Глава V. На каторжном острове Экс
Глава V. На каторжном острове Экс
Итак, основная масса русских солдат лагеря ля-Куртин осталась верной тому революционному знамени, под которым она многие месяцы вела борьбу и после расстрела Куртинского лагеря. Русские солдаты с негодованием отвергли все предложения французских властей, направленные на то, чтобы помешать им вернуться на Родину. И французская буржуазия жестоко расправилась с ними. Применяя силу, она отправила многие тысячи русских солдат на каторжные работы в Северную Африку. Так же жестоко расправилась французская реакция и с теми куртинцами, которых она считала руководителями и организаторами русских революционных солдат 1-й особой дивизии.
Утром 22 сентября 1917 г. на станцию ля-Куртин подошел поезд в составе 13 товарных вагонов. С противоположного холма, где размещался штаб главноначальствующего русскими войсками во Франции генерала Занкевича, на станцию ля-Куртин привели 390 человек арестованных, бывших руководителей и актив лагеря ля-Куртин. Среди них 90 человек руководителей ротных, полковых комитетов солдатских депутатов, в том числе и руководители Куртинского Совета, Все руководство солдатских комитетов 1-й бригады разместили отдельно в трех товарных вагонах. В другие 10 вагонов разместили остальных 300 куртинцев.
Когда эшелон тронулся в путь, в вагонах начался оживленный обмен мнениями о прошедших днях и перспективах на ближайшее будущее. Для всех арестованных куртинцев было очевидным, что теперь, когда в России установилась власть рабочих и крестьян, французская буржуазия с особой силой обрушит на головы русских солдат новые репрессии. Но это не особенно беспокоило [252] куртинцев: за время борьбы они научились стойко и мужественно переносить все испытания, которые выпадали на их долю. Они рассуждали о том, что их решение не сдавать оружие было совершенно правильным, что оно служило им опорой, и жалели, что теперь они безоружны.
Говорили и о своих ошибках в руководстве борьбой, не упустив ни одного промаха, который был ими допущен. Они понимали, что та вооруженная борьба, которая только что закончилась, не была обычной борьбой, она имела свои особые закономерности, но эти закономерности были новы для них. Заговорили и о том, что и для генерала Занкевича эта борьба являлась необычной, но на его стороне была сила, и это предопределило исход борьбы.
Война причинила каждому русскому солдату много горя, а ля-Куртин прибавил страданий, но и научил кое-чему. В Куртинском лагере шла особая борьба, в которой классовые отношения обострялись с особой силой, а чувство классовой ненависти нарастало с каждым днем, с каждым часом. И когда дело дошло до оружия, то оказалось, что борьба с классовым врагом, каким являлась для русского солдата русско-французская буржуазия, была войной более жестокой, чем война с немцами. Казалось бы, что отказ русских солдат продолжать войну, после того как в России произошла революция, дело совершенно справедливое. Но это справедливое дело не отвечало интересам буржуазии. И она не остановилась ни перед чем, чтобы заставить русских солдат снова проливать свою кровь на полях Франции. Так на горьком опыте бывшие куртинцы познавали законы гражданской войны.
Поезд, в котором следовали арестованные куртинцы, останавливался очень редко и лишь на тех станциях, где паровозы брали воду или же менялись поездные бригады. На одной из таких остановок на станции Брив толпа местных жителей французов окружила поезд. Руководимые полицейскими чинами, отдельные французы стали выкрикивать по адресу куртинцев различные ругательства, обвиняя их в «измене» франко-русскому союзу.
В первую минуту куртинцам было непонятно, почему так враждебно встретило их французское население станции Брив. Но вскоре все стало ясно. Конвоиры рассказали, что на пути следования эшелона французские власти распространяли слухи, что везут главарей и вожаков куртинского мятежа, которых за измену делу союзников отправляют на далекий остров, чтобы там судить, а [253] затем повесить. Характерно, что конвойный, который посвятил куртинцев в замыслы французской реакции, сказал все это так просто, как будто бы он сообщил самую обыкновенную вещь, не связанную с человеческой трагедией. И вот, обманутые французской полицией, отдельные лица смотрели теперь на куртинцев с нескрываемой неприязнью. Куртинцы решили рассказать им правду о себе. Это взял на себя Глоба.
