Глава 2 Мертвая трава

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Мертвая трава

По словам казахов, лошадь погибла от «мертвой травы», которая кое-где растет в урочищах Каратау. Показать эту траву никто не мог… Со временем выяснилось, что такое растение действительно есть — называют его полынью таврической, она мало чем отличается от обычной горькой полыни, но очень ядовита. В истории известны случаи тяжелого отравления животных, особенно лошадей, главным образом в прикаспийских низинах. Так, во время похода в Персию Петр I потерял за одну ночь возле Кизляра более 500 лошадей в результате отравления полынью таврической.

А. Костенко, Е. Умирбаев. Оживут степи (1984)

В литературе имеются указания, что таврическая полынь якобы ядовита. Однако практикой крымского животноводства это не подтверждено.

Е. П. Маслов. Крым (1954)

Персидский поход Петра I историки оценивают по-разному. Для одних результаты его представляются слишком скромными, даже и те завоеванные прикаспийские «провинцiи, бывшая в тягость Россiи»[24], пришлось позже вернуть Персии, так что единственным результатом оказались лишь внушительные потери солдат как во время похода, так и позже в гарнизонах. Другим приходится доказывать, что этой военной кампанией все же удалось предотвратить вероятную османскую экспансию на Кавказе. В СССР (возможно, из-за улучшения отношений с Ираном или по каким-то еще идеологическим соображениям) даже само название «Персидский» стало смущать советское руководство, и поход попытались (практически безуспешно) переименовать в «Каспийский». Обоснование было предоставлено историком Пайчадзе: «изучив цели и предпосылки этого похода, мы сочли целесообразным заменить принятое название «Персидский поход» как ошибочное и создающее у некоторых ложное представление об этом походе как о войне России с Ираном»[25]. С такой трактовкой сам Петр I с удовольствием бы согласился — действительно, еще в «Манифесте к народам Кавказа и Персии» император изначально заявил, что с Персией воевать не намерен, желает только защитить русских купцов, которых там обидели, и Россия лишь принуждена «против предреченных бунтовщиков и всезлобных разбойников войско привести».

Под этим удобным предлогом возмещения ущерба, Петр в июле 1722 года начал персидский поход. Однако до Шемахи, где пострадали русские купцы, императору дойти было не суждено — внезапно начался падеж лошадей, а затем войска охватило «поветрие» — эпидемия, которую тогда объясняли «нездоровым климатом Прикаспия».

Первые лошади начали гибнуть уже в начале августа. Причину сего конфуза определил врач Джон Белл, участник похода. На фураж врач не смотрел, а искал яд на местности. И быстро нашел, что характерно. Об этой найденной причине падежа лошадей — «сыскал я римскую полынь» — Джон Белл позже поведал в своей книге (была переведена на русский в 1776 году):

На другой день рано вступили мы паки в путь и подавалися к горам, идучи по долине, и прибыли под вечер ко другой дурной речке, подле коея находился небольшой дубовый лес и множество травы, между коею сыскал я римскую полынь, которую лошади наши ели с великою жадностью. А поутру по полю и в лесу сыскано их около пятисот мертвых; что не за малое несчастие могло быть почтено в тогдашних наших обстоятельствах. Мы приписали сей случай полыни, коея оне наелись; да и легко могло статься, что была она тому причиною; чего ради остерегалися мы потом становиться в таких местах, где оная росла. Впрочем сии лошади не со всем у нас пропали, ибо наши калмыки питалися ими через несколько дней[26].

Неизвестно, произошел ли после этого падеж калмыков, но участники похода сразу обеспокоились и снялись с лагеря, испугавшись «плохой воды и травы»[27] (в русском переводе Белла эта фраза отсутствует, но ее надо отметить: именно «худые травы» упомянет позже Петр, поясняя гибель лошадей). А полынь с тех пор считается смертельным ядом для лошадей, что в описаниях этого растения регулярно отмечается — иногда со ссылкой на Белла и тот случай с лошадьми, иногда просто как несомненный общеизвестный факт. Такая вот трехсотлетняя рекурсия: Белл был прав, что полынь ядовита, а она точно ядовита, потому что так написал Белл. Тем же, почему вскоре стали гибнуть солдаты (они-то уж полынь явно не ели), никто до сих пор не интересуется.

