Глава 13

Глава 13

В колхозе наши жизни целиком зависели от коммунистов, в частности — от местных представителей партии. Каждый наш шаг был под контролем. Ежедневные обязанности подчинялись строгому регламенту. Мы должны были безропотно выполнять любой приказ, даже не вникая в его смысл. Мы были опутаны разветвлённой сетью, состоящей из тайных агентов, шпионов и провокаторов.

Нас всегда подозревали в измене. Даже проявления радости и горя могли быть поводом для подозрения. Грусть служила проявлением неудовлетворённости жизнью, в то время как радость, не смотря на её скоротечность, рассматривалась в качестве опасного проявления, способного подорвать веру в коммунистические устои. Важно было уметь скрывать свои настоящие чувства всегда и везде. Мы все усвоили, что нам позволено жить до тех пор, пока мы следуем линии партии, как в личной, так и в общественной жизни.

Спустя только два года после принудительной коллективизации, нормальных человеческих отношений больше не существовало. Соседи следили друг за другом, друзья предавали друзей, дети доносили на родителей, и даже родственники и члены одной семьи старались избегать друг друга. Теплота традиционной деревенской гостеприимности совершенно ушла из нашей жизни, на её место пришли недоверие и подозрительность. Постоянным нашим спутником стал страх: человек чувствовал себя беспомощным и одиноким перед чудовищной силой государства.

Партийная организация, общие собрания колхозников и совещания начальства стали руководящими органами колхоза. Контрольная комиссия и народный суд выполняли вспомогательную функцию по контролю и наказанию. Комсомол и Комнезём (эта организация беднейшего крестьянства сохранила своё существование даже после коллективизации) являлись партийным подспорьем. Другие организации, дублирующие друг друга, а также многочисленные секретные и несекретные агенты, агитаторы, пропагандисты и активисты использовались руководящими органами для того, чтобы быть в курсе всего происходящего.

Жизнь колхоза зависела от прихоти руководителя местной партийной организации. Остальное колхозное начальство просто выполняло то, что им приказывали. Партийный руководитель фактически являлся местным диктатором, обладая такой же властью, как и политический комиссар любого подразделения Красной Армии. Председатель колхоза не мог выносить решения, не получив одобрения партийного руководителя, подобно тому, как командир воинской части не отдавал приказа без согласия политкомиссара.

Считалось, что общее колхозное собрание являлось высшим органом самоуправления. На самом деле, партийная организация только использовала это собрание, чтобы проводить свою линию и доводить до нас решения по всем текущим вопросам.

Исполнительным органом колхоза было правление, которое избиралось из членов колхоза на два года. Правление колхоза состояло из девяти членов, включая председателя. Личные качества, знания и опыт были обязательными требованиями к кандидатам, но на практике демократические принципы не соблюдались. В контору кандидаты вызывались по одному, и решение принималось членами партии и их сторонниками. Поскольку голосование производилось поднятием рук, и голосование против позиции партии считалось преступлением, то понятно, что партийной организации не стоило большого труда полностью контролировать колхозное правление.

Обязательным условием для кандидата на пост председателя правления колхоза было членство или кандитатство в члены Коммунистической партии. Профессиональные навыки не учитывались, потому что большинство утверждённых в должности прибыли из города и не умели отличить рожь от пшеницы или борону от плуга. Преданность партии и проведение партийной политики в колхозную жизнь считались вполне достаточными для рекомендации на пост председателя. В нашем селе ни один местный житель никогда не назначался председателем, хотя несколько наших односельчан были направлены на председательскую работу в другие деревни.

Председатель колхоза избирался по тому же принципу, что и члены правления или другие должностные лица. Кандидатам в колхозное правления разрешалось не состоять в партии, но они были обязаны зарекомендовать себя, как «беспартийные коммунисты». Это означало преданность идеям коммунизма. Они ещё были известны как активисты.

Другими, так называемыми, независимыми органами колхозного управления были Контрольная комиссия и народный суд. Контрольная комиссия избиралась ежегодно из членов колхоза на общем собрании, чтобы контролировать и направлять деятельность колхозного правления. В её обязанности входили также контроль над финансовой деятельностью правления, включая бюджет, производство, распределение продукции и годовой доход. Однако все отчёты этой комиссии сначала рассматривались партийной организацией, и только после её одобрения выносились на общее собрание.

Народный суд, хотя и назывался товарищеским, на самом деле стал наводящим ужас карательным органом.

Комсомольцы наряду с коммунистами занимали наиболее значимые должности в колхозной иерархии. Помимо этого членам комсомола ещё было доверено проведение в жизнь новой политики. Если партия планировала очередную компанию или пропагандистское движение, то комсомол активно начинал внедрять это новшество, и в движение приходил весь политический механизм.

В нашем колхозе было восемь бригад. На первых порах их создали по территориальному принципу, т. е. каждой Сотне соответствовала своя бригада. Например, члены Первой бригады принадлежали к Первой Сотне. В то время каждая бригада охватывала примерно сто семей или около двухсот работников.

Звенья возникали на основании Десяток. Каждое звено внутри бригады охватывало от десяти до пятнадцати семей, или от восьми до тридцати работников, в зависимости от вида порученной им работы.

Трудовые задачи в колхозе распределялись по бригадам, которые в свою очередь определяли для каждого звена определённый вид работы. Конечно, характер работ зависел от времени года.

Теоретически, бригадира выбирали члены бригады, и им мог стать каждый работящий колхозник. Но в действительности, бригадиры назначались правлением с одобрения партийной организации. Многие наши бригадиры оказались людьми, присланными по разнарядке районного начальства. Звеньевыми обычно становились местные жители. Их назначал бригадир, но список предстоящих кандидатов утверждался партийной организацией и правлением колхоза.

