7. Эпитафия Сибправительству

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7. Эпитафия Сибправительству

«Сибирское правительство превратилось в пустую игрушку в руках черносотенной военщины», — утверждает Майский [с. 306]. В действительности этого не было. Во всяком случае, в такой характеристике много тенденциозного преувеличения. При такой концепции надлежит вспомнить то, что пришлось отмечать при обозрении деятельности Самарского правительства на территории Комуча: Правительство, демократическое вне сомнений, оказалось бессильным в борьбе с эксцессами военной власти в период гражданской войны. Совершенно неизбежно не только на фронтах, но и в тылу подчас первенствует власть военная. То невмешательство армии в гражданские взаимоотношения, которое пыталось теоретически установить Уфимское Совещание, — фикция в жизни. Многие эксцессы психологически объяснимы; многие эксцессы житейски почти неизбежны. Гражданская война куда ужаснее войны внешней — должен повторить Болдырев. Это труизм. Во всяком случае, не от реакционности того или иного правительства зависело большинство тех эксцессов, которые отмечала жизнь. Не одни рыцари великой идеи, не одни герои действуют на поле брани.

Обстановка в Сибири была гораздо сложнее обстановки самарской. «Атаманщина» здесь, как уже отмечалось, с самого начала получила некоторые специфические черты. Рассеянная на огромной территории, почти самостоятельная в своих действиях[525], она с трудом подчинилась той законодательной нормировке, которую пытались установить из центра. «Трудность объединения всей этой вооружённой силы… при самом разнообразном понимании событий делала задачу управления чрезвычайно сложной», — замечает главковерх Директории. Весьма мрачно рисуя сибирскую атаманщину в своей брошюре, председатель Следственной комиссии Аргунов добавляет: «Сибирское правительство не пыталось бороться с этим злом, ибо даже при желании ничего не могло бы с ним сделать, и зло росло»… Это уже фатализм. Но он знаменателен под пером автора, в брошюре своей выступающего крайне враждебно в отношении Сибирского правительства: «Смертная казнь, военно-полевые суды, репрессии против печати, собраний и пр. — вся эта система государственного творчества быстро расцвела на сибирской почве» [с. 24]. Думается, что кое-какие поправки к изложению Аргунова внесёт сам читатель на основании фактов, которые были уже приведены. Других явлений, отмеченных автором, мы коснёмся дальше, характеризуя деятельность колчаковского Правительства, ибо аналогичные обвинения будут предъявлены и этой власти[526]. И следует запомнить ту характеристику административного произвола, которую дают будущие противники Верховного правителя первому периоду существования освобождённой от большевиков Сибири, ибо они слишком часто потом были склонны этот произвол рассматривать как проявление именно «диктаторской» власти.

И всё-таки при всём произволе на местах, при всех эксцессах «реакционно настроенных» офицеров, которые в должностях начальников гарнизонов, командующих отрядами законодательствовали, не оставляя места гражданским властям, сибирская печать — главное орудие общественного мнения — оставалась свободной и разнородной в своих политических направлениях. Всякий, кто возьмёт на себя труд просмотреть эту печать без предвзятой заранее точки зрения, должен будет признать правильность такого утверждения. Он будет, может быть, несколько удивлён, что наибольшее число регистрируемых печатью эксцессов падает на октябрь и даже на ноябрь месяц[527], когда уже фактически существовала всероссийская власть, правда царствовавшая, но не властвовавшая, не имевшая ни своего правительственного, ни своего карательного аппарата. Эти эксцессы падут на время, когда Сибирское правительство, или, точнее, Админсовет, как бы реакционно оно ни было, должно было усиленно сдерживать своих агентов на местах — к этому побуждала простая тактика Правительства, которому приписывали «тонко» проводимую «интригу».