Однако с полынью все оказалось не так просто. Некоторые виды полыни действительно ядовиты, лошади могут и отравиться, странно себя вести, но выздоравливают. А к горькой полыни, из которой приготовляют абсент, лошади относятся, если верить культурологу Филу Бейкеру, как коты к валерьянке: «Путешествуя по отдаленному гористому региону Афганистана, Эрик Ньюби отметил, что его лошади часто останавливались, чтобы поесть полыни, „artemisia absinthium, к корню которой они имели зловещую тягу“. От этого они становились „чрезвычайно резвыми“»[28]. Что касается таврической полыни (на Волге «сысканная» Беллом римская полынь не растет, но растет таврическая), то вопрос тоже не однозначен. Например, массовый падеж лошадей в СССР в 1933–1934 гг. сначала привычно приписали полыни — это казалось логичным, лошади ели сено именно таврической полыни, а ее ядовитость Белл ведь давно доказал. Но в процессе расследования выяснилось, что сведения о полыни «крайне скудны и разноречивы», а «вопрос о ядовитости ее еще нельзя считать решенным, так как сено, от поедания которого был падеж лошадей, по обследованию Института кормов, имело затхлый запах, и в нем были обнаружены плесневые и другие грибы»[29].

С тех пор в СССР пошли споры, продолжающиеся десятилетиями: ядовита таврическая полынь или нет. Апологетом «смертельно ядовитой полыни» выступал профессор Гусынин, который постоянно писал о «большом количестве случаев массовых отравлений» и ссылался при этом на Белла[30], а представители Географического Общества СССР полынь и Гусынина упоминали только со словом «якобы»: «Гусынин считает… у лошадей она якобы вызывает смертельные отравления…»[31]. В нашем контексте рекурсий вершина жанра была достигнута Московским обществом испытателей природы: «Полынь, йовшан (аз), ошиндр (ар), авшани (г) (Artemisia taurica), растущая на Северном Кавказе, иногда в сене служила причиной отравления лошадей; вопрос о ее ядовитости окончательно не разрешен»[32]. То есть по-прежнему доподлинно не известно, ядовита ли полынь для лошадей, за триста лет доказать это так и не удалось, но лошади ей травились точно (отсылка к Беллу).

Что касается гипотезы самого Белла (точнее, коллективной гипотезы участников похода), то стоит отметить такой момент: Белл принял таврическую (крымскую) полынь за римскую (понтийскую), из которой позже как раз и будут перегонять (или настаивать) абсент (наравне с горькой полынью). А сейчас ее эссенцию добавляют в кампари и вермут (собственно, вермут с немецкого — буквально и есть полынь). И римскую полынь никто ядовитой не считал. Почему участникам похода именно эта трава вообще пришла в голову? Почему, например, не желуди? Выглядело бы даже логичней: околевших лошадей нашли в дубовом лесу, а желуди для лошадей осенью ядовиты в больших количествах.