Бригадиры стали важным связующим звеном между вышестоящим начальством и народом, а поэтому они со временем приобрели практически неограниченную власть над членами своих бригад. Члены бригады не могли уехать из села или что-то предпринять по своему усмотрению, не известив своего бригадира и не получив от него разрешения. Например, колхозникам запрещалось даже планировать свадьбы без уведомления бригадира. Каждый шаг должен быть одобрен и согласован в соответствии с его желанием.

Звеньевые являлись надёжными помощниками бригадиров. Характер человека и его умения не брались в расчёт при назначении на эту должность: единственным требованием была личная преданность.

Как колхозники, мы оказались, словно, меж двух огней. С одной стороны, продолжало свою деятельность сельское начальство. С другой стороны, Сотни, Десятки и Пятёрки со своими комиссиями, пропагандистами, агитаторами тоже вели свою активность. Как и раньше, они были заняты вовлечением в колхоз тех крестьян, которые ещё не решились на этот шаг, а также они занимались поставками сельскохозяйственной продукции государству. Хотя мы уже стали колхозниками, нас всё ещё заставляли посещать воскресные и вечерние собрания. Различные комиссии не оставляли нас в покое: под разными предлогами они регулярно приходили в наши дома. По-прежнему, частыми нашими визитёрами оставались пропагандисты, агитаторы, комсомольцы и пионеры. Нам так же вменялось в обязанность участвовать в поставках продуктов, платить налоги и «добровольно» покупать государственные облигации. Как и прежде, с нас требовали «добровольных» отчислений в различные государственные и многочисленные интернациональные фонды, которые поддерживали коммунистические партии за рубежом.

После того, как мы вступили в колхоз, с нас стали требовать еще больше. В дополнении к сельскому управлению колхозная администрация по сути дела стала второй местной властью. Если не проводилось собрания Сотни, Десятки или Пятёрки, мы в праве были ожидать общего собрания колхозников или бригады, или звена. На таких собраниях сельское начальство заменялось колхозным. Почти каждый день собиралось то или иное собрание, а в рабочее время ещё читались лекции о международном положении. Повестка дня любого сельского собрания совпадала с повесткой дня колхозного собрания. Как следствие этого, вопросы, поднятые вечером на собрании Сотни, снова обсуждались на следующий день во время собрания бригады.

Нас заставляли изучать выступления партийных вождей, принятые законы и постановления. Например, после очередного выступления крупного партийного деятеля его речь официально рассылалась из Всесоюзного Центра через республиканские органы власти по областям и районам. Достигнув нашего села, она дальше расходилась по двум направлениям: через сельское управление и колхозную администрацию. Затем речь зачитывалась и обсуждалась на вечерних и воскресном собраниях, а после — ещё и на собраниях бригад и звеньев в рабочее время. И так происходило со всем, что центральная или местная власть хотела, чтобы мы делали или знали.

Народный суд в нашем селе стал одним из нововведений, пришедшим вместе с новым порядком. Раньше все судебные разбирательства проводились в районном центре. Теперь наше село имело свой собственный суд.

Официально он назывался товарищеским судом. Сначала он не являлся карательным органом, и его активность ограничивалась только дисциплинарными взысканиями. Товарищеский суд мог устанавливать небольшие штрафы или обязывать к принудительным работам в колхозе или в общественных местах сроком не более одной недели.

Но этот суд скоро начал рассматривать все виды правонарушений, включая криминальные, гражданские и политические дела. В руках коммунистов суд превратился в орган инквизиции. Его тень нависла над всеми жителями села.

Судья служил интересам партии. Во время судебных заседаний судья тесно контактировал с сельским парторгом, главой сельсовета и председателем колхоза. Таким образом, любая деятельность суда направлялась местным начальством, вплоть до вынесения приговоров. Мнение членов суда во внимание не принималось.

Среди разбираемых в суде случаев были оскорбления начальства, шутки и анекдоты о них, порча колхозного имущества, кража колхозной собственности, неявки на общие собрания и мероприятия, несвоевременная уплата налогов и тому подобное. Приговор суда главным образом определялся степенью нанесения вреда партийной политике.

Наказания были суровыми. За опоздание полагалось выполнять принудительные работы от одного до трёх месяцев. Более серьёзные приговоры выносились тем, чьё «преступление» имело политическую подоплёку. Государственной изменой считалось выступление против линии партии и оскорбления коммунистов. Народный суд обычно направлял такие дела в Верховный Суд или в органы госбезопасности с рекомендацией применить высшую меру наказания или сослать на исправительно-трудовые работы, т. е. в концентрационный лагерь. Такие рекомендации, несомненно, с готовностью выполнялись, поскольку никто из тех, кого судили по таким делам, не вернулся.

Заседания народного суда проводились почти каждый воскресный вечер, и обычно рассматривалось четыре-пять дел. Присутствие всех жителей села было обязательным. Но так как вместить всех сразу в помещение не удавалось, то составили расписание посещения суда по Сотням. Обычно на каждое заседание должны были прийти три Сотни. В случае неявки налагался денежный штраф и принудительные работы. В суде ещё рассматривались дела тех, кто пропускал его заседания.

Я побывал на многих заседаниях суда. Особенно запомнилось одно из них, проходившее весной 1931 года в здании бывшей церкви. Организаторы чётко следили за соблюдением церемонии. Первым на сцене появился «тысячник», товарищ Черепин. Выдержав паузу, он торжественно объявил: «Товарищи, суд идёт!».

Повисла полная тишина. Трое наших односельчан, которых мы все хорошо знали, взошли на сцену. Первым шёл судья Сидор Коваленко, бедный крестьянин, едва умеющий читать и писать. За ним следовало два «народных заседателя». Ни прокурора, ни защитников не предусматривалось. Для нас оставалось непонятным, как эти трое стали членами суда. Они были простыми бедными крестьянами, не принадлежавших ни к партии, ни к комсомолу.

