ГЛАВА I

ГЛАВА I

В 1817 году Петербургская ложа Трех Светил[349] работала по средам еженедельно.

В среду, 28 марта, с шести часов вечера, стали сходиться и съезжаться братья ложи Трех Светил в дом, где происходили собрания членов союза Великой Провинциальной[350] ложи: предстоял прием «профана» в Орден Свободных Каменщиков и начало посвящения великим мастером, Иваном Михайловичем Евреиновым, было назначено ровно в 7 часов.

Братьев Каменщиков собралось довольно много: всем хорошо известно было, что потребовалось более двух лет для «уловления» Луки Александровича Симанского, полковника лейб-гвардии Измайловского полка. Тронуть сердце намеченного к посвящению, блестящего гвардейского офицера оказалось труднее, нежели предполагали братья Каменщики, несмотря даже на то, что для уловления избраны были два товарища Л. Симанского по полку, отличавшиеся большим рвением к масонскому Ордену. Главари масоны на этот раз ошиблись в выборе пропагандистов, два масона-измайловца не сумели разбудить в своем сослуживце желания узнать масонские таинства. Л. Симанский, поглощенный службой и развлечениями светской жизни, на все предложения и увещания вступить в масонское братство, отвечал неоднократно отказом. «Два из моих приятелей, — вспоминает сам Симанский эти неудачные уговоры, — в разное время предлагали мне вступить в братство, но я от оного весьма равнодушно отказался. Причиною сего, как кажется, были и сами они, а также непривлекательность той цели, какую они мне представляли. Все же оное при собственном самодовольствии моем и было мне преградою к исканию лучшего».

Не успев в своем намерении, масоны, однако, не отказались от надежды выполнить его в будущем, они решили выждать подходящей минуты с терпением и уловление поручить кому-либо другому: выбор пал на измайловца же, Федора Ивановича Долгополова.

Прошел год, другой, масоны словно забыли о своем намерении, молчали, выжидая подходящей минуты, и такая минута настала: Симанский заскучал и тотчас, как лекарство от скуки и недовольства собою, Долгополов указал на вступление в масонское братство, а равнодушно отказывавшийся прежде Симанский с радостью принял возобновленные предложения.

В таких выражениях вспоминает об этом переломе своей жизни Симанский: «Носясь в вихре страстей, забав и мечтах и быв одними наказан, другими отяготясь и исполнен пустоты от последних, начал хотя и не уклоняться, но несколько размышлять об оных, а потому и скучал суетным и бесполезным препровождением времени своего и в сие-то время сослуживец мой, достойный молодой человек, с коим пятилетняя связь и дружество особенное всегда приносили мне услаждение, сделал мне предложение вступить в братство и заключил все оное в сих немногих словах: “Любезный Лука Александрович, — сказал он мне, — зная совершенно твой образ мыслей, а также и твой характер, я твердо уверен, что ты будешь очень сим доволен, ибо занятия твои совершенно согласуются с теми, куда я предлагаю тебе вступить, и не всякому сие я предложу”. Сего было довольно, первое слово, упомянутое им о масонстве, было для меня уже отрадою, слушая друга своего, я ощущал в себе новую жизнь, готовность к иному действованию, какое от меня потребуется, и я представлял оное себе хотя неясно, темно, но истинным и благородным упражнением человека! Я пожал руку друга своего и сказал: ах, я давно сего желал!».

Согласно масонским законам[351], обряд баллотировки в вольные каменщики следовал через две недели со дня подачи просьбы о принятии, если в течение этих двух недель никем не было заявлено чего-либо против предложенного к приему профана. Никаких заявлений против Л. Симанского не поступило, и день приема «достойно ищущего света» был назначен.

Братья каменщики, на коих возложили выполнение обряда посвящения, были: председающий мастер, коллежский советник Иван Михайлович Евреинов; первый надзиратель, генерал-майор Иван Григорьевич Петровский; второй надзиратель, надворный советник Петр Иванович Рубец; ритор, доктор Петр Иванович Мунд и обрядоначальник поручик лейб-гвардии Измайловского полка, Федор Иванович Долгополов.

