Чем дальше в лес…

Чем дальше в лес…

Открытый разговор на высшем политическом уровне с вождями ГДР, который я и мои коллеги в посольстве считали необходимым, так и не состоялся. С обеих сторон накапливалось взаимное непонимание, раздражение и недоверие. Отношения между руководством СССР и ГДР за фасадом звонких и пустых фраз о нерушимой дружбе и социалистической солидарности становились все более напряженными. После «телемоста» между Москвой и Бонном 24 марта 1988 года с участием депутатов Верховного Совета СССР и бундестага мы сообщали в МИД: «Из отдела международных связей ЦК СЕПТ нас предупредили, что в партийном и государственном руководстве ГДР очень болезненно восприняли некоторые высказывания, прозвучавшие с советской стороны в ходе телемоста, передававшегося западногерманским телевидением. Политически безграмотные оценки перспектив «воссоединения Германии», [существования] берлинской «стены» и т.д. дают возможность тем людям в руководстве и около него, которые по тем или иным причинам заинтересованы в углублении трудностей между нашими партиями, вновь поднять визг насчет того, что СССР ведет дело «к изменению нынешнего положения в германских делах». В эмоционально перегретой атмосфере, которую эти люди постоянно поддерживают, используя хорошо продуманные инсинуации из Бонна и неловкие фразы из советской печати, рациональные доводы и логические объяснения остаются, как правило, без воздействия. В доверительном порядке нам сообщают, что даже самые безобидные высказывания советских представителей (как, например, недавнее заявление В.М. Фалина о том, что возможности, заключенные в Четырехстороннем соглашении [по Берлину] еще далеко не исчерпаны) воспринимаются «на самом верху» совершенно предвзято: «Ага, значит, планы использования Западного Берлина как разменной монеты в торге с Западом все-таки имеются!» Тем более тяжелым будет впечатление [у Хонеккера] от отдельных мест в телемосте».

То, что телемост произвел в ГДР «самое гнетущее впечатление», подтвердил Эгон Кренц, который на следующий день сказал мне в краткой беседе на приеме у греческого посла: «Позиция советских участников была настолько оборонительной, настолько бесцветной и слабо аргументированной, что оправдан вопрос: кому нужны такие мосты? Тот факт, что провокационные вылазки западных немцев насчет «воссоединения Германии», «стены», «освобождения земляков в ГДР» остались без ответа, не может не волновать немецких товарищей».

Начальник управления информации МИД ГДР Вольфганг Майер обратил мое внимание на то, что журналист, ведший телемост с советской стороны, обращался одновременно «к зрителям и друзьям в ФРГ и ГДР», и это, разумеется, было подхвачено западногерманским ведущим. «Неужели в среде московских журналистов начисто атрофировался классовый подход к реальностям международной политики? – спрашивал Майер. – Неужели мало вреда, нанесенного телемостом Ленинград-Майнц в прошлом году?[56] Для СССР подобные инциденты остаются в целом без заметных последствий, но для ГДР можно опасаться самых тяжелых результатов. Пора, чтобы в Москве поняли, наконец, взрывоопасность легкомыслия в отношении подобных тем. Самые искренние сторонники вашей перестройки, а их в ГДР немало, приходят в полное отчаяние. Пора принимать меры». Но в Москве упорно не желали слышать призывов к сдержанности по проблемам, представлявшим фундаментальный интерес для ГДР. По сообщению В.И. Кочемасова 21 июля 1989 года, Кренц попросил его после очередного телемоста СССР-ФРГ, состоявшегося накануне, «вновь ясно высказать нашу позицию по «германскому вопросу»». Официальные советские заверения в солидарности с ГДР стремительно теряли достоверность.

