XXXII. Ярость версальцев

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXXII. Ярость версальцев

Мы — люди чести. Правосудие будет вершиться в соответствии с обычным правом.

(Выступление Тьера в Национальной Ассамблее 22?го мая 1871 г.)

Честный, честный Яго!

(Шекспир)

В Париже восторжествовал порядок. Повсюду руины, смерть, зловещее пощелкивание. Проходили офицеры, позвякивая провокационно своими саблями. Унтер–офицеры демонстрировали свое высокомерие. Солдаты располагались лагерем на больших проспектах. Некоторые из них, отупевшие от усталости и резни, спали на мостовой. Другие варили похлебку в стороне, распевая песни родных мест.

С окон свисали триколоры для предотвращения обысков. Ружья, патронные ящики, мундиры были свалены кучами в канавах жилых кварталов. Перед дверьми домов сидели женщины, и, подперев головы руками, глядели перед собой в одну точку в ожидании сына или мужа, которым не суждено было вернуться.

В богатых кварталах царило безграничное ликование. Дезертиры двух осад, демонстранты площади Вандом, многие эмигранты из Версаля снова заполнили бульвары. Эти белоручки, следовавшие с четверга за колоннами пленников, приветствовали жандармов, конвоировавших колонны (202), и аплодировали при виде окровавленных фургонов (203). Штатские старались превзойти военных в непотребстве. Один такой субъект, не осмелившийся пройти далее кафе Хельдер, рассказывая о взятии Шато д’О, хвастал, что расстрелял десяток пленных. Элегантные и возбужденные женщины, словно развлекавшиеся видом трупов во время променада, поднимали кончиками своих солнцезащитных зонтиков обрывки одежды доблестных покойников.

— Жители Парижа, — говорил в полдень 28?го мая Макмагон, — город освобожден! Сегодня бои закончены. Возрождаются порядок, работа и безопасность.

«Освобожденный Париж» разделили на четыре военных округа под командованием генералов Виноя, Ладмиро, Кисси и Дуэ. В городе вновь ввели осадный режим, отмененный Коммуной. В Париже не было другой власти, кроме военной власти, которая организовала в нем резню. Прохожих заставляли разбирать баррикады, и любое недовольство влекло за собой арест, любой протест — смерть. Постановили немедленно предавать суду военного трибунала любого человека, обладающего оружием. Любой дом, из которого стреляли, подлежал коллективному наказанию. Все общественные заведения закрывались в одиннадцать часов. Свободно могли передвигаться только офицеры в мундирах. Улицы заполнили конные патрули. Въезд в город был затруднен, выезд невозможен. Не разрешали передвигаться торговцам, продовольствие было на грани исчерпания.

«Бои закончены». Армия превратилась в огромную расстрельную команду. В воскресенье в окрестностях Пер?Лашез захватили более 5 000 пленных и препроводили в тюрьму Ла Рокетт. Командир батальона, стоявшего у входа в тюрьму, осматривал пленных и командовал — Направо! — или — Налево! — Те, которые уходили налево, подлежали расстрелу. У них очищали карманы, затем их выстраивали вдоль стены и убивали. У противоположной стены двое или трое священников, склонившись над своими католическими требниками, бормотали заупокойные молитвы.

С воскресенья на понедельник утром были умерщвлены, таким образом, 1 900 пленных (204). По сточным канавам тюрьмы текли потоки крови. Аналогичные бойни производились в Военной школе и парке Монсо.

