37. Заключение

37. Заключение

Как заключение рапорта своей беседы с человеком «оттуда», полагаю полезным познакомить читателя в кратких словах с семейством моего собеседника и с своими общими впечатлениями о людях, живших на Казачьей Земле до конца мая месяца 1937 года. Это может быть к тому же достаточно интересным, пожалуй, и полезным эмигрантам.

Моя беседа с подсоветским человеком продолжалась не час и не день, а много дней. Я работал в его родном селе, так что обстоятельства этому благоприятствовали.

После нескольких встреч мой «необыкновенный» знакомый пригласил меня с супругой к себе в гости. Конечно, его приглашением мы воспользовались.

У меня так же, как, вероятно, у каждого эмигранта, на основании сведений, получаемых с Родины, о бесконечно тяжелой, полуголодной, а временами совершенно голодной жизни в СССР, создалось невольно убеждение в том, что люди там, в силу сложившихся обстоятельств, в своих отношениях к близким и знакомым переродились в скупых материалистов, т. е. что от нашей характерной черты — гостеприимства не осталось и следа.

Каково же было мое приятное в этом «разочарование» при первой же встрече с людьми «оттуда»!

Пришли мы с супругой к ним, не предупреждая, совершенно неожиданно, в будний день. Встретили нас очень приветливо, — так, как когда-то у нас в станицах встречали гостей. Жена хозяина-возвращенца месила как раз босыми ногами глину для непаленого кирпича. Сам хозяин оправлял повредившуюся от старости стену своей хатенки. Во дворе играли детишки, шумно лепеча по русски.

За минуту сидели мы уже в комнате. Бедная обстановка: две постели, три стула, стол, лавка, кой-какая посуда — это все их имущество. — Наше имущество, — заявил мне, чуть ли не с гордостью, подсоветский человек, — имущество, как видите, пока что очень скудное, но за то это уже наша неотъемлемая, законом охраняемая, собственность…

Пока я сидел, осматривался и разговаривал с хозяином, стол был заполнен угощениями.

Мне даже было как-то неловко, чувствовал, что, вероятно, дают на стол последнее. Фактически они находились в положении, мало лучшем, нежели мы, после великого исхода с Родины.

Есть у него в селе богатые братья, родители еще живы, но все они никак не могут понять, как это человек — жил там 22 года и вернулся домой без копейки денег, почти в чем мать родила, да еще кучу детей привез и жену иностранку. «Лентяй, босяк» — думают. Первый месяц помогали, а потом… живи, как хочешь. Хатенку он получил от матери — девяностолетней, еще бодрой старушки.

— Неужели люди там еще не разучились быть гостеприимными, — обращаюсь непроизвольно к бедняку-хозяину, будучи приятно удивлен нашим традиционным старым гостеприимством.

— Что вы! что вы! На эту хорошую, чисто — русскую черту, даже большевики не имели никакого влияния. Знаете, здесь люди, большинство, живут очень и очень богато, сытно, в жизненных благах утопают, здесь ужасное изобилие всего, но что касается их гостеприимства — далеко им до совсем бедных материально советских людей.

Там каждый считает своим долгом гостя погостить. Если даже сам абсолютно ничего не имеет и уже с голода пухнет, — подаст на стол кипяченую воду, за неимением сахара, соль…

Нет, нет… в этом отношении меня люди там иногда просто поражали.

Наконец, имею возможность ближе познакомиться и с хозяйкой, которая приглашает нас к столу.

Типичное доброе лицо хохлушки. Голубые глаза, черные брови, светлые волосы делают ее миловидной и симпатичной. Намечающиеся легкие линии преждевременных морщин у рта и глаз, — очевидные следы «счастливой» советской жизни.

— Как вам нравится у нас за границей? — задаю вопрос.

— Совсем мне здесь не нравится. Всего здесь в изобилии, все что хотите можете купить, и когда угодно, лишь бы были деньги. Нет здесь той беды, какую нам суждено было пережить и видеть… Но люди, люди здесь все чужие и совсем никудышные. Не с кем и слово промолвить. Это меня ужасно гнетет — не могу привыкнуть, тем более, чувствую неприязнь ко мне здешних людей, особенно женщин. Очень рада знакомству с вами — с нашими людьми. А то, знаете, я даже думала — вот умру здесь и не встречу своей родной живой души.

