии. «Прошу прощения, — ответил вновь изменивший свою позицию Судзуки, — но сегодня — последний день, когда мы еще можем использовать возможность мира и сохранить империю. Если мы протянем еще два дня, русские займут не только Маньчжурию, Корею и Сахалин, но и Хоккайдо. Это будет фатальным ударом. Надо согласиться сейчас, пока мы можем вести переговоры, в основном с Соединенными Штатами».

Отчаянный последний бунт офицеров начался 14 августа. Им удалось обманом поднять одну из дивизий, блокировать императорский дворец, захватить здание Совета министров и радиостанцию, однако не удалось найти главное, за чем они охотились, — запись речи императора, которая была сделана днем и в которой тот объявлял о безоговорочной капитуляции. В то время как пулеметчики держали под прицелом окна императорских покоев, а их соратники добивали командира 1-й гвардейской дивизии генерала Мори, отказавшегося примкнуть к путчистам, отряды офицеров разыскивали запись, а заодно и объявленных ими предателями министров. Но Судзуки, к своему счастью, в тот вечер уехал за город, а председателю Тайного совета Хирануме удалось спрятаться в канаве за своим домом. К следующему утру мятежные офицеры убедились, что генералы и армия в целом не решились присоединиться к ним. Солдаты, узнавшие о том, что их обманули, попросту покинули заговорщиков. Утром 15 августа, когда по токийскому радио было уже объявлено, что в полдень император выступит с речью, руководители заговора вышли на поляну перед императорским дворцом и стали раздавать зевакам листовки с призывом воспротивиться капитуляции. Прохожие брали листовки и ждали, что будет дальше. Сначала один из офицеров, встав на колени, застрелился. Затем второй сделал себе харакири. Умирая перед дворцом императора, власть которого они хотели спасти, японские офицеры не знали, что Анами также уже сделал себе харакири и его адъютант добил его, когда генерал не смог умереть от раны. Утром кончил жизнь самоубийством командующий токийским гарнизоном, известный своей жестокостью шеф «кэмпейтай» Квантунской армии генерал Танака. Эпидемия самоубийств продолжалась и после капитуляции. Принял яд принц Коноэ, предпочтя смерть публичному суду. Пытался убить себя и Тодзио, но пуля прошла рядом с сердцем, и его удалось спасти для того, чтобы повесить через год по приговору трибунала. Но большинство генералов согласились на все — разжалование, суд, позор — они хотели жить.