Особое задание

Особое задание

Великая Отечественная война застала меня в Новгороде.

Это было очень трудное время. Враг рвался вперед, перемалывая все на своем пути.

Нельзя было примириться с тем, что вытворяли гитлеровцы на нашей земле, и советские люди совершали подчас невозможное, чтобы только остановить врага.

Было в те времена такое суровое слово: надо.

Надо! И никаких других слов быть уже не могло.

Однажды командующий ВВС фронта вызвал меня и приказал перегнать самолет ЛИ-2 с заводского аэродрома на прифронтовой. Я никогда до этого дня на самолете такого типа не летал и прямо сказал об этом командующему.

— А на каких летал? — спросил он недовольно.

Я перечислил знакомые мне двухмоторные машины, с которыми приходилось иметь дело.

— Ну, раз ты знаешь эти самолеты, — решил командующий, воевавший еще в небе Испании, — то на ЛИ-2 полетишь тем более.

И я полетел. Вместе с бывалым бортмехаником Егошиным и штурманом Дьяченко мы перегнали машину на наш аэродром.

Несколько раз по заданию разведотдела фронта на этом самолете и на тяжелых бомбардировщиках мы проводили выброску диверсионных групп. Я тогда еще и не подозревал, что именно с этих выбросок десантов в тыл врага начнется мое особое задание. Да и задумываться особенно было некогда. Дел было невпроворот. По соседству с нашим аэродромом находилась большая группа парашютистов. Вскоре, по заданию командования, я побывал в их лагере, познакомился с инструктором группы и договорился о дальнейших совместных действиях. Однако новое наступление немцев, взявших Вязьму, нарушило наши планы. Но здесь-то и проявили себя парашютисты. Несмотря на большие потери, они в течение нескольких дней держали оборону железнодорожного моста па реке Угре возле Юхнова, пока не подошли курсанты Подольского артиллерийского училища. Маршал Советского Союза Г. К. Жуков потом писал в своей книге, что эта группа сорвала план быстрого захвата Малоярославца и тем помогла нашим войскам выиграть время, необходимое для организации обороны на подступах к Москве.

Вскоре после того, как фашисты были отогнаны от Москвы, я оказался на Южном фронте. Тут работы для меня было очень много.

Разведотдел фронта усиленно готовил разведывательные группы для заброски в тыл врага. Органы, поддерживавшие связь с партизанами, создавали опорные базы и тоже посылали своих людей и грузы за линию фронта. И все это можно было осуществить почти исключительно при помощи авиации, а еще точнее — парашютных десантов.

Организовывать переброску людей и грузов за линию фронта, в тыл врага — стало моим особым заданием почти на все годы войны.

На практике мое особое задание выглядело так. Я постоянно встречался с представителями различных организаций, у которых возникала потребность в воздушном мосте, и вел с ними чисто технические переговоры: место и время выброски, количество людей и грузов, условные сигналы, запасные варианты.

Уточнив все эти детали, каждая из которых, впрочем, могла решить успех операции, я потом через нашего диспетчера заказывал потребное число самолетов на нужное время и строго следил за тем, чтобы и люди, и грузы вовремя были сосредоточены в одном месте…

Прозаическая, казалось бы, работа. Кому-нибудь она могла показаться даже немного скучной. И все-таки это было не так.

Я уж не говорю о том, что и я, и мои помощники находились на аэродроме круглосуточно. Тогда не приходилось считаться со временем. Нет, главное заключалось в огромной ответственности, которая постоянно лежала на нас.

Ведь от каждого тюка груза, от парашюта, на котором он пойдет в ночной мгле к земле, зависело, выполнит ли группа свое задание, нанесет ли урон врагу, приблизит ли своими действиями победу. Ведь именно через нее, через каждую такую группу или даже одного-единственного человека, которого мы под покровом ночи сбрасывали в тылу врага, осуществлялся наш вклад в победу. Нам нельзя было плохо делать свое дело.

Уже сколько лет минуло, а я не перестаю и не перестану поражаться тому непостижимому мужеству наших советских людей, которые, едва узнав, как надо надевать парашют и отделяться от самолета, поднимались по гнущемуся под ногами трапу самолета, чтобы через час или полтора нырнуть в черную бездну…

Надо!

Надо для победы.