В 7 часов вечера брат поручитель[352], Долгополов, привез Симанского в ложу, и обряд начался. Симанскому наложили на глаза повязку[353] и отвели в черную храмину[354]. Однако, поручитель настолько был взволнован, что забыл объяснить своему другу о снятии повязки: по ритуалу надлежало снять повязку по уходе поручителя из черной храмины, когда посвящаемый останется один и услышит стук в дверь. Забывчивостью поручителя начало обряда утеряло свой смысл. Симанский, переписывая семь лет спустя свой дневник, вспоминает с сожалением об этом упущении своего друга: «С завязанными глазами отведен я был в черную храмину, в которой, посадя меня, и оставил, не сказав ни слова ни об ударе, ни о снятии повязки (величайшая неосторожность, от которой и все принятие не имело того действия, как-то еще сказано будет). Находясь долгое время в сем положении, я от природы страш-ливый, а слыхав все ужасы, коими испытывают при сем случае, ожидал с твердостью всех таковых; наконец, послышал разговоры, шум и ходьбу и сие также много попрепятствовало и повредило тогдашним моим размышлениям — зала собрания находилась от черной храмины весьма близко, а потому профану, оставленному, так сказать, на собственный произвол, ни малейший шум не долженствовал бы мешать, а не только таковое близкое соседство людей, коих даже голоса можно было различить. Потом все сие умолкло; я слышал голоса вдали и через несколько минут отворились запоры дверей и некто, войдя ко мне, спросил меня: “Для чего же вы не сняли повязки?” Я отвечал, что совсем этого не знал. — “Как же это так, разве вам ничего об этом не сказали?” — Я ничего не слыхал. — “Ну, что же, нечего делать”, и потом, велев мне снять повязку, сказал: “Я вас теперь оставлю, а вы размышляйте о всем том, что здесь видите”. Не могу не пожалеть о том, ибо сие касается моего счастья и блаженства, что в самых важнейших минутах приготовления меня сделаны были таковые большие упущения, хотя первая ошибка и была уже значительна, но ее возможно было еще исправить, но когда брат ритор велел мне при себе снять повязку, тогда уже все для меня исчезло очарование, а наиболее (вероятно, пропущено слово «осталось») желание высвободиться. Открыв глаза, увидел я пред собою знакомое лицо, обвешенное знаками; предметы черной храмины не имели для меня того ужаса, когда бы я их рассматривал не при свидетеле и поражен бы был их нечаянностью. Оставшись один, я подходил к ним и рассматривал их с некоторым уже равнодушием!» Предметы, которые равнодушно рассматривал Симанский, все были символами скоротечности земной жизни: черный большой полуистлевший гроб с человеческим костяком, человеческий череп, положенный на скрещенные берцовые кости, песочные часы; сама комната, маленькая, со сводами, затянута была черной тканью; на черном столе, кроме черепа и часов, была еще библия, открытая на первой главе от Иоанна. Другого освещения не было кроме едва мерцавшего пламени горевшей лампочки, спрятанной в черепе, так что пламя светилось через глазные впадины. Из позднейших изъяснений Симанский узнал, что едва видневшийся свет означал ту искру божественного духа, которая светится в душе каждого человека, будь он даже настолько предан греху, что как бы умер для духовной жизни, но при желании эта искра света позволит отличить тленность всего земного от духовного, непреходящего, символом чего служит слово Священного Писания. Поэтому-то понятным является страстный возглас, горячее моление Симанского, дабы неудачное начало посвящения отнюдь не было указанием на невозможность для него духовного возрождения. «О, всещедрый Спасителю мой! — восклицает Симанский после вышеприведенных слов о равнодушном рассматривании предметов черной храмины, — не попусти, дабы все сие происходившее со мною было предзнаменованием или отпечатком того внутреннего моего состояния, в коем должен навсегда пребыть. Руководи меня духовно к тому принятию, которое есть цель жизни моей и да сии наружные препятствия удостоверят меня, что я есмь еще недостойный приять, видеть, слышать и чувствовать столь величайшие истины. Благодарение Тебе, Создателю мой, что Ты расположил сердце и ум мой в добром намерении и направлении в прочие минуты принятия моего. Аминь»[355].