— Тире муа сильву-пле — стреляйте в меня, — сказал Глоба по-французски, приоткрыв немного дверь вагона.
Толпа сейчас же затихла, никто не произнес ни слова. Все с любопытством устремили свои взгляды на Глобу, который повторил еще раз свою короткую фразу, когда восстановилась полная тишина, а затем сказал:
— Мы не изменники и не бунтовщики, которыми нас объявили французско-русские власти. Мы не грабители гражданского населения вашей страны, как это лживо утверждает ваша полиция. Прошу вас поехать в ля-Куртин и поговорить с гражданами соседних с лагерем общин, с которыми мы жили долгие месяцы; они знают нас и расскажут вам о нас всю правду. Мы, русские солдаты, насильно оторванные от родины и от семьи. Мы просим одного: отправить нас на родину, где наши семьи, отцы и матери... Мы не изменяли вам как союзникам, мы с вами были союзниками и останемся ими в будущем, но мы, так же как и французские солдаты — ваши мужья, отцы и братья, подняли голос протеста против преступной войны. Мы те люди, которые начали борьбу против разбойничьей войны, и за это нас расстреляли...
Глоба не договорил того, что он хотел сказать слушавшей его внимательно толпе французов. Его прервал подбежавший сержант французской службы. Он крикнул несколько раз: «Ассез! ассез!», т. е. «Довольно! довольно!» — и с силой закрыл дверь вагона. Но короткое обращение Глобы к простым французам достигло своей цели. Настроение толпы резко изменилось. Лица французов просветлели. Они смущенно улыбались и протягивали руки к куртинцам. Послышались слова одобрения. Что же касается военных властей, сопровождавших эшелон, то они пришли в полное замешательство. Они не знали, что им делать. Вся тщательно продуманная французской полицией инсценировка «народного негодования и возмущения» рухнула, как карточный домик, от одного слова правды. [254]
Всем стало ясно, что попытка французских властей скомпрометировать куртинских вожаков и не дать простым французам свободно общаться с руководителями куртинцев, от которых они могли бы узнать всю правду, с позором провалилась. Французский народ остался другом русских солдат, обильно поливших своей кровью французскую землю.
Никто из арестованных не знал, куда их везут. Конвоиры отказывались отвечать на вопрос куртинцев, куда следует эшелон. Узнали лишь тогда, когда на одной из остановок из эшелона отделили 90 человек и высадили на перроне большой станции, на фронтоне вокзала которой было написано «Bordoeaite», т. е. Бордо.
Бордо — главный город департамента Жиронды, один из древних городов Франции, расположенный на берегу реки Гаронны. Его центр представляет собой старинный средневековый город с узкими, кривыми и темными улицами.
Бордо, богатый церквами, не отстал от других городов буржуазной Европы в отношении тюрем: их в городе в то время было несколько — уголовные и политические, гражданские и военные. В одну из военных тюрем в центре города французские власти и заключили 90 человек куртинцев — руководителей революционного движения среди русских солдат. Партия в составе 300 человек проследовала дальше и была заключена в фортовых подвалах острова Экс.
Тюрьма, в которую заточили 90 куртинцев, была военной, с особо строгим режимом.
Условия, в которые французские власти поставили руководителей русских революционных солдат, были особенно жестки. Всех 90 человек поместили в одну камеру площадью 80–85 квадратных метров. В камере не было скамеек, столов, коек. Лишь на полу лежали тонкие, набитые мелкой соломой матрацы. В дневное время они служили «столами», «стульями» и другой мебелью.
Все довольствие арестованных состояло из 200 граммов хлеба, 70 граммов картофеля, 50 граммов мяса, которого никогда не выдавали. Крупы по суточному рациону полагалось 25 граммов. Утром выдавали чашку черного кофе без хлеба, хлеб арестованные получали лишь в обед. Книг, газет, письменных принадлежностей иметь не разрешалось.
Таким образом, арестованные оказались не только запертыми [255] в камере, но и изолированными от внешнего мира. Находясь в таких условиях, куртинцы были настолько оторваны от жизни, что даже о победе Октябрьской революции в России они узнали от мальчика француза, сына одного из надзирателей тюрьмы, который затем стал их постоянным и лучшим секретным осведомителем и почтальоном. Куртинцы никогда не забудут своего одиннадцатилетнего друга, который делал им все, что было в его силах, доставлял им все необходимое, сообщал, что их интересовало. Настоящего его имени куртинцы не знали. Все русские солдаты ласково звали его «Нотр гарсон», что значит «Наш мальчик».