В начале августа 1988 года (посол был в отпуске) я решился направить в МИД еще один сигнал предостережения. Текст был таков: «Ряд неточных высказываний по германским делам продолжается. В ГДР привлекла большое внимание статья «Немцы и мы» Л. Почивалова (здесь она не опубликована, но стараниями западногерманской пропаганды достаточно широко известна). Ее главный тезис: немцы – один народ. Можно понять желание наших публицистов (а также историков, даже некоторых политиков) порассуждать о германских делах – роль и ГДР, и ФРГ в нашей европейской политике исключительно велика. Но непонятно, почему и зачем главной темой этих рассуждений делается основа существования нашего важнейшего союзника, играющего роль краеугольного камня соцсистемы в Европе? Мы же находим в себе силы и разум не вмешиваться в споры венгров и румын по правам нацменьшинств, в расхождения между ГДР и ПНР по разграничению территориальных вод. Какую же цель мы преследуем, ставя под вопрос нашу лояльность по отношению к ГДР, ведущей очень сложную борьбу за выживание перед лицом во много раз превосходящей ее по всем параметрам ФРГ? Нет сомнений, что возникновение обоих немецких государств произошло в ходе холодной войны, что основой их раздельного существования была забота об обеспечении мира. Сейчас они оба находятся в процессе превращения в «нормальные государства», занимающие свое неоспоримое место в Европе и в мире в условиях, когда мирное сосуществование постепенно становится все более обеспеченным фактом. ФРГ проходит этот процесс, не отказываясь окончательно от конечной задачи («сверхзадачи») поглощения ГДР. ГДР же решает задачу отстоять свою «отдельность» и на будущее, что в значительной степени осложняется не только всепроникающим характером западногерманской пропаганды, но и широким распространением «общегерманских настроений» в массах населения республики. Наше философствование на тему о «едином германском народе» является по существу ударом в спину друзьям. Разъяснения о том, что подобного рода высказывания являются выражением «личного мнения» авторов, идущего вразрез с нашей официальной политикой, все больше теряют убедительность. В условиях сохраняющегося «синдрома 1952 года» (нотой от 10 марта 1952 года мы [без консультаций с ГДР] дали согласие на воссоединение Германии на основе свободных выборов при условии ее нейтрализации) такие высказывания неизбежно воспринимаются как подготовка общественности к каким-то поворотам в нашей политике в сторону уступок притязаниям ФРГ за счет интересов ГДР. Необходимо, чтобы наши публицисты, вообще все, кто берется рассуждать о германских делах, поняли раз и навсегда, что интересам СССР соответствует закрепление независимого существования ГДР и ее самая тесная привязка к нам, к соцсодружеству. Если Бонн, не стесняясь, провозглашает тезис: «Мир в Европе остается ненадежным в условиях раскола Германии», то нам надо не искать путей к выдаче с головой ГДР, а постоянно отстаивать [контр] тезис: «Главным условием надежного мира в Европе является самостоятельное существование ГДР»».

И вновь ни ответа ни привета из Москвы. Вернувшийся из отпуска посол привез уже знакомое главное руководящее указание окружения Горбачева: «Не драматизировать!» И в дальнейшем в поведении наших средств массовой информации ничего не менялось. Хотя бы завязалась открытая дискуссия на тему «Нужна нам или не нужна нам ГДР?», а то ведь господствовало либо молчание на германскую тему, либо провозглашение неизбежности включения ГДР в ФРГ! Даже самые стойкие сторонники союза ГДР с СССР стали терять веру в будущее. 12 августа 1988 года в Берлине в беседе с заведующим отделом печати МИД СССР Г.И. Герасимовым Герберт Кроликовский напрямую обратился к нему с просьбой выяснить у советских верхов, по-прежнему ли СССР заинтересован в существовании ГДР. Он сказал: «Мы просим лишь об одном – сказать нам ясно, каковы ваши намерения в отношении нас. Сегодня есть социалистическая Германия. Вопрос в том, надо ли ее сохранять, как, например, Австрию, или ждать момента, когда можно будет отделаться от ГДР? Это наше государство, мы его выстроили и любим. Наш западный партнер – не самый глупый и не самый слабый. Не надо облегчать ему достижение цели, которая состоит не в усилении ГДР. Однако если вы нам скажете, что мы вам больше не нужны, что вы можете обеспечить мир в Европе и без нас, мы постараемся найти выход из новой ситуации. Мы возродим прежнюю концепцию конфедерации в Германии, начнем переговоры с Бонном по этому вопросу и будем добиваться максимально выгодных условий для людей, живущих здесь. Скажите нам открыто, в чем еостоит ваша цель, и мы будем действовать в соответствии с этим. Мы не драматизируем, не собираемся поднимать вселенский плач. Но надо принимать меры, думать о следующем и дальнейших этапах». Герасимов, один из наиболее талантливых и мудрых советских дипломатов того периода, понял значение обращения Кроликовского и сразу из Берлина направил в Москву информацию об этой беседе.