Люди, ни разу не прыгавшие, ни разу не летавшие, не имеющие должной подготовки, нагруженные сверх всякой меры оружием и снаряжением, заходили в самолет и летели полтора-два часа в ночи, освещаемые неприятельскими прожекторами, под обстрелом вражеской зенитной артиллерии. Летели к точке, над которой им в первый раз предстояло отделиться от самолета и на парашюте достигнуть земли.

Потом им надо было выполнять свою работу, свою задачу. И не дома, не на подготовленной площадке аэродрома, а на территории, пусть временно, но все же оккупированной неприятелем. Здесь можно было ожидать всего: и ранения, и смерти, и плена. Но надо было выполнять задание. Выполнять во что бы то ни стало. Не считаясь ни с чем.

Надо!

Сколько лет прошло, а я и теперь мысленно обнажаю голову, вспоминая этих людей, поклоняясь героям, скорбя о жертвах, которые принесла наша Родина-мать ради победы, ради независимости, ради жизни того справедливого дела, которое началось Великим Октябрем…

Деликатность моей военной работы заключалась в том, что меня как специалиста парашютного дела обычно не вводили в суть тех задач, какие выпадали на долю этих людей. Мое дело было — подготовить их к прыжку и вместе с экипажем десантного самолета найти в темноте точку выброски. И не приблизительно найти, а совершенно точно. И в точно указанное время выбросить на парашютах этих людей. Проследить за их приземлением и только потом вернуться на аэродром и доложить командованию о результатах.

Случалось, что мы вывозили несколько групп парашютистов сразу, и, соответственно с этим, увеличивалось число точек на земле, которые надо было найти. Выбросив одну группу, мы летели к другой точке и выбрасывали вторую группу, затем третью.

Что греха таить, не всегда все было гладко, случалось, после зенитной встряски путались точки выброски, группа оказывалась совсем не там, где надо, и после пешком, иногда в течение нескольких дней, добиралась до места назначения, в душе кляня эту авиацию и летчиков, которые не смогли подвезти их ближе к месту работы. К счастью для всех нас, такие случаи были редки.

Зато какой отрадой было для нас, когда знакомые уже командиры приезжали еще раз и привозили добрые вести, рассказывая, что их группа, которую, помните, бросали тогда-то, точно попала в нужное место, сразу связалась по радио с Центром, приступила к работе, дала ценную информацию и, между прочим, передавала привет летчикам, парашютистам-инструкторам.

У меня несколько правительственных наград, и. поверьте, я их высоко ценю, но выше всего эти благодарности — оттуда…

А случалось, некоторые группы после выполнения задания через линию фронта возвращались домой и после непродолжительного отдыха снова попадали на наш аэродром для отправки в тыл противника.

Верно говорят о фронтовой, боевой дружбе. Такие люди были для меня самыми желанными. Я расспрашивал, как жилось им на захваченной территории, как работалось, когда, наконец, после выполнения задания они возвращались обратно.

И это были не досужие расспросы.

Чуть ли не каждую ночь, чаще, чем любой из них, я «переходил» линию фронта, возвращался обратно и, кто знает когда, мог не вернуться, а остаться там… В большинстве случаев ответы были малоутешительные. Жилось на «той стороне» трудно. Работали много, таились, рисковали, теряли навсегда товарищей… К себе возвращались ночью, с огромными трудностями переходили линию фронта — и снова изъявляли желание идти на выполнение другого задания.

Встречаясь с этими людьми, я не мог не поражаться их цельности, душевной прочности, незаурядному мужеству, расчетливой храбрости.

Никогда, даже в самые тяжелые месяцы и дни войны, я не сомневался в нашей победе. Но около этих людей, во время подготовки к полету или уже в воздухе, эта желанная победа обретала для меня зримые, рельефные, человеческие черты. Надо ли говорить, сколько для меня весило каждое их слово, как высоко ценилась их скупая информация…

На всякий, как говорится, случай, надо было знать, как действовать, если шальной снаряд заденет самолет или налетишь на ночной истребитель, патрулирующий в небе над оккупированной территорией.

А что наш самолет мог быть сбит, отнюдь не было преувеличением. Взлетали мы еще засветло и, набрав высоту четыре — пять тысяч метров, переваливали линию фронта. Мы не раз за это время попадали в мертвеннобелые лучи прожекторов и сразу, словно слепые, ничего не видели вокруг. А в ночном южном небе трассирующие снаряды зенитной артиллерии виделись особенно отчетливо. И каждая стремительная вереница их, казалось, была направлена не только в самолет, а именно в тебя. Хотя на самом деле снаряд, как правило, проходил или выше, или ниже. Серьезных же попаданий, к счастью, было не так уж много, и далеко не в каждом полете.