Прогулка на небольшом дворе разрешалась всего лишь на два часа в сутки. Все остальное время арестованные находились в тесной камере. Иногда старый надзиратель, когда отсутствовало начальство, на свою ответственность открывал двери камеры, и куртинцы могли прогуливаться и в не установленное тюремным режимом время. Но это случалось нечасто.
Охрану тюрьмы несли солдаты колониальных французских войск, тщательно отобранные; они не разговаривали с арестованными и не отвечали на их вопросы. Начальник тюрьмы, старшие и младшие надзиратели были французы. С конца сентября и до начала декабря 1917 года арестованных посетил всего лишь один раз военный фельдшер французской службы. Один раз за все это время они были и в бане.
Изнуренные голодом, подавленные морально, куртинцы страдали от разных болезней. Число больных росло с каждым днем. А врачей или фельдшеров не было, не было и самых простых лекарств. Как и когда можно было ожидать освобождения, кто его принесет, каким путем? — вот вопросы, которые занимали каждого куртинца. Но кто мог на них ответить?
Наконец арестованные решили действовать, пока еще у них были кое-какие физические силы. Прежде всего они обратились с письменным заявлением к высшим военным властям с просьбой ускорить следствие и разбор их дела. Но заявление арестованных дальше канцелярии начальника тюрьмы не пошло. Узнав об этом, куртинцы потребовали от начальника тюрьмы довести их заявление до сведения высших военных властей. На это тюремная администрация ответила тем, что почти половину арестованных рассадила по темным и сырым карцерам. [256]
Дело куртинских руководителей вел прокурор военно-судной части русских войск во Франции полковник Лисовский. С сентября и по декабрь 1917 года Лисовский три раза приезжал в Бордо. Каждый его приезд являлся для арестованных своего рода школой, где они знакомились с правилами классовой борьбы, с приемами классового врага.
При входе в камеру Лисовский никогда не говорил даже общепринятого в старой армии приветствия. Он никогда не проходил в глубь камеры и разговаривал с арестованными у входа в камеру. Лисовский выступал в свое время обвинителем по делу об убийстве подполковника Краузе. Уже тогда он был беспощаден к солдатам. Как известно, он требовал высшей меры наказания для всех привлеченных к следствию солдат. Еще более жестоким был он теперь, когда перед ним стояли люди, поднявшие знамя борьбы за свое освобождение, за прекращение войны.
В первый свой приезд Лисовский обратился к арестованным со следующей речью:
— Я военный прокурор полковник Лисовский. Я ваш отец и судья. Я веду ваше дело, и от меня зависит все. Я могу осудить и могу помиловать. Тот, кто раскается во всем, тот может рассчитывать на оправдательный приговор суда. Тот же, кто будет упорствовать, тот будет наказан по всем строгостям военных законов.
После такого вступления Лисовский издевательски заключил:
— А теперь кто курит, пожалуйте ко мне закурить прокурорского табачку.
Речь Лисовского не произвела на арестованных того впечатления, на которое он рассчитывал. Куртинцы спокойно выслушали его и с достоинством ответили отказом на его предложение закурить с ним. Они лишь попросили ответить на вопрос: почему так долго тянется следствие по их делу.
На это Лисовский ответил:
— Всех вас обвиняют в измене родине, новому демократическому строю России. Ведь вы предаетесь военно-полевому суду, как немецкие шпионы, как ленинцы! Что касается следствия, то оно обычно ведется долго. Следствие, конечно, разберет формулу обвинения. Возможно, что такое обвинение в ходе следствия с вас будет снято. Пока же следствие ведется по этой формуле. [257]
— В практике, как известно, следствие военно-полевых судов ведется быстро, и вся судебная процедура заканчивается в двадцать четыре часа. Почему же для нас делается исключение? — спросил один из куртинцев.
— Не исключение, милостивый государь, — ответил на этот вопрос Лисовский, — вы судитесь по новым революционно-демократическим законам, а не по старым, царским, запомните это! — иронически подчеркнул он.