После того, как члены суда заняли свои места, на сцене появились председатели сельсовета и колхоза.

Как только все расселись по местам, судья объявил о слушании первого дела. Под конвоем милиции ввели двух обвиняемых. Судья начал зачитывать обвинительный акт, из чего мы поняли, что этих людей обвиняют сразу по трём статьям. Им вменялись в вину подрывная работа против Советской власти, попытка государственного переворота и распространение украинского национализма.

Это было результатом скорее смешного случая. Мне пришлось быть невольным свидетелем, казалось бы, незначительного события, приведшего в итоге к возбуждению этого дела. Думаю, что мне следует остановиться на этом подробнее.

Существует поговорка: «Что у трезвого на уме, у пьяного — на языке». Выпив, обвиняемые разговорились о том, что они думали, а их мысли не соответствовали линии партии.

С начала коллективизации с полок сельской лавки почти исчезло всё самое необходимое. Керосин, спички, соль и другие нужные товары стали редкостью. Однажды в воскресенье объявили, что в лавку завезли селёдку, и каждому жителю села достанется по полкило селёдки. Поэтому на площади перед лавкой быстро выстроилась длинная очередь. Петро Панченко, один из обвиняемых, тоже хотел купить свою порцию селёдки. Он был добродушным человеком и хорошим работником, но в воскресные дни любил выпить. Это было его единственной слабостью, и на селе к нему относились хорошо. В то воскресенье, как обычно, он уже выпил.

— Послушай, Катюшка, — обратился он к молодой женщине, стоявшей ближе всех к дверям лавки. — Если ты разрешишь мне встать перед тобой, то мы сыграем нашу свадьбу, как только купим селёдку.

Молодая женщина не согласилась.

— Ну, хорошо. Я понимаю, — продолжал Петро. — Ты не хочешь выходить за меня замуж без церковного благословения.

И он указал рукой на развалины церкви.

— Тогда мы повенчаемся прямо здесь, в церкви. Под портретами нашего дорого и мудрого учителя, товарища…

— Замолчи, зараза! — закричала она на него.

И, конечно, не разрешила занять место впереди себя.

Но Петро так быстро не сдавался. Изменив голос и манеры, он стал копировать товарища Черепина.

— Эй, ты! Враг народа! — обратился он к молодой женщине. — Кто дал тебе право стоять в очереди за селёдкой впереди героя и инвалида революции и члена Комнезёма?

Она по-прежнему ответила отказом.

Ситуация становилась щекотливой. Раньше люди охотно смеялись над шутками Петро. Сейчас он превзошёл сам себя и очень точно спародировал товарища Черепина. Однако на этот раз никто не осмелился засмеяться. Он открыто издевался над советским строем, и каждый опасался присутствия доносчиков.

— Товарищ враг! — продолжал донимать молодую женщину Петро. — От имени нашей любимой партии и дорогого правительства я арестовываю тебя за отказ герою пролетарской революции на его просьбу в ускоренной покупке причитающейся ему селёдки, в соответствии с постановлением всё тех же любимых партии и правительства.

Женщина не обращала на него внимания. И Петро, продолжая дурачиться, повернулся к старушке:

— Бабуля, ты это видела? — спросил он, указывая пальцем на молодую женщину. — Хотел ускорить завершение строительства коммунистического рая своим участием в годовой распродаже селёдки, а она даже не даёт мне купить селёдку впереди себя. Можно я встану перед вами?

Но Петро опять не повезло. Старушка не приняла и не поддержала шутки.

— Ты уже получил свой рай. Иди прочь! — пробормотала она.

— Что? — с удивлением закричал Петро.

— А то! Получай свой рай, если хочешь! Конец очереди вон там.

Петро придвинулся старушке.

— Моя дорогая! — воскликнул он. — Много лет я искал в этом раю ангела и, наконец, нашёл его в очереди за селёдкой!

В то время, когда старушка отбивалась от Петро, пытавшегося её поцеловать, к очереди приближался ещё один пьяница, громко распевая и размахивая руками.

Как и Петро, это был мужчина средний лет, известный своим остроумием. Его фамилия была Антин. В годы Гражданской войны он партизанил. У него ещё была репутация образованного человека, поскольку он умел читать и писать.

Петро отстал от старушки и направился навстречу Антину.

— А! — прокричал Петро. — Рыбак рыбака видит из далека. Да здравствует пьянство в раю!

— Ура! — подхватил Антин, обнимая своего друга Петро.

— Да здравствуют любители селёдки! Ура! — ответил Петро.

— Послушай, господин-товарищ, — начал Антин.

— Ты, буржуазно-капиталистическая-контрреволюционно-империалистическая акула…

— Благодарю за такую честь, — отозвался Петро.

— Ты что? Хочешь купить селёдки? — продолжал Антин. — А это уже контрреволюционное намерение.

Петро засмеялся и в свою очередь начал дурачиться.

— А ты — старая, тощая и грязная свинья, Антин. Ты даже больше чем свинья. Ты — враг народа. Самый страшный и тощий враг, какого я видел за всю мою пропойную жизнь!

— Спасибо за такую честь, — ответил Антин.

— Как ты осмелился явиться на годовую распродажу селёдки в таком виде? — распалялся Петро, напирая на Антина. — Как ты мог появиться в общественном месте в таких грязных штанах?

И он с улыбкой ткнул пальцем на дыры в штанах.

— Я спрашиваю тебя, разрешается ли в социалистическом раю под руководством всеми нами любимого и дорогого, нашего мудрого и всемогущего, нашего отца и учителя, великого товарища…

— Заткнись, а то меня сейчас вырвет! — закричал Антин.