Обряд приема в Орден вольных каменщиков продолжителен, сложен и полон значения. Ритор вновь возвратился к посвящаемому и на этот раз в точности выполнил предначертания обрядников. Стараясь исправить неудавшееся начало, он вкратце изложил «ищущему света» цели Ордена. Первой, наиважнейшей целью назвал: «сохранение и предание потомству некоего важного таинства от самых древнейших веков и даже от первого человека до нынешних каменщиков дошедшего, доколе Бог благоволит ко благу человечества открыть оное всему миру». Второй — «приуготовление членов Ордена к восприятию сего таинства, посредством исправления их сердца, очищения и просвещения их разума». Третьей — «исправление всего рода человеческого и нещадную борьбу со злом, царящим в мире».

После опроса — остается ли посвящаемый при своем желании вступить в каменщическое братство — ритор, получив утвердительный ответ, продолжал: «Тогда вы обязаны впредь исполнять 7 следующих должностей. 1) Скромность наблюдать, как словами, так и делами, во всем том, что хотя мало касается братства. 2) Повиновение, т. е. строгое соблюдение в Ордене правил подчиненности. 3) Добронравие, т. е. жизнь вести честную, полную правды и благопристойности. 4) Любовь к человечеству, а паче к братьям по Ордену, ибо любовь делает человека мужественным в его предприятиях, твердым в исполнении оных, так что грозный вид тирана, муки и все злосчастия не колеблют его душу. 5) Постоянность, мужество в противлении злу, в преследовании цели; они долженствуют руководствовать вступившего на пути добродетели, дабы не совратился он с оного никакими соблазнами, огорчениями, обманчивыми и лестными видами. 6) Щедрость и бескорыстие, первый знак благородной души. 7) Любовь к смерти, учиняющая человека неустрашимым[356], укрепляющая дух к понесению всех трудностей, кои встретиться могут на пути добродетели».

Изъяснив всю важность исполнения 7 масонских должностей, издревле чтимых мудрыми мужами всех народов, ритор потребовал шляпу и шпагу посвящаемого и снова спросил его, упорствует ли он в своем желании соделаться каменщиком. Получив утвердительный ответ, он сообщил, что все учение масонов преподается постепенно, в символах, а затем именем Ордена предъявил три требования: 1) в знак чистосердия признаться в главном своем пристрастии и пороке[357], 2) в знак щедрости тотчас отдать все имеющиеся при нем деньги и драгоценности[358] и 3) в знак повиновения позволить завязать себе глаза, снять верхнее платье, расстегнуть рубашку, обнажить левую грудь, разуть левый сапог[359].

Симанский не отметил в своем дневнике, какое пристрастие он назвал, но едва ли будет ошибкой, если предположить, что он ответил «женщины», а главным недостатком назвал «гневливость», потому что именно в этих двух «грехах» бессчетное число раз кается он в своем журнале «худых и добрых дел, ежедневно творимых».

