Иностранцы в собственной стране

Иностранцы в собственной стране

В идеологии послепетровской эпохи Россия была государством, оторванным от Европы коварными монголами; официально ставилась задача «вернуться в Европу».

В этой идеологии дворянство оказывалось «европеизированным» слоем. Так сказать, теми, кто уже в Европу вернулся. В действительности, конечно, европеизация дворян довольно условна, да и шла она постепенно, весь XVIII век. «Подлинная эмансипация дворянства, развитие его дворянского (в европейском смысле этого слова) корпоративного сознания происходили по мере его «раскрепощения» в 1730–1760 годы XVIII века…»[86]

Но идеологически дворяне весь XVIII и XIX века осознавали самих себя европейцами, судьба которых – руководить диким народом и нести свет в дикий народ, чахнущий вдали от источников европейского просвещения.

И вообще – что такое «народ»? В буквальном значении «народ» – это все, кто «народился». Русский народ – это все, кто народились от русских матерей и отцов, как от бояр и дворян, так и от корабелов, строящих каспийские бусы, как от купцов гостиной сотни, так и от церковных побирушек. Народ – это целостность, совокупность, по своему значению близкая к французскому «нацьон» или английскому «нэйшен» – нация, или немецкому «фольк».

Теперь же получается так, что часть русских вовсе не составляет народа. Они – дворянство, шляхетство, и юридически, своими правами, и своим образом жизни крайне резко отделенное от остального народа… они сказали бы просто – отделены от народа, опустив не нужное им слово «остального». В Российской империи есть дворянство, а есть народ, и совершенно неизвестно, является ли дворянство частью народа.

Очень характерен в этом смысле шумный успех книжки, переведенной в 1717 году с немецкого: «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению». То есть многие из советов, даваемых в книжке, заслуживают только похвалы: совет не есть руками, «не чавкать за столом, аки свинья», «не совать в рот второго куска, не прожевавши первого», не чесать голову, не тыкать пальцами в физиономию собеседника и так далее.

Другие советы – быть приятными собеседниками, смело действовать при дворе, чтобы «не с пустыми руками ото двора отъезжать», учиться ездить верхом и владеть оружием, тоже были полезны тем, кого готовили из дворянских недорослей.

Но здесь же и советы как можно меньше общаться со слугами, обращаться с ними как можно более уничижительно, всячески «смирять и унижать»; был и совет «младым отрокам» не говорить между собой по-русски, чтобы во-первых, не понимали слуги, а во-вторых, чтобы их можно было сразу отличить от всяких «незнающих болванов».

«Ничтожная немецкая книжонка недаром стала воспитательницей общественного чувства русского дворянства»[87]. Ведь советы «ничтожной немецкой книжонки» позволяли резко отделить самих себя от других классов общества, – от десятков миллионов всяких «незнающих болванов».

Народ как бы нужно просвещать… Но вместе с тем народ ценен именно так, без всякого образования, и служит для того, чтобы дворянство могло быть «европейцами». А то если все будут образованные, кто будет землю пахать?!

Кажущийся парадокс: и запарывали насмерть крепостных, и создавали крепостные гаремы в основном самые «прогрессивные» и часто самые патриотически настроенные помещики. Ведь именно они наиболее остро чувствовали себя европейцами в мире диких туземцев.

Британцы в Индии с высоты обученного слона палили и по тиграм, и по людям из племени кхондов – последнее было не повседневной практикой, конечно, а тоже эксцессом, в стиле Струйского. А в России были Ширятинский и, скажем, помещик П.А. Кошкаров, в доме которого «…был гарем… 12–15 молодых и красивых девушек занимали целую половину дома и предназначались только для прислуги Кошкарова; вот они-то и составляли то, что я назвал гаремом… все девушки… непременно должны были, кроме Матрены Ивановны, начальницы гарема, спать в одной с Кошкаровым комнате… Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню, и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели, по недавнему нахождению в этой среде, усвоить все ее взгляды, и в бане старались спрятаться из стыдливости, – возвращались из бани битыми»[88].