Я перевожу разговор о жизни в Советской России. Но сделал это я, пожалуй, несколько преждевременно, ибо как только я заговорил о Советской России — разговорчивость хозяйки исчезла. По-видимому в этот момент непроизвольно в ней проснулась, годами выработанная, привычка, так свойственная подсоветским людям, быть осторожной в своих словах. Стала почему то мало и коротко говорить, неохотно отвечала на задаваемые вопросы… Грустным и тихим голосом говорила о своем детстве. Родители ее были крестьяне-земледельцы с Украины. Жили зажиточно. Старую жизнь помнит смутно, ибо во время революции ей было всего лишь семь лет.

Когда было ей семь лет, умерли родители, брата старшего кто-то расстрелял, не понял я — кто, — не то красные, не то белые. С малых лет ей уже пришлось с младшей сестренкой жить и работать по чужим людям. Радости в детстве она не знала. Была «неизвестной жертвой» великой, жестокой и кровавой российской революции. По-видимому, под влиянием воспоминаний о собственной нелегкой жизни, во время рассказа из глаз потекли ручьем слезы…

Не могу не отметить и следующий интересный факт. Жена подсоветского человека, во время первого нашего посещения, в разговоре о жизни в СССР сообщала нам почти исключительно благоприятные для Советов сведения. По ее первоначальным рассказам жизнь там была уж не так тяжела. Так она сначала говорила безусловно по инерции, — под влиянием глубоко укоренившейся психологии еще «там», автоматически, из-за боязни попасть в ГПУ, все советское хвалить. Иначе не могу объяснить. Это мое мнение подтверждает и то, что ее несколько раз муж перебивал словами.

— Да, Шура, что ты за чушь порешь, — говори правду так, как оно там есть, не бойся — это тебе не Совдепия…

И действительно, при следующих встречах, когда мы ближе и больше познакомились, Александра Петровна говорила совершенно другое, аналогичное тому, что рассказывал ее муж. Бывало иногда, что рассказы мужа она дополняла, поправляла, о некоторых эпизодах, о которых муж, по всей видимости, забыл, она напоминала. Одним словом, своими устами потом она откровенно передавала сокровенные — под семью замками — действительные чувства и мысли советских работниц.

Положение женщин, по ее словам, невероятно тяжелое, мало того совершенно невыносимое. Женщины там работают абсолютно по всех отраслях, включительно до самых тяжелых даже для мужчины работ, наравне с мужчинами. «Раскрепощение» женщины подобно каторге. Мужчины имеют выходной день. Женщины фактически не имеют его, особенно замужние, те принуждены хуже, чем машины — беспрерывно, без отдыха работать: в выходной день каждая женщина нормально стирает, зашивает разорвавшуюся одежду, варит, если есть из чего на целую неделю, и делает другие необходимые домашние работы накопившиеся в течении рабочих дней.

— Нет ничего удивительного, — говорит Александра Петровна, что женщины и СССР, как всеобщее явление, питают смертельную ненависть к советской власти. Это явление в советской жизни имеет большее значение. Не говорю о простых гражданах в СССР, почти в каждой чисто-коммунистической семье существует «семейная» оппозиция в лице жены. Редко бывает так, что жена коммуниста политически думает в унисон своему мужу. Как нормальное явление — всегда жена находится в резкой оппозиции политическим идеям мужа. Никакие доводы мужа не помогают. Эта консервативность женского населения СССР психологически бескомпромиссно отсудила коммунистическое правительство на умирание. Против этого не поможет ни что…

В общем, малограмотная подсоветская женщина, оказалась здраво рассуждающей женщиной. Нелегкая жизнь, повседневная борьба из-за куска насущного хлеба, подковали ее политически в противо-коммунистическом духе — основательно.

* * *

Во время нашей беседы у стола, вдруг с шумом открываются двери и в комнату стрелой влетает, весь раскрасневшийся, мальчик лет шести.

Ребенок, увидев в комнате большое общество, остановился у дверей.

— Это мой младший сынишка, Коля, — обращается хозяин к нам.