Но оставим злосчастную полынь; если даже когда-нибудь выяснится, что она при каких-то условиях может быть токсичной (например, поражаться эндофитами), то к массовой смертности лошадей в походе Петра она все равно отношения не имеет. Несмотря на то, что войско более не становилось в тех местах, где росла полынь, лошади продолжали погибать в еще больших количествах. Брикнер упоминает, что из письма Петра к сенату от 16 октября 1722 (Петр пишет задним числом, уже из Астрахани, поход ему пришлось свернуть еще 29 сентября) виден большой падеж лошадей: «лошади падали массами, в одну ночь не менее 1700»[33], но никак это не комментирует. Что сам Петр думал о причине такой гибели лошадей? Как и остальные, винил «травы» (правда, конкретно полынь не называл). Петр писал Сенату 30 августа, что кавалерия «несказанной трудъ въ своемъ марш? им?ла отъ безводицы и худыхъ травъ»[34]. Позже знаменитый русский историк Соловьев ошибется при цитировании письма и перепишет «отъ безводицы и худыхъ переправъ»[35], чем окончательно все запутает (или же существовала копия письма от другого, не расслышавшего слово писаря — неизвестно). Этот казус тоже полторы сотни лет никто не замечает, историки в своих работах и диссертациях по сей день перепечатывают это письмо Петра то с одного источника, то с другого, на разночтение внимания не обращая. Так что же это были за «худые травы» и сколько всего лошадей погибло?

Французский посланник Жан Кампредон сначала упоминал о потерях: «15000 лошадей, более 4000 человек регулярного войска, не считая гораздо большего числа казаков, и миллиона рублей»[36]. Затем выяснилось, что результаты похода оказались еще более плачевными во всех аспектах: «Саксонскій посланникъ Лефортъ доносилъ, между прочимъ, своему правительству: „Мало-по-малу открываются плоды похода. Н?сколько кораблей съ войсками и запасами погибли на мор? во время бури, кавалерія потеряла почти вс?хъ своихъ лошадей и ув?ряютъ, что бунтовщики ушли отъ русскихъ войскъ, стоявшихъ у дербентскихъ проходовъ.“»[37] Кампредон также указывал в письме Людовику XV: «Кавалерия без лошадей, ибо они погибли все в последнюю кампанию»[38]. А в другом письме он же (согласно пересказу) приводил конкретные цифры: «Россiя находится въ дурномъ состоянiи: денегъ н?т, ожидаютъ голода, войско въ самомъ жалкомъ положенiи, третья доля его и 50000 лошадей пропали въ персидскомъ поход?»[39]. Даже если это преувеличение, очевидно, что причины для свертывания похода были серьезные.

На западе существует мнение, что целью похода в действительности была не Персия, а Константинополь. Предполагается, что Петр хотел заполучить порт на Черном море, но начавшаяся в войсках эпидемия этому помешала. Хотя антитурецкая направленность похода просматривается, намерение Петра захватить Константинополь вызывает сомнения (позже Миних такие желания озвучивал, но желание — не намерение) — в отличие от эпидемии, прервавшей поход. Но здесь уже разница в рассмотрении причин будет лежать скорее в другом, дисциплинарном плане. Российские историки традиционно озвучивают прямые причины окончания похода:

Однако русская флотилия потерпела крушение, и армия лишилась провианта. Массовый падеж лошадей привел в расстройство конницу; среди солдат росло число больных. Эти обстоятельства заставили командование отказаться от продолжения похода[40].

Для историка это самодостаточное и полное объяснение (и несколько лукавое в части провианта: «однако жъ люди ц?лы и въ провиант? з?ло малой уронъ, понеже вытаскали на берегъ муку»[41]). А объяснять причины причин — за рамками дисциплины (при таком подходе не имеет значения: «травы», «переправы» или «прикаспийский воздух»; важен только факт: лошади погибли). И в этом западные историки отличаются мало (за редким исключением). Но исторические темы также могут затрагивать, например, химики, и тогда причины свертывания похода они увидят со своей стороны:

В результате эрготизм, убивший, как полагают, двадцать тысяч солдат, нанес такой вред царской армии, что запланированная кампания против турок была прервана. Таким образом, стремление России к завоеванию южного порта на Черном море было остановлено алкалоидами спорыньи[42].