…Перевалив линию фронта, мы обычно снижались до 600–800 метров и шли под покровом ночи. Лежавшие внизу поля, деревни, города, леса — все было погружено в непроницаемый мрак. И что где находится — определить было невозможно. Все сливалось в густую черноту. Из-за этого порой возникали трагикомические ситуации. Однажды, облюбовав приличную площадку, расположенную совсем близко от заданной точки, мы зашли на прямую перед выброской парашютистов и сбавили газ. Моторы стали звучать приглушенно, из патрубков стали выбиваться длинные языки пламени. Они и подвели нас. Вдруг вспыхнули прожектора, осветилось огромное поле. Оказалось, что под нами был действующий ночной аэродром.

Сразу разобрав, что за «птица» пожаловала к ним, гитлеровцы открыли огонь из всех видов оружия, какое только у них было в наличии. Небо расцветилось гирляндами разноцветных ракет, сотни нитей трассирующих снарядов и пуль потянулись к нам. Круто закладывая то левый, то правый виражи, мы поспешили убраться от этого места подальше, взяв, впрочем, его на заметку.

Как видно, немцы не ждали нас в таком глубоком тылу и были удивлены нашему визиту не меньше, чем мы — уготованной нам встрече. Огонь их был не точен. Как потом выяснилось, пробоин у нас было совсем не много…

Вот в такой кромешной тьме надо было найти ту самую «точку», над которой надлежало выбросить парашютистов.

Разумеется, «точка» в подобном случае выглядит, как прямоугольник размером, скажем, в квадратный километр. Но с высоты — это точка. Кроме того, неизвестно, какой силы ветер дует на земле и куда дует, в какую сторону.

Возникали тысячи разных вопросов. И все требовали немедленных ответов. Напрягая глаза до боли, мы сличали полетную карту с местностью, плывущей под нами, и, уловив хоть сколько-нибудь похожие очертания характерных признаков далекой земли, закладывали широкий круг, чтобы еще раз удостовериться в своих догадках и найти наконец искомую точку. Если надо было, вызывали к окну тех, кто раньше бывал в этих местах… И когда в конце концов точно устанавливали, что внизу именно то, к чему мы стремились за три, четыре, а то и за пять сотен километров, считая от линии фронта, я знаком давал команду «приготовиться».

Парашютисты вставали и подходили к двери. Каждый из них давал мне в руки длинную толстую веревку с карабином на моем конце. Другой конец был привязан к вытяжному кольцу парашюта. Проследив весь путь этой веревки — нет ли петель, не провисает ли, не закручивается, — я цеплял карабин за толстый металлический трос, протянутый по всей длине сигарообразного фюзеляжа.

Для чего это делалось?

Многие, если не большинство десантников, которых мне доводилось провожать, прыгали в первый раз. Фал— так называлась эта веревка — должен был обеспечить принудительное раскрытие парашюта.

Это было всегда тяжело — выпускать человека в первый прыжок без подготовки.

Что было у них на душе?

О чем они думали?

Как мог, я старался ободрить каждого. Говорил: «До скорой встречи… Жду вас снова к себе, на аэродром». Дружески хлопал по плечу. Поправлял и без того правильно надетый парашют.

И видел, как светлеют лица, мягчает выражение глаз.

Эта разрядка большого нервного напряжения — я уверен и теперь — была необходима и благотворна. Мне потом, впрочем, говорили об этом и сами десантники…

Закончив эти несложные приготовления, я открывал дверь и всматривался в туманную даль земли, ловя эапомнившиеся по карте ориентиры. Если надо было, через вышедшего из пилотской рубки бортмеханика давал сигнал подвернуть самолет влево или вправо и, уловив момент, говорил первому стоявшему у двери парашютисту: «Пошел». По этому сигналу, немного потоптавшись на месте, парашютист подходил к двери, держа обе руки на закрепленном на груди грузе, и, сгибаясь в пояснице, вываливался через борт фюзеляжа.

Стоя сбоку, я провожал каждого, хлопая рукой по плечу, по спине.

Вся операция выброски занимала несколько секунд. Если с группой был груз, он сбрасывался в первую очередь, за ним следовали парашютисты.