— Коля, чего стоишь столбом, иди поздоровайся с дядей и тетей, — приказывает отец оробевшему сыну.

Мальчик продолжает в нерешительности стоять у дверей.

— Так что ж ты, Коля, — оробел? Иди ближе, познакомимся, — подбадриваю его.

Услышав русскую речь, ребенок решительно и смело двинулся вперед.

— Здравствуйте, дядя! — говорит, подойдя ко мне, и подает руку.

— Здравствуйте тетя! — Обращается к жене, и так же смело протягивает свою слабую детскую рученку.

— А-а-а в-вы русские? — Заикаясь, обращается Коля ко мне с женой.

— Нет, мы заграничные, — шутя отвечаю.

— А-а-а я ду-ду-мал, что вы русские, — делает заключение Коля.

— Почему ты так думал?

— В-вы а-аварите по-русски, — быстро отвечает с разочарованием мальчик.

— А что ж ты думаешь, что только русские могут говорить по-русски?

— Да! — с полной уверенностью в голосе, бойко отвечает Коля.

— Ну, а что, Коля, — как тебе у нас здесь, нравится? — начинаю выпытывать ребенка.

— Да очень мне нравится здесь.

— А где, Коля, тебе больше нравится — здесь или в Азове?

— Здесь мне, дядя, больше нравится, — не задумываясь говорит Коля.

— А почему?

— А-а-а мне, дядя, здесь нравится б-больше п-по-тому, что здесь есть яблочки, груши, сливки — здесь, дядя, все есть, ма-арафеты здесь есть, — много здесь их.

— В Азове разве этого нет? спрашиваю.

— Там, дядя, ничего этого нет.

— Где же все это делось?

— А-а-а, дядя, там все деревья пацаны поразло-о-мали.

— Зачем же это они поразломали?

— Дядя, они поразло-омали, а-а-а п-по-том попа-а лили.

— Разве в Азове не было чем топить, что пацаны поразломали и попалили деревья?

— Со-о-всем не было чем топить.

— Кто такие были эти пацаны?

— Это, дядя, были б-ольшие пацаны.

— А что, разве есть там и другие какие пацаны?

— Я там был, дядя, ма-аленький пацан, Петька наш был бо-ольшой п-пацан, а папа — тот был со-о-всем здо-о-ровый, а-а-а ба-альшой пацан.

— А почему, Коля, «марафетов» (конфеты) в Азове нет?

— А-а-а, дядя, их ма-ало нам посылают, и ма-а-зинов там нет.

— Почему же в Азов так мало посылают?

— Там и в Ро-остов мало посылают, везде ма-ало посылают.

— Почему мало посылаю!?

— А-а-а, дядя, я не знаю почему мало посылают. А-а-а, я думаю, что их далеко делают, а по-о-тому мало посылают.

Забавно и интересно было беседовать с подсоветским ребенком. На задаваемые вопросы отвечал удивительно толково и разумно, все-равно, как взрослый. У меня было впечатление, что я вел разговор не с ребенком, но с взрослым человеком.

Как потом мне его отец подтвердил, Коля правильно ответил, что там нет деревьев. Пытались садить деревья на аллеях, вдоль дорог, засаживать целые сады, но неизменно все это было неизвестными уничтожаемо. Между селами проложили, так называемые, шоссейные дороги, без щебня, тем способом, что специальными плугами выбрали на обыкновенной фунтовой дороге профиль дороги так, чтобы вода могла стекать на стороны, с каждой стороны прорыли каналы, и вдоль их посадили деревья. Но в результате из этого ничего не вышло.

По всей вероятности колхозники деревья повытягивали с корнями и спалили. Самые обыкновенные фрукты в СССР являются большим лакомством и ввиду высоких цен, доступны лишь господствующему слою населения — коммунистам.

Доставляются фрукты с Кавказа, в частности с родины Сталина — Грузии, где, по словам подсоветского информатора, до сих пор население живет на старых началах частной собственности.

Там, говорит он, и в настоящее время существуют частновладельцы, которые имеют по полторы сотни овец, по десять и больше коров, собственные виноградники, сады и т. д. Этой привилегией пользуется исключительно одна Грузия — родина «красного царя» под псевдонимом Сталина. Ясно, там всего вдоволь.