Эта цитата из книги «Пуговицы Наполеона» забавна тем, что если русскоязычный читатель попытается найти ее в русском переводе (Астрель, 2013)[43], то с удивлением обнаружит, что там ничего подобного нет, а персидский поход не упоминается вовсе (упоминание спорыньи в контексте Великого страха и фраза про страдания Наполеона в России от эрготизма были оставлены). О причинах такой странной цензуры можно только догадываться. Хотя нельзя исключить, что редакция могла действовать «из лучших побуждений» и решила благородно скрыть «ошибку»: ведь согласно российской версии истории всем известно, что поход был прерван из-за гибели провианта и лошадей, а падеж лошадей происходил от полыни, стало быть, приписывание какого-то непонятного эрготизма — явное заблуждение уважаемых авторов. А вот число в 20 тысяч солдат действительно выглядит подозрительно, поскольку слишком перекликается с такой же цифрой у Кампредона, отрывок из письма которого приведен у Баргера[44]. Но у Кампредона эта цифра отражает число жертв эпидемии к концу года в окрестностях Нижнего Новгорода (plus de vingt mille personnes aux environs de Nijny), включая уже вернувшихся из похода солдат и местных крестьян — то есть к потерям действующей армии не относится. Точные цифры общих потерь в войсках от эпидемии неизвестны (можно только экстраполировать отрывочные сведения невоенных потерь примерно в 8 % по рапортам[45] на количество войск плюс казаков, калмыков, татар, но все равно получится меньше).

Голландский фитопатолог Ян Задокс, известный специалист по зерновым культурам, описывает случившееся со своей точки зрения:

В 1722 году царь Петр собрал большое войско под Астраханью, где Волга впадает в Каспийское море. План состоял в том, чтобы пройти вдоль Кавказа и атаковать Оттоманскую империю с тыла. 25-тысячное войско было готово к походу. Армию, людей и лошадей, надо было кормить. Рожь везли отовсюду, свежего урожая 1722 года. Затем случилось непредвиденное. Людей и лошадей охватила болезнь с ужасными судорогами. Вскоре наступала смерть, а у многих из тех, кому удавалось выжить, отваливались руки, ступни или даже конечности целиком. Болезнь была не заразна, но потери оказались настолько серьезными, что кампанию пришлось отменить… Спорынья победила армию. Османская империя была спасена. Если бы царь преуспел в этом походе, политическая карта Европы и Ближнего Востока сильно отличалась бы от ее нынешнего состояния[46].

И хотя это описание надо воспринимать как реконструкцию (симптомы болезни взяты, надо полагать, у того же Кампредона и перенесены на время похода), но примерно так все и могло выглядеть, исходя из зараженности урожая (разве что при хроническом заражении руки и ноги могли начать массово отваливаться у солдат уже по возвращении, а не во время похода). Что касается лошадей, то покупалось и местное сено, но вряд ли оно было сильно лучше (например, в сентябре в районе Старого Буйнака, «отколь привезли, купя, с?но на полковыхъ лошадей»[47], как раз и случился массовый мор лошадей за ночь, упомянутый Петром; виной тут свой фураж или купленное сено — можно только гадать). А заражен урожай действительно был сильно. Спорынья не оставила в покое Петра после возвращения из похода — его ждала такая же эпидемия, свирепствовавшая в Москве и Нижегородской губернии. Солдаты, которым повезло вернуться из похода живыми, продолжали умирать дома — вместе с крестьянами, которые на войну не ходили — рожь была одна на всех. Император, имевший к этой эпидемии личные счеты, уполномочил другого врача, Готлиба Шобера (Gottlieb Schober), бывшего лейб-медика его любимой сестры княжны Натальи, изучить эту странную болезнь. Немецкий врач свою задачу выполнил — после исследования обвинил в эпидемии «загрязненную черными плевелами рожь» (пресловутые «зерна чернушки»; Вернадский по описанию Шобера принял их за головню[48], лучше разбирающийся в эпидемиях Хекер видит спорынью, mutterkorn[49]). Собственно, немецкое слово Mutter-Korn («мать ржи», спорынья) употребил сам Шобер (хотя пишет на латыни), описывая большие «черные семена, изогнутые и белые внутри»[50] (nigra, incurvata, in meditullio quidem alba — однозначно рожки спорыньи). Во всяком случае то, что суть проблемы в заражении ржи, врач определил четко, но в России работа Шобера напечатана не была никогда (и нигде не была напечатана — только извлечение на латыни в немецком журнале). Впрочем, ответ врачу могли бы подсказать и в Европе — конвульсивный эрготизм в 1722 году также поразил Швейцарию и Силезию, а на следующий год — Берлин[51]. И причину многие уже знали: еще годом раньше свиньи и те же лошади дохли в Силезии настолько массово, что обеспокоенный король Пруссии издал эдикт, запрещающий использование ржи, загрязненной спорыньей[52].