Зарегистрируем несколько фактов. 11 октября закрыто омское эсеровское «Дело Сибири» [«Отеч. Вед.»]; 19 октября закрыто эсеровское «Дело народа» — орган акмолинского Комитета [«Сибирь», № 79]. Закрыта иркутская «Сибирь» постановлением командующего 4-го сиб. корпуса. Все эти газеты немедленно вышли под другим наименованием. В начале ноября запрещено командующим Юго-Западного фронта оренбургское «Рабочее утро» [«Вл. Нар.», № 127]. 24 октября шадринскому кооперативному съезду, собравшемуся с санкции местных властей, не разрешено приветствовать Областную Думу и Съезд членов У.С. [«Вл. Нар.», № 126]. 1 ноября происходит обыск в барнаульской земской управе по распоряжению начальника гарнизона [«Вл. Нар.», № 126] и т.д. и т.д. Я взял, может быть, несколько случайных фактов. Дабы оценить их, надо произвести по отношению каждого из них своего рода расследование. Вот пример. Ген. Елец-Усов, один из активных борцов за освобождение Сибири, входивший в тайные военные организации 1917–1918 гг., 2 ноября издал приказ в Иркутске по своему 4-му сибирскому корпусу. «Во втором Забайкальском казачьем полку имела место преступная агитация вахмистром… Чечулиньем и казаками Григорьевым, Угловским, Тодоровым и… Зайцевым, направленная на свержение власти Сибирского Временного правительства и неповиновение начальникам. Означенные предатели родины по приговору военно-полевого суда были расстреляны, а Угловский — приговорён к отдаче на три года в дисциплинарный батальон. Объявляя о сем… подтверждаю, что всякая преступная агитация, как измена родине, будет неумолимо караться по всей строгости закона» [Парфенов. С. 53]. Я при всём желании не могу поверить голословному заявлению большевицкого историка, что «всем было известно, что расстрелянные казаки были социалистами-революционерами и вели агитацию за скорейший созыв Сибирским правительством Учредительного Собрания». Думаю, что это были большевики.

Когда дело идёт о шадринском кооперативном съезде, надо учесть обстановку этого съезда, созванного, по словам «Заур. Края» [6 ноября, № 81], «лжекооператорами слева». Можно принципиально с точки зрения последовательного «демократизма» возмущаться приказом ген. Белова по Сибирской армии от 18 октября: «В настоящий момент, когда большевики, взявшие Самару, продолжают своё наступление, когда по железным дорогам перебрасываются наши войска, в этот момент всякие забастовки на железной дороге являются изменой родине и армии… поэтому… приказываю: принять самые решительные меры к ликвидации забастовок, включительно до расстрела на месте агитаторов и лиц, активно мешающих возобновлению работ»… [«Хроника». Прил. 123]. Но не будет ли подобная принципиальность слишком отрешённой от жизни? Можно вообще не соглашаться с подобной тактикой, считать её практически нецелесообразной, но можно ли огулом записать её выполнителей в ряды реакционеров, которые пытаются набросить «мёртвую петлю на рабочие организации»[528]. Я тем более легко ставлю подобные вопросы, что в своё время в 1917 г. печатно протестовал против административного закрытия газет — практика, введённая Временным правительством, — и против смертной казни по суду. Но, если Сибирское правительство пошло на восстановление смертной казни, неужели это само по себе было признаком реакционного курса? Многие ли скажут это теперь — на тринадцатый год властвования коммунистического большевизма? Впрочем, в работе исторической, а не публицистической не приходится убеждать кого-либо. Надо только констатировать факты. И когда с.-р. фракция Сибоблдумы выносила теоретические протесты и резолюции против военного положения и всех последствий, связанных с ним, — выносили протесты те, кто в тот момент не несли тягот власти. Ясно, что коллизии между принципом и жизнью не разрешало простое декларирование принципов. (Это декларирование имеет значение своего рода memento mori, если не является средством простого дискредитирования власти.) Сделайся властью, эти «теоретики», очевидно, пошли бы по пути Комуча, непререкаемый авторитет которого они пытались поддержать в Сибири. На практике этот путь, в смысле репрессий, ничем не отличался от пути, по которому шло и Сибирское правительство. Что сделало бы Правительство Сибоблдумы с органом, отказавшимся подчиниться правительственному распоряжению о предварительной цензуре, как это имело место с упомянутым выше оренбургским «Рабочим Утром»?..[529]

Эксцессы учащались, ибо осложнилась жизнь и раздражающе действовала вся политическая обстановка. Эксцессы на местах росли неизбежно в момент, когда две центральные власти конкурировали между собой и всё своё внимание сосредоточивали вольно или невольно на этой борьбе. Не бездействовали и большевики, ведшие не только агитацию. Пользуясь наступившим «безвластием», они организовали свои силы и провоцировали восстания. «Теперь почти при каждом партийном комитете, — констатирует письмо партийного работника в Москву от 29 октября, — имеется военная организация как для работы в войсках, так и для организации рабочих военных дружин» [«Хроника». Прил. 252].