Это была кровавая бойня, не больше, не меньше. В других местах пленных доставляли в чрезвычайные суды, которые расплодились в Париже с понедельника. Они возникали отнюдь не стихийно, в условиях ожесточения, как полагали, противоборства. Имеются доказательства того, что количество и персонал этих судов с соответствующими полномочиями были определены в Версале еще до вступления войск в город (205). Больше всего прославился суд в театре Шатле, где председательствовал полковник Фабр. Тысячи пленных сначала содержались на сцене и в зрительном зале под прицелом у солдат в ложах. Затем, мало–помалу, их тащили как овец в бойню, секцию за секцией в салон, где за круглым столом расселись армейские офицеры и лояльные Версалю национальные гвардейцы (206) с саблями между ног и сигарами во рту. Допрос длился четверть минуты. — Ты пользовался оружием? Служил Коммуне? Покажи руки!» — Если поведение пленника выдавало в нем бойца, если не понравилось лицо задержанного, его соответственно классифицировали, не спрашивая имени и профессии. — Ты? — спрашивали следующего пленника, и так до конца ряда, невзирая на женщин, детей или стариков. По капризу пленника могли пощадить, его признавали обычным задержанным и отряжали в резерв на службу в версальской армии. Никого не отпускали.

Классифицированных пленников сразу же отправляли к палачам, которые вели их в ближайший сад или двор. Из Шатле, например, их вели к казармам Лебо (207). Там, не успевали закрываться ворота, как жандармы начинали стрелять, даже не ставя несчастных людей перед расстрельной командой. Некоторые из пленных, которых пока только ранили, бежали вдоль стен, жандармы гонялись за ними и стреляли, пока те не падали замертво. Моро из ЦК погиб от рук представителей этих банд. Захваченного внезапно в четверг вечером на улице Риволи, его привели в сад и поставили напротив террасы. Там было так много жертв, что утомленные солдаты были вынуждены буквально упираться стволами винтовок в несчастных людей. Стена террасы была забрызгана человеческими мозгами. Палачи бродили в лужах крови.

Резня методично производилась таким же образом в казарме Дуплекс, лицее Бонапарта, на вокзалах Северной и Восточной железных дорог, в Ботаническом саду, во многих мэриях и казармах, как и на скотобойнях. Огромные открытые повозки приезжали, чтобы забрать трупы и ехали, чтобы свалить их на площади или любом пустыре по соседству.

Жертвы умирали молча, без экзальтации (208). Многие жертвы под дулами мушкетов брались за руки и сами командовали: пли. Женщины и дети следовали за мужьями и отцами, требуя расстрелять их вместе с ними. И их расстреливали. Женщины, до того не участвовавшие в борьбе, выходили на улицы и в гневе на палачей старались ударить офицера, а затем бросались к стене в ожидании смерти (209).

В июне 1848 года Кавеньяк обещал пощаду, но организовал бойню. Тьер клялся чтить закон и дал армии карт–бланш на убийства. Офицеров, вернувшихся из Германии, теперь переполняла ярость против Парижа, который обидел их тем, что не сдался. Бонапартисты мстили республиканцам, заклятым врагам Империи. Юнцы, только что выпущенные из Сен?Сира, упражнялись в наглости на штатских. Один генерал (видимо, Кисси) отдал приказ расстрелять Гернуши, чье преступление состояло в том, что он выделил 100 000 франков на кампанию против плебисцита в 1870 году (210). Любой известный человек был обречен на смерть. Доктор Тони Муалин не играл во время Коммуны никакой роли, но его привлекали к суду несколько раз во время Империи. Его судили скорым судом и приговорили к смерти. Судьи снизошли до того, чтобы сообщить, что приговор вынесен ему не за совершение какого–нибудь поступка, заслуживавшего смерти, но за руководство Социалистической партией, за то, что он был одним из тех людей, от которых должно избавиться благоразумное и мудрое правительство на законном основании (211). Радикалы Ассамблеи, чья ненависть к Коммуне была проявлена достаточно ясно, не посмели показаться в Париже из боязни стать жертвами резни.