Демарш Кроликовского также был проигнорирован. Постепенно и у нас складывалось впечатление, что вопреки всем геостратегическим резонам Москва действительно «ждет момента, когда можно будет избавиться от ГДР». Без прояснения позиции руководства СССР сторонники реформ в ГДР не решались переходить от слов к делу. К тому же они опасались, что раскол на вершине властной пирамиды немедленно будет использован силами, стремящимися к ликвидации республики. (К сожалению, подобные опасения полностью оправдались после отставки Хонеккера 18 октября 1989 года.) В то же время правящая группа вокруг генерального секретаря ЦК СЕПГ не останавливалась перед попытками ослабить позиции сторонников реформ.

В ноябре 1987 года сгустились тучи над 1-м секретарем Дрезденского окружного комитета СЕПГ Хансом Модровым, являвшимся одним из наиболее влиятельных представителей реформаторского крыла партии. Посол получил соответствующий сигнал из аппарата ЦК СЕПГ, и мы решили хотя бы силами посольства продемонстрировать поддержку Модрову. 17 ноября в Дрездене начинались Дни Ленинграда, на которые прибыл секретарь Ленинградского обкома по промышленности Д.Н. Филиппов. Несмотря на сравнительно невысокий уровень советской делегации я бросил все дела и помчался в Дрезден, где целый день присутствовал на торжественных мероприятиях, всячески подчеркивая советскую солидарность с Модровым. Жест достиг своей цели. Модрова не сняли с должности и оставили в покое. Нам удалось сохранить его для критически важного «послехонеккеровского» периода ГДР.

Бездействие «внутренней оппозиции» вело к тому, что ситуация постепенно выходила из-под контроля. Отказываясь от каких бы то ни было реформ, хотя они назрели во всех областях жизни ГДР, хонеккеровское руководство шло на открытый конфликт с населением республики. Ради того, чтобы у людей не оставалось никаких иллюзий в отношении решимости СЕПГ ничего не менять в ГДР, Хонеккер и его соратники не останавливались перед эскалацией недружественных жестов в отношении СССР. Был свернут лозунг «Учиться у Советского Союза значит учиться побеждать», с первых дней существования республики сопровождавший ее «политпросвет». Продолжался запрет на распространение в ГДР ряда советских изданий. Слов нет, перестроечная печать выносила на поверхность много тины и даже нечистот. Например, конкретным поводом к запрещению «Спутника» послужили включенные в него статьи, ставившие знак равенства между Гитлером и Сталиным, с чем абсолютное большинство советских людей согласиться не могли. Однако запреты – не метод в отношениях между союзниками, связанных к тому же идеологическими узами. Кроме того, было ясно, что указанные статьи были, по существу, предлогом, чтобы помешать продвижению идей перестройки, которой были посвящены основные материалы дайджеста.

«Контрмерами» оказались затронуты и сотрудники посольства. 13 февраля 1989 года меня пригласил к себе заведующий отделом агитации ЦК СЕПГ Хайнц Геггель (событие само по себе необычное, поскольку контактами с руководящим звеном СЕПГ занимался лично В.И. Кочемасов) и, по существу, потребовал отзыва из ГДР советника посольства, который в беседе с каким-то функционером Национал-демократической партии якобы критиковал политику СЕПГ. Доклад об этой беседе, сообщил Геггель, лежит на столе у Хонеккера, поскольку недопустимо обсуждать политику СЕПГ с другими существующими в ГДР партиями. В ходе спешно проведенного внутреннего расследования выяснилось, что с представителем НДПГ разговаривал не советник, а 2-й секретарь посольства с похожей фамилией, который не столько критиковал СЕПГ, сколько защищал советскую перестройку. Посол все равно устроил ему разнос и предложил впредь осторожнее выбирать собеседников[57], а я не смог отказать себе в удовольствии вновь посетить Геггеля (в сопровождении советника посольства, о котором шла речь) и изложить ему действительное положение дел. Инцидент был улажен, но остался очень неприятный осадок. Похоже было, что руководители СЕПГ не остановятся перед открытым ухудшением отношений с нами. Конечно, внутренняя ситуация в республике действительно обострялась, но не Советский Союз нес ответственность за это. В такой атмосфере рассуждения о «товарищеских отношениях» становились фарсом. За десять лет моей работы в Бонне я ни разу не сталкивался с подобными ситуациями.