При попытке одной из девиц бежать со своим любимым П.А. Кошкаров (в свои 70 лет) пытал девицу, а парня засек насмерть.

В этом случае Кошкаров закон нарушил: нельзя было убить крепостного, и нельзя было его пытать с помощью специальных орудий. Но завести гарем он был в своем полнейшем праве: ведь нигде в Своде законов Российской империи, в указах царей, в решениях Сената не значилось, что заводить крепостные гаремы запрещается. А что не запрещено – то разрешено, это старая истина.

Такой ли уж эксцесс, этот гарем? Известна анекдотическая, но совершенно реальная история, когда в 1812 году, во время встреч Александра I с московским дворянством и купцами, некий помещик в пылу патриотического энтузиазма закричал царю: «Государь, всех бери – и Наташку, и Машку, и Парашу!» Это возложение гарема на алтарь Отечества современники считали чем-то забавным… но девицы из гарема и их близкие – вряд ли.

Такие «радетели прогресса» были по-своему логичны: любые традиции были для них смешны, нелепы, символизировали собой отсталость. Освобождение от традиций символизировало прогресс, свободу, движение вперед… одним словом, европейскость. Потому и гарем, совершенно немыслимый ни в одной европейской христианской стране, становился как бы европейским явлением. Владелец же гарема, веселый, ироничный вольнодумец, переписывался с Вольтером и чувствовал себя борцом за просвещение, западником и либералом. Заворот мозгов невероятный, кто же спорит, но так было.

В том же гареме Кошкарова «одевались все, конечно, не в национальное, но в общеевропейское платье», а в случае проступка девушку возвращали в ее семью, и в ВИДЕ НАКАЗАНИЯ ей было «воспрещено носить так называемое барское (европейское) платье».

Девушки в этот гарем доставлялись, разумеется, из числа крепостных – из рядов «народа». Попадая в гарем, они как бы возвышались до «европейской» среды, а за проступок низвергались обратно, в необразованную народную толщу.

По-видимому, «необразованный» крестьянин для «просвещенного» дворянина был не только ценной собственностью, но, ко всему прочему, еще и «русским азиатом», подлежащим переделке, перевоспитанию. Ведь переделывал же Петр дворянство?! Так почему бы уже переделанному, «сменившему кожу» дворянству не проделывать то же самое с крестьянами? Такая цивилизаторская работа не только осмысленна, она даже и благородна. «Мы» не просто мордуем «их», как нам нравится, но «мы» «их» еще и превращаем в цивилизованных людей.

Л.Н. Толстой не зря называет «воспитанной, как французская эмигрантка» именно национальную Наташу Ростову, уж никак не позабывшую родной язык, а не патологического дурака Ипполита, не способного рассказать по-русски простенький анекдот. Случайно ли? Ведь можно понимать каждое слово, даже любить звуки русского языка, самому свободно говорить, думать, писать, читать и сочинять стихи по-русски, но какое это имеет значение, если сам строй мыслей «русских туземцев», сам способ мышления, если стоящие за их словами бытовые и общественные реалии ему малопонятны?

Вот пляшут и поют простолюдины, и странны чувства наблюдающих это дворян:

«Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс с полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Наш народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким случаем был занесен сюда иностранец, который не знал бы русской истории за целое столетие, он, конечно, бы заключил, что у нас господа и крестьяне происходят из двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами»[89].

«Загородная поездка» написана в 1827 году. Мне не известно более раннее произведение, в котором замечался бы именно культурный разрыв между русскими европейцами и туземцами.

Славянофильство и возникнет как реакция на понимание того, что «русские туземцы» – это иностранцы для «русских европейцев», и наоборот. К славянофилам как к общественному движению Алексей Константинович Толстой отродясь не примыкал, но позволю себе привести четверостишие, которым заканчивается его недоконченное стихотворение:

Конца семейного разрыва,

Слиянья всех в один народ,

Всего, что в жизни русской живо,

Квасной хотел бы патриот[90].

«Слиянья всех в один народ» не произошло. Русский народ так и оставался разделенным то ли на два народа, то ли даже на две цивилизации весь петербургский период своей истории и большую часть советского периода.