Ответы Лисовского были явной насмешкой и издевательством над арестованными. Куртинцы так и расценили эту первую беседу с военным прокурором и приготовились к тому, что им еще не раз придется испытать на себе всю злобу и жестокость французской и русской реакции. И они не ошиблись.
9 декабря 1917 года глубокой ночью загремели ключи и открылась дверь камеры, в которой были заключены руководители куртинцев. Вошел надзиратель-старик. Вместе с ним в камеру вошли помощник начальника тюрьмы и переводчик. Неожиданное появление тюремной администрации и к тому же в столь поздний час не обещало ничего хорошего.
Надзиратель скомандовал: «Встать! Смирно!». Помощник начальника тюрьмы через переводчика объявил, что всем, кто будет вызван по списку, надлежит быстро одеться, взять свои вещи и приготовиться к выходу во двор. Переводчик начал громко называть фамилии руководителей куртинцев. В список были включены все наиболее активные куртинцы, и в первую очередь члены Куртинского Совета и полковых комитетов.
Вызванных по списку оказалось 30 человек. Все они быстро оделись и вышли на тюремный двор, где их уже ожидал конвой. На тюремном дворе они оставались около часа, с тревогой ожидая дальнейших событий. Чтобы развеять тревогу, охватившую куртинцев, кто-то тихо запел популярную среди куртинцев революционную песню, написанную солдатами Куртинского лагеря.
Мелодия этой песни, посвященной памяти погибших куртинских солдат, равно как и ее слова, была знакома каждому куртинцу. И вскоре все 30 куртинцев подхватили волнующие слова этой песни. Песня росла и ширилась, наполняя мрачный тюремный двор необычными для него звуками. И было в этой песне столько волнующей правды, что вышедший во двор начальник тюрьмы со взводом солдат сенегалов остановился в замешательстве. Он не подал [258] команды прекратить пение и терпеливо ждал, пока куртинцы закончат песню. Но вот песня окончилась. Ее мелодия тихо замерла в каменных стенах тюремного двора. Послышалась команда начальника тюрьмы, засуетились конвойные.
Куртинцев выстроили в две шеренги, затем еще раз проверили по списку, окружили конвоем и вывели за ворота тюрьмы, где уже стоял крытый трамвай с двумя арестантскими вагонами, двумя жандармскими офицерами и группой младших полицейских чинов. Свет выключили. Курить и разговаривать куртинцам запретили. Ночь стала еще более зловещей и мрачной. Усиленный конвой, жандармы, полиция — все это говорило о том, что французские власти намеревались предпринять против руководителей куртинцев какие-то необычные меры. Кто-то из арестованных высказал предположение, не собираются ли французские жандармы расстрелять их без суда и следствия.
— Этого не может быть, — сказал один из куртинцев. — Если стать на законную точку зрения, то следует сказать, что не все судебные формальности закончены. Следствие не закончено, нет еще и прокурорского заключения.
— Однако какие могут быть судебные формальности у людей, решивших расправиться с революционными солдатами, — отозвались другие. — В Куртинском лагере они расстреляли целую бригаду. Тысячи людей были убиты, другие тысячи похоронены заживо. И все это без всякого суда и следствия. Надо помнить одно, что для буржуазии в борьбе против своих классовых врагов не существует никаких норм, ни моральных, ни юридических.
Так проходили томительные минуты, пока арестантский трамвай не прибыл на станцию железной дороги. Здесь всех 30 человек разместили в одном полуразрушенном пассажирском вагоне и под усиленным конвоем отправили дальше.
На другой день в. 16 часов пополудни, по местному времени, поезд, в котором следовали руководители куртинцев, замедлил ход и остановился на станции Рошфор. Среди конвоя, сопровождавшего арестованных, оказался житель этого города. Во время войны он был несколько раз ранен и поэтому переведен в конвойную стражу. За время пути от Бордо до Рошфора он хорошо узнал русских солдат, познакомился с обстоятельствами их ареста и проникся к ним большой симпатией. [259]
Конвоир рассказал куртинцам историю своего города, где он родился и вырос. Из этого рассказа куртинцы узнали, что с давних времен город Рошфор был местом ссылки каторжников.