— А я как раз это и имею в виду, — продолжал куражиться Петро. — Тебя тошнит, когда я говорю о нашем дорогом и любимом…

— Я убью тебя! — проревел Антин.

Петро намеревался назвать этого вождя по имени, используя прилагательные, которыми обычно пропагандисты характеризовали Сталина. Энергичный протест со стороны Антина не остановил его.

— Лучше ответь мне прямо о своих штанах, — требовал Петро. — Разве можно демонстрировать на публике свои костистые коленки, как будто ты находишься в капиталистическом обществе?

— Ошибаетесь, товарищ красный партизан, — сказал Антин. — Мои штаны не грязные и не рваные.

Это новая мода.

— И эти дыры, не дыры вовсе?

— Совершенно верно, господин-товарищ. Это не дыры. Это отверстия для вентиляции.

Петро понимающе кивнул.

— А что? Создатели этих штанов тоже имеют такую же вентиляцию?

— Насчёт штанов не знаю, а то, что у них головы дырявые, это точно.

Продолжая свою болтовню, эти двое опять обратили своё внимание на очередь за селёдкой. Петро, снова подражая товарищу Черепину, прокричал:

— Товарищи, соотечественники! С этого момента вы все заслуживаете получать по одной целой селёдке в год! Мы назовём её Красной Селёдкой. А те из вас, товарищи, кто не сможет съесть свою порцию, будут обязаны сдать излишки нашим дорогим партии и правительству, которые в свою очередь распределят их среди голодающего населения капиталистических стран. Товарищи, присоединяйтесь к нашему социалистическому соревнованию по сбору излишков селёдки в пользу трудового народа капиталистических стран!

В очереди не раздалось ни одного смешка во время этой «селёдочной» речи. Люди, почувствовав опасность, повернулись к Петро спинами.

Видя, что его юмор не оказывает никакого эффекта на присутствующих, Петро вместе с Антиным переключились на новый вид развлечений: песни и пляски.

Они пропели антикоммунистические частушки, придуманные жителями села со времени начала коллективизации. Они уже попели несколько таких частушек, когда поняли, что люди на это никак не реагируют. Тогда обнявшись, они затянули ещё одну, и за это кто-то на них донёс. И вот теперь в качестве обвиняемых, под конвоем милиции, они предстали перед народным судом.

В то время я ничего не знал о судопроизводстве и законодательной системе, однако то, что я увидел в суде, показалось мне трагикомической пародией. После зачтения обвинения, в котором ни словом не упоминались конкретные преступления, судья Сидор начал допрос. Он читал вопросы дрожащим голосом.

— Ваше имя? — спросил он Петро, даже не поднимая голову от бумаги, которую он близко держал перед глазами.

Вопрос поставил Петро в полное замешательство.

— Что? — выпалил Петро, открыв рот от изумления.

Петро и Сидор были соседями и дружили всю жизнь.

— Ты что, перестал меня узнавать? — спросил удивлённый Петро.

Сидор заметно смутился и не знал, как выпутаться из этой ситуации. Он посмотрел на товарища Черепина. С этой минуты Черепин взял ведение судебного заседания в свои руки. Голоса других раздавались только тогда, когда товарищ Черепин задавал им вопросы.

— Вы слышали вопрос, — угрожающе прошипел товарищ Черепин, глядя на Петро, как на вошь. — Ваше имя, фамилия и отчество?

— Но он знает, как меня зовут. Все знают…, - начал, было, Петро.

— Назовите своё имя! — повысил голос товарищ Черепин.

Петро беспомощно огляделся, словно он не понимал, что происходит, и послушно ответил. Затем посыпался поток других вопросов.

— Дата и место рождения?

— Место работы?

— Национальность?

— Состоите в партии?

— Имена родителей?

— Их социальное положение до революции?

— Пользовались ли они наёмным трудом?

Это было только началом долгого и утомительного допроса. Петро пришлось вспомнить детали своей биографии с младенчества до настоящего времени. Товарища Черепина особенно интересовало, что родители Петро, его дед с бабкой, родственники, а также родители его жены и все её родственники делали до и после революции и в годы Гражданской войны. Находились ли они на гражданской или военной службе при царском режиме? Были ли они богатыми или бедными? Имели ли они наёмных работников? Как они приняли Октябрьскую революцию?

Для нас, жителей села, такой допрос показался странным, нам всем стало не по себе. Ведь далеко не все из нас точно знали дату своего рождения, а особенно — дни рождения своих родственников. Мы свято хранили память о своих предках, но, вероятно, немногие из нас с уверенностью могли знать, пользовались ли они наёмным трудом или нет. Поэтому сначала нам было непонятно, какая связь существует между предками Петро и его преступлением. Но, по мере дальнейшего допроса, для нас стало совершенно ясно, что и мы в ответе за всё то, что сделали наши предки.

Петро знал примерно, сколько ему лет, но он не мог указать место своего рождения по той простой причине, что его рождение не было официально зарегистрировано.

Товарищ Черепин истолковал это, как неуважение к суду. Затем Петро не мог припомнить в деталях, чем конкретно он занимался до революции и после неё. Суд увидел в этом попытку скрыть своё контрреволюционное прошлое. Дальше выяснилось, что отец Петра служил младшим офицером в царской армии в годы Первой Мировой войны. Никто на селе, включая самого Петро, не знал, какое именно тот имел звание, но его все считали героем, потому что лишь немногим крестьянам удавалось дослужиться до звания офицера царской армии. Однако его убили на передовой, и на селе плохо помнили. Даже Петро считал, что совсем неважно, какое звание он имел, и не придавал этому никакого значения. Но товарищ Черепин считал по-другому.

— Итак, ваш отец был офицером царской армии?