Мина замедленного действия

Судьба ГДР (и не только судьба ГДР) зависела от того, насколько быстро на смену людям, заведшим республику в тупик, смогут прийти новые руководители, более чуткие к духу времени и понимающие, как можно поправить дело. Но это была внутренняя проблема ГДР – здесь я был целиком согласен с М.С. Горбачевым, хотя и считал ошибочным и вредным для будущности наших взаимоотношений скрывать мнение по поводу разногласий в СЕПГ. Я был убежден в том, что существование ГДР – сильной, стабильной и уверенной в своем будущем ГДР – является необходимым условием процветания и даже сохранения союза государств под руководством СССР и в конечном счете самого СССР. В приветственном слове на приеме по случаю конференции окружной организации Общества германо-советской дружбы в Лейпциге в апреле 1988 года (это был один из редких случаев, когда мне удавалось вырваться из Берлина, чтобы почувствовать пульс страны) 2-й секретарь окружкома СЕПТ Йохен Поммерт повторил распространенную в недалеком прошлом в ГДР формулу: «Невозможно представить себе ГДР без Советского Союза». В ответ я отметил: «Так же невозможно представить себе Советский Союз без ГДР». Это было сказано не для красного словца. Геостратегическое значение дружественного нашей стране восточногерманского государства для сохранения позиций в Европе и международного статуса СССР было настолько ясно, что не видеть этого требовало больших усилий. К сожалению, многие в советском руководстве оказались пораженными политической слепотой – и не только по отношению к ГДР.

На всех этажах здания сотрудничества между СССР и ГДР расползалась некогда плотная ткань контактов и взаимопонимания. Представители Общества германо-советской дружбы нам по секрету рассказали, что низовым организациям ОГСД запрещается приглашать с докладами об СССР владеющих немецким языком офицеров Группы советских войск в Германии. Эта многолетняя практика была отменена из-за опасений распространения «перестроечной заразы». К командованию ГСВГ постоянно поступали претензии по поводу содержания передач радиостанции «Волга», вещавшей на русском языке для советских солдат. Причина была все та же – пропаганда идей перестройки и гласности, привлекавшая внимание и граждан ГДР. В юбилейной брошюре авторов из СЕПГ «Социализм национальных цветов ГДР»[58], вышедшей в СССР в переводе на русский язык к 40-летию республики, оправдывалась линия на размежевание с КПСС: «Это [официальная поддержка ГДР решений о перестройке] не означает, что можно соглашаться со всем, что говорится в дискуссиях или печатается в прессе [СССР]. Естественно, можно не соглашаться, если советские художники выступают в Западном Берлине и заявляют о своей надежде, что единство немецкой нации якобы скоро будет восстановлено, или если один историк выступает в Бонне и заявляет, что [Берлинская] стена является якобы реликтом холодной войны и должна вскоре исчезнуть, или если в «Спутнике» принижается и ставится под вопрос вина Гитлера и фашизма»[59].

Нарастающие трения между хонеккеровской командой и руководством СССР не могли остаться без влияния на советских представителей на самых разных уровнях. Я мог это видеть на примере сотрудников посольства в Берлине, на нервы которым чем дальше, тем сильнее действовали неловкие, на грани фола, акции руководства СЕПГ, символизирующие стремление «отгородиться» от советского влияния. Между тем советские дипломаты-германисты были, так сказать, генетически предрасположены к тому, чтобы при любых обстоятельствах способствовать улучшению атмосферы в отношениях с германскими государствами. Надо было многому случиться, прежде чем они стали требовать «ответных действий». Запрет на распространение «Спутника» был одним из наиболее сильных раздражителей.