Со станции Рошфор всех куртинцев направили в одну из артиллерийских казарм на ночлег. Эта казарма не отапливалась и никем не занималась.
Несмотря на то что казарма была непригодна для жизни людей, за время войны в ней перебывала не одна сотня военнопленных, прибывавших сюда на различные работы.
Куртинцев разместили в этой казарме без коек и матрацев, на асфальтовом полу, дав лишь по одному летнему одеялу. Всю ночь для согревания они занимались гимнастикой, чтобы не получить смертельной простуды.
В 9 часов утра следующего дня куртинцев вывели из казармы-ледника, привели в порт и рассадили на палубе небольшого буксирного пароходика, не дав им ни ломтя хлеба, ни стакана горячей воды, чтобы согреться.
Следуя вдоль правого берега реки Шаранты, буксирный пароход вышел в море. По пути куртинцам пришлось встретить несколько партий военнопленных немцев, занятых на различных работах. К изумлению русских солдат, каждая из работавших групп была хорошо осведомлена о том, как расправилась французская буржуазия в своей стране с русскими солдатами. Куртинцам было больно и обидно, когда пленные немцы на чистом русском языке кричали им с берега:
— Это вам благодарность за ваши подвиги на французской земле!
— Вы завоевали себе остров, чтобы умереть на нем!
Наконец пароход вышел в море. Через некоторое время далеко впереди показался небольшой, с серыми старыми постройками остров — новое место пребывания руководителей куртинцев. Куртинцы не знали ни названия этого острова, ни условий жизни на нем. Но и тут им пришел на помощь французский солдат. Когда пароход вышел в море, сержант французской службы по имени Жузеф, канонир морской артиллерии, вышел из трюма парохода на палубу.
Приветливо поздоровавшись с русскими солдатами, Жузеф завязал с ними разговор. Он сообщил куртинцам, что служит в крепостной артиллерии на том острове, куда их везут, что остров этот носит название Экс. [260]
Ободренные дружеским поведением французского артиллериста, куртинцы засыпали его вопросами. Их в первую очередь интересовало, что представляет собой остров Экс? Чем занимаются жители этого острова, если он вообще обитаем? Есть ли на нем другие заключенные и что может ожидать куртинцев?
На последний вопрос французский солдат ответил, что французских осужденных или военнопленных на острове нет.
— Вы будете второй группой русских арестованных. Первую группу русских привезли сюда в конце сентября — начале октября. То была группа в несколько сотен человек.
После этого он добавил:
— Вас ожидают тяжелые работы и голод, но бывает и хуже. Поэтому сюда и привозят особых преступников, — заключил он... Конвоир рассказал историю острова.
— Остров Экс, где вы будете находиться, расположен в приморской полосе Атлантического океана, между материком и островом Олерон. В административном отношении остров входит в состав департамента Нижней Шаранты, а в военном — в состав военного округа Рошфор.
— Остров Экс небольшой, — сказал сержант, — длина его достигает всего лишь трех с половиной километров, а наибольшая ширина — полтора километра. Военная история острова очень велика и интересна, — добавил рассказчик. — Но у меня нет времени познакомить вас с нею. Укажу лишь на одну его историческую примечательность. На этом острове сохранился небольшой белый каменный одноэтажный домик — тюрьма Наполеона Первого. В этом домике-тюрьме в тысяча восемьсот пятнадцатом году Наполеон Первый сидел пятнадцать дней. Отсюда он был переведен на остров Святой Елены, где и скончался.
Итак, историю острова Экс куртинцы узнали раньше, чем вступили на его землю. По прибытии на остров куртинцев разместили в двух камерах — холодных и сырых каменных мешках, в которых не было ни света, ни воздуха. Все их довольствие заключалось в 200 граммах хлеба и одной чашке черного кофе в сутки.
Каменные казематы, в которых были размещены куртинцы, находились значительно ниже уровня моря. От этого в них всегда было сыро. Со стен казематов постоянно [261] текла маленькими ручейками вода; с потолков непрерывно падали водяные капли. Камеры никогда не отапливались и вообще не были приспособлены к какому бы то ни было отоплению. До заключения в них русских солдат казематы использовались как склады различных военных материалов.
Прогулка на крошечном «дворе» разрешалась лишь один раз в сутки и всего на 20 минут.