Ритор Мунд удалился, а взамен его вошел поручитель Долгополов, предложивший посвящаемому в третий раз все тот же испытывающий вопрос: «твердли в желании своем пребывает ищущий». По ответе он приставил к обнаженной груди испытуемого острие шпаги и за руку, медленно вывел из черной храмины. Завязанные глаза и шпага мешали движению, походка делалась неуверенной тем более, что приходилось то обходить какие-то препятствия, то всходить куда-то вверх, то опускаться вниз, причем о неровности пола скользили и задевали ноги. Водитель между тем тихим голосом говорил о трудностях пути добродетели: «Шпага, приставленная к груди вашей, может вонзиться в нее, как скоро вы один ложный шаг сделаете, ибо вы не видите, куда идете, и препинаний, на пути лежащих! Вас ведет рука, коей вы, однако, не видите! Если вы ею оставлены будете, погибель ваша неизбежна. Так страсти и слабости наши, затмевая внутренний свет, ведут нас в ослеплении по неизвестным нам стезям и если бы невидимая рука не путе-водствовала бы нами, мы давно бы погибли. Ищите познать сего Путе-водца, старайтесь отрясти мглу страстей, увидите его очами умными, тогда обрящете мудрость, ибо мудрость есть очищение от страстей и пороков и познание внутреннего света».

Песнь, раздавшаяся где-то вблизи, заглушила голос водителя:

Беги от нас, непросвещенный,

Объятый тьмою, раб страстей!

Мирскою суетой прельщенный,

Страшись коснуться сих дверей!

В ком дух любовью не смирен,

Тому наш храм не отворен!

Оставьте гордость и богатство,

Оставьте пышность и чины!

В священном, светлом храме братства

Чтут добродетели одне…

Оне отрада в мире нам,

Оне ведут нас в новый храм[360].

Нежданная, торжественная хоровая песнь, по воспоминаниям некоторых посвященных, создавала настроение какого-то празднее ства, словно там, откуда неслись звуки этой необычайной песни, был какой-то иной, незнакомый мир, ничего общего не имевший с повседневными буднями жизни.

Долгополов остановился, он просит доступа в ложу и стучит как-то особенно. Слышны стуки, как бы в отдалении, и посвящаемый понимает, что это стучат в ложе: песнь прекращается, снова стучит поручитель, стучит страж дверей, обмениваясь условными, обрядом предписанными словами, наконец, раздается вопрос надзирателей, вопрошающих, достоин ли посвящения ищущий света, «кто по нем ручается», и поручитель уверенно восклицает: «я ответствую за него своею головою». Раскрываются двери, еще несколько мгновений чувствует принимаемый товарищескую руку, направляющую его, но затем эта рука оставляет его, и поручитель внятно говорит: «Иди, я предаю тебя судьбе твоей». Невидимые ему, незнакомые люди берут его за руки и ведут. Незнакомый голос предлагает двенадцать вопросов: «Как вас зовут? Как ваше отчество? Ваша фамилия? Сколько вам лет? День вашего рождения? Какого вы закона? Какой имеете чин? Какого происхождения? Где вы родились? Не были ли прежде в какой-либо известный или неизвестный Орден приняты? Истинное ли побуждение и усердие к Ордену нашему и желание учиниться лучшим привлекает вас сюда? Не суетное ли любопытство прельстило вас на сие предприятие?»

Вопросы эти не оказались последними; по получении ответов Си-манского спросили: «Согласны ли вы во всем предаться нам и по тем законам, коим мы повинуемся, согласны ли быть приняты в вольные каменщики, или, размыслив, желаете возвратиться вспять?» Симанс-кий ответил, что желание его неизменно и добровольно, но и этого утверждения оказалось недостаточно, потому что снова раздался вопрос: «Если вы могли иногда возмнить, или и теперь еще опасаетесь, нет ли чего между нами противного Богу, вере, узаконениям правительства, обществу или благонравию, то я уверяю вас моим и всея ложи словом, что сего и подобного тому нет и не бывало, ответствуйте еще раз и утвердите желание ваше». После требуемого ответа, ищущий света приглашается в последний раз, пока еще для него не поздно, отказаться от своего намерения, не изменилось ли его желание, не отказывается ли он от испрошенного посвящения и, когда он возобновляет свою просьбу быть принятым в лоно Ордена, раздается радостный возглас: «Да исполнится хотение ваше! любезные братья, согласны ли вы на принятие сего многостраждущего?» Громкие рукоплескания выражают согласие. Надзиратели, по повелению все того же голоса, трижды обводят принимаемого вокруг ложи; совершая три символических путешествия к мудрости и добродетели, они изъясняют значение этих путешествий. Первое путешествие — обретение пути добродетели и вступление на него; второе — продолжение шествия, совращение с него и возвращение к нему сызнова при поддержке братской любви и дружбы, третье — неуклонное, неослабное стремление к окончанию пути, к вступлению в храм премудрости, невзирая на все встречающиеся преграды. Пространные, цветистые поучения надзирателей легко запоминаются, а последние слова западают в душу: «Кто подвизается до конца, кто в благородном стремлении своем к получению лавра лучше погибнет в сражении, нежели с робостью бежит из оного, таковой, токмо таковой уверен в своей победе!»