В докладе 1-го секретаря посольства (экономический отдел) О.В. Юрыгина на совещании ведущих специалистов посольства (оно называлось по традиции «референтским»)» 21 апреля 1989 года (тема: «Перспективы развития внутриполитической обстановки в ГДР») отмечалось, в частности:

«В том, что касается отношения к перестройке, друзья кое в чем правы: они начали [реформы] раньше, многого добились, а наша перестройка не дала убедительных результатов. Но главное в другом – в оппозиции друзей гласности, политической реформе. Они наносят основной удар по децентрализации, по введению рынка. Их поддерживает руководство ЧССР, которое также делает ставку на передовые технологии. Обе страны не приемлют критику Сталина. Почему мы молчим в ответ на нападки? Запрет «Спутника», черный список советских авторов в ЦК СЕПГ создают новую ситуацию. Нам нужно реагировать». Завершил Юрыгин следующим выводом: «Стабильность ГДР неустойчива, это стабильность на фоне нестабильности. ГДР нужно поддерживать, но нужно и писать о проблемах с ней. Оценивать перспективы развития следует в более широких рамках „германского вопроса“».

В своем заключительном слове на совещании посол оспорил некоторые тезисы докладчика. В частности, Кочемасов сказал: «СЕПГ – сильная партия с квалифицированными кадрами, хорошо организованная, дисциплинированная. У нее мощный административный аппарат, гарантирующий стабильность республики. Эволюция идет, ее темпы могут определяться только друзьями ([внесены] предложения ГДР о культурном сотрудничестве [с СССР] до 2000 года). Многое зависит от того, как пойдут дела у нас. Наша основная задача – сохранить отношения с ГДР, так как они имеют стратегическое значение. Связи ГДР с ФРГ и немецкий менталитет [порождают общегерманские настроения]. Но что остается делать ГДР, если нужное ей не можем дать ни мы, ни другие соцстраны? Возражать потому только, что они и те, и другие немцы?! В целом – это цена за экономическое процветание ГДР. По вопросам германского урегулирования нужно думать, не застывать на позициях 40-летней давности. Не по принципам, но подвижки возможны».

Дальнейшее похолодание в отношениях между СССР и ГДР задокументировал ход «референтского совещания» 25 мая 1989 года, посвященного теме «Содержание лозунга «Социализм в цветах ГДР»». В докладе 1-го секретаря посольства П.В. Меньшикова (внутриполитический отдел) содержались следующие тезисы: «Смыслом указанного лозунга является прежде всего размежевание с определенной моделью социализма, конкретно – той моделью, которая строится в СССР. Уже в конце 1988 года руководство СЕПГ приняло решение закрепить общество ГДР на «старых, проверенных историей» позициях. В речи по случаю 70-летия КПГ Хонеккер объявил, что «правильный» социализм – это только социализм ГДР. Существо ее «национальной модели» формулируется по принципу противопоставления модели, принятой в СССР и других соцстранах, прежде всего с помощью утверждения о несовместимости рынка и социализма. Вводимые в ГДР ограничения демократии могут поставить под вопрос стабильность республики. У СЕПГ болезненное неприятие критики в свой адрес». Вывод докладчика: «Нам целесообразно сосредоточить усилия на сотрудничестве в экономической и идеологической областях. Возможна конфронтация в области культуры».

Еще более резким был тон выступлений в дискуссии. Подводя ее итоги, я (посол был в это время в Москве) был вынужден обратиться с призывом не забывать о том, что ГДР – наш ближайший друг и союзник: «Было много несправедливой критики в адрес ГДР, черной краски. Наоборот, хорошо, что друзья не торопятся [подражать нашей перестройке]. Иногда о ГДР говорили как о «вражеской» стране, но ведь это же не так! Вопрос в том, может ли ГДР вообще себе позволить повторять наши эксперименты (например, по алкоголю)? Замечания о парадности пропаганды и официальной науки правильны. Но сдержанности в идеологическом сотрудничестве как будто нет. Надо искать: где те точки, где мы можем сотрудничать? Мы не можем позволить себе «расплеваться» с друзьями. Друзья [кое в чем] пересматривают свои позиции, движение происходит. Это вопрос темпов. Есть общий поток развития соцстран. ГДР стоит пока в стороне».