Армия, лишенная полиции и точной информации, убивала наобум. Любой прохожий, который окликал человека по революционному имени, обрекал его на расстрел солдатами, жаждавшими премии. В Гренейе они расстреляли мнимого Бийорэ (212), несмотря на его отчаянные возражения. На Вандомской площади в квартире мадам Фульд был расстрелян мнимый Брюнель. Голуа опубликовал признание военного врача, который знал Вальеса и присутствовал на его казни (213). Один очевидец заявил, что видел, как расстреливали в четверг на Банковской улице Лефрансэ. Подлинного Бийорэ судили в августе. Брюнелю, Вальесу и Лефрансэ удалось бежать из Франции. Таким образом, членов и функционеров Коммуны расстреливали по нескольку раз в лице людей, которые более или менее были похожи на них.

Увы! Варлену не удалось бежать. В воскресенье, 28?го мая, его опознали на улице Лафайета и повели, скорее, потащили к подножью холмов Монмартра к командовавшему генералу. Версальцы послали его на расстрел на улице Розьер. В течение часа перед смертью Варлена водили по улицам Монмартра с руками, связанными за спиной, под градом ударов и оскорблений. Его юная голова, никогда не вынашивавшая иных мыслей, кроме мыслей о братстве, была посечена саблями, и вскоре превратилась в кровавую массу с выпученными глазами. На улице Розье он уже не мог идти. Его несли.

Чтобы расстрелять, его опустили на землю. Негодяи расчленили его труп ударами прикладов своих мушкетов.

На Горе мучеников нет более славного имени, чем Варлен. Пусть, и он останется в великодушной памяти рабочего класса! Вся жизнь Варлена была примером. Он приобрел образование самостоятельно, одной силой воли, отдавая учебе редкие часы, остававшиеся после работы в мастерской. Он учился не для того, чтобы выбиться в ряды буржуа, как делали многие, но для просвещения и освобождения народа. В заключительный период существования Империи он был сердцем и душой ассоциаций рабочих. Неутомимый, скромный, немногословный, но всегда выступавший в нужный момент, и затем вносящий ясность в обсуждаемую сложную проблему, он сохранял тот революционный инстинкт, который нередко притупляется в образованных рабочих. 18?го марта он был в первых рядах, работал все время существования Коммуны, дрался на баррикадах до конца. Он погиб за дело рабочих. Эту историю следовало бы посвятить именно Варлену и Делеклюзу, если бы на фронтоне оставалось место для какого–нибудь иного имени, кроме как Парижа.

Версальские журналисты оплевывали его труп, утверждали, что при нем было обнаружено несколько сотен тысяч франков (214). Возвращаясь в Париж вслед за армией, они походили на шакалов. Эти представители полусвета были одержимы кровожадной истерией. Возродили коалицию 21?го марта. Все подняли страшный гам, обличая побежденных рабочих. Вместо того чтобы умерить кровопролитие, они подстрекали к нему, публиковали имена, укрытия тех, кто подлежал расстрелу, раскрывая свои намерения способствовать яростному террору буржуазии. Каждый расстрел вызывал у них бурю восторга.

Цитирую наугад, и мог бы привести целые страницы таких цитат. «Нужно организовать охоту за коммунарами» (Бьен Паблик). «Ни одного из злоумышленников, державших в своих руках Париж в течение двух месяцев, нельзя считать политиком. С ними следует обращаться как с бандитами, как с наиболее ужасными чудовищами, которые когда–либо видела история человечества. Многие газеты пишут о необходимости восстановления «разрушенного ими» эшафота, «хотя бы для того, чтобы лишить их чести быть расстрелянными» (Монитор Универсаль). «Порядочные люди, внесите вклад в уничтожение этой международной демократической заразы» (Фигаро). «Эти люди, которые убивали для того, чтобы убивать, и грабили, схвачены. Нам следует сказать: — Спасибо! — Эти мерзкие женщины, которые добивали ножами умирающих офицеров, схвачены. Нам следует сказать: — Спасибо!» (Патри) 215.

Для поощрения вешателей буржуазная пресса бросала им, в случае необходимости, венки.

«Какое восхитительное отношение к нашим офицерам и солдатам! — восторгалась «Фигаро». — Только французский солдат может воспрянуть так быстро и так достойно». «Какая честь! — восклицала «Журналь де Деба». — Наша армия преодолела свои напасти посредством бесценной победы».