Он специально делал ударение на слове «офицер». В то время это звание было предано анафеме.

— Расскажите нам, — продолжал он. — Сколько бедняков становились офицерами в царской армии?

— Откуда я знаю, — отвечал Петро.

— Совсем немного, — произнёс Черепин, прямо глядя на Петра. — Только те крестьяне получали повышение, которые преданно служили царю и его режиму. Это ясно?

— Мой отец был…, - хотел что-то возразить Петро.

— Вас никто не спрашивает! — перебил его товарищ Черепин. — Мы знаем таких людей. Мы ещё помним то время. Ваш отец получил повышение по службе, потому что он был предан царю.

А, как офицер, он был погромщиком угнетённого народа. Если бы его не убили на войне, он непременно бы стал контрреволюционером, врагом народа.

— Но…, - попытался опять что-то сказать Петро.

— Замолчите! — прокричал грозно товарищ Черепин.

— Но его убили за три года до революции! — смог все-таки вставить Петро.

Товарищ Черепин не стал больше тратить время на его допрос. Теперь он сидел, с ненавистью глядя на Петро. После минутного молчания, он придвинулся к Сидору и что-то прошептал ему на ухо. Последний немедленно приказал Петро сесть.

Затем вызвали обвиняемого Антина. Антину тоже предстояло ответить на множество вопросов, но это не заняло так много времени. Вскоре товарищ Черепин обернулся к судье, и тот, поспешно приказав Антину сесть на своё место, предоставил слово товарищу Черепину. Предполагалось, что это будет обвинительная речь, а на самом деле всё свелось к обычному политическому выступлению, изобилующему избитыми фразами. Из всего сказанного мы поняли, что Петро и Антина обвинили в подрывной деятельности против Коммунистической партии и Советского государства. Конечно, их заклеймили контрреволюционерами и врагами народа. Петро провозглашался сыном царского офицера, и поэтому — потенциальным врагом народа. В результате всего сказанного товарищ Черепин предложил перенести рассмотрение дела в Верховный Суд и Органы Госбезопасности.

Когда речь закончилась, кто-то зааплодировал, и другие последовали его примеру. Мы уже прошли хороший урок по тому, где и когда следует хлопать. Затем наступила тишина как в церкви.

— Какое преступление они совершили? — прокричал кто-то.

— Что они сделали? — спросил ещё кто-то из другого угла.

Аудитория пришла в движение. Раздавались голоса с требованием разъяснить, что за преступление совершили обвиняемые. Сидор, как послушная собака, смотрел на товарища Черепина. Члены суда нервозно заёрзали на своих стульях.

Но товарищ Черепин не растерялся. Не обращая внимания на судей, он медленно поднялся с места и пояснил:

— Поскольку обвиняемым вменяется в вину антипартийная агитация, а также высмеивание партии, правительства и меня, партийного представителя, лично; поскольку перечисление их преступлений публично будет повторением совершённых преступлений обвиняемыми против партии и правительства, то, по мнению суда, назвать их преступления — значит, нанести вред партии и правительству.

И всё. Это рассуждение не внесло полной ясности, но кое-что мы поняли.

— Вопросы будут? — буднично спросил товарищ Черепин.

Вопросов не было.

Затем мы с удивлением услышали, что обвиняемым даётся право выступить в свою защиту. Товарищ Черепин что-то шепнул Сидору, и тот первым разрешил говорить Антину.

Антин, держа в руках запачканную землей шапку, переминаясь с ноги на ногу, не знал, что сказать. Он только повторял, что не помнит, что говорил и делал в то воскресенье, потому что был пьян.

Потом наступила очередь Петро. Хотя сначала он выглядел растерянным, но быстро собрался с силами. Прежде всего, он долго смотрел на присутствующее начальство, а затем перевёл свой взгляд на членов суда с чувством сострадания, словно понимая их принудительное положение. Затем он почему-то глянул на рваную рубаху Антина и на свои ноги, обёрнутые тряпьём. Только после этого он начал говорить:

— Товарищи, — произнёс он, используя официальное обращение.

— Здесь для тебя нет товарищей, — перебил его товарищ Черепин. — Ты здесь обвиняемый!

— А кто здесь задаёт вопросы? — быстро нашёлся Петро. — Я думал, что Сидор здесь судья!

Кто-то засмеялся. Судья Сидор, сидевший до сих пор прямо, словно он аршин проглотил, посмотрел на членов суда, и увидел, что все они смотрят на него и друг друга.

Но всё быстро прояснилось. Товарищ Черепин вскочил с места.

— Я здесь задаю вопросы! — заорал он с негодованием. — А вы должны на них отвечать, потому что я — представитель партии.

После намеренной паузы он продолжил:

— С нас хватит твоего остроумия!

И ударив кулаком по столу, крикнул:

— Продолжайте, товарищ судья!

Петро дали последнее слово. Но он не просил о помиловании. Он только отметил, что если Антин и виновен в чём-то, то исключительно по тому, что он, Петро, сбил его с толку. Он попросил суд освободить Антина. Суд объявил перерыв в своём заседании.

Вскоре занавес на сцене поднялась, открывая всеобщему взору начальство и членов суда.

Судья Сидор произнёс испуганным голосом, что поскольку совершённые преступления лежат вне компетенции народного суда, то дело передаётся на рассмотрение вышестоящий суд и пересылается в Органы Безопасности. Заключённые остаются под стражей.

Это было последний раз, когда мы видели Петро и Антина, сельских шутников, бедных крестьян и горячих сторонников Октябрьской революции.