Эпидемия 1722 года оказалась смешанной, злые корчи и огонь св. Антония (гангрена) одновременно. По поводу охватившей Россию болезни Кампредон 29 января 1723 года писал кардиналу Дюбуа следующее (возьмем перевод XIX века Русского исторического общества, так будет нагляднее):

Сначала приняли это за чуму, но посланные на м?сто врачи, изсл?довавъ въ точности бол?знь, донесли, что она не заразная, а происходить отъ употребленiя въ пищу плохого хл?ба. Рожь красноватая и похожа на зерно куколя. Думаютъ, что она попорчена ядовитыми туманами. По употребленiи ея въ пищу, люди чувствуютъ головокруженiе, потомъ страшныя судороги и кто не умираетъ на 9-й день, тотъ лишается рукъ и ногъ, которыя отпадаютъ, подобно тому, какъ это бываетъ зд?сь съ отмороженными членами. Ни одно изъ средствъ, обыкновенно употребляемыхъ при зараз?, не оказалось д?йствительнымъ противъ этой бол?зни. Ея изб?гли только пользовавшiеся хорошей пищей и неупотреблявшiие сказаннаго хл?ба. Докладъ врачей объ этомъ случа? чрезвычайно любопытенъ, и если мн? удастся достать копiю съ него, я пришлю ее в. в. Итакъ, во-первыхъ, болезнь эта можетъ им?ть дурныя посл?дствiя, ибо трудно достать столько хорошей ржи, чтобъ ее хватило на продовольствiе населенiя и армiи — громадное количество попорченной приказано сжечь — во вторыхъ, случайности войны съ турками могутъ сразу, а, пожалуй, и безвозвратно ослабить и могущество, и славу Царя[53].

Заметим, что в России с французского привычно перевели Il est rougeatre et ressemble assez a l’yvraye (так в оригинале письма, l’ivraie в современном написании — плевел) как «красноватая и похожа на зерно куколя» — то литературное «окукливание» спорыньи, о котором я упоминал выше. Похоже, что в процессе пересказов и переводов исказилась также и информация относительно цвета. По-русски все хлеб — и тот, что на поле колосится, и тот, что в печи. Не рожь должна быть красноватой (и не зерно ржи, как во французском оригинале), а выпеченный из нее хлеб. Тот самый кроваво-красный хлеб, который прошел визитной карточкой спорыньи и «антонова огня» через всю историю эпидемий — от христианской евхаристии в представлении Пасхазия, крестовых походов и до процессов сейлемских ведьм. И даже до крестьянских видений хлеба и крови в 1937 году в СССР, как мы увидим далее.

Сам Петр два года спустя тоже умер от антонова огня. Здесь спорынья уже ни при чем — в России, в отличие от Европы, «антоновым огнем» называли любую гангрену.