О том, что кое-какие сдвиги «на самом верху» действительно происходили, свидетельствует эпизод, связанный с именем популярного в ГДР министра культуры Ханса-Иоахима Хоффмана. В июне 1988 он дал западногерманскому журналу «Театр сегодня» интервью под заголовком «Самое надежное – это изменения». Впервые министр ГДР не согласовал заранее текст интервью с ЦК СЕПГ и очень откровенно рассказал о проблемах в культурной жизни республики, так что редакция журнала дала интервью подзаголовок: «Перестройка в ГДР?» В октябре ответственный за идеологию член ПБ Курт Хагер созвал совещание, где в отсутствие Хоффмана было осуждено его поведение. После возвращения Хоффмана из командировки он был вызван к Хагеру для «беседы», после которой слег с сильнейшим сердечным приступом. На пленуме ЦК СЕПГ 1-2 декабря атака на Хоффмана была продолжена. Однако его поддержали деятели искусств, входившие в состав ЦК. Во избежание публичного скандала «твердолобые» удовлетворились формальным заявлением Хоффмана: «Результаты, к которым привело интервью, были нехорошими и непреднамеренными. Я извиняюсь». Он остался министром культуры и сохранил свою популярность.

Возможности посольства как-то повлиять на развитие обстановки были весьма ограниченными, тем более что посол, хотя и видевший, что развитие идет в неприемлемом для нас направлении, не решался все же выходить за рамки получаемых инструкций. Со своей стороны, я со всей необходимой осторожностью попытался поспособствовать оживлению партийно-политической жизни в ГДР. Почти у всех партий республики, входивших в «демократический блок» под руководством СЕПГ, был политический аналог в ФРГ. Восточногерманский ХДС даже по названию не отличался от своего западногерманского родственника, либеральная ЛДПГ по партийной программатике была очень близка к СвДП, установки Демократической крестьянской партии, отстаивавшей интересы сельского населения ГДР, перекликались с платформами соответствующих фракций в ХДС/ХСС и СДПГ ФРГ. Это означало, что в гипотетическом случае присоединения ГДР к ФРГ данные партии теряли, конечно, свою самостоятельность, но в остальном могли влиться в уже существующие западногерманские политические формации. (Нечто подобное действительно произошло в период, предшествовавший присоединению ГДР к ФРГ 3 октября 1990 года.) Оставалась Национально-демократическая партия Германии (НДПГ), у которой не было в ФРГ «брата-близнеца» и которая в силу этого обстоятельства должна была быть особенно заинтересована в сохранении существования ГДР. Именно поэтому я попытался убедить руководство национал-демократов в необходимости переосмыслить отношение к национальной проблеме немцев. 24 мая 1988 года, во время возложения венков к мемориалу советских воинов-освободителей в Трептов-парке по случаю 40-летия с момента основания НДПГ, мне удалось найти возможность для краткого разговора с глазу на глаз на эту тему с председателем партии Генрихом Хоманом. Хоман сделал вид, что не понял, о чем я говорю.

Сейчас я думаю, что он не только отлично понял смысл моих слов, но и доложил о них «куда следует». У меня сложилось твердое впечатление, что после этого разговора тогдашнее руководство СЕПГ окончательно внесло мое имя в список «ненадежных лиц». Оно с самого начала сомневалось в моей лояльности по отношению к восточногерманскому руководству, поскольку я долго работал в ФРГ и мое назначение в Берлин состоялось в период перестройки, в которой верхушка СЕПГ усматривала заговор против себя. В ноябре 1987 года, когда на традиционном приеме в посольстве по случаю годовщины Октябрьской революции я был впервые представлен членам политбюро ЦК СЕПГ и сопровождавшим их женам, министр народного образования Маргот Хонеккер, всесильная супруга руководителя ГДР, неожиданно спросила меня: «Вы друг ГДР?» Она не стала скрывать скептического отношения к моему утвердительному ответу – для нее, как и для других членов «старческой команды», быть «другом ГДР» значило вслепую поддерживать Хонеккера и его соратников. Этого я действительно не делал, хотя я никогда ни словом, ни тем более делом не выступал против Хонеккера и его стиля правления.