Различные коммунистические должностные лица, как-то — члены железнодорожного ГПУ, железнодорожные кондуктора, контролеры и вообще коммунисты, которые часто ездят по службе в Грузию, этим положением пользуются, скупают или крадут здесь солдатские шинели, по блату в Грузии сплавляют, там накупают за это различных фруктов и доставляют к нам, скажем, в Азов. Одним словом, «товарообмен» идет, а блат цветет — коммунист на вырученные деньги может пьянствовать и содержать нескольких любовниц.

Это дело особенно хорошо процветает у коммунистов-евреев, от природы прекрасных барышников и торговцев.

* * *

Хрупкенький, с тоненькими ногами и руками, худеньким, бледным хорошеньким личиком и красивыми умными голубыми глазами, тощий, как глистик, Коля, видимо, очень много недоедал в бытность в Азове, да и явная его нервность — свидетельствовали о том, что родителям его, а следовательно и ему, нелегко жилось в СССР.

Его внешний худой вид очень неблагоприятно выделял его среди местных деревенских выкормленных детей. Долго Коле придется в этом отношении догонять своих новых, заграничных товарищей. По своему же, на его лета, совсем уже не детскому развитию, он стоял много выше, пожалуй, всех детей в родной деревне его отца.

Своими, порой совсем не детскими рассуждениями, умозаключениями и любопытством Коля меня иногда бесконечно поражал и удивлял.

После Коля у нас был каждодневным гостем. Проводил больше времени у нас, нежели дома.

При обеде, ужине всегда был моим компаньоном и интересным собеседником.

Однажды спрашиваю его:

— Коля, хотел бы ты поехать и посмотреть еще Азов?

— Да-а, дядя.

— А почему тебе так хочется поехать в Азов, ведь там нет «марафетов»?

Тут мой Коля улыбнулся, посмотрел виновато на меня и вдруг серьезно гонорит:

— А-а-а знаете, дядя, у меня там оста-алась дев-че-енка На-аташа, я-а-а я ее очень лю-ублю, я-а бы ей повез много ма-арафетов.

Услышав подобное признание шестилетнего карапуза я искренно, от души, расхохотался.

— А-а-а, дядя, чего смеетесь? на-аш Петька тоже имеет в А-азове девченку — Валю, о-он ее лю-убит. Та-ам ка-аждый пацан имеет девченку, — обиженно выпаливает из себя представитель молодого поколения чисто советской формации. — Я-а-а ничего, дядя, а-а-а Петька на-аш и целовался с Ва-алей, — продолжал Коля, — а-а-а я нет. По-отом мне Петька а-аварил, что он с сво-оей девченкой игра-ался в па-апу и ма-аму, а-а-а я нет.

— Как же это Петька игрался в папу-маму? спрашиваю я совершенно пораженный «всесторонним», подлинно советским, развитием шестилетнего ребенка.

— А-а-а я, дядя, не знаю. Петька мне не а-аварил и-и я не умею.

Помню, однажды из Праги я получил различные газеты, в том числе и советские. Сижу у стола и бегло просматриваю их. Коля возле рассматривает какие-то картинки. Вдруг схватывает советскую газету и указывая пальцем на традиционно-неотъемлемую принадлежность каждой советской газеты, фотографию Сталина, говорит:

— А-а-а это, дядя, наш мудрый и до-орогой Сталин.

— Почему ты думаешь, что это Сталин? — Спрашиваю.

— Он, дядя, носит а-арошие сапоги и новую фу-у-ражку, — объясняет всезнающий Коля.

— Знаешь ты и Ленина?

— О-о, а-а-а как же! О-он носит, дядя, бо-ородку вот так — ко-озликом, — отвечает бойко Коля, правой рукой показывая ниже собственного подбородка козлиную бороду Ленина.

— Разве там нет сапог? — снова задаю Коле вопрос.

— Не-ет. Там только Сталин носит а-арошие са-а-поги. А такие ка-ак здесь у нашего жида — носят коммунисты…

— А в чем ты ходил — в сапогах?

— Я, дядя, бегал там босой, без сапог, а-а-а теперь у меня арошие штиблеты, — резюмирует Коля.