Однако 1722 год — не единственный, когда Петру I пришлось столкнуться со спорыньей. Эпидемия была зафиксирована в 1710 году в Прибалтике, но тогда она (совместно с чумой) царю скорее помогла, противник был сильно ослаблен «моровой язвой». Это была первая эпидемия эрготизма в России, попавшая (как и эпидемия 1722 г.) в словарь Брокгауза (на рубеже XX века более ранние эпидемии отравления спорыньей, вроде описанной в Троицкой летописи, еще не вошли в научный оборот и не были известны составителям словаря). В ходе военной кампании 1710 года русской армии удалось относительно малой кровью взять семь прибалтийских крепостей (Выборг, Эльбинг, Ригу, Дюнамюнде, Пернов, Кексгольм, Ревель). Россия полностью заняла Эстляндию и Лифляндию. Но также в это время описывается и другая моровая язва, которую считают чумой. Впрочем, то, что традиционно считается чумой, всегда ли было ей на самом деле? «Съ 14 мая въ осадномъ корпус? началось сильное моровое пов?тріе, занесенное изъ Пруссіи. У забол?вшихъ распухали ноги, появлялись язвы на т?л? и почти вс? забол?ванія кончались смертью»[54]. Не совсем характерное описание чумы при осаде Риги? Зато мы знаем, что спорыньи в Европе было в то время в достатке, во Франции в Солони в 1710 году «четверть ржи была рогатой»[55]. Эрготизм в 1710 году, кроме Франции и Прибалтики, также бушевал в Италии и Швейцарии. Похоже, что чума и спорынья в очередной раз действовали синергично.

По поводу этих военных кампаний Петра возникает несколько вопросов, которые «приличным» историкам не пристало обсуждать даже в кулуарах. Например, как так вышло, что Петр в своих походах два раза попал на эпидемии эрготизма? Болезнь ведь далеко не каждый год появлялась, следующая эпидемия официально будет описана в России только в 1785 году (понятно, что в реальности эпидемии происходили значительно чаще, просто не фиксировались, но тем не менее). Не может ли так оказаться, что связь здесь обратная — сами эти эпидемии и спровоцировали конкретные военные кампании? Поскольку Петр воевал постоянно, это покажется явной натяжкой, но речь не о том, что Петр съел каравай хлеба и вдруг захотел пойти в новый поход, а о создании предпосылок. Почему в Персии создалась провоцирующая вторжение ситуация? Почему в России параллельно с персидским походом шел тарский бунт с самосожжениями, подавляемый карателями посмертным четвертованием, сажанием на кол заживо и подвешиванием за ребра? Также здесь можно вспомнить и Наполеона, чей поход на Россию происходил на фоне четырехлетней волны эпидемий эрготизма.

Другой вопрос — как так получается, что эпидемии эрготизма идут в разных местностях и даже в разных странах одновременно? Какой внешний фактор может на это влиять? Климатический? А что влияет на сам климат? И здесь возникает еще один, совсем уже странный вопрос: почему в это же время (в обоих упомянутых 1710 и 1722 гг.) происходят нашествия саранчи? «Несчастенъ былъ для Малороссіи 1710 годъ: моровая язва не только свир?пствовала въ Кіев?, но въ Чернигов? и другихъ городахъ. Въ то же время не малое нанесла разореніе сему краю саранча, истребившая весь яровый хл?бъ и даже траву»[56].

Во втором случае во Франции и Украине саранча была в 1720 году, потом саранча появилась в Италии и опять во Франции в 1721 году. В это же время, пока в одних частях Европы бушевал эрготизм, с 1720 по 1722 год мор, считающийся чумой, унес жизни половины населения Марселя. Было нашествие саранчи непосредственно и в 1722 году, но совсем уже далеко, даже не в Европе. Этот год известен как «Год саранчи» в Америке (следующий раз она там появится только четверть века спустя). Традиционно считается, что та саранча была ядовитой — индейцы, вынужденные из-за нехватки пищи, уничтоженной саранчой, есть саму саранчу, покрывались язвами и умирали[57] (впрочем, кто поручится, что дело было именно в поедании саранчи, и такая общепринятая трактовка событий обязательно верна, а не представляет собой очередные «зерна ягеля» или «смертоносную полынь»?)