Так армия отомстила Парижу за свои поражения. Париж считался врагом наравне с Пруссией и заслуживал пощады тем меньшей, что армия добивалась восстановления своего престижа. Для полноты сравнения за победой последовал триумф. Римляне не прибегали к нему по итогам гражданской войны. Господин же Тьер не устыдился провести парад своих войск на глазах у иностранцев, в еще дымящемся Париже. Кто после этого осмелится порицать федералов за то, что они сопротивлялись армии версальцев так же, как и пруссакам?

И когда иностранцы проявляли такую злобу (216)? Казалось, смерти лишь разжигали их кровожадность. В воскресенье 28?го мая около пятидесяти пленных было расстреляно возле мэрии одиннадцатого округа. Отнюдь не из праздного интереса, но из потребности знать правду, мы отправились, рискуя быть опознанными, взглянуть на трупы, лежавшие на мостовой. Там лежала женщина, ее юбка была задрана вверх, из изрезанного тела вывалились внутренности, расчленением которых штыком забавлялся морской стрелок. Офицеры, стоявшие в нескольких шагах, не препятствовали ему. Глумясь над трупами, победители поместили у них на груди надписи: «убийца», «вор», «пьяница» — и вставляли горлышки бутылок во рты некоторых из них.

Можно ли оправдать такое зверство? Официальные сообщения упоминали немного смертей среди версальцев — 877 за все время операций с 3?го апреля по 28?е мая (217). Злоба версальцев не имеет оправдания. Когда горстка возбужденных людей отомстила за тысячи своих соотечественников, расстреляв шестьдесят три их заклятых врага (218) из 300 попавших в плен, реакция лицемерно закатывала глаза и протестовала праведным гневом. Что скажут эти законники по поводу суда тех, которые методично, не опасаясь неблагоприятного исхода сражения, и, к тому же, после окончания битвы, расстреляли 20 000 человек, из которых три четверти не участвовали в боях? Все же некоторые проблески гуманизма были заметны у солдат, которые возвращались после казней с опущенными головами, но офицеры ни на секунду не умеряли свою свирепость. Они убивали пленников даже после воскресенья и кричали: — Браво! — во время экзекуций. Мужество жертв они определяли как наглость (219). Да ответят они за свои позорные поступки перед Парижем, Францией и новым поколением.

Наконец, смрад бойни стал ощущаться самыми неистовыми палачами. На них действовала, если не жалость, то мор. Мириады мух роились вокруг разлагавшихся трупов. Улицы были завалены мертвыми птицами. «Авенир либерал», перепевая хвастовство прокламаций Мак?Магона, поместила слова Флешье: — Он прячется, но слава его находит. — Скандальная известность выдавала Тюренна 1871 года вплоть до Сены (220). На ряде улиц трупы загромождали тротуары, глядя на прохожих своими невидящими глазами. В Сен?Антуанском предместье они лежали повсюду грудами, наполовину белые от хлорки. В Политехническом училище трупы занимали площадь в 100х 3 кв. метров. В Пасси, не самом крупном районе казней, возле Трокадеро скопилось 1 100 трупов. Их присыпали тонким слоем земли, но все равно выступали их ужасные профили. «Кто не забудет, — писала «Темп», — даже если видел это всего один раз, площадь, нет, склеп башни Сен?Жак? Из влажной земли, перевернутой лопатой, показывались головы, руки, ноги и руки. Виднелись профили трупов в мундирах Национальной гвардии, вдавленные в землю. Это было ужасно. Затхлый, зловонный смрад шел от сада, в некоторых местах он становился невыносимым». Дождь и жара ускорили гниение, вновь показались распухшие тела. Слава Макмагона проявлялась слишком хорошо. Газеты испугались. «Этим негодяям, — писала одна из них, — которые нанесли нам так много вреда при жизни, нельзя позволять делать это после смерти». А те, кто подстрекали к кровопролитию, завопили: — Хватит!