Табаку тоже не полагалось. Белья разрешалось иметь лишь одну пару, которую носили на себе. Бань не было предусмотрено никакими правилами тюремно-островного режима. Даже не было умывальников, мыла арестованные не получали.
Особым приказом главного санитарного управления французской армии «русские мятежники» лишались права на медицинскую помощь.
Вот те условия, в которые были поставлены русские солдаты, сосланные на остров Экс. Эти условия были во много раз хуже тех условий, в которых находились французские каторжане, осужденные за уголовные преступления.
Прибытие на остров тридцати руководителей куртинцев активизировало борьбу русских солдат против произвола французских властей. Вскоре после их прибытия на остров куртинцы отправили к коменданту острова делегацию с требованием отпустить топлива и медикаментов. Комендант острова ответил, что казармы к отоплению не приспособлены; за врачебной же помощью рекомендовал обратиться в санитарную часть, заранее зная, что санитарная часть имеет особое указание ни при каких обстоятельствах не оказывать русским солдатам врачебной помощи и не выдавать им медикаментов. Подобное отношение представителя французских властей к требованиям русских солдат еще раз убедило куртинцев в том, что им не следует ждать никакого снисхождения, что французская буржуазия решила быть беспощадной к людям, посягнувшим на ее интересы.
Открытый произвол французских властей, создавших невыносимые условия для жизни русских солдат на каторжном острове Экс, не сломил воли людей, заживо погребенных в сырых и холодных каменных подвалах, а, напротив, закалил ее. У куртинских руководителей и группирующегося вокруг них актива не раз появлялась мысль расправиться со своими врагами и ответить на насилие [262] насилием, хотя все они хорошо понимали, что безоружным людям не справиться с сильной охраной острова. Мысль об открытом восстании против угнетателей все чаще и чаще приходила на ум куртинцам.
В такие минуты все были поглощены одним стремлением — любым путем вырваться из казематов и продолжать делать то дело, которое было начато в лагере ля-Куртин. Вынашивался особый план, который сводился к тому, чтобы найти какой-то предлог для изъявления «покорности» властям и, воспользовавшись этим, получить в руки оружие. Но этот наивный план не разделялся многими, так как и куртинскому руководству, и его активу было ясно, что французские власти не поверят в «раскаянье» людей, которые стояли во главе тысяч солдат, поднявших знамя борьбы. Заговаривали и о массовом побеге. Но и это намерение не имело под собой реальной почвы. Кругом был безбрежный океан, а транспортных средств на острове не было.
Кроме того, для охраны острова Экс и его тюремных казематов французские власти выделили особо надежные части французских конвойных войск. На работах все куртинцы находились под строгим конвоем этих войск, а в помещениях «лагерей» под усиленной охраной часовых. Всякая связь между отдельными группами куртинцев была запрещена. Переписка с внешним миром не допускалась. Организовать массовый побег в этих условиях было безнадежным делом.
Тем не менее неосуществимость всех этих планов не обескураживала куртинцев, так как каждый из них вынашивал в тайне еще один «план» спасения из французской каторги. Об этом «плане» никто не говорил ничего определенного, но каждый верил в него, жил этой верой. Что же это был за «план»? Это была глубокая, неиссякаемая вера куртинцев в Великую Октябрьскую социалистическую революцию, свершившуюся на родине — в России, вера в подлинную народность новой власти, власти Советов.
Вести об Октябрьской революции в России доходили до куртинцев случайно и с большим запозданием, часто в искаженном виде. Но куртинцы не только разумом, но сердцем чувствовали, что их Родина встала на новый исторический путь развития, что это путь освобождения трудящихся царской России от гнета помещиков и капиталистов, что это путь их собственного освобождения. [263]
Они уже чувствовали благодетельное воздействие Октябрьской революции. Оно проявилось в том, что франко-русская реакция, боясь ответственности перед Советской Россией, не решилась осуществить свой черный замысел — предать куртинцев военно-полевому суду и поголовно их уничтожить.
Несмотря на то, что куртинцы были поставлены в тяжелейшие каторжные условия, они с честью продолжали борьбу за свое освобождение.