После завершения суда над Петро и Антиным, преступили к рассмотрению нескольких мелких дел. В первом из них, один очень тихий крестьянин обвинялся в невыполнении плана государства по хлебозаготовкам. Думаю, что это дело намеренно было вынесено на всеобщее обозрение, потому что подавляющее большинство жителей села не могло выполнить этого плана. Бедняга просто стал «козлом отпущения», и на его примере нам хотели продемонстрировать, что нас ожидает. Его назвали «врагом народа», и дело передали на рассмотрение вышестоящего суда и в Органы Госбезопасности.

Затем перешли к обвинению ещё двух крестьян. Одному вменялась в вину продажа собственной лошади перед самым вступлением в колхоз, а другого ждало наказание за то, что он обозвал члена комсомола янычаром.

Следующее дело отличалось от предыдущих. На скамью подсудимых привели ещё одних несчастных. Они были одеты в лохмотья, с немытыми и заросшей щетиной лицами. Они не разговаривали друг с другом. Один из них имел любимое место для рыбной ловли и считал его своим. Однажды утром, придя на рыбалку, он обнаружил, что его место занято: его сосед уже ловил здесь рыбу. Первый крестьянин стал предъявлять права, говоря, что он рыбачит здесь несколько лет. Но другой крестьянин не захотел уступать. Он спорил, что река, рыба, вода, воздух — фактически всё принадлежит народу. Разве так не говорил пропагандист на воскресном митинге? Но первый крестьянин не проникся таким аргументом и ударил другого между глаз. Завязалась драка, в результате которой пострадавший остался с разбитым носом и синяками на лице.

Он решил отомстить и пожаловался в сельсовет. Таким образом, они оба оказались на скамье подсудимых.

Интересным стал приговор по этому делу. Его зачитал сам товарищ Черепин. Вероятно, он посчитал эту задачу очень ответственной и не доверил её Сидору, судье.

Товарищ Черепин объявил, что поскольку реки, земля и леса принадлежат всему народу, то оба, истец и ответчик, виновны в посягательстве на общественную собственность и, следовательно, заслуживают наказания. Каждый из них приговаривался к двухнедельным принудительным работам.

Панас Коваленко, однофамилец Сидора, бедняк, недавно вступивший в колхоз, не знал, что значит еврейское слово «жлоб». Но именно эта неосведомлённость привела его на скамью подсудимых и в итоге стоила ему жизни.

Случай, ставший роковым в его судьбе, произошёл всего несколько дней назад на колхозном поле. Началась посевная, и Панас вспахивал землю. Так случилось, что в тот день прибыла партийная комиссия из района, и во время объезда колхозных полей они увидели Панаса. Он тоже их увидел. Они остановились на дороге, что-то горячо обсуждая. Не было сомнений, что объектом их спора стал он, Панас, потому что один из приезжих указывал на него рукой.

Затем, когда Панас с плугом приблизился к ним, товарищ Черепин, сопровождавший проверяющих, приказал ему остановиться. Как только Панас подчинился, члены комиссии направились к нему.

— Что вы делаете? — командирским тоном спросил товарищ Черепин.

— Сами видите, что я делаю, — был ответ Панаса.

— Что это значит? Вы что, говорить не можете? — сердито сказал товарищ Черепин.

— Почему? Могу. А вы не можете понять, что я делаю? — ответил Панас, слегка повышая голос.

На этом месте вмешался один из партийных представителей:

— Товарищ Черепин хочет знать, как называется та работа, которую вы сейчас выполняете?

— Я бороню землю, — ответил Панас, оглядывая с удивлением товарища Черепина и прибывших с ним.

Партийный представитель вынул какую-то брошюру и стал быстро её пролистывать. Найдя нужное место, он внимательно прочитал его, взглянул на борону и товарища Черепина, а затем спросил Панаса:

— Вы всегда так пашете землю?

— А как ещё я могу пахать? — был его ответ. — Наши предки так вспахивали землю веками, и я так же делаю.

— Вы имеете в виду, что бороной вы пользуетесь только чтобы боронить? — не унимался дотошный партиец.

В брошюре, с которой он сверялся, говорилось, что колхоз обязывается вспахивать поле три раза один за другим.

Однако по-украински эта фраза могла быть понятой человеком, не смыслившим в сельском хозяйстве, как «боронить тремя боронами, поставленными одна на другую». Буквально так и поняли эту фразу представители партийной районной организации. И теперь, увидев, что Панас боронит землю только одной бороной, замерли в оцепенении. Это было явное нарушение партийной инструкции, и, следовательно — государственное преступление.

Когда высокое начальство выразило своё недоумение, а Панас остался по-прежнему невозмутимым, то это рассердило партийца. Отвернувшись от Панаса, он обратился к товарищу Черепину, вытянувшемуся по стойке смирно:

— В этих инструкциях, — он помахал брошюрой. — Ясно сказано, что вспашку следует производить тремя боронами. А вы сами видите, что этот человек использует только одну. Как вы можете объяснить, что во вверенном вам колхозе игнорируются партийные инструкции?

Всё это время другие присутствующие переводили взгляд то на борону, то — по очереди на товарища Черепина и Панаса. Ситуация становилась напряжённой. Представители района смотрели на них так, будто перед ними стояли самые отъявленные предатели. И, не дожидаясь объяснений, они повернулись и направились к машине, оставив товарища Черепина и Панаса вдвоём на поле. Такой внезапный оборот дела вызвал горячую перепалку между ними.

Товарищ Черепин громко обвинил Панаса в нарушении инструкции партии по вспашке. Эти инструкции требуют чтобы использовались три бороны, утверждал товарищ Черепин. А это значит, что три бороны должны быть поставлены друг на друга. Он лично раздал инструкции всем бригадирам, и Панас должен был знать об этом. Однако он, Панас, совершенно пренебрёг указаниями партии. И нет сомнений, что сделал он это намеренно. Его целью было принизить важность партийного руководства в вопросах сельского хозяйства, и, таким образом, саботировать социалистическую систему сельскохозяйственной экономики.