* * *

Коля, на его лета, был мальчик чрезвычайно любознательный и пытливый. О всем интересовался, все хотел знать. Слова «почему, зачем» — чаще всего вылетали. из его крохотных уст.

Своей, не детской, любознательностью однажды поставил жену в очень затруднительное положение:

— Тетя, а тетя, — обращается Коля как то к жене, — скажите, почему у вас цыцы есть, и у мамы цьщы есть, а у бабушки нет и у меня нет. Почему это?

Этот необыкновенный вопрос так неожиданно и искренно Коля задал, что жена в тот момент даже не нашлась, что ребенку на это ответить.

Нельзя не отметить следующую характерную черту ребенка чисто-советского воспитания, воспитания в дет-колониях: Коля был безусловно очень развитым и бойким ребенком, о всем рассуждал как будто юноша, на вот при всем этом он не имел абсолютно никакого понятия об уважении, почтительности и вежливости к старшим, тем паче боязни к ним.

В этом отношении с местными детьми рабочих его никак нельзя было сравнить.

Безусловно ребенка в советской детколонии воспитывали своеобразно. Во всяком случае, чувство уважения к старшим в нем ни на копейку не было привито. Наоборот, на основании его поведения можно предполагать, что там детей воспитывают в неуважении к старшим.

Со старшим, 14-летним сыном подсоветских возвращенцев Петей, мне удалось говорить лишь один раз и не долго. Он жил у родственников и дома обыкновенно никогда не был.

Петя оказался мальчиком более сдержанным и воспитанным, нежели его брат Коля. Развит был тоже не по летам. Учился он 6 лет в семилетке. Школу он не окончил потому что надо было ходить очень далеко в школу, а в то время счет. чясго исчезали дети.

Дабы Петя не стал жертвой советских «колбасных» дел мастеров, родители решили его в последний класс не посылать. Знания Пети, почерпнутые в школе, были очень поверхностные, как говорится, учили их: «понемножку, чему нибудь и как нибудь…» Но «троцкизмом и псами ему подобными» его там пичкали основательно, но и этому учили как-то «вверх ногами», вроде того, что «Троцкий — это царь возле Гитлера»…

Содержание его рассказов мало что добавило к тому, что говорили его родители. О старой жизни он, конечно, и понятия не имел.

Его страшно поразило обилие и дешевизна всего на родине отца; он себе не представлял, что так могут люди хорошо и спокойно жить.

Одет он был во все «заграничное» и даже был при галстуке и шляпе. Это ему, видимо, доставляло удовольствие. «Заграничный» его костюм, конечно, был сукна — не первого качества, скорей самого последнего, но тем не менее, когда я его спросил ходил ли он так одетым и в Азове, Петя искренно рассмеялся и ответил:

— Что вы, дядя, да меня бы там за буржуя сочли!

В этой «культуре» он себя все-таки чувствовал, судя по всему, неуклюже, точно так, как когда-то мы все, когда военные шинели и рубашки сменили на негигиеничную и неудобную европейскую одежду.

* * *

Глава подсоветского семейства, назовем его Иваном Андреевичем, приехав на родину без ничего, мало того, вообще без копейки денег, должен был немедленно приискивать себе работу. По его специальности не так легко ее было найти.

Лично предложил ему, пока не найдет что либо более для него подходящее, работать у меня чернорабочим на работах, которыми руковожу. Определил я его к рабочей группе, которая работала в одной из соседних деревень. Туда он должен был явиться с моим письменным приказанием старшему группы о его принятии на работу.

На другой день рано утречком мой Иван Андреевич вдруг является ко мне.

— Что случилось? Почему вы не отправились на работу, — спрашиваю, удивленный не мало его неожиданным появлением.

— Да, видите ли, Даниил Никитович, вы мне вчера сказали, куда должен я явиться, а вот относительно рабочей нормы ничего мне не говорили, а я забыл спросить; скажите пожалуйста, какую я должен за рабочий день выработать норму? — совершенно серьезно задает мне вопрос.

