«Нас восемь месяцев водили за нос знающие»

«Нас восемь месяцев водили за нос знающие»

В 1917 году народ это понимал. Правда, тогда тяжелейшие обстоятельства требовали не просто «взять все, да и поделить», но поделить поровну на всех – чтобы выжить. Равенство в бедности, над которым так потешались либеральные писаки времен Перестройки, было единственным способом выживания. Народ это не просто понимал – ощущал это каждой своей клеточкой, а либеральные «верхи» не понимали, они еще не вкусили всех прелестей кризиса. Потеряв часть социальных прав в результате несанкционированного распространения Приказа № 1, «верхи», с одной стороны, старались сохранить хотя бы то, что осталось, главным образом собственность. Она давала последний шанс на сохранение привилегированных прав (к демократии, как вы понимаете, это не имеет никакого отношения).

А с другой, заняв место у руля государственной машины, они вынуждены были под давлением социальных фактов и по инерции продолжать линию царского правительства на ограничение частной собственности. Делать это, как мы отмечали, было действительно не трудно, потому что частная собственность во многом уже была подорвана. В 1925 году профессор московского университета Д. В. Кузовков, например, отмечал, что настоящая борьба с товарно-денежными отношениями началась с середины 1915 года в период так называемого «губернаторского регулирования» рынка, которая в 1916 году превратилась в «войну за хлеб с ее вооруженными заградительными отрядами».[544]

На дворе 1916 год, все большевики сидят по ссылкам и эмиграциям, а на селе орудуют вооруженные заградотряды! Планы царского правительства шли еще дальше, с января 1917 года оно предполагало ввести «принудительную хлебную разверстку» для изъятия «по твердым ценам 506,5 млн пудов хлеба»[545] (примерно 1/5 валового сбора за 1914 г.) и уже приступило к ее реализации. А поскольку с первых же шагов разверстка встретила сопротивление и фактически была сорвана, правительство намеревалось ввести «меры военной реквизиции» (Записка М. В. Родзянко). Опыт был – в 1915 году МПС предпочитало «получать уголь путем реквизиций».[546]

Однако не успело, его дело взяло в свои руки Временное правительство, которое 25 марта объявило о введении «хлебной монополии», продемонстрировав тем самым свое ощущение неизбежности движения к социальной справедливости, к ограничению свободного рынка и частной собственности, а значит, к «социализму». Оно же реализовало и «меры военной реквизиции», сформировав «хлебармию снабжения», которая «в порядке военного вмешательства продолжает быть самым действенным способом осуществления хлебной монополии».[547] Дело дошло до того, что министр земледелия его первого состава, кадет и автор хлебной монополии А. И. Шингарев заявил буквально следующее: «Суровая экономическая необходимость момента неизбежно будет толкать всякую власть – социалистическую или несоциалистическую безразлично – на этот путь монополизации».[548]

К лету 1917 года на этом пути были достигнуты заметные успехи. Твердые цены были установлены на уголь, нефть, металл, лен, кожу, шерсть, соль, яйца, мясо, масло, махорку и т. д. Границы рынка сокращались, на повестке дня встал вопрос о его полной отмене. Временное правительство настолько близко подошло к последней черте, что 8 июня подготовило необычный «Проект правительственной декларации по вопросам экономической политики»:

«Правительство считает невозможным предоставление хозяйства на волю самоопределения частных интересов. Необходимо планомерное вмешательство государства в экономическую жизнь, регулирование главнейших отраслей народного хозяйства. Личная инициатива и частная собственность остаются непоколебимыми, но должны стать в подчиненное положение к общему интересу».[549]

Должны стать в подчиненное положение к общему интересу – это и есть прозрачный намек на «делиться». Но как это делать, если «личная инициатива и частная собственность остаются непоколебимыми», непонятно. Какой же «частник» захочет делиться – ведь это его сословная привилегия, а делиться нужно было не только правами, но и собственностью. Тут явно просматривается вопиющее противоречие.

Хотя частная собственность была подорвана, уничтожить ее до конца Временное правительство не могло просто в силу отсутствия у него права. В силу отсутствия права оно не могло повернуть и назад, чтобы восстановить царство сословного «равенства», сословной свободы, сословного «братства» и сословной частной собственности. Поэтому Проект так и остался проектом. Кто-то другой должен был пройти этот путь до конца. Предполагалось, что его выберет Учредительное собрание. А оно «все откладывалось и откладывалось, возможно, что его отложат еще не раз, – вспоминал по горячим следам Джон Рид в своей знаменитой книге «Десять дней, которые потрясли мир», – до тех пор, пока народ не успокоится в такой мере, что, быть может, умерит свои требования!».[550]

Сделав ставку сначала на войну до победного конца, а после ухода П. Н. Милюкова – на мир без аннексий и контрибуций, Временное правительство металось между войной и миром, пытаясь найти хоть какую-то опору в «демократии» – Совет республики, Государственное совещание, Демократическое совещание, Предпарламент, провозглашение республики после Корниловского мятежа и через полгода после Февральской революции. И все напрасно.

А в это же самое время параллельно суете Временного правительства власть Советов укреплялась организационно, но совсем в другом направлении. Советы почти сразу объединились в вертикальную структуру общероссийского масштаба. В начале июня уже был проведен Первый съезд Советов, он избрал свой исполнительный орган – ВЦИК, который… отказался от предложения большевиков взять власть в свои руки, предпочтя пойти на союз с Временным правительством и создать в нем коалицию вместе с «буржуазной демократией».