По свершении символических путешествий испытуемый признается достойным произнести клятву верности; его заставляют преклонить правое обнаженное колено, возложить руку на библию (причем спрашивается, верит ли невидящий, что это действительно Священное Писание) и повторять клятву, произносимую секретарем. Своей жизнью клянется посвящаемый хранить в тайне Орденское учение, повиноваться Орденским властям, любить ближних, помогая им изо всех своих сил, стараться быть мудрым, предусмотрительным и осторожным в своих действиях. Еще не поднят с колен присягнувший, а прежний голос слышится вновь: «Не забывайте никогда, что вы свободно, по добром размышлении дали клятву, связывающую вас с нами, и что никакая власть не может уже освободить вас от исполнения оной. Братья надзиратели, поднимите требующего[361], отведите его на место, да приложится к языку его печать молчаливости». Холодная сталь большой печати касается языка, приподнимается повязка с глаз и в полутемной ложе посвящаемый видит себя в замкнутом кругу обнаженных длинных мечей, острием направленных на него; он различает своеобразно одетых людей, держащих мечи, впервые видит тех, в братство коих принят, и сразу успокоенно соображает, что находится в своем кругу по общественному положению. Всматриваясь пристальнее, с удивлением узнает знакомые лица и среди них много офицеров, но никто приветливо не улыбается, все хмуро молчат. Отдельно от прочих, на возвышении, под голубым балдахином стоит, по-видимому, управляющий ложей — на нем голубая мантия и голубая шляпа, в правой руке белый молоток. «Все сии мечи, государь мой, — обращается он к Симанскому, который сразу признает обладателя кроткого голоса, предлагавшего ему такое множество вопросов после входа его в ложу, — все сии мечи, коих острие противу вас устремлено, ныне и всегда готовы суть поборствовать за вас, в какой бы вы стране не были, дотоле, доколе вы стараться будете исполнять все доблести, свойственные свободным каменщикам. Но внемлите», — крепчает вдруг кроткий голос и властно, почти угрозой звучат последующие слова: «Сии самые мечи извлекутся и устремятся мстительною десницею противу вас, если вы клятву свою и подобающую молчаливость нарушите. Надлежит вам ведать, что мы и все рассеянные по вселенной братия наши, став ныне искренними и верными вам друзьями, при малейшем вероломстве вашем, при нарушении от вас клятвы и союза, будем вам лютейшими врагами и гонителями. Ополчимся мы тогда жесточайшими противу вас гонениями и исполним месть, напомним вам, что вы сами пред Всемогущим Зиждителем мира, пред всеми здесь присутствующими братьями и предо мною, мастером сея ложи, клялись и, применив обет свой в вероломство, заслужили себе казнь. Но я уповаю, — заканчивает Евреинов свою речь, медленно, с расстановкой отчеканивая каждое слово, — я уповаю, что сии мечи на защищение и оборону братий наших определенные, не обагрятся никогда кровью недостойных каменщиков. В таковом уповании преклоним мечи к полу храма»[362]. Мгновенно взблескивает сталь длинных мечей и дружным ударом опускаются мечи на пол. Повязку с глаз снимают совершенно. В воздухе, перед посвященным мгновенно вспыхивает крестообразное пламя и тотчас же гаснет при возгласе братьев: «Так проходит слава мира». Великий мастер изъясняет последнее предстоящее испытание: смешение крови с кровью братьев, символический обряд мистического, кровного братского союза, который расторгнуть не в силах даже смерть.