Между первым и двенадцатым ноября произошёл ряд бунтов в тюрьмах: Тобольской, Екатеринбургской, Челябинской, Семипалатинской, Омской, Каинской, Новониколаевской, Томской, Мариинской, Красноярской и Иркутской. Парфенов не преминул сообщить своим читателям, что это был «гигантско-зверский план уничтожения политических заключённых на законном основании» [с. 65]. Парфенов рассказывает довольно фантастическую историю, неизвестно откуда почерпнутую, о том, как Иванов-Ринов поручает Волкову, Красильникову и Катанаеву выработать соответствующие законные способы ликвидации политических заключённых; как «секретным распоряжением соответствующим начальникам гарнизона приказывается спровоцировать политических заключённых возможностью восстаний и уничтожить их, как бунтовщиков»; как в «некоторые города посылаются даже специальные провокаторы из Омска». Опровергать эти большевицкие легенды, правда, не стоит. Нам придётся позже коснуться одного бунта, тоже «спровоцированного» властью, — бунта, сопровождавшегося в Омске трагическими для власти обстоятельствами в конце декабря. Шила в мешке не утаишь, и здесь будет видно, с чьей стороны шла эта провокация. Сами большевики проговорились. Но и про ноябрьские бунты можно сказать словами томской «Народной Сибири» (орган эсерствующего направления): это были бунты уголовно-большевицкие, бунты, организованные комиссаро-державцами, «не брезгающими ровно никакими средствами для достижения своих преступных целей» (10 ноября).

Сибирскому правительству пришлось столкнуться и с начавшимся крестьянским движением. Оно прокатывается уже «волной» с августа и сентября. История крестьянского движения в Сибири в годы 1918–1919-е сложна, и я коснусь её в особой главе, приуроченной к разгару этого движения в период уже колчаковской власти. Важность установления нормальных отношений в деревне прекрасно понимала власть, о чём свидетельствует хотя бы речь Вологодского на первом заседании Совета министров Всеросправительства. Он, между прочим, отмечал, что деревни, не имевшая ещё своего волостного земства, жила обособленно от государственной жизни и распоряжалась самочинно. Это не была самодеятельность, это была анархия — во всяком случае в смысле государственном. Быть может, здесь и был корень зла, а вовсе не в том «реакционном» законе о земле, как думает Аргунов, который издало Сибирское правительство (кстати, тогда, когда Админсовет не захватил ещё власти). Мне кажется очень типичным донесение Гаттенберга (томского губ. комиссара) мин. вн. дел 26 октября о восстании в Мариинском уезде — здесь уже отмечены многие черты, характеризующие последующие повстанческие движения среди сибирского крестьянства… «Причиной восстания служили провокационные слухи о падении власти Сибправительства, захвате крупных сибирских городов, сообщение об отобрании у крестьян союзниками 95% хлебных запасов, лошадей, фуража. Элемент восставших — в большинстве красные Мариинского фронта при июньских боях, с наступлением холодов вышедшие из таёжных пространств с оружием и провоцировавшие крестьян. Установлена причастность к организации восстания ответственных работников местного союза кооперативов, приютившего бывших советских деятелей; в помещении кооператива найдены патроны, свыше тысячи; скомпрометированы члены уездземуправы: Фролов, Ларин при безусловной осведомлённости остальных членов управы; скрывавшийся председатель земельного отдела управы Берестовский, ориентации центра партии с.-р., оставил в своём письменном столе собственноручное воззвание к населению с призывом восстания и др. компрометирующие документы… Арестованы в Мариинске пока 20 человек, в том числе члены управы и почти всё правление кооператива» («Хроника». Прил. 134).

* * *

3 ноября (нов. ст.) Сибирское правительство, или Адм. Совет, закончило своё официальное существование. Исчезая формально с исторической сцены, оно опубликовало следующую грамоту:

«Приняв на себя верховную власть после свержения большевиков в Западной Сибири, Временное Сибирское правительство с величайшим напряжением сил осуществляло свою трудную задачу дальнейшего освобождения всей Сибири и укрепления в ней начал законности и порядка.