Однако уже через месяц, в августе, под давлением бурных событий «корниловского мятежа» ВЦИК, выступивший фактически в роли высшего законодательного органа, каковым он формально не был, вынужден был принять решение об изменении состава правительства. Как вспоминал А. Ф. Керенский, «высший орган «революционной демократии» – Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов (ВЦИК) – вместо того, чтобы проявить ответственность в вопросе создания коалиции, способной управлять республикой, решил отстранить от участия в правительстве всех представителей «буржуазной демократии».[551]

Это по-настоящему важный момент в истории «буржуазного» периода революции, который ускользнул от внимания современных историков. Потому что эсеры и меньшевики, составлявшие большинство ВЦИКа первого состава, изгнав в августе из состава правительства кадетов, предприняли, пожалуй, второй решительный шаг в сторону от сословной демократии, за которую так держался «главноуговаривающий» министр-председатель и одновременно дворянин во втором поколении (первым шагом был Приказ № 1). Кадетам пришлось уйти из правительства, а само правительство стало лишь «исполняющим обязанности».

То есть ВЦИК изменил социальную физиономию Временного правительства, избавив его от союза с «буржуями» (тут опять большевики ни при чем), а также его правовой статус. И диктатура Временного правительства, еще больше потерявшая в легитимности в связи с приставкой «и.о.», по своему политическому составу стала социалистической. Но не по содержанию, вернее, не по сословному содержанию, потому что из 17 министров 7 были «из дворян», 5 – «из купцов», по одному «из казаков» и чиновников. По одному и из низшего сословия – «из крестьян», рабочих и мещан. Четырнадцать против трех! Это, конечно, не чисто высшее сословие, каковым было Временное правительство первого состава (6 «из дворян», 2 «из купцов», по одному из казаков и «духовного звания»), но и не рабоче-крестьянское.

Не изменилось ничего и в жизни страны. Ситуация на фронте была хуже некуда – Петроград готовили к эвакуации, разруха и голод нарастали, а главное, «делиться» никто не собирался, в голодающем Питере шампанское по-прежнему лилось рекой, и вся благородная публика ходила на Ф. И. Шаляпина в Мариинке. Это в целом подтверждает универсальность математического закона, который гласит, что от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. Сумма слагаемых Временного правительства неизменно равнялась одной и той же величине – высшему сословию. И как ни крути, как ни перестанавливай слагаемые, как ни разбавляй его «из рабочих и крестьян», а единственным смыслом любого, даже социалистического правительства в тот момент была защита интересов высшего сословия.

Генерал А. И. Верховский приводил в своем дневнике разговор в поезде с делегатами переизбранного армейского комитета через несколько дней после взятия Зимнего в октябре 1917 года. Все они были большевиками. Он тогда сказал им, что власть перешла в руки людей профессионально совершенно неподготовленных к управлению государством, «совершенно незнакомых с делом», что представляет большую опасность. На что ему ответили: «Нас восемь месяцев водили за нос знающие, но так ничего и не сделали. Теперь попробуем сами своими рабочими руками свое дело сделать, плохо ли, хорошо, а как-нибудь выйдет».[552]

Это, безусловно, самое фундаментальное обоснование «большевистского переворота», продиктованное жизнью, потому что провозгласил его народ, который у нас обычно безмолвствует. Обоснование не менее фундаментальное, чем Приказ № 1. Только в данном случае речь идет не о сословно-анархической революции, а об Октябрьском перевороте, который поставил точку в конце недолгого анархического периода и наполнил диктатуру без власти настоящим содержанием, он как бы высушил болото «образованного общества».

Здесь уже реальность указывает нам на смысл, превращаясь во внешний признак социального факта. Но увидеть его можно только сквозь призму сословных отношений, потому что из слов солдата с «рабочими руками» вытекает, что все права высшего сословия уже перешли к низшему, и делить их ни с кем оно больше не собирается.

В 1917 году именно переход социального права к нижнему сословию в результате Февральской сословно-анархической революции стал источником легитимности любого переворота, который бы провозглашал своей целью «мир» и «землю». Большевики были единственной политической силой, проводившей именно такую линию.

Сегодня существует несколько подходов к понятию легитимность, разные отрасли знаний трактуют ее по-разному, но если обобщить, то в целом – это согласие народа с властью, когда он добровольно признает за ней право принимать обязательные решения.[553] Или – «законность режима, политических деятелей и лидеров, отражающая качества, вытекающее не из формальных законов и декретов, а из социального согласия и принятия их в качестве законных, т. е. соответствующих ценностным нормам со стороны самих граждан. Это длительное согласие большинства принять правление данного класса, иерархии, власти в качестве законного и имеет множество интерпретаций».[554]

Как бы то ни было, но большевистский переворот, вобравший в себя всю силу сословной легитимности, стал еще одним шагом на пути углубления революции, еще одним шагом к диктатуре – диктатуре не только по форме, каковым было Временное правительство, проторившее дорогу большевикам, а и по содержанию. Без этого она не продержалась бы и месяца.

К диктатуре не пролетариата, конечно, а… низшего сословия, как вы понимаете. Большевикам оставалось лишь поставить точку в уже написанном предложении!