Однажды утром в одну из камер куртинцев вошел комендант острова Экс. Обращаясь к солдатам, он сказал:
— У нас во Франции хлеб даром есть нельзя, по закону не положено. С завтрашнего дня вы должны начать работу там, где вам укажут.
— У нас в России лучшим хлебом кормят свиней, чем тот «хлеб», который мы получаем у вас, — ответил на это один из куртинцев. — Однако, — добавил он, — если французские власти считают, что мы обязаны работать, мы согласны, но не за тот хлеб, который получаем, а за настоящий.
На эту реплику комендант раздраженно ответил:
— Вы опасное бремя для Франции! Вы не заслужили и того, что получаете. Кто и когда будет расплачиваться за вас?
— Мы, господин комендант, уже расплатились за себя и за свою страну тем, что целый год защищали вашу родину, вашу землю под Мурмелон-ле-Гран, под Реймсом, под фортом Бримон и на других участках французского фронта, — ответил коменданту солдат Козлов. — Поэтому не мы будем расплачиваться с вами, а вы и ваше правительство будете расплачиваться с нами за те сотни и тысячи русских солдат, которые легли на полях сражения Франции. И за те сотни и тысячи тех же солдат, которых вы и ваше правительство расстреляли в лагере ля-Куртин, не предъявив им никакого обвинения...
— Что касается хлеба, — добавил один из членов Куртинского Совета, — то мы едим не ваш хлеб, а тот, который нам прислан нашим народом из России.
На этом разговор с комендантом острова закончился. Он показал администрации острова, что дух куртинцев не сломлен, что они сумеют постоять за себя и свою национальную честь и в условиях каторжного режима.
На второй день куртинцы-руководители вышли на работу. Их заставили разбирать каменные стены старого [264] дока, прослужившие свою службу не одно столетие. Всю работу по разборке стены пришлось с первого же дня проводить на большой глубине в воде, без специального инструмента и оборудования. Бессмысленность этой работы была настолько очевидна, что комендант острова на второй день прекратил ее. Но этот день работы не прошел для куртинцев безрезультатно. Издевательства французских властей над беззащитными русскими солдатами возмутили конвойных солдат. И они в знак сочувствия куртинцам посвятили их в планы французских властей.
Они рассказали куртинцам, что получен приказ высшего французского командования, предписывающий провести среди русских солдат вербовку в иностранный легион. Тех из русских солдат, которые откажутся вступить в иностранный легион или выступить на фронт в группе других союзных войск, вывезут с острова, но куда, они не знают. Конвойные сообщили куртинцам, что вербовка в легион будет проводиться по особому методу. Каждый русский солдат должен будет сказать только одно слово: «да» или «нет». «Да» означает, что опрашиваемый согласен вступить в легион. Тех, кто ответит «да», немедленно вывезут в Рошфор и поместят в казармы, где будет формироваться легион; их зачислят на положенные виды довольствия, выдадут деньги, снимут судимость.
Те же, кто на вопрос вербовщика ответят «нет», тоже будут высланы, но куда именно, конвойные не знали.
Вечером после работы все русские солдаты были извещены куртинскими руководителями о предстоящей вербовке добровольцев в легионы и в союзные армии и о методе вербовки. Руководители куртинцев рекомендовали всем русским солдатам отвечать вербовщику одним словом: «Нет».
На следующий день русских солдат не послали на работу. В 12 часов дня на остров прибыл капитан французской службы и начал обход казематов. Капитан был не один. Его сопровождали комендант острова, поручик русской службы Павлов и другие административные лица, а также несколько вооруженных солдат. Опрос куртинцев проходил в том порядке, как об этом говорили конвойные. Русские солдаты последовали совету своих бывших руководителей. Из 330 человек опрошенных 329 ответили «нет».
Представитель французского командования пришел в ярость от такого результата опроса. [265]
Чтобы оказать давление на непокорных русских солдат, он приказал администрации острова в течение двух дней не выдавать арестованным ни хлеба, ни воды.
По истечении двух суток русских солдат снова стали вызывать в канцелярию коменданта острова по одному и задавать те же вопросы. Однако и на этот раз 329 человек твердо сказали «нет».
Через шесть — семь дней после опроса остров был очищен от куртинских «мятежников». Русских солдат вывозили с острова небольшими партиями и отправляли в разные концы Франции.