Тяжёлое бремя выпало на долю Сибир. прав.: ему досталось народное достояние разграбленное, промышленность разрушенная, железнодорожное сообщение расстроенное. Заново приходилось строить власть, заново созидать порядок в условиях непрекращающейся борьбы. Славное русское офицерство и казачество и самоотверженные отряды добровольцев, опираясь на братскую помощь доблестных чехов и словаков, героически боролись за освобождение страны.

Ныне на всём пространстве Сибири действует единая власть. Вновь созданная молодая, но сильная духом армия. Учреждено подзаконное управление.

Работы по укреплению новой государственной власти в Сибири ещё далеко не закончены, но в помыслах о благе сибирского населения не могут быть забыты интересы истерзанной России.

Наша родина истекает кровью. Она отдана большевиками на поток и разграбление немецким пленным и разнузданным бандам русских преступников.

Приближается конец мировой войны. Народы будут решать свою судьбы, а великая раньше Россия, в этот исключительно важный момент, может остаться разрозненной и заполоненной. Без великой России не может существовать Сибирь. В час величайшей опасности все силы и все средства должны быть отданы на служение одной самой важной задаче — воссозданию единого и сильного Государства Российского. Эту ответственную задачу приняло на себя Временное Всероссийское правительство, на Государственном Совещании в Уфе избранное и верховной властью облеченное. Единой воле этого Правительства должны быть подчинены все силы и средства управления, и дальнейшее существование нескольких областных правительств представляется ныне недопустимым.

В сознании священного для всех народов и частей России патриотического долга, Сибирское правительство, получив гарантии, что начала автономии Сибири будут восстановлены и укреплены, как только минуют трудности политического положения России, ныне во имя интересов общегосударственных постановило: в отмену декларации 4 июля 1917 г. «О государственной самостоятельности Сибири» сложить с себя верховное управление и всю полноту власти на территории Сибири передать Временному правительству Всероссийскому» [«Хроника». Прил. 120].

Оценка роли и значения Сибирского правительства будет всецело зависеть от нашего подхода к гражданской войне. Взгляды здесь столь различны, что примирить их невозможно. У одних та тактика, которой держалось Сибирское правительство, будет вызывать положительное отношение; у других — всегда резко отрицательное.

Мои политические симпатии совершенно неизбежно, конечно, выступают в исторических оценках. Если бы в дни гражданской войны я был в Сибири, мне кажется, что в общем я солидаризировался бы с линией кооператоров и с их омской газетой «Заря». Бывший член Директории Зензинов называет этот орган правым, по смешному недоразумению именовавший себя социалистическим (в письме в «Общее Дело»). Но такая «правизна» мне представляется и подлинно государственной, и национальной в ответственные дни испытания зрелости русской демократической интеллигенции. Поэтому мне и кажется наиболее правильной позиция той части сибирской демократии, которая шла нога в ногу с А.В. Сазоновым и его друзьями — пытавшимися ещё в дни предпарламента в Петербурге создать фракцию «с.-р-ов- государственников»[530].

И вновь несомненным мне кажется одно — Сибирское правительство не было реакционно. Кто возьмёт на себя труд просмотреть «Собрание узаконений и распоряжений Вр. Сиб. пр.» или познакомиться хотя бы с обзором его деятельности, сделанным проф. Рязановским в сибирском «Прав. Вестнике» (уже колчаковского периода) в № 180–186[531], тот не усмотрит специфической реакционности, отмечаемой противниками Сибирского правительства из лагеря будущих «нинистов» (ни Ленин, ни Колчак). В эсерствующей иркутской «Сибири» [№ 52 от 4 сентября] я несколько неожиданно встретил такую характеристику Сибирского правительства в его целом: «Несомненно, Сибирское Временное правительство показало себя действительно твёрдой властью, и нельзя не пожелать, чтобы и впредь Правительство шло таким же твёрдым путём»… Статья эта появилась перед Уфимским Гос. Совещанием — в ней, вероятно, сказалась тактика момента. Во всяком случае, сентябрьские события в Омске, поскольку дело касалось конфликта Админсовета с Облдумой, не провели грани между двумя периодами деятельности Сибирского правительства. Недаром реалистически мыслящий с.-р. С.С. Маслов, посланец Архангельского правительства, лишь приветствовал в письме к Н.В. Чайковскому роспуск Областной Думы — этого «разнузданного совдепа».