Было похоже, что руководство ГДР опасается, что именно НДПГ – партия, включившая в свое название понятие «нации», – может доставить наибольшие неприятности властям в плане нового осмысления взаимоотношений с ФРГ. Известная логика в этом была. Германские государства возникли на пике конфронтации обеих расколовших мир систем и поэтому имели с самого начала характер взаимоисключающих государственных образований. Разрядка международной напряженности и, как следствие, нормализация отношений ГДР и ФРГ отодвинули прежнюю антагонистическую основу их сосуществования на задний план. Однако о создании другой основы, заменяющей идеологическую, «классовую» направленность на соревновательную, но совместимую с сосуществованием, руководители ГДР не позаботились, пока еще было время. Тем временем нерешенный национальный вопрос немцев никуда не делся. Если отколовшаяся от «германской общности» Австрия смогла дать своим гражданам самостоятельное наименование «австрийцы», то население и ГДР, и ФРГ называло себя по-прежнему «немцы». Сохранявшееся подспудно в германо-германских отношениях максималистское отрицание правомерности существования друг друга устраивало только ФРГ, которая не отказалась от планов присоединения ГДР и лишь отложила их на сравнительно дальнюю перспективу. Однако, как показала последующая практика, актуализировать эти планы можно было в любой удобный момент.

Такая ситуация требовала не замалчивания национального вопроса, а поиска решения, которое гарантировало бы соблюдение государственных интересов ГДР, прежде всего обеспечение ее существования. Разумеется, решение этой задачи было непростым делом, требовавшим пересмотра многих догм господствовавшего в верхах ГДР заскорузлого «классового» мышления. Неспособное реагировать на требования времени руководство СЕПГ наотрез отказалось заниматься национальным вопросом, спрятавшись за притянутую за волосы формулу существования «капиталистической» и «социалистической» немецких наций, каждая из которых располагает-де своим «национальным» государством. Однако формирование нации-дело длительное и политикам неподвластное, хотя, как показали двадцать лет существования объединенной Германии, определенные элементы «восточногерманской нации» уже были налицо.

Инертность хонеккеровского руководства ГДР усугублялась бездействием перестроечного руководства СССР. Отсутствие продуманной, четко определенной, взвешенной линии советской внешней политики в германских делах лишало нас шансов выйти из надвигающегося кризиса с наименьшими потерями. Безынициативность германской политики СССР особенно остро воспринималась в берлинском посольстве.

2 февраля 1989 года состоялось «референтское совещание», которое было посвящено теме: «Отношения ГДР с ФРГ и Западным Берлином и концепция общеевропейского дома». Выступая на нем, один из ведущих германистов, руководитель отдела внешней политики посольства советник В.Н. Гринин, справедливо констатировал: «Нет у нас германской и берлинской политики. Смыслом такой политики должно являться сохранение самостоятельности ГДР и ФРГ. Между тем количество проблем в этой сфере нарастает. Если взять наш лозунг вывода войск с территории чужих государств, то встает вопрос – как быть с ответственностью четырех держав, от которой мы не можем отказаться? То же самое касается лозунга заключения мирного договора с Германией. В сфере внутриполитического развития ГДР обращает на себя внимание усиление общегерманских настроений. Как повлияла бы в таких условиях на дальнейшую судьбу республики перестройка [в советском духе]? Весьма вероятно, что результатом стала бы ревалоризация национальных моментов и девальвация социалистических ценностей. При этом остается императив – исключить сближение любого рода между ГДР и ФРГ в рамках каких-либо военных союзов. На практике возможны лишь сепаратные мирные договоры с каждым из германских государств при запрещении им обоим заключать между собой военный союз. Если говорить серьезно, то прообразом «общеевропейского дома» являются Европейские сообщества. Но готовы ли мы в них вступить? И готовы ли нас туда принять? Не пора ли снять лозунг, реализация которого немыслима? По Западному Берлину главной для нас является необходимость предотвратить возникновение конфликта вокруг него. Но гарантии непринадлежности Западного Берлина к ФРГ есть, а как обстоит дело с гарантиями его непринадлежности к ГДР? В этой связи надо продумать вопрос о том, выступаем ли мы все еще против присутствия западных держав в Западном Берлине или уже в какой-то мере заинтересованы в таком присутствии? Скорее всего – второе, хотя нужно продолжать подталкивать западников к отказу от концепции «Большого Берлина». На случай отмены оккупационного режима в Западном Берлине следует вести дело к тому, чтобы опутать его сетью международных соглашений, которые сохранились бы и после такой отмены. Западный Берлин должен так сильно отличаться и от ФРГ, и от ГДР, чтобы ни у кого не возникало и мысли о возможности его интеграции либо туда, либо сюда. Надо бы использовать «берлинскую инициативу» Запада в наших целях – дополнить Четырехстороннее соглашение вышеизложенными положениями».