«Давайте больше не будем убивать, — писала «Парижская газета», — даже убийц, даже поджигателей. Давайте не будем больше убивать. Мы не просим милости, но передышки». «Хватит казней, крови и жертв», — писала 1?го июня «Националь». А «Национальное мнение» писала в тот же день: «Обязательна серьезная проверка обвиняемых. Хочется видеть мертвыми только действительно виновных».

Экзекуции убавились, началась уборка трупов. Для этого использовались по всему городу всякого рода экипажи, фургоны, омнибусы. Со времени великих эпидемий Лондона и Марселя не видели таких повозок, груженных человеческой плотью. Эти эксгумации показали, что большое число людей было захоронено заживо. Не погибнув во время расстрела, заваленные грудой мертвецов в общей могиле, они грызли землю, извивались в страшных мучениях. Некоторые трупы извлекались частями. Их следовало было поместить в крытые фургоны, как можно скорее, и отвезти на кладбища с максимальной скоростью, где огромные могилы с известью поглощали эти гниющие массы.

Кладбища Парижа приняли все, что смогли. Жертвы, помещенные бок о бок, без иного покрытия, кроме своей одежды, заполнили огромные траншеи на Пер?Лашез, Монмартре, Монпарнасе, куда ежегодно совершают паломничество люди для благочестивого поминовения. Другие мертвецы, более несчастные, вывозились за город. Использовались траншеи, выкопанные во время первой осады в Шаронне, Багноле, Бисетре и т. д. «Не надо бояться, что мертвецы восстанут из могил, — писала «Ла Либерте», — нечистая кровь увлажнит почву земледельца, удобрит ее. Почивший во время войны делегат сможет предстать перед своими преданными последователями в полночь. Паролем будет поджог и убийство». Женщины у края этой траурной траншеи стремились опознать останки. Полиция поджидала, не выдаст ли их горе, чтобы арестовать «членов семей инсургентов».

Захоронение столь большого количества трупов вскоре стало затруднительным, и их стали сжигать в казематах фортификаций, но из–за плохой вытяжки тела сгорали не полностью и превращались в бесформенную массу. На холмах Шомон трупы громоздились огромными грудами, обливались бензином и сжигались на открытом воздухе.

Массовые убийства продолжались вплоть до первых дней июня (221), а казни в чрезвычайном порядке до середины этого месяца. В течение продолжительного времени разыгрывались таинственные драмы в Булонском лесу (222). Точное число жертв этой Кровавой недели вряд ли станет известно. Глава военной юстиции допускал 17 000 расстрелянных (223), муниципальный совет Парижа оплатил расходы на похороны 17 000 трупов, но большое число людей убили или сожгли за пределами Парижа. По крайней мере, цифра в, скажем, 20 000 не будет преувеличением.

Во многих боях было немало погибших, но они пали, во всяком случае, в пылу сражения. Наш век еще не видел убийств в таком масштабе после сражения. Равного этому не было еще в истории боев наших гражданских войн. Варфоломеевская ночь, июнь 1848 года, 2?е декабря являются все лишь эпизодами по сравнению с майским кровопролитием. Даже великие палачи Рима и современности бледнеют перед герцогом Мажентой. Одни лишь гекатомбы азиатских завоевателей и праздники Дагомеи моги бы дать некоторое представление об этой резне пролетариев.

Таковы были репрессии «по закону и для закона». И в ходе этих зверств, несравненно худших, чем зверства болгарского типа, буржуазия, воздевая окровавленные руки к небу, пыталась настроить весь мир против этих людей, которые после двух месяцев во власти и гибели тысяч своих сторонников, пролили кровь шестидесяти трех пленников.

Все власть имущие прикрывали убийства несчастных жертв громом аплодисментов. Священники, освещавшие убийства, праздновали победу торжественным богослужением, на котором присутствовала вся Ассамблея. Правление иезуитов еще предстояло.