В свою очередь Панас пытался объяснить, что это боронить надо три раза, что он и делал. А боронить тремя боронами нет никакой возможности: не хватает борон, да и лошадям не под силу тащить сразу три бороны.

Но Панасу это не помогло. Товарищ Черепин настаивал, что у Панаса сделал это намеренно. Более того, он обозвал Панаса предателем, саботажником и, конечно, врагом народа. Это уже было слишком! Даже Панас, бедняк, не мог этого снести и закричал в ярости: «Ты, жлоб, отвяжись от меня!».

Товарищ Черепин явно не ожидал такого поворота событий. Никто и никогда не осмеливался так его называть. Ведь он являлся представителем партии! Всю свою деятельность он осуществлял от имени партии. И каждый, имевший с ним дело, в его лице соприкасался с партией и правительством. Поэтому, кто был против него лично, был против партии и правительства. А этот невежественный мужик осмелился обозвать его жлобом! Это было немыслимо! Он не потерпит никаких оскорблений, особенно — от крестьянина. Этот невежа заслуживает хорошего урока. Он, товарищ Черепин, закаленный революционер, коммунист с многолетним стажем, партизан Гражданской войны, научит Панаса, как следует разговаривать с представителем партии и правительства! Этот неотесанный мужик, скотина, должен быть наказ так, чтобы ни он сам, и никто другой никогда бы не осмелился так вести себя с коммунистом высокого ранга. Это вонючий крестьянин должен запомнить свой урок на всю жизнь.

— Вы ответите за это в суде, — произнёс товарищ Черепин сквозь зубы, стараясь сдержаться. — Вас известят о дате судебного заседания. Но запомни, с тобой я разделаюсь рано или поздно!

Панас остался один. Он знал, что товарищ Черепин не бросается словами.

Что же такое «жлоб»? Этот вопрос не давал теперь Панасу покоя. Он и не думал, что это слово настолько оскорбительно, что за него надо человека привлекать к суду. Сам он слышал его много раз. Более того, его самого много раз так обзывали. Но он никогда не считал, что это оскорбление.

Товарищ Черепин сдержал своё слово, и сейчас Панас стоял перед народным судом. Черепин так увлёкся своей тирадой, что мы думали, он совсем забыл о сути дела. Затем, спустя почти час, он начал атаку на Панаса. Голосом человека, подвергнувшегося страшному издевательству, он поведал всем, что во время исполнения своих служебных обязанностей гражданин Панас Коваленко унизил и дискредитировал его. Все отметили, что он не назвал его «товарищем», обращением, применяемым только к лояльным гражданам. Мы уже знали, что это не сулит ничего хорошего. В нашем понимании Панас уже стал преступником.

Упомянув имя Панаса, он остановился и обвёл собравшихся взглядом, словно ища поддержки. Затем товарищ Черепин заговорил снова. Он описывал преступление Панаса возвышенным голосом. С каждым произнесённым словом преступление становилось всё больше и больше, а Панас — меньше и меньше.

— Эта тварь, — он злобно указал на Панаса сразу двумя руками. — Не только проигнорировала указания партии, но ещё и оскорбила меня, представителя партии и правительства. И запомните, оскорбить меня — значит, оскорбить и унизить партию и правительство. Таким образом, он нанёс оскорбление нашему дорогому и любимому вождю и учителю, нашему дорогому товарищу…

Имя партийного вождя утонуло в громе аплодисментов.

Товарищ Черепин удовлетворенно огляделся. Панас понуро смотрел в пол. Когда аплодисменты смокли, товарищ Черепин объявил приговор: Панас совершил настолько тяжкое преступление, что его необходимо передать на рассмотрение в Органы Госбезопасности и Верховный Суд.

У товарища Черепина всё выглядело гладко за исключением одного пункта: как мог Панас сразу оскорбить и товарища Черепина, и партию, и правительство?

— Как именно он вас оскорбил? — выкрикнул кто-то из угла.

— Что он такое сделал? — спросил ещё чей-то голос.

Зал оживился. Многим не терпелось узнать, что же произошло между Панасом и товарищем Черепиным.

Кто-то даже спросил, а были ли свидетели случившегося. Сначала товарищ Черепин спокойно обвёл собравшихся взглядом. Затем он поднялся с места и выпил воды. Заглянув в пустой стакан, словно желая убедиться, что он действительно пуст, он медленно поставил стакан на место, и, кашлянув в кулак, прозвонил в колокольчик, призывая к тишине и порядку. Всё сразу же замолкло, и установилась мёртвая тишина. Все боялись даже пошелохнуться. Мы ждали, что же он скажет.

Но товарищ Черепин не торопился. Он пронзительно посмотрел на аудиторию, как будто хотел всех загипнотизировать. Затем начал говорить:

— Поскольку по своей сущности преступление гражданина Коваленко таково, что оно дискредитирует нашу любимую партию и правительство, и меня, как их законного представителя, то не считаю уместным повторять это публично.

На какой-то момент повисла молчание. А потом ясным голосом он добавил:

— Я ещё раз повторяю требование. И это является требованием нашей любимой партии и правительства.

Нет необходимости сомневаться в злонамеренном преступлении обвиняемого, а поэтому его дело направляется в Органы Госбезопасности и Верховный Суд.

Он закончил своё пояснение и намеренно сделал паузу, словно ожидая каких-то возражений. После этого он что-то сказал Сидору, судье. Это была команда приступить к судебному слушанию. Но мы уже поняли, что Панас был уже приговорён ещё до начала судебного разбирательства. Сидор, как и в предыдущем случае, не знал, что сказать и растерялся. Теперь он беспомощно смотрел то на обвиняемого, то на товарища Черепина. Товарищ Черепин что-то подсказал ему на ухо, и Сидор обратился к обвиняемому и произнёс:

— В своей патриотической речи товарищ Черепин утверждает, что вы неуважительно отозвались о наших партии и правительстве, и о самом товарище Черепине. По какой причине вы это сделали?