Закончив выброску, я втаскивал все фалы, закрывал дверь и спешил в пилотскую кабину: оттуда был хороший обзор, и легче было считать раскрывшиеся белые купола парашютов. Если счет сходился — все было в порядке, можно было идти домой…

Впрочем, почему «если»? Должен сказать, что за все время выполнения моего «особого задания» не было случая, когда бы счет не сошелся, когда оставили самолет, скажем, пять человек, а белых куполов было только четыре.

Организовывая новые опорные базы, представители партизанского движения собрали у нас на аэродроме большое количество людей, в основном шахтеров и железнодорожников— жителей Донбасса. Дело свое эти люди знали. Оружие у них было отлажено хорошо. Боеприпасов они набирали столько, что места для продовольствия не оставалось. Подготовив группу, мы сразу же старались отправить ее. Прыгали донбассцы смело и быстро. Но чем больше мы забрасывали людей в тыл к гитлеровцам, тем… больше их скапливалось на нашем аэродроме…

Почему же, однако, так много людей отправляли именно воздухом? Ведь это можно было делать и по земле. Переправляли, конечно, и так. Но когда требовалось провести какую-то операцию быстро и на значительном удалении от линии фронта, авиация была незаменимой, да и более безопасной. При переходе «по зеленой», как говорили пехотинцы, было больше столкновений с неприятелем и, значит, меньше вероятности благополучного исхода.

Для отправки за линию фронта привозили всяких людей. Были среди них и почтенного вида люди, и молодые девушки, пожилые женщины и мужчины, одетые в форму немецких офицеров. Однажды привезли самого настоящего священника при всех его атрибутах.

А как-то раз пришлось отправлять… гармониста. Причем, гармонь должна была находиться при нем и во время прыжка. Пришлось изрядно повозиться над тем, как лучше закрепить ее на парашюте, так, чтобы она не поломалась во время приземления…

В конце августа началось новое наступление гитлеровцев на южном направлении. Скоро мы покинули наш аэродром, где много поработали. Новая наша база располагалась уже на Северном Кавказе. Сравнительная близость к линии фронта позволяла нам кроме больших транспортных самолетов использовать и такие, как Р-5 и У-2. Несколько боевых вылетов я сделал и на моем старом знакомце — трехмоторном самолете АНТ-9, с которого я совершил свой первый прыжок еще в 1932 году.

Однажды мне приказали срочно вылететь в район Махачкалы и принять участие в работе какой-то комиссии. Прибыв на место, я узнал, что на рассвете волны прибили к берегу четырнадцать трупов немецких парашютистов с надетыми на них раскрытыми парашютами. Очевидно, экипаж их самолета неточно определил место выброски и выпустил всю группу над морем. Не освободясь от подвесной системы и не имея спасательных плавсредств, эти вояки просто утонули невдалеке от берега.

Много лет спустя, в 1968 году, я выступал по телевидению и рассказал о том, как в Пятигорске бомбовому удару с воздуха подверглось здание, где проходило собрание немецких офицеров. Почти все они были уничтожены.

Скоро я получил несколько десятков писем. Из них наконец-то и я узнал некоторые подробности боевой работы тех людей, которых в свое время отправлял за линию фронта.

Две разведчицы Северо-Кавказского фронта были сброшены с парашютами вблизи Пятигорска. Устроившись с жильем, они приступили к сбору разведывательных данных и скоро начали регулярно передавать их в Центр по радио.

Однажды им удалось узнать, что в городском театре ожидается по какому-то торжественному случаю многочисленное собрание фашистских офицеров. Срочно в эфир полетело донесение. В указанный день и час мощные взрывы авиационных бомб, сброшенных с наших бомбардировщиков, разрушили здания театра и двух гостиниц, расположенных вблизи. Противник понес большой урон.

…Сталинградская битва подходила к своему победному завершению. Опасаясь быть отрезанным от своих тылов, под нарастающими ударами наших войск враг стал откатываться от предгорий Кавказа, и вскоре мы оказались в Краснодаре, откуда продолжали летать в тыл к фрицам. Особенно много — в Крым, с оружием для партизан, действовавших там.

Переброской людей за линию фронта занимались многие наши парашютисты и на других фронтах. Позже я узнал о работе некоторых из них.

…На одном из подмосковных аэродромов, где базировались авиаполки транспортной авиации, часто можно было видеть невысокого коренастого человека в кожаном пальто-реглане. Все называли его — дядя Егор. Настоящее имя этого человека знали лишь немногие. Дядя Егор обучал прыжкам с парашютом людей, которые шли в тыл врага выполнять ответственные задания.