От этого вопроса я рассмеялся от души. На самом деле — практически работаю вот уже полных одиннадцать лет, работал во всех концах Республики, за это время прошли через мои руки сотни и тысячи рабочих различной народности, работали под моим руководством рабочие различного характера, способностей и политических убеждений и, тем не менее, моим ушам не пришлось услышать подобного вопроса. Нет надобности. Каждый работает по его силам. Вот, думаю себе, до чего это идиотско-советское «изобретение» для нечеловеческой эксплуатации людей въелось людям в кровь, что и здесь не могут забыть это.

Через несколько дней я заехал специально посмотреть на работу советского рабочего. Все нашел в порядке: работы сделал он достаточно и хорошо, при том без всяких норм. Вообще Иван Андреевич оказался хорошим и добросовестным рабочим. И когда я его похвалил, совсем был от радости на десятом небе.

После, во время бесед, Иван Андреевич не раз выражал свое удивление над тем способом ведения работ — без норм, каковой здесь практикуется, над моим доверчивым отношением к рабочим и над большими результатами работы.

— А что, разве рабочие не работают в моем отсутствии? — Спрашиваю.

— Вот в том то и дело, что они очень добросовестно работают и в нашем отсутствии, о всем заботятся как о своем; на работу приходят раньше, нежели полагается; во время работы используют каждую почти минуту — это явление в СССР прости невозможное, там чуть ли не у каждого человека стоит цербер да еще над шеей каждого рабочего висит Домоклов меч, в виде нормы. Знаете, Даниил Никитович, я вот здесь не так долго, но чувствую, что моя голова после советского кавардака, балагана и беспрерывных изворачиваний очень отдохнула, о нервах и не говорю.

Вообще жизнь моя в СССР теперь кажется каким-то невообразимо страшным сном, жизнь человеческая там не ценится ни в копейку.

Вот однажды здесь я наблюдал такую картину. Было это на станции Паркань. Смотрю, идет через вокзал престарая старушка, бедно одетая, за руку ведет четыре ребенка один меньше другого. Их останавливает жандарм и что-то видимо спрашивает. В этот момент подошел поезд. Жандарм, к моему удивлению, берет ребят за руки и направляется с ними к вагону поезда, помогает старушке взобраться по ступенькам — в вагон, а потом подает ей ее ребят. Как мне было приятно наблюдать эту картину!

Там — в СССР! Да там если бы эту старушку с детьми поезд задавил, и утопали бы они в крови, не только бы советский жандарм на них не обратил внимания, но вообще им бы никто не помог и движение бы продолжалось, как ни в чем не бывало, как будто это лежали бы не люди, а звери.

* * *

На строительных работах электрических линий мне много приходится производить измерения. На эти работы я, обыкновенно, всегда брал с собой Ивана Андреевича. Для него при измерениях была легка работа, я же имел возможность, в минуты отдыха, расспрашивать о жизни в СССР.

Однажды, перед тем как приняться за работу, мы закатили свои велосипеды во двор одного мясника. Вышел хозяин, он же мясник, и начал расспрашивать нас, что мы тут будем мерять, для чего и т. д., одним словом, завязалась легкая беседа и мы несколько во дворе задержались.

В это время на пороге дома появилась девица — барышня этак лет шестнадцати, по всей вероятности дочь мясника. На свои лета была чрезвычайно толстая и производила впечатление пивного боченка.

Советский мой помощник стал как-то пристально посматривать на интересную, но очень полную девицу. Конечно, я этому не придал никакого значения, думая про себя, что человеку, «после типичных тощих советских людей, эта хорошо выкормленная молодая особа показалась весьма занимательной, интересной, тем более, что быть может человек вообще еще не видел так полных людей, а тем паче девиц.

— Ну, знаете, Иван Андреевич, не предполагал я, что вы такой бабник, — ишь как посматривали на смазливую рожицу, — что нравится? — пытаюсь подтрунить над советским человеком, выходя из ворот.

— Знаете, Даниил Никитович — заговорил вдруг полушепотом подсоветский человек, — даю вам честное слово, если вру — пусть вот тут на месте гром меня убьет — уверяю вас, что вот эту хорошенькую, но чрезмерно жирную девицу, ей-Богу, у нас в СССР наверняка бы съели!

Январь-февраль 1938.

Словакия, Нитра.