— Ни по какой, товарищ… Не было у меня причины, — сердито ответил Панас.

Судья Сидор, взглянув на товарища Черепина, поправил Панаса:

— Товарищ судья.

Панас нехотя повторил поправку судьи. Но обращение подсудимого к судье не устроило товарища Черепина, и теперь он поправил обоих:

— Просто судья.

Панас хмуро повторил.

Затем судья продолжил допрос:

— И почему вы это сказали? — спросил он вежливо, как будто отец бранил сына за невинную шалость.

— Что?

— Вы знаете, что.

— А…, вы имеете в виду «жлоб»?

Вот оно что! Ненамеренно Панас обнародовал то, что не решался произнести публично товарищ Черепин.

Ответ Панаса произвёл сенсацию среди собравшихся. Некоторые не могли удержаться от смеха. Испуганный Сидор тщетно старался призвать к порядку. Возбуждение только нарастало. Даже товарищ Черепин растерялся, но он не ждал долго. Быстро вскочив с места, он стал трясти колокольчиком, призывая к порядку, но шум не затихал. Несколько секунд молчал, словно не зная, что предпринять. Затем, подняв руки, он заорал во весь голос:

— Партия и правительства не потерпят здесь никакого бунта!

Сразу наступила тишина. Товарищ Черепин намеренно медленно обвёл всех взглядом, а потом начал говорить медленно, тщательно произнося каждое слово:

— Вы все товарищи видели и слышали, что он опять это сделал! — указал товарищ Черепин пальцем на обвиняемого. — Это типичный враг народа. Они используют любую возможность, чтобы очернить наших любимых партию и правительство. Как вы знаете, я не хотел обнародовать суть оскорбления, потому что я не желал подвергать партию и правительство злонамеренной публичной клевете!

Товарищ Черепин остановился на мгновение. Тяжёлое чувство повисло над аудиторией. Все молча склонили головы. Мы все очень хорошо знали, что участь тех, кому привешивают ярлык «враг народа», была предрешена. У них не остаётся ни малейшего шанса оправдать себя.

— Я повторяю, — продолжал товарищ Черепин, высоко подняв голову. — Я не хотел разглашать лживую клевету на любимых партию и правительство и на вас. Я говорю «на вас», потому что Коммунистическая партия и Советское правительство — это вы.

В этом было что-то новое: он вовлёк нас в это дело, и это было странно слышать, потому что мы не чувствовали себя оскорблёнными. Наоборот, мы сочувствовали Панасу.

Товарищ Черепин завёлся опять:

— Но он, обвиняемый, использовал этот уважаемый суд, чтобы публично повторить своё злодеяние!

Мы приготовились выслушать ещё одну патриотическую речь, но вдруг услышали голос Панаса.

— Люди добрые! — закричал он отчаянно. — Вы сошли с ума! Я не сказал ничего такого запрещённого, чего бы нельзя было здесь повторить.

Но никто не выступил в его поддержку. Все хранили молчание. Товарищ Черепин внимательно следил за собравшимися.

— Нет, ты сказал, — заявил он после минутного молчания.

И начал собственный допрос, совершенно игнорируя судью Сидора, который глупо переводил взгляд с товарища Черепина на Панаса.

— Скажите, как вы осмелились так обозвать партийного работника? — повелительно спросил он Панаса.

Ответа не последовало.

— Что, нечего сказать в своё оправдание?

Панас что-то очень тихо произнёс, но никто не мог его расслышать.

— Вы сознательно обозвали меня, партийного представителя, …сами знаете как?

— Товарищ Черепин…, - начал Панас.

— Я вам не товарищ! — заорал товарищ Черепин. — Сколько раз это нужно повторять?

— Ну, ладно…, - пробормотал Панас.

— Я ещё не закончил! — продолжал кричать товарищ Черепин.

— Я думал…, - снова пытался что-то вставить Панас.

— Никого не интересует, что ты думаешь. Считается только то, что ты говоришь, — оборвал его товарищ Черепин.

Выдержав паузу, он продолжил:

— Может быть, ты и не собирался обозвать меня, партию и правительство… сам понимаешь, как…

— Я думал…, - начал Панас.

— Я имею в виду, что ты погорячился. Так?

Было ясно, что товарищ Черепин хотел, чтобы Панас публично признался, что он не хотел оскорблять его и извинился бы.

— Да, да.… Так оно и было… Я не хотел…

Мы все видели, что Панас совсем растерялся. Он продолжал повторять: «Я не хотел, я не хотел…».

Товарищ Черепин расплылся в улыбке. Он знал, что его враг сломлен. После очередной многозначительной паузы он, наконец, повернулся к Сидору, и что-то прошептал ему на ухо.

Но в среде собравшихся опять росло волнение. На этот раз люди хотели знать, что же означает слово «жлоб».

— Что такое «жлоб»? — громко выкрикнул кто-то.

Едва ли кто-нибудь знал, что это такое. Панас объяснил, что он не знает значения этого слова. Сам он впервые его услышал в городе: кто-то обозвал его «жлобом», когда он стоял в очереди за хлебом.

Не было сомнения, что товарищ Черепин прекрасно знал значение этого слова, но продолжал настаивать, что оно сильно оскорбляет его лично и партию.

Мне казалось, что я знал, что это значит, и не мог удержаться, чтобы не крикнуть:

— Требуется объяснение!

И не дожидаясь разрешения, я выпалил:

— Это не украинское слово, а русское. И значит оно «невежественный грубиян».