Ярко, светло стало в ложе, постепенно зажглись и разгорелись восковые свечи — три на жертвеннике, шесть в пламенеющей звезде, три в высоких светильниках посреди ложи. Нарядно красивым, праздничным кажется убранство ложи; лазурь тканей, лоск белого лака, золото символических предметов ласкают взор. По приказу Евреинова, оба надзирателя подводят посвящаемого к жертвеннику, повелевают преклонить правое колено, правую руку возложить на Священное Писание, левой держать циркуль. Направив циркуль на грудь посвящаемого, великий мастер трижды ударяет белым молотком по циркулю, громко произнося предписываемую ритуалом формулу посвящения в ученики; в подставленную чашу, наполненную красной влагой — как символ крови ранее принятых братьев — из уязвленной груди капает капелька крови. Братья вкладывают мечи в ножны… Симанский масон!..

Выведенный на несколько мгновений, чтобы одеться, Симанский снова возвращается в ложу: предстоит выслушать объяснение всех символических предметов, в которые включена «мудрость» ученической степени. Эти символы изображены на ковре, разостланном посреди ложи. Затем ему сообщают «слово», «знак» и «прикосновение», посредством которых он может опознавать членов Ордена, и, наконец, ему вручаются эмблемы ученика.

Симанскому вручили: белый лайковый передник (так называемый запон)[363], серебряную неполированную лопаточку на белом кожаном ремешке, две пары мужских и одну пару белых женских перчаток и золотой прорезной равносторонний треугольник с изображением трех связанных факелов[364]. Сквозь ушко треугольника была продета зеленая шелковая ленточка.

Обряд был окончен, новопринятого брата усадили по правую руку великого мастера. Он «читал мне устав, который и слушал я с большим вниманием», вспоминает Симанский, «и поручил меня брату Долгополову, под руководством коего и оставался я до поручения меня брату Апухтину сентября 26-го дня». Поручая новопринятого Долгополову, Евреинов, согласно ритуалу, должен был сказать: «Почтенный брат поручитель, тебе поручается сей новопринятый брат. Научи его исполнению его должностей, а тебе, новопринятый брат, повелеваю именем начальников наших повиноваться сему мастеру, коему ты поручаешься». И Симанский повиновался.

В ознаменование же того, что всякий масон является лишь звеном огромного, всемирного масонского братства, звеном неразрывной цепи[365], масонский ритуал предписывал при окончании посвящения профана образовывать символическую цепь.

Как руки тесно мы все цепию сплетем,

Да тако и сердца любовию съединятся,

раздается хоровая песнь, и для образования цепи братья берут друг друга за руки, причем стоящий вправо берет левую руку своего соседа правой рукой, а стоящий влево — левой рукой правую руку соседа.

Неразрушима в век пребудет цепь священна —

громко поют все братья, и новопринятый с удивлением замечает участие в братской цепи служителей, вошедших в помещение ложи во время первой строфы песни. Собиратели милостыни обходят всех присутствующих.

Блажен кто страждущим внимает

И помощь бедным подает,

Кто слезы сирых осушает,

поют они под тихие звуки музыкальных инструментов.

Звучат непонятные для новичка условные речи при закрытии ложи, закрывается библия, бережно уносится ковер с символическими изображениями. Евреинов сосредоточенно, медленно, медленно читает молитву: «Благословение небес да снизойдет на нас и на всех истинных каменщиков и да украсит и обновит нас всеми нравственными, общественными добродетелями».

Гасят свечи…