Однажды стало известно, что коменданту одного белорусского города, жестоко расправлявшемуся с населением и партизанами, народные мстители вынесли смертный приговор. В Москве решили помочь привести его в исполнение. Дядя Егор получил задание подготовить к прыжку несколько человек и через несколько дней доложил: группа к выполнению задания готова.

В ночное небо поднялся транспортный самолет, а вернулся на аэродром лишь утром. Из самолета дядя Егор вышел один. Значит, десант сброшен.

Месяца через полтора вернулся один из парашютистов и доложил: задание командования выполнено, приговор приведен в исполнение. В городе начались повальные обыски и аресты. Один из десантников был схвачен.

Начались допросы, на которых присутствовал сам шеф гестапо. «Кто вы? Кто вас послал? Откуда взлетели?» И, наконец: «Кто такой дядя Егор?»

Десантник молчал. Когда его вели с допроса, он, выбрав подходящий момент, головой ударил в челюсть конвоира, забрал пистолет и бежал…

Теперь можно сказать, кто такой был этот дядя Егор. Мастер парашютного спорта, судья всесоюзной категории по спорту Георгий Федорович Пожаров, много сделавший для советского парашютизма.

Наши знаменитые старейшие парашютисты А. Фотеев, В. Романюк, Н. Аминтаев в годы войны тоже готовили к отправке в тыл врага десантников и внесли немалый вклад в нашу победу.

А еще мне хочется сказать об одном скромном, но поистине замечательном герое Великой Отечественной войны, хотя этот герой — не человек, а самолет. Да, самолет У-2, машина, неповторимая во многих отношениях.

Прежде всего, как образец уникального долгожительства в практике мирового самолетостроения. Созданный в конструкторском бюро Н. Н. Поликарпова, У-2 впервые поднялся в воздух в 1928 году. Задуманный как учебный, этот простой в пилотировании и нетребовательный в эксплуатации самолет стал воистину универсальным. Легкость обслуживания как в стационарных, так и во внеаэродромных условиях, нетребовательность к качеству взлетно-посадочных площадок позволили использовать его в сельскохозяйственном и санитарном вариантах, в почтовом и пассажирском, для обучения летчиков и парашютистов. Я совершил около четырехсот прыжков с самолета У-2 и вывез на нем около двух тысяч парашютистов.

Однако даже мы, профессиональные летчики, не могли и предполагать, какими великолепными качествами обладает «кукурузник», «огородник», «небесный тихоход» — и как там еще не изощрялись по поводу машины-трудяги, машины-воина. Эти качества во всей полноте проявились в годы войны.

У-2 стал ночным бомбардировщиком, способным практически бесшумно, на небольшой высоте незаметно подкрасться к вражескому объекту и точно поразить его. Базируясь на аэродромы «подскока», расположенные в нескольких километрах от линии фронта, эти самолеты успевали за ночь сделать по 10–12 вылетов.

Даже тихоходность У-2 оборачивалась для него порой преимуществом при встречах с вражескими истребителями.

…Летчик У-2 Н. Шмелев был атакован немецким истребителем ME-109 на высоте около трехсот метров. Первая атака фашиста оказалась безрезультатной, и он стал заходить на вторую. Шмелев направил свой самолет под пикирующий на него истребитель, справедливо считая, что на встречных курсах у гитлеровца будет меньше времени для прицеливания и ведения огня. Так оно и получилось. Вторая атака тоже оказалась напрасной. Раздосадованный фашист, стремясь во что бы то ни стало поразить У-2, настолько увеличил угол атаки, что не заметил, как потерял высоту, и врезался в землю.

В другой раз этот же самолет во время полета над своей территорией был перехвачен вражеским истребителем. Фашист, как видно, был уверен в своей скорой и легкой победе и сначала решил «поиграть» со своей добычей, как это делает кошка с пойманной мышкой. Гитлеровец стал кружиться вокруг нашего У-2, беззаботно подставляя то свой борт, то хвост. Штурман У-2 А. Зайцев немедленно воспользовался этим и меткой очередью сбил «заигравшийся» МЕ-109.

История войны знает немало случаев, когда пилоты У-2 таранили фашистских стервятников, выходя победителями из неравных схваток.

И актом признания высоких заслуг конструктора Поликарпова, создавшего этот подлинно уникальный самолет, было переименование его в 1944 году в ПО-2. Эта машина по праву занимает место в музеях авиации рядом с истребителями, разведчиками, штурмовиками.