24 мая 1989 года на совещании дипломатического состава посольства выступил старший научный сотрудник Института мировой социалистической системы АН СССР профессор В.И. Дашичев, бывший в столице ГДР проездом в связи с чтением лекции в Западном Берлине. К тому времени он пользовался в обоих германских государствах репутацией пропагандиста воссоединения Германии. В ФРГ утверждали, что у Дашичева есть покровители «на самом верху» в СССР. В апреле 1989 года он опубликовал в правоконсервативной газете «Райнише пост» (ФРГ) статьи «Пакт обоих бандитов» (о советско-германском пакте о ненападении 1939 года) и «Сталин хотел войны». Я пригласил его в посольство, чтобы наши дипломаты могли напрямую ознакомиться с используемой им аргументацией. Основное положение выступления Дашичева (тема: «Общеевропейский дом и ФРГ») гласило: «Пока существуют два немецких государства в нынешнем виде, будут продолжаться американское военное присутствие в Западной Европе, НАТО, конфликты в Восточной Европе. Статус-кво не соответствует нашим интересам и не может быть сохранен. Германский вопрос должен быть закрыт». Тезисы профессора не встретили понимания у присутствовавших. Когда он закончил свое выступление, воцарилось враждебное молчание. Стремясь сгладить неприятную ситуацию, я сказал: «Вряд ли стоит воскрешать термин «германский вопрос»; правильнее было бы говорить о германских делах. Если речь идет о преодолении раскола, то надо иметь в виду прежде всего сближение обеих частей Европы. Преодоление статус-кво не может означать «исчезновения» ГДР – это цена безнравственная и поэтому неприемлемая. Возможно лишь изменение системы обеспечения безопасности в Европе. Возрождение реваншизма нам не нужно. «Европейский дом» не может строиться на ликвидации одного из членов европейской семьи. В любом случае подобные идеи не должны исходить от нас».

Если из Москвы не поступали «правильные» с нашей точки зрения сигналы, то «неправильных» было хоть отбавляй. Например, весной 1989 года по решению руководства СССР началось одностороннее сокращение советских войск в Европе. К середине августа из социалистических стран выводились три танковые дивизии, в том числе две из ГДР. Из восточногерманской республики на территорию СССР перемещались около 2 700 танков, 24 установки тактических ракет, значительное количество других вооружений, в том числе ядерных. 17 мая состоялся митинг на вокзале Ютербога по случаю отправления советского воинского эшелона с боевой техникой и личным составом. 18 мая прошел аналогичный митинг на вокзале Пренцлау. Эти события самым широким образом освещались в СМИ германских государств и за их пределами: в Ютербоге и Пренцлау побывали сотни иностранных корреспондентов. Мировое общественное мнение восприняло эти события как сигнал готовности СССР по своей инициативе отказаться от размещения войск вне советских границ, не дожидаясь каких-либо встречных шагов Запада. Задним числом можно констатировать, что односторонний вывод советских войск из ГДР начался, по существу, уже в 1989 году[60].